Текст книги "Трепет крыльев"
Автор книги: Катажина Грохоля
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)
Но пока что поцелую в макушку:
– Правда, дорогая?
И дорогая поддакивает, и улыбается, и его родители улыбаются: мы такая красивая пара.
– Оно вовсе не жесткое, – благодушно говорит мать моего мужа и подцепляет вилкой кусок, а я с облегчением вздыхаю:
– Может, я и в самом деле чуточку передержала его в духовке…
Я каждый раз старалась, и каждый раз это мало что давало.
Но он еще не орал на меня, и только его лицо принимало характерное выражение…
– Жаль, – сказал он, сев напротив и взяв мою ладонь в свою, – ты просто отнеслась к этому небрежно. А в любое дело надо вкладывать душу. – И его рука сжала мою крепко, как-то чересчур крепко. – Это ведь больше не повторится, правда?
– Правда, – ответила я коротко, и похолодела тогда, в первый раз, и вырвала ладонь из его руки.
Он встал и ушел в свою комнату.
Да, наверное, именно тогда я впервые увидела в нем что-то, что наводило ужас, но ведь мне могло показаться, а вырезка и правда слишком долго запекалась. Теперь я знаю, что вырезка – очень нежное мясо, ее достаточно жарить три минуты, на сильном, но не слишком сильном огне, а еще можно к растительному маслу добавить сливочное, тогда мясо получится вкуснее.
В общем-то он был прав.
Мясо было чуть-чуть жестковатое.
Я недостаточно постаралась.
Мы сидели на перроне; поезд, который должен был нас везти дальше, опаздывал; мама читала газету, на маленькой мазурской станции стоял летний полдень; отец сидел, прикрыв глаза, в воздухе звенели стрекот и жужжание насекомых; было жарко; жаворонки пели, а мне очень хотелось пить.
Солнце стояло в зените, а из крана капала вода, но на стене над ним было написано «НЕ» и изображен перечеркнутый красным стакан.
Я тогда уже знала, что не перечеркнутое красным пригодно к употреблению. Но все дело в том, что эта красная черта не всегда с первого взгляда заметна, а иногда ее совсем не видно.
Я еще не знала тогда, что если чего-то не видно, это не значит, что его не существует.
– Только бы ты не сделала какую-нибудь глупость! – звучало у меня в ушах.
– Не пори горячку!
– Подумай хорошенько, прежде чем что-то решать!
Все только и ждали случая убедиться в своей правоте.
«Вот видишь, ты совершила очередную ошибку в жизни, оказалась неопытной, слишком быстро приняла решение», – хотели сказать мне они, но не могли.
Потому что он был хороший.
Улыбчивый.
Заботливый.
– Хануся, тебе холодно, – говорил он, вставал с кресла, шел в прихожую, приносил шерстяную шаль и подавал мне.
А все женщины смотрели на меня с завистью: их мужья не замечали, что они мерзнут, и не знали, где лежат их шерстяные шали, их мужьям не приходило в голову оторвать свой зад от кресла, чтобы что-то принести жене, а он укутывал мои плечи шерстяной шалью и целовал в макушку.
– Не люблю, когда ты грустишь, – говорил он, а я улыбалась.
– Я купил новый диван, – сообщал он, а я улыбалась. Правда, я хотела вместе выбрать этот диван, мы уже давно собирались его купить. «Может, он был бы именно таким, как знать? А может, других не было», – утешала я себя и была довольна.
– Поменяем шкафчики в кухне, – радостно заявлял он, а я улыбалась, хотя не знала, на какие.
Я мечтала о деревянных, они подошли бы к столу, стоявшему в кухне, – деревянному, с выдвижным ящиком, доставшемуся мне от бабушки.
Привезли шкафчики: красные, с черными столешницами, дорогие. Отвратительные.
Я неуверенно улыбнулась.
– Они не подходят к столу, – сказала я.
– Стол заберет на дачу Юрек, я уже с ним договорился, – успокоил меня муж, – ты права, он к ним не подходит. – И крепко целовал меня, и радовался, поэтому и я старалась радоваться.
– Везет тебе! – Иоася разглядывала новую кухню. – Мой муж вообще не интересуется домом, я не могу допроситься, чтобы…
Я не слушала, чего она не может допроситься.
Мне не надо было просить.
