Текст книги "Трепет крыльев"
Автор книги: Катажина Грохоля
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)
Ночами я представляла, как падаю, лечу вниз с высокой скалы, и когда уже вот-вот должна удариться о землю и разбиться, откуда-то вдруг протягиваются руки, которые подхватывают меня и мягко опускают в дружественные и теплые, крепкие и большие ладони Спасателя.
Это не возникло из ниоткуда, о нет.
Это было что-то вроде страховки – меня всегда преследовали плохие сны.
Считается, что плохие сны несут в себе предостережение, но я не умела этого разгадать.
Мне снились наводнения, которые заливают всю землю, а я бегу, спасаясь от огромной волны, все быстрее и быстрее, вместе с другими. И больше всего боюсь, что потеряю родителей, что не найду их, но страх утонуть сильнее, поэтому я взбираюсь на холм, но он глинистый, и ноги все время соскальзывают, и едва я делаю шаг вперед, как сползаю вниз, и вода, мутная и кошмарная, вот-вот поглотит меня, мои ноги, мое тело и мое лицо, всю меня, но я карабкаюсь из последних сил – и наконец могу взглянуть на то, что происходит вокруг. А вокруг из грязной пучины вырастают точно такие же глинистые холмы, как тот, на котором нахожусь я, и на этих глинистых холмах стоят люди, и мои родители тоже, но вода между нами клубится, как грозовые облака, она серо-бурая, и мой холм самый высокий, а вода подступает все ближе к моим ногам. Я перепугана, охвачена ужасом, хочу крикнуть, но не могу, поэтому закрываю глаза и твержу себе: «Это сон, сейчас я проснусь, это не может быть правдой!», – но когда открываю глаза, то вижу, что это не сон, и нет уже никаких других холмов, я – одна в океане грязной воды, которая поднимается все выше и выше, и сейчас унесет меня…
Когда снятся такие сны, нельзя представить себе ничего более чудесного, чем сильные, крылатые руки, которые перенесут тебя с этого холма куда-то, где ты будешь в безопасности… Руки Спасателя.
И я воображала, как меня кто-то спасает.
Так я фантазировала перед сном всегда.
А о чем думал перед сном ты, когда был ребенком? Что тебе снилось? Как ты засыпал в детстве? Что читали тебе перед сном и что ты ел на завтрак?
Я должна это знать, ведь я совсем не знаю тебя.
Потом, когда он пинал меня ногами, я лежала, уткнувшись лицом в ковер, и делала вид, что меня нет. Ведь если я не буду шевелиться, какое удовольствие меня пинать? Пусть уж пнет еще разок-другой за то, что в доме не было кофе, и успокоится. Я лежала тихонечко на ковре и не шевелилась, и действительно, он пнул меня три раза и отошел. Я еще минутку полежала неподвижно на всякий случай, потому что он мог передумать, и думала: самое время появиться Спасателю. Но его не было.
Он про меня забыл? Или думал так же, как я, что коли я вышла замуж, меня спасет, выручит, избавит и будет защищать муж? Но все мужья, каких я знала, никого не защищали, а только били и кричали. Хотя когда-то говорили: «Я тебя никогда не обижу». Это должно было настораживать: человек, который не собирается обижать, так не скажете.
Разве встретив человека, ты первым делом заверяешь, что не убьешь его?
Что не прожжешь ему сигаретой живот?
Разве ты предупреждаешь женщину, что не ударишь ее по лицу за то, что она надела не брюки, как ты просил, а юбку?
Или что не стукнешь ладонью по голове, сильно, прямо по самой макушке, так, что у нее искры из глаз посыплются, потому что она, наоборот, надела не юбку, как ты просил, а брюки?
Или что никогда не скажешь: «Ты, ебаная сука!»?
Ведь правда, нет?
Когда грустно, вокруг все кажется больным. У чужих собак грустные глаза. У чужих кошек раздувшиеся животы. Из-за паразитов. Когда их рвет, то видны маленькие, жирные, короткие глисты, круглые какие-то плоские черви, названия которых мы проходили на уроках биологии.
