Текст книги "Трепет крыльев"
Автор книги: Катажина Грохоля
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)
А потом:
– Что с тобой?
– Порошок попал в глаз.
– Надо быть внимательнее, – заботливо говорит он.
Ясное дело, надо быть внимательнее. Я только и делаю, что стараюсь быть внимательной. Внимательно смотрю и с опаской просыпаюсь, осторожно ухожу и возвращаюсь со страхом, аккуратно ложусь и старательно притворяюсь, что читаю. Готовлю внимательно, умываюсь внимательно, внимательно накладываю макияж на подбитый глаз и синяки на шее…
Внимательно. Чтобы он не обратил внимания.
Как-то раз я не накрасилась.
Он пришел в бешенство:
– Ты это специально делаешь, чтобы я испытывал чувство вины?! Не выйдет!
Поэтому я очень тщательно, тайком, замазываю следы побоев. Ради него.
– Ты не умеешь прощать! Будешь бесконечно меня попрекать!
Поэтому – нет, я никогда не вспоминаю о том, что случилось. Ничего ведь не случилось.
– Снова ревела!
Поэтому – нет, вовсе нет. Я стирала, была невнимательна, отбросила прядку волос рукой, испачканной в порошке… Ну что я за растяпа! Конечно, сейчас промою.
– А что ты там так долго делала?
– Ну, я же стирала.
– А для чего стиральная машина? Ты испортишь себе руки.
Он такой заботливый.
Бог с ним, с этим глазом, подумаешь, три недели не сходил синяк – сначала синий, фиолетовый, потом черный, зеленый, желтый… все цвета радуги под глазом.
– Я же люблю тебя, у нас все будет хорошо, правда?
– У нас уже все хорошо.
Ложь так гладко слетает с губ, как будто бы им не было больно, а они болят.
Нет выхода. Будет хорошо.
Уже хорошо. Только выхода нет.
Раз уж начала, хочу рассказать тебе все, о чем до сих пор не осмеливалась говорить.
Не знаю почему. Но нельзя же прийти к родителям и сказать:
– Муж меня бьет.
– Подбил мне глаз.
– Выкрутил руку.
– Ударил.
– Колотит.
Но я знаю, все изменится, поэтому лучше, чтобы вы не знали об этом, чтобы не смотрели на меня, как на жертву, чтобы не осуждали его за то, что он иногда теряет почву под ногами. Нет, я вам не потому об этом не говорю, но даже если б сказала, то только затем, чтоб вы сразу же забыли то, что я вам сказала. Я не хочу видеть упрек в ваших глазах, не хочу советов, не хочу сочувствия, не хочу с ним расставаться, потому что он меня любит и я его люблю.
Поэтому зачем говорить! Жаловаться? Искать сочувствия? Пасовать? Выставлять себя идиоткой?
Но теперь я скажу все.
И это только начало.
Я не помню времен года и месяцев – ничего не помню, кроме постоянного напряжения и чувства, что после работы надо как можно скорее оказаться дома.
Окружающий мир все больше отдалялся: я не помню, какая была погода – ни дождей, ни морозов, ни жары, не помню животных и птиц, не помню соседей и знакомых, которые порой бывали у нас. Его знакомых. Я не помню запахов и вкуса еды, фильмов и программ новостей.
Но отлично помню, как перекашивалось у него лицо, как вздергивался правый уголок губ, и я знала, что через секунду он взорвется, поэтому улыбалась, садилась поближе к нему, прижималась, иногда гладила по бедру – тогда секс еще помогал отсрочить исполнение приговора за то, чего я была не в состоянии предвидеть.
Однажды позвонила Дарья, она приехала из Франции на пару дней. Я обрадовалась.
Он прикручивал деревянную панель к посудомоечной машине, которую купил в субботу, сюрприз для тебя. Стоя на коленях на полу в кухне, не поднимая головы, спросил:
– Что еще за Дарья?
– Моя подруга по институту. – Радость в моем голосе звенела на всю кухню. Он рванул тумбочку, стоявшую рядом, – так, что загремели кастрюли. – Я встречусь с ней! Подожди, я оттуда все выну. – Я наклонилась: легче будет вставить машину, если немного сдвинуть тумбочку, но, набитая кухонной утварью, она слишком тяжелая.
– Я знаю ее?
