Текст книги "Соло На Два Голоса (СИ)"

Автор книги: Катерина Шпиллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

– Ты будто не здесь и не сейчас! То ли в мечтах, то ли просто в носу ковыряешь, разве так можно чего-то добиться в жизни? Так и будешь всегда пятая-десятая, никакая и серая. Нормальные люди ставят перед собой цели – разные, маленькие, большие и стремятся к ним, по пути ставя промежуточные задачи. Ты же вообще не способная ни цели определить, ни задачи поставить. Живёшь, будто в раю! Всё есть и ничего не надо. Пустоглазая и пустоголовая.

Ох, ошибалась мама насчёт рая, сильно ошибалась! Вот уж никогда я не ощущала себя ни в раю, ни даже у его ворот. И моя отрешённость была от постоянной сосредоточенности на том, как бы вывернуться из-под трамвая под названием жизнь. Чтобы меня не снесло, не сшибло, не переехало, не покалечило. В общем, банальный инстинкт самосохранения, который выражался в ежеминутном напряжении от тяжёлых мыслей, как правильно поступить в тот или иной момент, как правильнее сказать, чтобы не попало-не влетело, в какую сторону сделать верный, то есть, не порицаемый шаг – направо или налево?

Опять, меня унесло далеко от столбовой дороги! А какая дорога, собственно, столбовая? Чего надо держаться, какой мысли, чтобы не прыгать по пересекающимся множествам?

Может, всё-таки попытаться с самого начала и последовательно? А что считать началом?

ЛИЧНО Я...

С сюжетом, вернее, с его развитием и засасыванием в себя пока не очень? Моя лирическая героиня большая любительница порассуждать об отвлечённом. Как я. Вместо того, чтобы лихо гнать волну событий, закручивать водоворот историй и приключений, этот чёртов персонаж копается в мелочах. И ему (ей), как и мне, интересно в них копаться, что ты будешь делать!

Но кое-что наметилось, правда? Для тебя, читатель, наметилось... Лично я прекрасно знаю, чем хочу заинтересовать и, возможно, как сделать, чтобы тебе влипнуть в читаемое. Хотя, не исключаю, что через какое-то время читателей останется полтора человека. Но это будут те самые, самые те, для кого пишу. Может, это важнее, чем привлечь абстрактную публику в некоем серьёзном количестве? Поговорить... говорить можно с единицами, а не с тысячами-миллионами. А мне что нужно? Мне как раз поговорить. Как любителю уединения – бесконтактно. Вот, придумала: литература затворников для бесконтактного общения. Вроде соцсетей, но только с длинными, очень длинными, аж на книгу монологами.

Что же касается массового читателя... Сколько я придумала этих "голливудских" сюжетов – сама не верю, когда вспоминаю! Целая очень "толстая" папка в компьютере – заявки на сценарии. Одна из виселиц на экране, кстати. Нынешний сюжет не оттуда, там спят вечным сном именно голливудские: рассчитанные на громадные бюджеты, стопроцентно кассовые, уж поверьте мне, старой киноманке, кинофанке и вообще самому большому любителю и знатоку кино из ныне живущих. Шутка. Хотя я на самом деле всегда увлекалась синематографом (первая буква именно "С"!), изучала его историю, читала-лопатила всю возможную критику, даже зарубежную... Поэтому понять, что мои придумки – коммерческие бомбы, знаний хватает. Но они так и умрут (уже сдохли) в этих папках, никем, кроме меня неоценённые. Ибо я их никому не показывала, никому о них не рассказывала и не расскажу. Бессмысленно потому что. В России бессмысленно по одной тысяче причин. Отправлять в Штаты – образовывается другая тысяча. Начнём с того, что нужно делать художественный перевод. Собственно, на этом и закончим.

«Вот поели, теперь можно и поспать!» Какое счастье, когда любое своё желание не надо ни с кем ни обсуждать, ни согласовывать! Вот как хочу, так и ворочу собственное время и собственную жизнь. Поработала, сколько в меня влезло, сейчас буду отдыхать. Сколько влезет.