У меня были такие духи, которые нравились ему, и трусики, какие нравились ему, и шкафчики, какие нравились ему, и диван, какой нравился ему, и занавески, какие нравились ему, и еда, какая нравилась ему.
Собственно говоря, я была счастлива.
Вот только мой стол, любимый бабушкин стол, старый, почти квадратный, с ящиком, на резных ножках, настоящий деревянный стол уехал однажды на дачу к чужим людям.
– Знай, что в жизни нужны – да какое там, нужны – необходимы компромиссы, – часто говорила бабушка, мудростью которой я восхищалась и слушала ее намного внимательнее, чем родителей.
– Ты вечно всем недовольна, – сказал он однажды, поглядывая на меня с дивана. А я мыла посуду и просто-напросто молчала. Я не была ни довольна, ни недовольна, я просто была женщиной, моющей посуду.
– Ты ошибаешься, – ответила я и положила в мойку сковороду.
– Я же вижу.
– Плохо видишь. – От сковороды не отмывался жир, и я спрыснула ее жидкостью для мытья посуды, чтобы обезжирилось, и закрыла кран.
– Что я делаю не так, почему ты такая? – Грустный голос мужа теперь, когда не было слышно шума льющейся воды, звучал громче.
– Какая «такая»? – спросила я и взяла кухонное полотенце. Я еще не видела проблемы.
Ответом мне было молчание. Я вытерла тарелки и убрала их в отвратительный красный шкафчик.
– Ты сама знаешь! Задумайся над тем, какая ты!
Он уже стоял в дверях, в куртке, и взгляд у него был злой.
Я попыталась вспомнить, что произошло перед тем, как я начала вытирать посуду, потому что не знала, ей-богу, не знала.
– В чем дело? – спросила я, тогда я еще спрашивала смело.
– Ни в чем! Ты сама все прекрасно знаешь! – крикнул он и закрыл за собой дверь.
Я осталась одна, удивленная, да, всего лишь удивленная, невероятно удивленная.
А потом начала размышлять, что же я такого сделала, из-за чего он ушел.
«Может, у него на работе был тяжелый день, – подумала я, – а мне и в голову не пришло об этом спросить. Но я не успела, мы только что пообедали, а ведь он любит, чтобы после обеда все сразу же было убрано, – подумала я, – и это здорово. Мужчины, как правило, не придают значения порядку в доме, а он – другой, – подумала я. – Но, может, он нуждался в моей чуткости, в моем внимании немедленно, а для меня важнее была сковорода, может, в этом все дело?»
«Разве мне приятно было бы, – подумала я, – если бы кто-то что-то где-то когда-то мне сделал, а самый близкий человек этого не заметил?»
«Что же я за жена! Муж ушел, а я даже не огорчилась», – подумала я.
Должна признаться тебе, что только вчера я навела порядок в большом шкафу в прихожей. Чего только я там не нашла: бинокль и большую коробку с фотографиями, старую дубленку и массу какой-то одежды, два толстых одеяла и подушку… Одеяла и подушку я вынесла на балкон и выбила, а потом оставила там, чтобы они проветрились, хотя сомневаюсь, поможет ли это, потому одеяло отдает затхлостью, и я не знаю, что с этим сделать. Но оно еще совсем хорошее.
Одежду я сложила и вынесла к мусорке, вдруг кому-нибудь пригодится. Я выбросила еще таз из ванной и два ветхих полотенца. Вымыла окна, и сразу стало уютнее. Но теперь видно, что стены грязные, надо бы их покрасить…
Так вот, я не заметила, что с ним что-то происходит, и думала, что-то происходит со мной.
– Я ошибалась на его счет, – сказала Иоася, – он замечательный.
– Я была не права: похоже, он очень хороший хозяин, – отметила моя мама.
– У тебя чудесный муж, – вздохнула Эвелина, когда он как-то раз зашел за мной на работу.
Значит, это со мной что-то не так.
– Почему твой отец не перешел со мной на «ты»?
Я сидела за столом в кухне и проверяла график поездок на ярмарки, шеф просил меня просмотреть, что-то не совпадало, и я еще не разобралась до конца.
Я подняла голову от календаря.
– Он никогда мне этого не предлагал. – Я услышала в голосе мужа обиду.
– Не знаю, он мало с кем общается на «ты», – сказала я и вернулась к планам вылетов и списку фамилий, их было много, но моей там не было. Я уже стала «невыездной».