Моя учительница биологии отличалась тем, что говорила монотонно:
– Тема «Рыбы», повторяю: тема «Рыбы», повторяю, вы записали? «Ры-бы». Петрек, не смейся, повторяю, не смейся, а то не буду повторять…
Петрек уже больше не смеется, потому что у него рассеянный склероз. Жена вставляет ему в губы сигарету, из уголка рта течет слюна, он не может говорить, бормочет, стесняется нас, одноклассников. Я не знаю, жива ли наша биологичка. А вот учительница истории чувствует себя хорошо. Повторяю, чувствует себя хорошо. Кто-то видел ее – у нее платиновые волосы и мало морщин. Она учила нас трудным словам: «синкретические формы», «параллелизм событий» – особенно тех, времен Второй мировой войны.
Вторая мировая война была ее коньком. Мне казалось, иногда она даже жалела, что эта война уже закончилась.
Другие войны еще не закончились, а некоторые еще и не начинались.
Разве имеет значение, когда воюют черные. Или желтые. Или почти что черные. Или арабы.
Мне не за что воевать.
– По мне уж лучше араб, он, по крайней мере, не прикидывается человеком, – говорил мой образованный муж и смеялся от души.
А я делала вид, что улыбаюсь.
Он так и сыпал прописными истинами:
«Не следует злиться по пустякам».
«Не надо скрывать свои чувства».
«Нельзя прятаться от мира».
«Не стоит огорчаться».
«Нужно жить сегодняшним днем».
Поэтому никогда не откладывал побои на потом.
На завтра.
Завтра ведь может и не наступить.
Но все это началось позже.
А пока что я не замечала, что мир меняется, уменьшается, съеживается. Пока что я знала, что муж любит меня. А если любишь, не хочется расставаться, правда?
Мне предстоял чудесный вечер: Иоася достала два билета на спектакль Люпы[5].
– Ханя, давай сходим вместе, а потом поболтаем вволю! Я знаю одну отличную кафешку за Большим театром… Мне столько нужно тебе рассказать, мы так давно не виделись… Я так рада! Ты сможешь?
– Ясное дело, смогу!
– Вы идете одни?
Я еще не слышу в этом вопросе ничего подозрительного.
– Представляешь, она помнит, что я хотела это увидеть! Спектакль идет только два раза в месяц, это просто чудо, что ей удалось достать билеты, ждать приходится месяцами!
Я прыгаю от радости, открываю шкаф. Надену это черное платье и красную шаль… Или нет, это черное, а шаль коричневую, черное с коричневым – благородное сочетание.
– Я думал, ты проведешь этот вечер со мной.
Моя рука, потянувшаяся за вешалкой, опускается.
– Я тоже, но она позвонила в последний момент…
– Конечно, поступай, как знаешь.
Он становится грустным, смотрит на меня с укором. Я подхожу к нему, прижимаюсь. Он такой чудесный – добрый, умный, ласковый…
– Знаешь, мы три года мечтали это посмотреть, – делюсь своей радостью я, и зря: он отстраняется, отворачивается от меня и садится в кресло. Голова опущена, плечи поникли.
– Не сердись, дорогой! Конечно, я предпочла бы пойти с тобой. – Это невинная ложь, на самом деле я рада, что иду с Иоанной: у нас совсем нет времени друг для друга, столько всего произошло, мне хочется с ней поделиться, рассказать о своей новой жизни… Когда-то Иоася была в курсе всех моих дел, а теперь ничего обо мне не знает, и мы поболтаем вволю. – Разве это не замечательно, что она обо мне помнит?
– Я тоже о тебе помню. – Его голос становится жестче, но ведь я говорю не о нем, а об Иоанне, о своей подруге, которая знает меня уже много лет. Я примеряю красную шаль и улыбаюсь:
– Как тебе эта?
– Не знаю.
Он сидит, повесив голову, а я примеряю туфли. Небольшой каблучок сразу придает элегантности моему черному платью. Я легонько провожу блеском по губам. Коричневая шаль будет лучше, изысканнее.
– Она для тебя важнее, чем я.
Я вижу в зеркало его лицо, печальное лицо отвергнутого мужчины: он стоит у меня за спиной, в зеркале мы отражаемся вместе. А что – мы красивая пара!
– Ну зачем ты так говоришь! – Я смотрю ему в глаза, в зеркале.