– Нет, но можешь познакомиться, – говорю я смело. Эту кастрюлю со сколотым краем надо выбросить, кажется, вредно готовить в посуде с поврежденной эмалью, а у этой маленькой сковородки такое неровное дно, что на ней можно жарить, только держа за ручку.
– Тогда почему я о ней ни разу не слышал?
– Ох, ты о стольких моих подругах не слышал… – Это ж надо, я так искала эту корзиночку, она отлично подойдет для приправ, я думала, куда-то пропала, а она спряталась под стеклянной жароупорной миской.
– Да?!! – Он отложил молоток. Я не отреагировала на повисшую в кухне тишину, радость от телефонного звонка лишила меня бдительности. Что я сказала? Не помню. Что могло его разозлить? Сосредоточься, сосредоточься!!!
– Прости, я не то хотела сказать, – поправляюсь я быстро и втягиваю голову в плечи, не выпуская из рук корзиночку для приправ.
Он встает и хлопает дверцей посудомоечной машины. Деревянная панель валяется рядом. Он наклоняется ко мне.
– Я всегда знал, что ты что-то от меня скрываешь! Хочешь встретиться с ней наедине, без меня, правда? Пожаловаться ей, как ты влипла!
Я сижу среди кастрюль, возле коленки маленькая красная, в белые цветочки, я почти ею не пользуюсь, но очень люблю, ее мне мама отдала, она такая несовременная, яркая, сейчас таких уже не делают, а щели между плитками на полу – не коричневые, а серые, я никогда не обращала на это внимания, и крышки лежат рядом, и его ноги возвышаются передо мной в черных носках. Я поднимаю взгляд.
– Нет-нет, в самом деле… Впрочем, я думала, что мы вместе…
– У тебя нет времени ходить к моим знакомым, а меня ты хочешь затащить на какие-то дурацкие встречи с твоими якобы подружками? За кого ты меня держишь? Убери это!
Он пнул кастрюли, зазвенели крышки, покатились аж под плиту. Черные носки исчезли, и я спрятала эти кастрюли, и ту красную, и даже те, которые собиралась выбросить, обратно в тумбочку. И не встретилась с Дарьей.
Семья важнее давней подруги.
Как-то в воскресенье у меня болела рука, которую он выкрутил утром с такой силой, что я подумала: сломана. Он сделал это не нарочно, просто я налила в кофе трехпроцентное молоко, а он пьет только полупроцентное. Он вылил кофе в раковину – ничего не сказал, просто вылил. Я заволновалась, когда увидела, как он отводит кружку ото рта, немного удивленно, как медленно приподнимается со стула, встает, отодвигает стул, идет к раковине с кружкой в руке, потом метким движением выливает кофе, перевернув кружку. Маленькая темная струя, падающая в отверстие мойки, и его рука на чайнике. Он ждет, пока закипит вода, заваривает новый кофе, затем достает из холодильника пакет молока – трехпроцентного, ставит передо мной, наклоняется ко мне, помертвевшей за столом, застывшей.
– Какое это молоко? – спрашивает он спокойно.
– Трех… трехпроцентное, – говорю, запинаясь, я.
– А какое я пью?
– Полупроцентное.
– Ах, значит, ты не забыла?! – Я и сейчас сжимаюсь, вспоминая кажущееся спокойствие его голоса.
– Нет-нет. Только…
Все было напрасно, совершенно напрасно, потому что он схватил меня за локоть и выкрутил руку за спину. Я опустила голову, и волосы упали в чай, стоящий передо мной. (Кофе я успела возненавидеть).
И тогда он дернул меня за волосы, так что мне пришлось поднять голову, и с волос на мой пепельного цвета свитер упало несколько капель чая, он был горячий, я почувствовала это, но моя рука за спиной была словно в тисках. Я ждала хруста, такого, как в фильмах, когда кому-то сворачивают шею.
– Какое это молоко? – спрашивает он.
– Ноль пять процентов, – бормочу я, мне так нестерпимо больно, что хочется кричать, но крик еще хуже, и я не кричу.
– Какое?! – снова спрашивает он, не ослабляя хватки.
Как я могла ошибиться, думаю я, ведь он повторяет тот же вопрос, заданный минутой раньше, но теперь это новый, другой вопрос.
– Трехпроцентное, прости…
– Так трудно запомнить, какое я пью?