– Он имеет что-то против меня?
– Перестань, – улыбнулась я, настолько абсурдным показалось мне это предположение.
Он отворачивается. Я вижу его спину и возвращаюсь к разложенным на столе бумагам.
Учтена ли разница во времени? Это же больше девяти часов, конечно, они не успеют, если вылетят из Гамбурга, как планировали…
– Тебя это не волнует, да?
Он развернулся, как будто собираясь уйти, но не ушел, стоит в дверях, и я должна это заметить. Поэтому я откладываю календарь и бумаги.
– Нет, – говорю я, имея в виду, что это неважно, несущественно. Мой отец – он просто такой человек, ему нужно близко узнать кого-то, прежде чем перейти с ним на «ты», и он считает, что даже к зятю вполне можно обращаться на «вы». Но моего «нет» оказалось достаточно.
– Я так и знал, – констатирует он тихо. Это звучит угрожающе: я так и знал.
Я вскакиваю из-за стола, подхожу, кладу руки ему на плечи.
– У него просто не было случая, но сейчас, когда мы с тобой вместе…
– Что вы имеете против меня?
– Милый, – шепчу я, – ведь я…
– Не притворяйся! – Его челюсти сжимаются. От обиды? От грусти? От боли? – Ты ничем не лучше.
И он оттолкнул меня, и ушел из дома.
Окно в моей комнате высокое, почти до потолка, с широким подоконником. На нем лежит книга – раскрытая, корешком вверх. Если она плохо склеена, а так случается с книгами, страницы будут выпадать, а это всегда раздражает. Если какая-то оторвется, я, конечно, это замечу, посмотрю на ее номер, вложу в соответствующее место, но по закону подлости она исчезнет оттуда и переместится в иную реальность, где меня уже не будет. Я иногда завидую неодушевленным предметам.
Я знаю об этом, потому что шесть страниц выпали когда-то из детектива, который разжег мое любопытство, и я до сих пор так и не знаю, кто убийца. Странички с напечатанным текстом выбрали свободу, и никто их не нашел и никогда не найдет. А ведь детектив лежал возле моей кровати, потому что я всегда читала в постели.
А потом не читала. Разве только тогда, когда и он брал в руки книгу. А это случалось редко.
Как правило, было так:
– Погаси свет! Ты же знаешь, он мне мешает.
Я гасила.
Хорошо, когда он усталый, он тогда сразу засыпает.
Сегодня ночью мне снова приснился СОН…
Мне снилось, что я – хозяйка восьмидесятиэтажной, наводящей ужас загородной виллы, со всех сторон окруженной болотами. В деревеньке нет ни машин, ни извозчиков, ни велосипедов, никакого другого транспорта, кроме красного автобуса, который ездит туда и обратно. Я почему-то оказалась там с огромным багажом и не могу с ним справиться. Темно, мне нужно быть очень внимательной, чтобы не оступиться и не увязнуть в трясине, которая только этого и ждет. На дороге вдруг надуваются пузыри и медленно лопаются. Я ступаю осторожно. Внезапно я замечаю, что мимо идут какие-то солдаты, все в форме. Они забирают у меня багаж и несут в дом – так быстро, что я мгновенно теряю их из виду. Когда я добралась до беседки, заросшей цветами, но выглядевшей мрачной в ту ночь, из дверей моего дома – этой восьмидесятиэтажной башни – вышли четверо мужчин в карнавальных масках, с обнаженными торсами и босиком, подпоясанные полотенцами. На доске, обитой зеленым бархатом, они несли труп. Тело было посиневшее, нагое, но тоже в маске. Я пячусь в ужасе, чтобы уступить им дорогу, мои ноги тут же вязнут в трясине, нет ни улицы, ни тротуара, но тростник, которого я не заметила прежде, густой тростник раздвигается, и мужчины с револьверами, нацеленными прямо на меня, приказывают мне войти в дом. Я сразу же оказываюсь наверху. Вооруженные мужчины исчезают за большой стеклянной раздвижной дверью.
Я осматриваюсь: в просторной комнате с окнами до пола много народу – людей, которых я знаю, моих друзей и родни, но никто не обращает на меня внимания, все сидят в полной тишине и напряжении, не сводя глаз с закрытых раздвижных дверей. Они то и дело раздвигаются, выходит мужчина в чем-то темном, выкликает фамилию, человек поднимается и скрывается вместе с ним за этой дверью.