– Я думал, что мы выпьем немного, послушаем приятную музыку. – Он протягивает руку, поправляет на мне шаль, она сползла с правой стороны, и я ощущаю его прикосновение. – Я бы хотел проводить с тобой больше времени и все для этою делаю. Но если одного меня тебе недостаточно, если все-таки она для тебя важнее… – повторяет он, словно я не услышала этого в первый раз, – иди уж, если так хочешь…
Я не хотела.
Или вот другой день. Он уже идет на убыль, погружается в сумерки. Я держу в руках куртку, вернусь через два часа, Иоася уговорила меня заниматься спортом, по вторникам и четвергам. Всего восемьдесят злотых в месяц, а ей после родов нужно восстановить форму, да и мне подвигаться не мешало бы. Итак, спортивный костюм лежит в сумке, осталось только надеть куртку и выйти.
Он говорит мне вслед:
– Что там за неотложные дела дезорганизуют нам жизнь?
Я мнусь в дверях. Это же всего два часа, ведь я не навсегда ухожу! Меня не будет всего два часа!
– Жаль, что ты ко мне так относишься.
– Я? Я ведь для тебя стараюсь! Хочу быть красивее, привлекательнее… Люди иногда выходят из дома, а не сидят все время вдвоем, держась за руки…
– …Если перестают любить, – заканчивает фразу он, и я понимаю, что куртку надо повесить обратно, а спортивный костюм спрятать в шкаф в спальне, на место.
Так я перестала встречаться с Иоасей, знакомыми, друзьями.
Я даже не заметила этого. Процесс протекал постепенно. Неуловимо.
Знаю, это ужасно звучит, но это правда. Я где-то читала, как один мужчина пришел с новогодней вечеринки домой, после большого количества возлияний, и решил принять ванну. Он лежал, а вода остывала… Но он не хотел вылезать из ванны, поэтому открыл кран с горячей водой, и она текла маленькой струйкой…
Вода текла и дружелюбно журчала,
и было ему все лучше,
все спокойнее,
все безопаснее,
все теплее и теплее,
все приятнее.
И он заснул.
Утром, когда его вытащили, сварившееся мясо отделялось от костей.
Именно так происходило со мной.
Я все реже радуюсь, когда мы куда-то идем вместе.
– Ведь нас ждут, – говорю я мягко.
Мы собирались к родителям, но он выходит из ванной комнаты, где должен был переодеться, но не переоделся. Он чувствует себя все хуже, устал, но если я хочу пойти одна – пожалуйста, он не против.
– Я могу посидеть один, не беспокойся за меня.
Но я слышу, что он на самом деле хочет сказать:
«Не оставляй меня, ты же видишь, что со мною творится».
И я отвечаю на это, а не на его произнесенную вслух фразу:
– Я не оставлю тебя, мы позвоним, отложим визит…
– Нет, не беспокойся за меня, Кристя всегда так и поступала…
А я смотрю на него и все понимаю. Я вижу, как он любит меня, как сильно любит, и я прижимаюсь к нему и говорю:
– Я – другая, я тебя не брошу, милый, конечно, я останусь с тобой.
И у него светлеет лицо, разглаживаются угрюмые складки на лбу, и он смотрит на меня с нежностью:
– Ты можешь встречаться, с кем хочешь…
Я предпочитала не встречаться.
– Ты можешь делать, что хочешь! Я же вижу, ты изменилась, тебе уже недостаточно моего общества!
– Что ты говоришь?! Ты для меня все! Что у тебя за претензии?
– Как ты можешь такое говорить? Я догадываюсь, почему ты это делаешь!
Он уязвлен. Я вижу, что с ним начинает твориться, но потом он прижимает меня к себе и повторяет:
– Я тебя люблю, я тебе верю. Прости, у меня ассоциации с прошлым, прости меня, дорогая, ты другая…
И я постепенно становилась другой…
Я еще помнила его нежные руки, которые раздевали меня, его голос, полный желания, когда он повторял:
– Не стесняйся, милая, не стесняйся…
А я закрывала глаза, уверенная, что так и он меня не видит. Потому что я была голая, и хотя я тоже хотела этого, но хотела как-то иначе, а его руки вылавливали меня из розочек, которыми была усеяна постель, вытаскивали меня из этих цветов, извлекали из меня самой, выставляли напоказ мою грудь, мой живот, и он гладил меня по голове и повторял:
– Не смущайся, ты же моя. – И я таяла от этих слов, текла у него между пальцев, безвольная и счастливая.