Самое прекрасное, чего мне удалось достичь в этой жизни, чем обеспечить себя в полной мере – одиночеством. Кто-то вздрогнул от одного лишь слова. Бедолага! Для меня сие понятие – стопроцентный синоним свободы и независимости в самом объёмном их смысле. Жаль не с молодых лет, обидно, что уже под закат. Потому что прекраснее жизни без никакой, вот вообще никакой, зависимости ни от кого лично для меня не существует.

Мне пытались внушить и не раз: ты просто никого не любишь, поэтому не знаешь, что зависимость от любимого существа – сладка, что притирка друг к другу двух любящих друг друга "свобод" – это трудный, но прекрасный процесс, в случае успеха которого... и бла-бла-бла до розовых пузырей. Ну, верю, верю же! Но не для меня это всё. И любила, и, может, до сих пор люблю... Исповедоваться на эту тему только ненавижу. Суть в том, что есть штуковина, драгоценней которой для меня ничего нет и уже не будет никогда. Это свобода. Полная, безусловная, абсолютная. А она не терпит никакого соперничества, никакой двойственности, никого рядом с объектом, кроме себя. Приходится выбирать. И выбирается, естественно, та любовь, которая больше.

Три попытки брака – три! Это вам не комар почесался. И каждый раз по большой любви – я без любви или хотя бы огромной симпатии к себе ни человека, ни животное, ни полицейского или адвоката близко не подпущу! Я пыталась строить отношения в разных плоскостях: и забивая на свою страсть – свободу-независимость, ограничивая её, любимую, заставляя себя изменять ей, прелестнице моей; и сочетая две любви – к ней и к мужчине, устраивая, можно сказать, дикий разврат в одной квартире, где вместо двух любящих организмов всегда присутствовали трое: и за обедом, и перед телевизором, и в постели, и по гостям все вместе шлялись. Могло ли подобное безумное непотребство продолжаться долго? Сколько мог терпеть любящий мужчина? Кстати, понятия не имею, сколько некий условный или вполне конкретный Он мог бы терпеть. А конечном счёте, все отношения прекращала я сама.

Что такое притирка двух взрослых людей, при условии, что оба они – умны, самодостаточны, образованы и довольно таки интровертны? Это бесконечные, нескончаемые соглашения, компромиссы и договорённости. Иногда переходящие почти что в базарный торг. И если бы по поводу мусорного ведра и пылесоса!

– Я же прочитал по твоей просьбе ту статью! Почему ты не хочешь посмотреть со мной этот фильм? Мы ж договаривались!

– Договаривались – о чём, милый? Что я за статью кино смотреть стану? Ты, что ли, сожалеешь о прочитанном? Мы ж два часа об этом беседовали и так хорошо поговорили...

– Нет, я совсем не сожалею. Прекрасный материал, спорный, но интересный! Однако это же по твоей просьбе я влез в дискуссию... А я тебя теперь прошу посмотреть со мной кино!

– А если я не хочу? Мне совсем не хочется смотреть никакое кино, я читаю книгу, не хочу отрываться.

– То есть, у нас будут всегда в приоритете твои интересы и пища для твоего ума, а то, что интересно мне, только мне и надо?

– Боже, если бы я знала, во что ты превратишь моё предложение прочитать ту статью, я бы ни в жизнь...

– Это ты превращаешь! Будто я тебе предлагаю жабу на ужин сожрать! Я предлагаю кино посмотреть, а ты...

Идиотизм, разве нет? Тоже из моего межзамужнего опыта. Кто-то жалуется в семейной жизни на сакральную проблему мусорного ведра... Да они счастливые люди! Что такое мусорное ведро, вернее, проблема его вынести, по сравнению с совершенно неразрешимой вышеописанной ситуацией. Во всех моих трёх весьма коротких браках подобные проблемы в разных вариантах возникали регулярно. И это было ужасно утомительно и отнимало массу сил, которых жалко. Их хотелось тратить на другое.