Оттуда доносится глухой хлопок выстрела.
Мы сидели молча. Нас оставалось все меньше и меньше… Когда вызвали девушку с красивыми золотистыми волосами до пояса, я замерла. Она и не подумала идти, как все, к этим раздвижным дверям, а подбежала к окну и бросилась вниз. Я смотрела, с какой головокружительной скоростью она падает, но у самой земли, у этого пузырчатого болота, ее подбросило порывом ветра вверх. Через то же самое разбитое окно она влетела в комнату и встала передо мной, окровавленная, но живая.
И тут вызвали меня.
Я хотела сделать, как она, – выпрыгнуть, но знала, что никакой порыв ветра меня не спасет, что я не поднимусь обратно, что упаду в болото и утону. Я стояла у этого разбитого стекла, слышала тоскливую жалобную песню, доносящуюся откуда-то снизу, из ночной тьмы, и не было мне спасения.
Когда он первый раз оттолкнул меня так сильно, что я ударилась головой о стену в прихожей и упала, я была уверена, что он раскаивается.
Он взял меня на руки, отнес в спальню, потом прибежал со льдом, прижимал меня к себе и говорил:
– Прости, я не знаю, что со мной произошло, прости, я люблю тебя, я не достоин тебя, прости…
А я, видя его испуганные глаза, понимала, что не могу оттолкнуть его и погрузиться в отчаяние.
– Не понимаю, как я мог… Я не хочу после этого жить… – повторял он, уткнувшись лицом в мои волосы, и я слышала возбужденный, пылкий и – ох! – такой искренний шепот: – Клянусь, клянусь тебе, это никогда больше не повторится! Не знаю, что со мной происходит, я так сильно тебя люблю, я так боюсь тебя потерять…
И я сказала, гладя его по голове, по его голове, которая не болела, не раскалывалась, не ныла:
– Не волнуйся, дорогой, ведь ничего страшного не случилось…
Хуже всего, что я гордилась собой. Гордилась, что я такая добрая.
Итак, все было хорошо. Мы представляли собой все более замечательную пару.
– Должна признаться, я думала, у вас нет будущего, но я ошибалась, – сказала тетя Зюзя, наша дальняя родственница, десятая вода на киселе, бодренькая старушка, которая купила для себя место на кладбище в Брудне[9], регулярно туда наведывалась и зажигала лампады на пустой могиле.
– Зачем ты это делаешь, тетя?
– Знаю, что никто из вас мне свечки не зажжет, – ехидно отвечала тетка. Ей было восемьдесят три года, она была старой девой и не любила животных, а еще моего мужа. Но любила меня и моих родителей.
В общем, поначалу она считала, что у нас нет будущего, но потом призналась, что ошибалась.
Она ошибалась, считая, что ошибалась.
Будущее есть у каждого, пока он жив.
У меня не было будущего.
Я вылетаю из магазина. Нет индюшачьих бедрышек, а куриные – сама понимаешь, это не то. Уже поздно, я не успеваю приготовить их к его возвращению с работы… Может, они есть на Хелмской? На углу у отеля «Собеский» на меня натыкается Анита, приятельница с предыдущей работы, с моей любимой работы, которая должна была открыть мне окно в мир.
– Ханка! – радуется она при виде меня. Мы собирались созвониться после моей свадьбы, собирались встретиться, собирались… – Как ты?
– Все в порядке, спасибо. – Только бы она меня не задерживала, она прекрасно выглядит, загорелая, хотя сейчас январь, – наверное, была в Египте, она всегда зимой ездит в теплые страны. – А ты как?
– Замечательно! Пойдем, выпьем кофе?
– Извини, не могу, я спешу.
– А как твой муж?
– Отлично, просто отлично.
– Верю-верю, у тебя совсем нет на нас времени. – Она и в самом деле рада нашей встрече, а я теряю время попусту, было бы приятно посидеть с ней где-нибудь за кофе, но нет, не пойду, я должна купить эти бедрышки, потому что не хочу услышать разочарование в его голосе или молчаливый упрек в том, что кто-то опять оказался для меня важнее, чем он.
– Ну понимаешь, мы обустраиваемся…
– А может, вы к нам зайдете на следующей неделе? Мы не виделись с твоей свадьбы. Ты что, прячешь его от нас?
У Аниты милый муж, я бывала у них когда-то, мы с ним симпатизировали друг другу.