Когда-то, в самом начале, он поставил меня перед зеркалом, встал у меня за спиной, и мы стояли так вчетвером, мы – здесь, и они – там, в зеркале. Она, смущенная, отворачивалась, а он не позволял, смеялся и говорил:
– Погляди на мою женщину, она прекрасна, смотри…
И я смотрела на его женщину, а он спускал ей блузку с плеч, расстегивал пуговицы одну за другой, а потом резким движением стаскивал, и я видела лифчик на ее небольшой груди. Эта женщина в зеркале, его женщина, конфузилась, хватала его за руки, что-то шептала, должно быть:
– Ну что ты делаешь…
И поворачивала к нему лицо, а он смеялся, и держал ее за руки сильными ладонями мужчины, который знает, что делает, что хочет сделать, поэтому одной рукой он придерживал ее руки, а второй нежно гладил грудь, и та, что стояла перед зеркалом, опускала глаза, не желая смотреть, а он брал ее за подбородок и поднимал вверх, склонял к ней голову, целовал ее в шею, а затем спускал бретельку бюстгальтера до самого локтя, потом вторую тоже, и грудь открывалась нам, стоящим перед зеркалом, и он, уткнувшись лицом в ее волосы, говорил:
– Посмотри, она только моя и всегда будет моей. У нее красивые волосы, и они мои, и глаза. Я буду для нее единственным и никогда ее не обижу. Я буду любить ее всегда, и она никогда не обманет мое доверие, правда?
Я стояла гордая и краснела, теперь уже не от стыда, а от желания. Если рядом с тобой мужчина, который так на тебя смотрит, для которого ты – все, то мир кажется безопасным и добрым.
Я никогда не обману твое доверие, я ничего не сделаю вопреки тебе…
Я буду делать все вопреки себе.
У меня есть друг, художник, в Швейцарии. Вернее, был до того, как я вышла замуж, конечно.
– Друг? Что за чушь ты несешь! Не может быть дружбы между мужчиной и женщиной! Кому ты это рассказываешь! Какое мне дело до какого-то мужика! Он, наверное, хочет переспать с тобой, меня не обманешь!
Итак, у меня был друг.
Он жил там уже много лет и иногда приезжал в Польшу. Как-то раз он сказал мне, что нашел отличную мастерскую, знакомые сдали ему бомбоубежище, там у каждого третьего гражданина страны есть собственное бомбоубежище, и они свое сдали, чтобы оно не простаивало впустую, раз уж никто не намерен пока сбрасывать атомную бомбу.
Он был в восторге.
Рисовал, рисовал, рисовал. Все больше отрешаясь от мира, все лучше. А однажды вдруг увидел, что вдоль, вширь и поперек убежища растопырились кисти, и из них лезет волос, и пришел в ужас от мысли, что мог бы выйти, поехать в магазин и купить новые. Кисти растрепались, полотна выросли, краски начали вылезать из тюбиков, но главное – эти кисти…
А потом он догадался, что дело не в кистях.
Он был попросту подавлен постоянным, неизменным видом из окон.
Которых не было.
Я тоже была удручена неизменным видом.
Ведь нет ничего плохого, если человек хочет проводить время только с тем, кого любит. В этом нет ничего ненормального. Для него это важно. Он не теряет времени на пустяки.
Ведь после свадьбы меняется все.
Необходимо идти на компромисс.
Ты уже не один.
Ты должен считаться с другим человеком.
Ты больше не делаешь то, что хочешь.
Наверное, так и должно быть.
Хотя откуда мне знать?
Он приходил с работы мрачный, на час позже меня, снимал пиджак, походя целовал меня в щеку, а потом без улыбки садился за стол. Но все мы иногда улыбаемся, а иногда нет, и я быстренько (у него наверняка был тяжелый день) подавала обед, исподтишка поглядывая на него: перестанет хмуриться или нет? Заговорить с ним или не стоит? Потому что порой он предпочитал молчание, и я никогда не знала, как лучше поступить.
Почему ты не говоришь ни слова?
Почему ты болтаешь без умолку?
На кого Бог пошлет…
Ты помнишь?