Жаль, что те, кого я оставила ради своей главной страсти (свободы сиречь одиночества), так, возможно, и не поняли, какой царский подарок я им сделала своим уходом из их жизней. Жить с человеком, для которого главное, каждую минуту главное – чтобы его ни в коем случае не задели в коридоре квартиры, чтобы никто не оказался в ванной комнате, когда ему самому туда надо, чтобы никакой звук, даже тихий, даже родной голос не смел раздаться в момент, когда он ухватился за какую-то важную мысль, которую вот прям сейчас надо как следует со всех сторон обдумать, а ещё лучше записать – это же добровольный ад, мазохизм сотого уровня, любовь к палке с гвоздями и скипидара в причинные места. Зачем вам, люди, такое нужно? Любите других, любите тех, кто способен это оценить. А ведь обижаются, считая меня земляным червяком, не умеющим ценить и отвечать, платить сторицей... Не умею, да. И сторицы у меня ни для кого нету. Ну, и ладно, прошлое это всё.

Вышла я из прошлого с несмываемым клеймом мизантропа. Причём, мрачного мизантропа. Да хоть горшком назови, только дай жить так, как я хочу! Не возражала, даже думала на своей визитке отрекомендовать себя следующим образом: "Имя Отчество Фамилия. Профессия. Предупреждение для общения: мрачный мизантроп". И сделала бы! Если мне в принципе были бы нужны визитки, но элегантно двумя пальчиками подать свою визитку при знакомстве мне за всю жизнь довелось всего однажды, в далёкой молодости, когда подрабатывала помимо основной своей работы агентом по рекламе в солидной газете, снабдившей визитками всех своих сотрудников, кажется, вплоть до уборщицы. О, понты, понты – весёлые ж 90-е царили на дворе! Визитки были атласно-изумрудного цвета, шрифты затейливые, чисто арабская вязь ярко-золотого цвета. У меня их была целая пачка, а использовала лишь одну... Потому что уволилась оттуда, и мои роскошные визитки стали недействительны. На основной работе (в поликлинике) визитки нам не делали. Но мне нужны были деньги, и я всё пыталась и дальше приткнуться в разные конторы по рекламе, ибо там тогда неплохо платили. Забавно, что в других местах мне даже визитки не успевали сделать, потому что я быстро увольнялась и опять пускалась в поиск нового приработка. Господи, то была бесконечная история! Потому что я увольнялась, устраивалась, уходила, нанималась, хлопала дверью, снова нанималась столько раз, сколько хватило бы на весь коллектив небольшой артели-заводика. Разве ж я могу работать в столь близком контакте с людьми, как этого требовала профессия рекламного агента? Только под общим наркозом. В своей поликлинике я сидела за толстенной дверью рентгеновского кабинета и людей видела раз в полчаса и в очень плохом освещении. То, что нужно. Лично для меня.

Как можно в принципе сосуществовать в одном коллективе много, много рабочих часов, общаться с себе подобными человеками, ежели они только и делают, что пытаются вогнать тебе и в мозг, и в сердце кол поострее? Ну, в том смысле, что помучить, подловить, уличить и размазать твою личность, точно сопли или плевок по асфальту?

Какое-то время я была активна в социальных сетях, завела блоги. Вела их, как дневники, с той лишь существенной разницей, что не заморачивалась приватностью: мои странички были открыты для всех желающих. Я ж не выносила в дневники свою интимную жизнь или гинекологические проблемы! И не была популярной личностью, деятелем шоу-бизнеса или "звездой". А потому думала, что кому я могу быть интересна, кроме личных знакомых и приятелей? Так мне казалось... Ох, как же я ошибалась!

Иногда я писала едкие посты, в которых всячески проявлялась именно в качестве мизантропа и мрачной личности. В каком-то смысле это был слив отрицательных эмоций, отклик на происходящее вокруг... Котиков не постила, нет. Рецептами и готовкой искренне не увлекалась. А вот гадости про человечество писала, да. Неконкретные гадости, так, в стиле "какие люди таки говно". Писала, видимо, остроумно, читавшие меня смеялись, одобряли, даже забирали в свои блоги мои "мизантропики", как их остроумно прозвала одна фейсбучная френдесса.