Кожа у меня на голове болела, я боялась, что появятся залысины, а это будет невозможно скрыть от подруг, от начальника, от завтрашнего дня.
– Какое это молоко?
– Трехпроцентное, прости!
– А какое я пью?
– Обезжиренное.
– А какое я пью?!
– Трехпроцентное!
И снова сильный рывок. Боже, я никак не могу сосредоточиться, Боже милостивый, помоги мне.
– Ты невнимательна! Какое это молоко?
– Трехпроцентное!
– А какое я…
– Ноль пять!
– Я не закончил вопрос! Ты меня перебиваешь! Ты постоянно меня перебиваешь! А какое я люблю?
– Ноль пять процентов…
– Это так трудно запомнить? Сколько раз ты должна это повторить, чтобы запомнить?! Почему ты делаешь мне назло?!!
Не отвечать. Все, что ты скажешь, будет использовано против тебя. Не отвечать, молчать, теперь молчать. Это трехпроцентное молоко, он пьет полупроцентное, ноль пять процентов он пьет, в кофе он добавляет ноль пять процентов, зачем я вообще купила трехпроцентное? Потому что другого не было, вот почему. Чтобы дома было хоть какое-то, чтобы он не возмущался. Однажды уже был скандал из-за молока. Я могла пойти в другой магазин, но я спешила.
Не оправдываться, не защищаться, не бесить его еще больше, тогда он меня отпустит. Эту боль можно вытерпеть, не плакать, потому что это разозлит его, чтобы даже слез не было в глазах… Да, ничего такого. Не обвинять, потому что он убьет, убьет меня когда-нибудь случайно. Выхода нет.
Все.
Отпустил.
Сидит напротив, опустив голову, закрыв лицо сильными руками. Я не вижу его глаз, сквозь пальцы текут слова, грустные и спокойные:
– Почему ты вынуждаешь меня на это? Что я тебе такого сделал?
Сейчас надо его приголубить, утешить, чтобы у него не осталось чувства вины, потому что иначе будет еще хуже, а на будущее помнить о молоке, не выводить его из себя, ведь он не всегда такой, он бывает чудесный, милый, галантный, ведь он не хотел.
– Я так люблю тебя, я же тебя так люблю, это молоко ерунда…
И мне становится страшно жаль его, ведь это мой муж, очень близкий мне человек. И я встаю, и глажу его по голове. И теряю бдительность, и невольно вырываются слова:
– Другого не было, извини…
Это непростительная ошибка. Он убирает ладони от лица, моя рука сползает с его волос, он пристально смотрит на меня и растягивает губы в улыбке, которая мне так хорошо знакома, от которой у меня все цепенеет внутри, и даже бедра сжимаются под юбкой.
– Боже мой! Не было другого?! В самом деле?! Другого не делают. Сняли с производства. Жаль.
Пауза.
Антракт.
Напряжение должно расти.
Не все сразу.
– До вчерашнего дня было, а сегодня нет. Ни в одном магазине. Какая жалость, очень жаль. Уже сообщали в «Новостях», что в нашей стране нехватка молока? Нет? Надо включить телевизор, обязательно, наверняка будут говорить на эту тему…
И я стою, застыв – лучше ничего не делать, чем снова сморозить какую-нибудь глупость.
Какое имеет значение этот кофе, это молоко, это начало дня, этот мужчина, этот мир, эта жизнь?
– Ой-ой, ой-ой, – повторяет он с упоением, – ведь если бы ты сказала, что другого не было, я бы так не нервничал.
Я не знаю, что мне делать. Я буду стоять так до самого конца света, все воскресное утро, пусть все так и будет, этот издевательский тон, ужасный, пусть уж это все кончится, пусть будет так, как было когда-то.
– Хануся, давай проверим. Так, на всякий случай. Пойдем…
И он подтолкнул меня в прихожую. Стоял ноябрь, а я не взяла даже куртки, он запер за нами дверь, у лифта мы встретили соседа из двадцать четвертой квартиры: «Добрый день!» – «Добрый день!» – «Как жизнь?» – «Да помаленьку».
Было холодно, я это помню.
И он затолкал меня в машину, и мы поехали в открытый в воскресенье магазин, на другой конец нашего микрорайона, я редко там бываю, потому что это не по пути с автобуса.