Какое это красивое слово, при условии, что есть кому его сказать…
Однажды я переборола страх. Один раз. На Подгалье[6]. Мы с Иоасей после выпускных экзаменов проводили каникулы, как обычно, в горах. Хозяйка попросила меня принести воды из колодца. Мы жили у нее две недели, и водопровод всегда работал, а в тот день что-то случилось.
Иоася ушла в магазин, поэтому мне пришлось одной идти во двор за домом, а там была Очень Злая Цепная Собака.
– Поосторожней только с собакой, она злая, может тебя загрызть! – крикнула мне вдогонку толстуха-хозяйка; щиколотки у нее были отекшие.
Я шла к колодцу осторожно, стараясь не приближаться к собаке. Она лежала возле конуры, всклокоченная, серая, подняв морду и наблюдая за мной. Рукоятка колодца скрипнула, она настороженно повела ушами, а потом положила морду на передние лапы. Страшный зверь не сводил с меня грустного взгляда побитой собаки. Мне было страшно. Я поставила ведро на сруб и посмотрела вниз, как будто там могло быть что-то лучше этого взгляда, но там был точно такой же взгляд, только мой.
Я не хотела, чтобы у меня был такой взгляд.
Ведро с водой покачнулось и накренилось. Оно медленно падало вниз, и мое отражение помутилось. Ручка колодца закрутилась быстрее, я отскочила, собака села, кончик хвоста робко дрогнул. Пустые миски с зеленоватым налетом плесени стояли возле нее. Я вытянула еще одно ведро, вода была прозрачная и холодная. Цепь дрожала, собака тоже, вода блеснула на солнце, когда я переливала ее из привязанного цепью к колодцу ведра в пустое. Пес заскулил. Одно, второе… Все. Я взялась за ведра, они были тяжелые. Я обернулась к дому. Поскуливание перешло в тихое подвывание. Умоляющее. Я поставила ведра на землю, вода плеснула мне под ноги. Я подошла к мискам. Пес попятился и съежился, и только эти глаза… Миска была облеплена чем-то жирным и вонючим. Я вернулась к колодцу и скребла ее песком, пока из-под корки грязи не показалась белая эмаль, отбитая в нескольких местах. Я налила в миску воды и поставила рядом с собакой, хотя знала, что она может наброситься на меня и вцепиться зубами в горло.
Пес прижался к земле. Прильнул.
Кончик хвоста… шевельнулся чуть-чуть.
Я протянула руку.
Он медленно поднял голову.
Я знала, что он укусит меня.
И замерла.
Холодным носом он прикоснулся к кончикам моих пальцев, а потом отошел назад и принялся хлебать воду. Он пил и пил, пока не выпил все… Потом он взглянул на меня еще раз, и я протянула к нему руку. Ему необходима была уверенность.
Мне тоже необходима была уверенность.
Вечером я прокралась во двор, к собачьей будке, с куском хлеба и колбасы, припрятанными от хозяйки. Пес гавкнул, а потом увидел, что это я, распластался на земле, а он был большой, и заскулил. Он прижал уши, и у меня промелькнула мысль, что я никогда не буду скулить и поджимать хвост.
У него были тяжелые лапы, черные от грязи. Он в миг сожрал хлеб и колбасу, а потом облизал мне теплым языком лицо. Когда я присела рядом, он перевернулся на спину и выставил напоказ свой живот, серый от грязи, и я погладила его по животу. Это не его вина, что он такой грязный. Его наверняка никто никогда не гладил, а он под этой коркой грязи все ждал и ждал…
Вероятно, я была на него похожа. Я тоже ждала. Все должно было начаться завтра.
С завтрашнего дня мир должен был стать хорошим. Завтра я должна была что-то увидеть, решить, изменить. Завтра все будет лучше.
Не сегодня.
И тут вышла хозяйка, крикнула что-то, и собака тотчас встала в полный рост, между мной и нею, и начала рычать. Из сеней вышел хозяин. Он был так пьян, что едва держался на ногах, а в руке крепко сжимал палку.
– Отойди, она человека может сожрать, отойди, дурочка!
Хозяин сделал шаг вперед, и пес молнией метнулся к нему на всю длину цепи, а цепь потянула его назад, как будто за нее кто-то дернул.