Но совершила я однажды фатальную ошибку. Проявила другую свою сторону, в которой, возможно, даже не отдавала себе отчёта. Проявила слабость. Меня всегда адски задевают истории больных детей... А у нас в стране это такая тема, что сам заболеешь триста раз и запросишь эвтаназии, лишь бы не читать, не вникать, не знать этого кошмара. Об этом я тоже часто писала – о жутких фактах и историях из детских больниц, о нехватке денег для лечения малышей... Да не буду я сейчас по сотому разу одно и то же, можно подумать, кто-то ещё не в курсе.

И однажды на свою голову я влипла в активное участие по сбору денег для некоторых конкретных случаев. Я призывала людей и к жалости, и к милосердию. Публиковала фотки детей, реквизиты, куда перечислять деньги, рассказывала про разные драмы "литературным слогом", уж насколько могла. И попалась...

"Так ты – мизантроп или такой херовый благотворитель? Твоё человеконенавистничество – пиар для раскрутки очередного фондика или чо?" "Ты уж определись, овца, любишь ты людей или презираешь? Дети – это будущие мерзкие взрослые, и они уже тоже – люди!" Такого содержания комментарии и письма вдруг повалились на меня в каком-то ненормальном количестве, будто бы я – Алла Пугачёва. Даже не смела подозревать, что в мои блоги захаживает столь ненормальное количество людей – и очень даже разных. "Вы уж лучше не собирайте денег на эту девочку, у вас такие злобные посты, что вы, скорее, оттолкнёте, чем поможете".

От меня вдруг начали активно требовать, чтобы я определилась, кто я такая, чтобы сказала им всем – вот прям дала отчёт! – кто я есть на самом деле и как я смею – смею! – называть себя мизантропом, ежели жалею больных детей, и, напротив, как у меня хватает наглости думать о несчастных малышах, раз я ненавижу людей в принципе.

Сказать, что меня накрыло некоторое недоумение, это в миллион раз занизить мои тогдашние ощущения от происходящего. А самое главное из ощущений привело меня в абсолютный ступор и внутренний диссонанс: я на самом деле не знала, как разрешить дилемму, в которую, в сущности, меня ткнули носом злобные пиксели на экране. Но поняла, что понятия не имею, как ответить на идиотские вопросы, на которые я и отвечать-то не обязана, потому что, чай, не в прокуратуре и не под следствием. И кто вообще спрашивает? И что их подорвало вдруг наброситься на чужого, незнакомого им человека с требованием объясниться? С какой стати? Да пошли они все!

Пошли-то пошли... Но для меня вопрос остался открытым. И по сю пору не имею ни ответа, ни понимания. Я мизантроп? Да. Людей не люблю? Ненавижу. Почему же мне жалко слабых? Почему я не прохожу спокойно и с достоинством мимо, если натыкаюсь... И зачем мне всё это нужно, мать вашу?

Думала долго и мучительно и кое-что нарыла... Хорошее слово и понятие – масштаб. Особенно начинаешь его ценить, когда берёшь в руки карту. Географическую. И смотришь на ту точку, где вот прямо сейчас происходит ад, по какой-то причине гибнут люди, кричат, умирая, дети. Смотришь на это место на карте и, в общем, ничего особенного не чувствуешь, не сильно трогает, слёзы из глаз не текут, сердце бьётся ровно. Место на карте, где творится некий катаклизм. Мало ли мест, мало ли катаклизмов?

Замечали, какие эффектные фокусы умеет делать гугль на своих интерактивных картах: увеличиваешь изображение мышкой и вдруг будто резко-резко падаешь камнем вниз, туда, в это самое место, в гущу событий... Представим, что это касается как раз эпицентра ада. И вот тебе уже показывают совсем другую картинку, ничуть не похожую на выкройку, не схему какую-то, а будто киношку прямо изнутри, из пламени преисподней: ты видишь гибнущих людей, слышишь крики умирающих детей. Ты уже не паришь над планетой высоко в небесах, равнодушно и философски взирая на весь тот ужас внизу: ужас-то где-то там, далеко, он маленький, его не видно, ты про него знаешь лишь теоретически. Нет, теперь ты внутри, в центре, даже если сам в безопасности, в бронированной капсуле с пулемётами по периметру. Но ты видишь конкретные корчи настоящих людей, а не обозначенных сухими словами и цифрами в теленовостях. Не только картинка меняется, но и твоё личное отношение – вот, в чём штука. Да, я ненавижу людей! Но я не хочу ни смотреть, ни видеть, как они дохнут в мучениях и ужасе. И не хочу даже знать, что они дохнут. Пусть живут, живые же... Поэтому рвусь помочь. Мой мозг обучился видеть ситуацию по-гугловски: вниз-камнем-в эпицентр.