На улице он уже не подталкивал меня, мы вошли в тот магазин вместе, как любящие друг друга молодые супруги, он улыбнулся продавщице, а барышня улыбнулась ему, меня она не замечала, я перестала существовать, мой муж красив и действительно умеет быть обаятельным…
– У вас есть обезжиренное молоко? – спросил он и улыбнулся снова.
– Вам сколько: литр, пол-литра? Двухпроцентное или…
– Ноль пять, пожалуйста. Пакетов шесть, будет запас, жена вчера не смогла достать. Я уж было подумал, что его перестали производить, ха-ха-ха…
– Ха-ха-ха, – вторит хорошенькая продавщица, потряхивая короткой челкой, она бросает на меня случайный взгляд (жалостливый?), мол, экое ничтожество рядом с таким мужиком, ну что ж, на вкус и цвет… а у меня залит чаем свитер на самом видном месте, а он такой элегантный, такой приятный, такой общительный.
– Дорогая, какое-нибудь вино?
Этот вопрос обращен ко мне, я и не сообразила сразу, что ко мне. Быстро ответить. Не задумываясь. Да или нет?
– Какое ты любишь? Девушка ждет…
Бархатный тон и рука у меня на плече: вот моя жена, любимая, я забочусь о ней и даже о вине к обеду, я беспокоюсь о ней, можете ей завидовать.
– Быстрее, дорогая, девушка ждет…
– Может, каберне? – выпаливаю я в панике, оно стоит прямо над блондинистой головкой, над улыбающимся личиком, его пьют к обеду, это нормально, каберне – вино без претензий, в этом вине, которое стоит прямо у меня перед глазами, нет ничего плохого.
– А может, не…
Продавщица убирает руку, уже протянутую к застоявшейся на полке бутылке, а он смеется:
– Я пошутил. Если моей жене нравится «Каберне Совиньон»… – повторяет он с настоящим французским акцентом. – А эльзасских у вас нет? Может, «Гевюрцтраминер»?
Молоденькая продавщица широко распахивает глазки – откуда в маленьком районном магазинчике эльзасское вино? – и отрицательно мотает головой.
– Пусть будет каберне, дорогая, может, возьмем сразу две?
И дорогая кивает: да, две бутылки – это прекрасная идея.
– И может еще, пользуясь тем, что вы так милы, – говорит он, и продавщица стреляет глазками, она уже попала под его обаяние, она смотрит только на него. Он всегда был импозантен и всегда нравился женщинам, и ему всегда это нравилось, он сильный, спортивный, играет в сквош два раза в неделю с председателем Сокулкой с шести до девяти вечера – три часа дважды в неделю свободы для меня. Поэтому продавщица «мила», она смотрит предупредительно, и он рассыпается в любезностях. – «Blue d’or», пожалуйста, и еще вот это, – он показывает на розу, стоящую на подоконнике.
– Это не продается! – хихикает девушка. – Это начальницы, у нее вчера был день рождения, – шепчет она конфиденциально моему мужу (вдруг начальница услышит из подсобки?).
– Жаль, моя жена обожает розы, – он смотрит на меня, а я на него. И изображаю на лице улыбку, потому что продавщице нашего районного магазинчика незачем знать, что…
И
он целует меня,
а
смотрит в глаза ей.
Это его любимый прием. Девушка краснеет, как будто бы он ее поцеловал, а не меня, а я краснею, как будто бы он поцеловал не меня, а ее, от смущения, потому что он действительно поцеловал именно ее.
И я об этом знаю.
И мы пошли к машине, и несли шесть пакетов молока, вино и сыр, и еще он взял кофе, потому что без кофе нет утра, солнце не взойдет, если у него не будет кофе, а я радуюсь, что нет дождя, потому что я в одном свитере, правда, рука у меня болит и деревенеет, и я боюсь возвращаться домой: что будет дальше?
Но дома спокойно, приятно – было бы приятно, если бы не то, что уже не может быть приятно, но все как тогда, когда он спокоен, то есть приятно.
Только рука распухла в запястье и не сгибается. Она распухла в течение нескольких минут, собственно говоря, отек не очень большой, вот только синяк, чуть выше, потемнел, к завтрашнему дню он станет почти черным.
Я сняла пепельного цвета свитер, прополоскала в холодной воде. Останется пятно или нет? Надо было его сразу замочить… Но сразу не получилось.