Я бы не хотела, чтобы со мной было так. Ни за что.
Сегодня я привела бумаги в порядок: все старые телефонные счета, за газ и за электроэнергию, все старые банковские выписки, все давнишние справки и квитанции за заказные письма людям, которых я не знаю, – все это я просмотрела, рассортировала, а потом выбросила, внимательно проверив даты. Я оставила только последние извещения из банка.
Три тумбочки теперь пусты. Ты даже не представляешь, сколько там было пыли!
Не знаю, что делать со старыми монетами: они мирно лежат в жестяной коробочке от сигар, каких уже давным-давно нет на свете – ни коробочек, ни сигар. Я их оставила пока. Они не представляют никакой ценности, но как-то жалко выбрасывать.
Когда я была маленькой, у меня была похожая коробочка – продолговатая, намного больше и длиннее, чем эта; понятия не имею, для чего она изначально предназначалась. Я складывала туда птичьи перья, найденные на улице, или на пляже, или в траве, или на балконе, и красивые камушки. Словно одно должно было уравновешивать второе: желание летать с приземленностью.
У меня было много перьев, даже одно павлинье, оно лежало на самом дне – нежное, овальное, и переливалось золотом и изумрудом, я очень его любила, хотя со временем от долгого хранения у него стали загибаться волосики по краям. Каждое перо, даже голубиное, если присмотреться к нему на солнце, оказывается цветным и очень красивым, каждое. И серые тоже.
Камни я заворачивала в папиросную бумагу от апельсинов, потому что она хорошо пахла. Не знаю, что потом стало с этой коробочкой, не помню.
Я мало что помню из детства. Как будто сразу стала взрослой.
Как будто незаметно для всех выросла.
– Ах, какая ты большая! – крикнул кто-то, увидев меня. Это я помню.
Действительно, я была уже большая. Но рана выросла вместе со мной. Дыра в боку росла и становилась все более ощутимой.
Однажды ночью я проснулась и решила убежать из дома. Пошла в комнату родителей. Они спали. Я не стала их будить, они, конечно, не разрешили бы мне уйти. А может, как раз и разрешили бы. Любое решение причинило бы мне боль: если б разрешили, то это значило бы, что они тоскуют по той – отрезанной, а я – всего лишь остаток. Я смотрела на их спящие лица. Они не выглядели счастливыми.
Я не хотела так выглядеть.
Если бы они позволили мне уйти, то получилось бы, что я их послушалась. А мне хотелось сделать что-то им наперекор. То есть остаться с ними, чего они на самом деле хотели.
Я живу на острове, на котором все лгут. И раз я нахожусь на нем, значит, я тоже вру, говоря, что все лгут, то есть я говорю правду, но если правда то, что все врут, то я тоже вру, говоря, что все врут, то есть говорю правду…
Мама спала спокойно. Голова у нее была запрокинута, словно она смотрела на коврик, висящий над кроватью. Но она не смотрела на коврик, потому что глаза у нее были закрыты. Ее правая рука была засунута под подушку. Отец лежал спиной к ней. Он занимал больше места. Раскинулся на постели. Я не хотела, чтобы кто-то лежал спиной ко мне и занимал больше места. Я подумала: «Я люблю вас, а может, это не я вас люблю, потому что, может, я – это не я. Когда вернусь, я буду это точно знать». И я бесшумно закрыла за собой дверь.
Но я не убежала, тогда еще не убежала. Я потихоньку спустилась вниз. Открыла дверь и вышла на улицу. Было действительно очень рано. Из пекарни на углу доносился запах свежего хлеба и булочек-попочек. Больших, с хрустящей корочкой и ложбинкой посредине. Однажды утром из этой пекарни выбежал брат моей лучшей подруги, и его задавила машина. Булки рассыпались по асфальту, а он лежал мертвый. Его мама легла на софу в столовой и сказала: «Я потеряла ребенка, у меня больше нет ребенка…». Она словно забыла, что у нее есть еще дочь. Она уже много лет не встает с этой софы. Марыся сидела с ней первые месяцы и говорила:
– У тебя есть еще я, мама.
Но та повторяла:
– У меня нет ребенка, у меня нет ребенка.