То ли это свойственно далеко не всем, то ли лично я ни хрена не умею объяснять, то ли просто мне надоела эта повальная тупость вокруг. Словом, уничтожила я все свои блоги, самоликвидировалась в Сети. Потому что противно, гадко, невыносимо было вдруг обнаружить себя будто бы на сцене да в белье под пристальными взглядами каких-то странных, злобных и неприятных людей, изо всех сил разглядывающих моё далеко не идеальное и не юное тело в не самом элегантном исподнем...

Впрочем, разве они, люди, бывают другими, а не странными, злобными и неприятными?

Жить в непонимании с самой собой непросто. А я с тех пор ох как не понимаю! Про себя ничего не понимаю. Мало мне было сепарации от внешнего мира и большинства двуногих, так теперь страстно захотелось отделиться, переехать куда-то от самой себя! Не люблю близости с незнакомцами. А уж такой тесной близости – с одним санузлом и общей зубной щёткой – тем более не переношу категорически.

КАК СВЯЗАТЬСЯ С МОИСЕЕМ

Услышала, что разносят напитки. Пришлось постараться сопеть особенно сладко, почти похрапывать, чтобы милая соседка пожалела будить меня ради соков и вина. Женщина заставила нежно ёкнуть моё сердце, по-русски сказав стюардессе Юле:

– Давайте я возьму для неё сок, пусть пока поспит – она очень устала, она ола хадаша...

Душа преисполнилась благодарности к этому абсолютно чужому и при этом столь внимательному ко мне человеку. Я не очень привыкла к доброму отношению за просто так, ни за что, как могут относиться к маленькой пушистой кошечке, которая хороша уже хотя бы потому, что живёт на этом свете. Ей не надо ничего никому доказывать и завоёвывать симпатию. Она получает нежность и ласку по определению.

Наверное, уже никогда и не привыкну к чужой эмпатии. Мой крест: я обязана приложить немалые усилия, чтобы меня хотя бы терпели. Или не претендовать ни на грамм человеческого участия. Так я и не претендую! А меня, как ту кошечку, внезапно чешут за ушком. Непривычно и не могу сказать, что так уж приятно. Чувствую, как моё сознание начинает одолевать неловкость и дурацкое ощущение под названием "Что-то не так": для иллюстрации можно представить себе нервную музыкальную какофонию, зачем-то исполняемую оркестром, когда каждый инструмент орёт без мелодии что-то своё, никак не сообразуясь с прочими оркестрантами, лишь бы показать силу своего звука. Симфония "Что-то не так". Концерт для социофоба с оркестром.

Ладно, проехали. Заглушим жуткую музыку негромкими, но трудными мыслями. Они уберут эти звуки до самого нуля, это точно. Они всё что угодно уберут и перебьют.

Итак, мои мысли о начале, вернее, о том, что считать началом происходящего нынче со мной.