Я поискала в шкафу другой, черный свитер, с длинными рукавами, из-под них ничегошеньки не будет видно, они доходят почти до пальцев. Хорошо, что пострадала левая рука, а не правая.
Мы должны выйти в пять, я буду вести машину, как обычно, я – шофер, потому что он вправе выпить у друзей, но рука беспокоит меня все больше.
Если бы он пошел в гости один, я бы сделала себе компресс, и может, к утру отек спал бы. Синяк виден не будет, сейчас все носят одежду с длинными рукавами…
После обеда я ложусь. Он входит в спальню, я замираю. Он садится рядом, убирает волосы у меня со лба ласковым, полным любви жестом.
– Ты плохо себя чувствуешь?
– Месячные, – вру я. – Живот болит.
– Может, ты хочешь, чтобы я один поехал к Юреку?
Внимание!
Какой ответ будет правильным?
Что его удовлетворит?
Если я скажу «да», это его разозлит?
Если я скажу «нет», он взбесится?
Внимание! Внимание! Внимание!
– Не знаю, дорогой… Я хотела бы пойти с тобой, но очень плохо себя чувствую. Боюсь, что испорчу вам вечер…
Хороший ответ, сегодня этот ответ правильный.
– Тогда не ходи, дорогая, раз ты плохо себя чувствуешь, я скоро вернусь.
Утешает он меня или это угроза? Значит, он опять мне угрожает.
– Хорошо, дорогой. – Я закрываю глаза, а он продолжает гладить меня по голове.
Когда-то мне это было приятно.
Когда-то.
Давно.
Миллион лет назад.
Должно быть, было приятно.
И сейчас тоже должно быть.
Хлопнула дверь. Я лежала, прислушиваясь: а вдруг он что-то забыл и вернется, и застанет меня врасплох, я встану, а он меня застукает. Надо еще немного полежать в той же позе – неудобной, спрятав голову в углубление правого локтя – так, как он меня оставил, в спальне, на краю кровати, съежившись, подогнув колени, в позе эмбриона…
Лязгнула дверь лифта, было слышно, как он со скрежетом спускается вниз. Нет, еще нет, еще минуту…
Наверное, теперь уже можно?
Да.
Теперь можно подняться, осторожно подойти к окну, выглянуть из-за занавески на автомобильную стоянку, посмотреть, идет ли он к машине. Да, машина трогается, надо закрыть дверь на цепочку – на всякий случай.
Какое счастье остаться дома одной! До чего же это приятно! Надо только помыть посуду, оставшуюся после обеда. На плите стоит кастрюля, а в ней две картофелины, картошку надо переложить в мисочку, накрыть пленкой, мисочку поставить в холодильник, а кастрюлю в мойку, вымыть, спрятать. Из сушилки убрать посуду, сушилка – не место для хранения посуды, верно? Сухую посуду сразу же расставляем по местам, правильно?
Как-то раз он сбросил сушилку на пол. Вместе с тарелками и стаканами, прежде чем я успела убрать в кухне. Поэтому я мою кастрюлю, хотя рука болит, протираю плиту и столешницы, мою раковину, прочищаю слив… Наконец можно с облегчением вздохнуть. Может, он вернется часа через три-четыре? Может, он вернется в хорошем настроении?
Рука болит, но это ничего, подбитый глаз хуже.
У кого в нашей стране бывает подбит глаз?
У проститутки?
У сумасшедшей?
У скандалистки?
У воровки?
У алкоголички?
Иными словами, у той, кто сама на такое нарывается.
У женщин, которые так сильно достают мужчин, что те, несмотря на ангельское терпение, не в силах совладать с собой.
У провокаторш.
А еще, конечно, у идиоток, которые умудряются удариться о дверцу открытого кухонного шкафчика.
Всегда найдется такая дверца.
– Пани Ханка, что случилось? – участливо спрашивает пани Магда, секретарша шефа, мимо которой я прохожу по крайней мере два раза в день. Несмотря на темную основу и бежевую пудру номер тридцать семь, синяк заметен – заметен, хотя прошло уже три дня.