Марыся вернулась в школу и стала жить дальше. Но ее мама – нет. Она так и лежит с сих пор в столовой. Марыся делает вид, что все нормально. Что она не сирота. И никому не приходит в голову, что ее маму задавила та же машина, что и Кшися. И Марыся потеряла не только брата, но и маму. Самое ужасное, что этого никто не понял.
Булочки пахли так вкусно, что я купила восемь штук.
– Куда ты подевалась?! – услышала я в дверях. – Почему ничего не сказала?! Гадкая девчонка!
Я протянула маме булки, словно в оправдание, хотя не испытывала чувства вины и по-прежнему хотела убежать.
А маме стало неловко: у нее такая хорошая дочь, а она накричала на нее. И мама прижала меня к себе, но ей не надо было извиняться передо мной, потому что я знала, что все равно убегу.
Когда-нибудь.
С этой пекарней у меня связаны неприятные ассоциации. Над ней жил Анджей, он был старше меня на несколько лет, и когда-то, очень-очень давно, он поймал меня в подворотне и сказал: «Я тебя поцелую». Я подумала, что это противно, он будет засовывать мне в рот язык, так говорили девчонки, и я ответила: «Нет». Но он сказал: «Не бойся», велел приятелям держать меня и шепнул, что любит меня. Он достал носовой платок. Его дружки крепко держали меня за руки, а я решила, что как только он подойдет ко мне, я дам ему пинка. Но он положил носовой платок себе на губы и поцеловал меня, прежде чем я успела ударить его.
С той поры я обходила пекарню за версту.
Если после всего этого я отважилась пойти в эту пекарню, значит, я отважусь и на многое другое.
Тогда, наверное, я в последний раз видела родителей спящими рядом. Вскоре папа снова на год уехал.
– Мы ведь справимся, не пропадем без него, правда? – говорила мне мама, а я кивала: почему бы нам не справиться?
Жизнь ведь не кончается, идет дальше: надо ходить в туалет, чтобы пописать, когда хочется, и есть, когда время обедать, и убирать за собой посуду, и иногда пылесосить ковер в большой комнате. Делать уроки, ходить в школу… Все как прежде, когда нас было трое.
В общем-то ничего не изменилось.
И вдруг я получила в подарок большую куклу, которая была очень похожа на маленького ребенка. Я ехала с ней в трамвае, она начала плакать, какой-то мужчина хотел уступить мне место, и я не знала, что делать: показать ему, что это кукла, – но тогда в другой раз он может не уступить место женщине с ребенком, – или прикрыть куклу одеяльцем и сделать вид, что она живая, пусть знает, что он поступил хорошо, что я ему благодарна.
Я прикрыла лицо куклы одеяльцем.
Мама расплакалась, когда увидела меня с этой куклой.
Не знаю почему.
Ведь это же так приятно, что ее муж и мой отец помнил, как давно я мечтала о такой кукле.
Она была очень дорогая. И я слышала в ответ на свои просьбы: «Нам это не по карману, неужели ты не понимаешь?»
С куклой можно было разговаривать часами, рассказывать ей обо всем.
От нее не услышишь: «Ты сама во всем виновата!».
Или: «Не морочь матери голову, ты что, не видишь: ей и так хватает забот!».
Или: «Уж я тебя знаю, сама спровоцируешь, а потом жалуешься…»
Или: «Ради бога, разбирайся сама, ты уже большая!»
Или: «Какая же ты бессердечная!»
А я хотела, чтобы у меня было сердце.
Семья – это самое важное, ее нельзя завести, а потом ликвидировать, не помнить ней, не испытывать за нее ответственность. «Семья – это святое, – учили меня, вбивали мне в голову. – Отношения между людьми складываются по-разному, надо иметь терпение. И тебе воздастся сторицей».
Помню, как мать ждала отца, как волновалась она перед его приездом.
– Убери комнату, отец приезжает! Посмотри, что у тебя здесь творится, ведь все это отвлекает внимание!