Наверное, начало всему – первые мои размышления о любви. Ещё в детстве. И не о моей любви к прекрасному принцу, никакой романтической чуши! Вообще – о любви, а ещё точнее – о любви ко мне. Которая невозможна в принципе. Был один-единственный человек, который в силу, очевидно, слабости характера и отсутствия принципов, любил меня просто так, такую, какая я есть. Папа. Его не стало, когда мне было восемь лет. И я тогда ещё не понимала, насколько наивно думать о человеке его ума, его уровня и веса в обществе, что де он слаб характером и не имеет принципов. Несочетаемо. Нереально. Невозможно. Но как ещё мог рассуждать маленький ребёнок, который уже к восьми годам усвоил главное: он, ребёнок, не получился. Он, вернее, она, девочка – глупа, некрасива, неуклюжа, ничем не радует этот мир. Папа никогда не спорил с этими мамиными утверждениями, никогда не говорил мне, что я вовсе не такая, а очень даже ничего себе. Нет. Каждый раз он всего лишь нежно шептал мне в ушко: "А я всё равно тебя люблю!" – и тихонько, будто воровато целовал в щёку. Я не сразу заметила, что делает он это только в те моменты, когда мама уже прооралась, ушла и нас не видит. Не знаю даже, догадывалась ли она об отцовских тайных ласках или даже знала о том, как папа меня жалеет и утешает. Наверное, всё-таки знала. Потому что однажды, когда мне было лет шестнадцать, в плохой момент наших отношений я крикнула ей: "А вот папа меня любил!", и она вдруг как-то очень быстро, будто всегда была готова парировать и ждала этих моих слов, отреагировала: "Ой, сделать вид и чмокнуть в щёчку может каждый дурак, который хочет дешёвой популярности!" То есть, не удивилась, ничего не спросила, не была растеряна и даже сама сказала про "чмокнуть". Знала. И то ли не верила в его искренность (дешёвая же популярность), то ли так и не смогла ему простить в том числе и этого.

Не знаю, что ещё она так и не простила папе, но ведь она его и не любила никогда. То есть, про "никогда" знать-то не могу, я вправе судить лишь о том, что видела собственными глазами. И то не совсем так... Видеть-то я видела, но в силу малолетства не могла ни верно оценивать, ни правильно понимать. Анализировать увиденное по-взрослому я стала много лет спустя, думая и вспоминая, но не подводила ли меня память? Я, скорее, помнила и анализировала свои воспоминания об ощущениях, о тех чувствах, что остались, возможно, вместо памяти... в качестве памяти... взамен памяти. Разве я могу побожиться, что всё было именно так, как мне кажется? Конечно, нет. В моём сознании оно было так, как запомнили мои чувства, мои эмоции, то есть, вполне могла случиться интерпретация событий, детская, очень личная интерпретация. Это я поняла довольно быстро, когда начала размышлять уже по-взрослому. Ведь в противном случае получалось бы, что добрый папа – что-то вроде артиста Меркурьева из легендарной "Золушки": добрый, но трусливый отец, страдавший под гнётом жены-чудовища (ах, великая Раневская, которой разгуляться было негде!).

Подобное восприятие диктовали мои эмоции, но моя же память протестовала: я помнила, как папа любил маму, как часто с нежностью и глуповатой улыбкой счастья делал ей массаж плеч, когда она приходила совершенно убитая с работы и чуть не плакала, что не может разогнуться "после этой восьмичасовой каторги за столом". Почему-то я помнила, что папа был дома... Не на работе? Возможно, он уже болел сердцем, возможно, у него был тогда больничный. И поэтому вечером он встречал маму и делал ей массаж. С любовью и тихими ласковыми словами: "Сейчас тебе полегчает, лапонька! Бедняжка ты моя милая! Сейчас я тебя спасу". А мама чуть ни мурлыкала под его руками от удовольствия... Было такое? Было! Какая уж "Золушка". Скорее, старосветские помещики.

От папы пахло валокордином. Конечно же, не только им и не всегда, но именно этот запах мне запомнился как главный, основной, папин. Поэтому запах валокордина для меня – это сжимание сердца, его болезненный спазм, но не от болезни, а от грустных воспоминаний о родном и любящем меня человеке. Но почему я не помню никакого другого папиного запаха?

Папа! Ты знал и умел что-то такое, что не успел передать мне, не научил меня. Зачем ты так рано ушёл, папа?

Словом, не всё так просто, как хотелось бы. Не было никакой злобной мачехи и затюканного несчастного доброго папочки. Была нормальная советская мать, ненормально добрый и робкий перед ней муж, при всём при этом нежно обожавший свою черноглазую тираншу. И была я, дочь, не падчерица никому, родная. Тогда – никому ещё не падчерица, всем родная. И папа меня очень любил... А мама – неужели не любила совсем?