– Я ударилась о дверцу…
– Ой-ой-ой! Хорошо, что глаз не выбили. Это ж надо, сколько несчастных случаев происходит дома. Гораздо больше, чем на улице. Моя знакомая так ударилась… нет, она не ударилась, она вешала занавески, а стул закачался, и, представляете, бедняжка зацепилась обручальным кольцом за карниз… Это к счастью, не то она выпала бы из окна. Муж подбежал и подхватил ее, правда потом, чтобы снять кольцо, пришлось делать операцию, ну, и палец теперь изуродован… Но обручальное кольцо спасло ей жизнь… Наверное, это первый случай в истории, когда брак спас кому-то жизнь, – смеется она, и я тоже улыбаюсь, из вежливости.
– Ханка, что у тебя с глазом? Боже мой, какой ужас! Ты была у врача? Что случилось?
– Ничего.
Камила из отдела маркетинга смотрит на меня недоверчиво.
– Честное слово, ничего. – Чести у меня уже давно нет, так что можно клясться без зазрения совести. – Ничего особенного, просто я протирала шкафчики, пооткрывала все, вынула посуду, устроила генеральную уборку, хотя не намечается никаких праздников, и вот вам результат. – Слова текут стремительным потоком, чтобы никто меня не перебил, не заметил, как это глупо звучит. – Свекровь спросила, сколько раз в год я мою шкафчики изнутри, представляешь? – Говорить, говорить, и не смотреть на лица – сочувствующие или полные жалости. – Муж, впрочем, помогал мне застилать их пленкой, я не заметила, как он открыл тот, что возле плиты, и обернулась – хорошо, что он меня придержал, а то бы я упала с табуретки. Угол дверцы угодил мне прямо в глаз. Да ладно, в моем возрасте… Такая у меня реакция… Классно я теперь выгляжу? – со смехом. Я ничего не забыла рассказать: и что муж хороший и мне помогает, и про свекровь… – Что ж, в следующий раз надо быть осторожнее…
– Это выглядит ужасно…
– Эх, видела бы ты меня два дня назад! Муж то же самое сказал, обложил меня льдом, как спящую царевну, и сказал: «Теперь можешь звонить на “горячую линию”… – Что за чепуху я несу? Спящая красавица не лежала во льду! Ладно, ничего страшного, это просто оговорка.
Теперь я могу делать, что хочу. Он уехал. Можно включить телевизор и посмотреть какой-нибудь милый фильм. Но по телевизору нет милого фильма. Можно почитать… нет, пожалуй, я лучше запущу стиральную машину. Грязных вещей не так много, но лучше те, что есть, будут постираны. Итак, стиральная машина, на короткую программу. Он так любит порядок.
Я могу позвонить куда хочу, и поговорить с кем хочу. Даже долго.
Только о чем? Что мне рассказывать? Можно, конечно послушать то, что мне скажут, а главное, тщательно избегать неприятных вопросов.
– Как ты там? Давно не звонила…
– У тебя что-то случилось?
– О, Господи, разве какой-то праздник?
Нет, не буду никому звонить. Лучше почитать.
Раз он ушел, я могу почитать даже какой-нибудь любовный роман.
Уже семь.
Может, позвонить Иоасе?
Нет, нельзя, чтобы телефон был занят, – он может мне позвонить: «Ты больна, но у тебя нашлись силы болтать, а со мной пойти не захотела!» Нет уж, лучше не надо.
Впрочем, Иоася удивилась бы: мы не общались уже два месяца с тех пор, как последний раз навещали их. Не было времени.
Мы тогда очень славно провели время. Выходя из дома, он сказал:
– Знаешь что? Сегодня я поведу машину.
Я обрадовалась: это значило, что он не будет пить, а под действием алкоголя он всегда становился очень раздражительным.
Муж Иоаси был очень мил. К сожалению, он был мил со мной. Подавал, угощал, спрашивал о чем-то.
И это, по всей видимости, моему мужу не понравилось, потому что он ответил за меня:
– Хане уже достаточно.
И муж Иоаси опрометчиво, но весело заметил:
– Зачем ты ограничиваешь нашу Ханечку, старик? Она сама скажет, хочется ей еще или нет.
Я не помню, о чем шла речь: о том, чтобы налить мне еще борща или о выпивке, к которой у меня и так не лежала душа, а может, о том, чтобы мы еще посидели.
Когда мы возвращались домой, он затормозил на площади Конституции, вышел из машины, подошел к окошку с моей стороны и сказал:
– Ты им на меня жаловалась, да? Я чувствовал себя идиотом. Ты выставила меня на посмешище! Возвращайся домой сама. – И он ушел, оставив меня в машине с включенным двигателем.