И я убираю свою маленькую комнатку, хотя там не было беспорядка, ну, книги повсюду лежат и тетради, на письменном столе масса разных нужных вещей: вазочка, из которой торчат шариковые ручки и колоски ржи, маленький плюшевый мишка, его шерстка выцвела, оттого что он всегда сидел под лампой, а рядом небольшой подсвечник из Закопане и мисочка со всякими мелочами: скрепки, косточка от персика, сливочные помадки – и я убирала все это в порядок, пылесосила, и вот на столе уже ничего нет. «Как у тебя красиво, доченька! Наконец-то можно сосредоточиться на уроках, – слышала я. – Когда папа войдет и увидит…» Но когда он входил в прихожую и целовал меня, а я пыталась сразу же показать ему свою комнату, мама говорила:
– Отстань, не сейчас, позже, разве не видишь, папа устал с дороги…
И усталый отец садился в большой комнате, а ко мне так и не заглядывал, а ведь я наводила порядок, потому что отец приезжает, и мишка был спрятан, и ни одной мелочи на виду…
– Он потом к тебе зайдет…
И:
– Займись математикой, ты ведь не хочешь огорчать папу!
Тройка не очень хорошая отметка, но вычислять площадь призмы было так скучно…
– Ты же знаешь, сколько мне приходится работать, чтобы у тебя… чтобы ты была… чтобы ты делала…
Знаю-знаю, потому что у меня ведь нет отца, а есть только вечно озабоченная мама. Поэтому когда он входит в дом в следующую пятницу, я должна сделать вид, что у нас все хорошо: улыбнуться, прижаться щекой к колючей щетине.
– Как дела, дорогая?
Мама незаметно сжимает мне руку.
Это значит: «Не вздумай огорчать отца!»
И я говорю:
– Все хорошо, папочка.
И продолжаю делать вид, что все хорошо, пока мы не попрощаемся.
Поэтому я решила бороться за свою собственную семью. То, какой она будет, зависит только от меня.
Если я буду хорошей, он тоже будет со мной хорошим.
Он. Мой муж. Главное слово: будет.
Откуда мне было знать, что моя жизнь сложится так? Что если ищешь того, кто должен беречь тебя и заботиться о тебе, ты словно посылаешь сигнал: «Я слабая».
Откуда мне было знать, что мужчина, который обнимал меня и говорил слова любви, умоляя стать его женой, станет меня бить?
Я считала, что колотят жен мужчины, которые не знают в совершенстве французского и английского, не переводят сложные тексты, не заканчивали институтов, не работают на хороших должностях. Те, которых никто не любит. Простые мужики, проводящие время у пивных ларьков, которые шутят, сплевывая сквозь гнилые зубы: «Кого люблю, того и бью».
Но тот, кто откладывает вечером «Авессалом, Авессалом!»[7] на ночной столик и с волнением смотрит по телевизору документальный фильм о гориллах, а при виде пепельницы в лапе гориллы переживает: «Боже, куда катится этот мир!», – никогда и ни за что не поднимет ни на кого руку.
Я правда не помню, когда это началось. Через какое время после свадьбы.
Может быть, когда к нам приехали на обед его родители.
Я подала говяжью вырезку, запеченную с приправами так, как он хотел, а на столе лежала белая скатерть с вышивкой (Ты думаешь, у меня много денег?!), которую я купила на рынке у Дворца культуры[8], – овальная красивая скатерть, а еще салфетки у каждого прибора, и цветы в вазе – я ни о чем не забыла.
– Простите, – сказал он своим родителям, – в следующий раз Хануся постарается.
Ненавижу, когда он называет меня Ханусей! Да, Хануся постарается, конечно, мясо получилось жестковатое.
Родители смотрят на него с нежностью, он встает, чтобы открыть вино – хорошее, не какое попало, он разбирается в винах, но он забыл открыть бутылку заранее, и, видимо, поэтому рассердился на меня. И он склоняется ко мне и целует меня в макушку, словно говоря:
Посмотрите,
какая мы замечательная пара!
Как я люблю свою жену,
как я ласково с ней обращаюсь, хотя она недостаточно хорошо приготовила мясо,
а ведь я говорил ей: «Следи за мясом!».
Наверное, она отвлеклась, эта идиотка, а вырезку тушат недолго, иначе она становится жесткой как подошва, а я так просил, для меня это было так важно, ведь вы должны были приехать к обеду, для меня это праздник, я хотел сделать вам приятное, да, но не вышло, из-за моей жены, которая не постаралась, не захотела постараться, и я даже забыл про вино из-за нее, я ей покажу, когда вы уедете, но…