Нет же, нельзя так утверждать! Ведь помню её вкусные объятия – от неё всегда тонко и нежно пахло каким-то косметическим кремом. "Пондсом", наверное, тогда кроме "Пондса" обычные женщины "из импорта" ничегошеньки больше и не знали, и не имели. Впрочем, утверждать не могу, в моей жизни никакой польской косметики вообще никогда не было. Просто предполагаю. Можно было бы спросить у мамы, давно уже можно было бы... Почему-то не спрашивается. Боюсь, наверное, нарваться на нечто вроде "Кто про что, а шелудивый про баню! Буду я ещё держать в голове всякие глупости!"

Но мамину любовь помню: порывистую, жаркую, шумную, с криком "Ты ж мой куклёныш люленький!" Когда-то я ей нравилась – когда была совсем крохотной. И она любила это показывать – и мне, и всем. Почему и когда это кончилось? Не помню. Да и кончалось не резко, не сразу, постепенно. Наверное, уменьшалось обратно пропорционально моему росту и взрослению. Я всё меньше походила на куклёныша, всё больше становилась обыкновенной девочкой, очень обыкновенной, слишком обыкновенной, чтобы быть достойной любви.

Это папа, слабохарактерный, не мог не любить свою дочку – просто так, со всеми её недостатками, пороками, с её некрасивыми глазами-буркалами, вроде бы похожими на материнские, но не настолько чёрными и не такой дивной овальной формы. Скорее, просто глупо круглые, как у непородистой кошки Мурки из подвала. Щёки с детства были тоже круглые, а нос – курносый. "Ты – еврейская Лушка, Лукерья, – смеялась мама. – зря мы тебя Анной назвали! Простодырая Лушка!" И даже папа, нежно обнимая, иногда шептал мне в ухо: "Лушка ты моя простодырая!" Но я никогда на него не обижалась.

Папина любовь была безусловна, хотя и необъяснима. Я рано поняла, что любви достойны не все и достаётся она только самым лучшим, самым правильным и красивым. Я понимала, что сама не умею правильно любить, не умею выбирать достойные объекты: к примеру, мне до безумия нравились некрасивые шелудивые собаки, бездомные тощие кошки. Хотя вслух, для окружающих, я научилась говорить так: "Фу! Какие они некрасивые и грязные!" А в сердце плескалась нежность, а в носу пощипывало от подступающих слёз. Но я училась сдерживать свои порывы: любовь нужно заслужить, если не дано природой внешнее очарование. Значит, надо быть лучшим в чём-то. К примеру, быть самым быстрым или самым сильным. Но лучше – самым умным и способным. Как некоторые мои подружки, к примеру. Одна из них лучше всех умела петь и танцевать. Её все любили – и родители, и другие взрослые, потому что она затевала и режиссировала прекрасные концерты, в которых солировала во всём – в пении, в танцах, в конферансе, в чтении стихов. Взрослые восхищались, её родители всегда сияли звёздным светом от гордости и умиления. Другая подружка – в очках с пяти лет, проявляла чудеса в математике: с первого класса считала не на палочках, а в уме и знала наизусть таблицу умножения. Ей прочили великое будущее математика, и все её за это обожали. По делу!

Мама всегда громко и очень демонстративно восхищалась этими девочками, и я каждый раз понимала, что бедной маме достался тяжёлый крест: недостойная любви девочка без никаких талантов, некрасивая от природы, а ведь её, эту дочку, нужно было растить, воспитывать и как-то любить. Мама старалась "как-то" любить, иногда даже говорила такое: "У некоторых детей одарённость проявляется не сразу, а в подростковом возрасте. Надо просто ждать, терпеливо ждать. Не всем дано быть вундеркиндами. Всё будет, всё придёт". Я, как и мама, страстно надеялась на это самое будущее, ждала его, хотя уже с дошкольного возраста мною овладело весьма неприятное, доставляющее боль в животе и лёгкую тошноту беспокойство: а ну как не проявится ничего во мне? Даже в подростковом возрасте... Что же тогда делать? Как будет себя чувствовать бедная моя мама? Как же ей продолжать меня любить, откуда взять силы себя заставить?