Я хотела объяснить, что он ошибается, что не было ничего подобного, но он не слушал, и я поехала домой.
Сначала пыталась угадать, что с ним происходит,
потом просто злилась,
потом злилась на мужа Иоаси. Зачем он вмешивается в чужую жизнь? У него есть своя! Кто его просил за меня заступаться? Все было так хорошо, пока…
А потом я испугалась: вдруг с моим мужем что-нибудь случилось, вдруг на него кто-то напал, вдруг его задавила машина, вдруг он уже мертв…
А потом я испугалась, что с ним ничего не случилось, что он вернется и…
Он вернулся под утро, с букетом роз. Положил его мне на подушку, пробормотал:
– Это тебе. Прости, дорогая, больше такое никогда не повторится… Я только за цветами поехал, на вокзал… Я так тебя люблю…
Утром он вскочил и начал собираться на работу, бодрый, как всегда. Кофе был уже заварен и полупроцентное молоко приготовлено. Я не спросила, где он провел ночь, потому что не хотела его сердить: надо уметь прощать ошибки, не стоит возвращаться к прошлому.
Это была ошибка.
Он, не взглянув на меня, залпом выпил кофе, а уже в дверях обернулся и сказал:
– Ты даже не спросила, где я был. Я не желаю больше поддерживать с этими людьми отношения. Они настраивают тебя против меня. Все произошло из-за них! Впрочем, поступай, как сочтешь нужным.
И я решила с ними не общаться.
Потом было несколько звонков.
– Как дела?
– Все в порядке. А у тебя?
– У меня тоже.
– Может, встретимся?
– Отличная идея, как-нибудь созвонимся, ладно?
– Конечно.
– Ну, до встречи.
Хочу тебе похвастаться, вчера я наконец выполнила последние формальности: надо было внести некую сумму, чтобы стать членом кооператива, и я внесла. Через две недели будет собрание правления, и тогда меня примут в кооператив. Я заплатила еще и налог: представляешь, его насчитали с того самого дня, с двенадцатого февраля, а ведь прошло уже два года.
Знаю, все это надо было сделать гораздо, гораздо раньше.
Но я притворялась, что меня это не касается.
Когда-то, очень давно, я потерялась в пионерском лагере. Отстала от группы. Я, конечно, не стала никого звать, кричать в панике, нет-нет, ничего подобного. Все было таким же, как раньше, когда все остальные были рядом. Почти таким же. Только деревья стали толще и выше, а небо более далеким. И кусты можжевельника напоминали притаившихся людей.
На пересечении просек я свернула направо. Когда я не знаю, куда идти, всегда иду вправо. Конечно, таким образом можно ходить по кругу. Но лучше круг, чем ничего. Я все брела и брела, начался совсем другой лес. Тропинка поросла травой, я даже нашла на ней два красных подосиновика. Мне не было страшно. Я знала, где Большая Медведица и что мох растет на деревьях с северной стороны. Я знала, как добраться домой и многое другое знала, хотя никто об этом не догадывался.
Когда стемнело, я подумала, что найду место, где люди обладают лучшим зрением.
Не нашла.
Ребенок? Мне казалось, он хотел ребенка. Ведь он уговорил меня сменить работу, на прежней у меня был ненормированный рабочий день, иногда приходилось засиживаться допоздна (ты сможешь проводить больше времени дома, а когда родишь мне ребенка…).
Мне.
Такое чудесное местоимение. Тогда я не обратила на это внимания. Родишь мне.
Это местоимение – мягкое и теплое, означающее близость, заботу, нежность.
– Ты мне так дорога.
– Мне не жить без тебя.
– Смотри, не заболей у меня.
– Что-то ты у меня плохо выглядишь.
И резкое, недружелюбное, грозное:
– Смотри мне, не опоздай!
– Ты мне этого не сделаешь!
И наконец:
– Ты родишь мне ребенка.
Но он заботился о том, чтобы я не забеременела.
– У нас еще есть время, насладимся друг другом… Я позабочусь обо всем, – говорил он, гладя меня по спине, – тебе не надо ни о чем беспокоиться.
– Как только я попаду на эту передачу…
– Как только мы встанем не ноги…
– Как только наступит подходящий момент…
Поэтому я улыбалась, когда мама спрашивала меня, думали ли мы о ребенке.
Конечно, я думала о ребенке, и даже слишком часто. Я думала о нем все время. О крохотных ручках, ножках, глазках, о прелестном голоске, который повторяет:
– Мама, тики, тики…
Так лепетал ребенок Иоаси, протягивая ручонки к часам.
Я думала о привязанности, думала о заботе и ласке, о правильном воспитании, о любви, о нежности, о детских ручках, обвивающих мою шею, думала о теплом тельце, засыпающем у меня на руках, о влажном поцелуе, отпечатанном на щеке.
О да, я думала о ребенке.
Как же без ребенка?
– Тебе было хорошо? Ну, может, из этого что-то получится, – говорил он, отодвигаясь от меня после секса, а я молчала, уткнувшись головой в синюю цветастую подушку. – Почему ты молчишь? Хочешь спать? В чем дело? Чем ты вечно недовольна?
Как-то раз я осмелилась сказать:
– Не говори со мной так, давай будем разговаривать нормально.
Больше я никогда не совершу подобной ошибки.
– Нормально?! Что значит «нормально»? – Он приподнялся на локте и включил ночник. В его глазах была неприкрытая ненависть. – Давай, объясни мне. Значит, у тебя ненормальный муж? Я с удовольствием послушаю, давай.
– Я не это имела в виду… Ты неправильно понял… – Я вжималась головой в подушку, как будто бы она могла меня спасти. Она была такая мягкая, и мне хотелось быть всего лишь синей цветастой наволочкой и ничем другим.
– Ах, я тебя плохо понял?! Все ясно! Я вообще мало что понимаю, зато ты слишком умная! Разумеется, я идиот. Что ж, просвети меня…
– Я хотела только сказать, что люди…
– Ах, люди? Как мило услышать, что жена не считает тебя человеком. Это очень интересно, продолжай, говори.
И подушка начинала пылать, все вокруг пылало, жар становился все сильнее и нестерпимее.
– Если бы у тебя был ребенок, тебе бы не лезли в голову всякие глупости. – Он поворачивался ко мне спиной, и я с облегчением выдыхала в синие цветы – осторожно, тихо, чтобы не выдать себя, не разозлить его.
– Если бы у тебя был ребенок, ты, конечно же, была бы совсем другой, – сказал он с упреком, когда я в очередной раз покупала прокладки.
Он не ошибался. Я была бы другой.
Я была бы не одна.
Но я не могла устроить такое собственному ребенку.
И он откладывал вечером на тумбочку Фолкнера, а потом поворачивался ко мне, засовывал мне руку между ног и говорил:
– Ты опять не хочешь?
К сожалению, он лежал ко мне не спиной, нет, и у меня вставали дыбом волоски на коже, и я молила Бога, чтобы муж этого не заметил. Я очень не хотела злить его – тон у него был холоден, как лед. Я не знала, что сказать, бедра сами собой сжимались от этого ледяного тона, он замораживал меня и там, внутри, хотя принадлежал не чужому человеку, а моему мужу, которого я поклялась не покидать до самой смерти. И я хотела умереть. Чтобы сдержать слово.
Поэтому я притворялась, что сплю, и так, как будто ворочаясь во сне, пыталась отвернуться. Но он зажигал свет. Я щурила глаза, словно очнулась от крепкого сна, а он всматривался в меня нескончаемо долго и говорил:
– Я же вижу, что ты не спишь.
И его голос уже не был ледяным, в нем вибрировало предвестие силы, и я знала: через минуту он докажет мне, что я не сплю, что я хочу его, что мечтаю о том, чтобы он занимался со мной любовью, и я улыбалась непослушными губами, которые отказывались служить мне в такой важный момент.
– Я не сплю, конечно, не сплю…
Я поворачивалась к нему, чтобы это произошло поскорее. Чтобы его не уязвить. Чтобы он не ушел в другую комнату, чтобы не сидел там одиноко, и чтобы потом он не возвращался в постель, когда я, устав от полуночного бдения, вдруг засну и не проснусь, пока он рывком не вытащит меня на середину комнаты, как в предыдущую ночь, крича, чтобы я убиралась отсюда, и бормоча, что я его любовь, что он из-за меня наложит на себя руки, но сначала докажет, кто здесь главный, и что я не могу ему такое сделать, и я помню боль и его тяжелое тело, навалившееся на меня, и отпечатавшийся на спине след от кромки ковра.