В общем, с понятием "любовь" у меня с раннего детства возникли какие-то недоразумения. Возможно, если бы папа так рано не ушёл, со временем мне довелось бы понять, что любить можно и ни за что, просто за то, что объект твоей любви существует на этом свете. Но не случилось. Папы не стало... И с восьми лет моя жизнь и любовь, как таковая, разошлись по разным дорогам: я навсегда вычеркнула право на любовь из своих чувств и понятий, потому что усвоила – это не для меня и не про меня.

А ведь потом случилась в моей судьбе Ларка... Подруга навсегда. И что-то перещёлкнуло, переменилось в моём сознании. Хотя я этого даже не осознала сразу, в тот момент... да и позже. Ларку я восприняла как какую-то данность, будто она всегда была, будто и не могло случиться по-другому. Своё отношение к ней и свою дружбу с ней я осмыслила куда позже, уже годам к тридцати. Или вот Лёшка...

Да, первое моё "замыкание" произошло в прошлое, связанное именно с Лёшкой. И случилось оно пять лет назад, когда мы уже расстались, а он вдруг осатанел до такой степени, что я его не узнала, даже внешне перестала узнавать...

...Передо мной стоял незнакомый мужчина с выпяченным вперёд подбородком, с искривлёнными в нечеловеческом презрении губами, с сощуренными глазами, злобными, как у хищника на охоте. И этот мужчина выплёвывал такие слова:

– Нашла себе трахальщика, наконец? Вкусила уже оргазм, что ли? Я тебя терпел столько лет, терпел твою фригидность, твоё скотское отношение, равнодушие и хамство! Терпел для того, чтобы ты сейчас мне заявляла, что никогда не любила меня, потому что не умела любить? Ха! Висела на мне столько лет, как поганый мешок с дерьмом, не отпуская от себя ни на шаг – это так ты меня не любила? Чуть что – слёзы и рыдания, я даже дёрнуться в сторону не мог, боялся, что ты развалишься от горя, как трухлявый пень! Это я тебя никогда не любил! С самого начала не любил! Вцепилась в меня, как клещ – конечно, кому ты была нужна? Да с тобой можно было завертеть только на большом безрыбье, когда и рак – рыба...

Сказать, что я обалдела, слушая эту тираду, это то же самое, как сказать про девятибалльный шторм, мол, море нынче весьма спокойное. У меня было ощущение, что в моём организме все внутренности решили поменяться местами: сердце направилось куда-то вниз, пихаясь с желудком, который устремился к горлу... печень махнулась местом с левой почкой, а лёгкие, раздумывая куда бы им переместиться, забыли о своей прямой функции, поэтому дышать я уже почти не могла – задыхалась. Чтобы понять, почему у меня случилась такая реакция, нужно, наверное, очень хорошо знать-понимать, как мы с Лёшкой жили те семнадцать лет, что существовала наша семья... А жили мы просто и без затей, мне казалось, что так живёт большинство.

Когда-то я теряла голову от его запаха: я вдыхала аромат его кожи, и мне казалось, что звучит самая прекрасная в мире музыка, что звёзды на небе начинают бразильский карнавал и откуда-то сверху сыплются цветы и красивейшие люди мира смотрят на нас с Лёшкой с восхищением. Да, такая вот романтическая дурь, диктуемая бешенством гормонов.

Всё-таки забавно, что самые примитивные и животные человеческие страсти, диктуемые природой и инстинктом размножения, люди облагородили, придумав понятие любви и подрядив самых талантливых представителей человечества – поэтов, писателей и прочих – романтизировать инстинкты красивыми, гениально сложенными вместе словами или с помощью великолепно сложенных нот, или используя умение божественно владеть красками и кистью. Другие виды любви, к примеру, к родителям и детям, отнюдь не романтизируются. В этих случаях придумываются иные штуки для закрепления отношений в матрице человеческого сознания, как необходимые и правильные. А вот любовь мужчины и женщины – сплошная цветочно-конфетная романтика и якобы высота чувств. А какая уж там высота, если планочка-то зависит исключительно от выброса химических веществ в кровь. Смешно...