– На следующей неделе мы не сможем, мы уже приглашены. Давай созвонимся.
– Не забывай нас. – Анита целует меня в щеку, а я бегу на противоположную сторону улицы, я должна успеть, успеть, успеть…
Он не любил, когда я разговаривала по телефону.
– Телефон нужен для дела, а не для болтовни!..
– Почему ты уходишь с трубкой в другую комнату?
– Почему ты понижаешь голос?
– С кем ты разговариваешь?
– Я знаю этого человека?
– Это мужчина или женщина?
– У тебя есть от меня секреты?
– О чем вы разговаривали, обо мне?
– Ты жаловалась на меня, да?
– Тогда почему ты не говоришь?
– Зачем ты все портишь?!!
– Я тебя уже не устраиваю?
– Ты считаешь меня сукиным сыном, да? Я так и знал!
– Я вижу по твоим глазам!
Поэтому лучше, чтобы телефон вообще не звонил. Одним поводом для ссоры меньше.
Телефон перестал звонить. Должно было стать лучше. Но становилось не лучше, а только все хуже и хуже.
– У твоего мужа какие-то проблемы?
И этот изучающий взгляд. Все хотят уличить меня в ошибке, в том, что я была неправа, что он не любит меня. А он меня любит, только не справляется с этой любовью, а еще ревнует, это я его проблема, я не даю ему чего-то, что обещала, не помню, что это было, я не могу сдержать какого-то слова, но я постараюсь. Все будет так, как было когда-то, потому что он не плохой, он просто устал, он на взводе, у него ответственная работа…
– В последнее время у него какие-то проблемы на работе, – говорю я.
– Я не хочу вмешиваться, но у твоего мужа случайно…
О нет, вот уж точно: НЕТ! И не будем обсуждать эту тему. Какое вам дело до моего мужа, почему вы не хотите, чтобы я была счастлива, почему нападаете на нас?! У каждого может быть неудачный день. Тогда лучше вообще не будем встречаться, если вы хотите только оценивать, придираться к мелочам, мутить воду и настраивать меня против него. Я этого не допущу, мы с ним терпимы друг к другу, и это самое главное, даже если… Все равно никому, ничего, никогда!
Но я знаю, что он меня любит, любит превыше всего, по-своему любит, к сожалению, не по-моему, но любит. Потому что ревнует, потому что хочет быть со мной, потому что хочет, чтобы я была счастлива.
Когда я несчастна, он теряет почву под ногами. Ведь он делает все, чтобы мне угодить. Он кричит, что я этого не понимаю, не ценю, а я для него все… Все!
И я это понимаю. Пока еще понимаю.
Он вошел в мой рабочий кабинет, когда шеф склонился надо мной, изучая последние поправки.
Увидев его в дверях, я замерла. Его взгляд пронзил мне легкие, и весь воздух вышел через эту дырочку, и я перестала дышать, а шеф похлопал меня по плечу:
– Превосходно, пани Ханочка!
А он, мой муж, перестал пронзать мне легкие, широко улыбнулся и протянул шефу руку – такой воспитанный, добродушный.
– Приветствую вас, как-то не было случая познакомиться. Моя жена хорошо себя ведет? Я зашел проверить, – пошутил он. Шеф с улыбкой подал ему руку и подмигнул (!) мне.
А мой муж подошел ближе, поцеловал меня и шепнул:
– Я соскучился по тебе.
Я почувствовала дрожь, которая вползла мне на спину и пыталась разбежаться по всему телу.
Дверь за шефом закрылась, муж присел на край письменного стола, положил руку мне на плечи и заглянул в глаза. С беспокойством? С недоверием? С отчаянием?
– И давно ты позволяешь этому придурку себя лапать?! Я видел, как он на тебя смотрел! Не надо делать из меня идиота, мужчина не будет пялиться так на женщину без всякого повода… Что ты из себя строишь!
Я не должна была ничего говорить, я не могла ничего сказать, потому что неотвратимо приближалось время, когда я стала для него важнее всего, а было это после пояска с серебристо-красной блестящей пряжкой, только эти два факта существовали отдельно друг от друга, не связанные между собой и несущественные. «Это я вела себя плохо, какое право имел шеф хлопать меня по плечу, фамильярничать, по-дружески ко мне прикасаться? Что я строю из себя, он прав, скажи что-нибудь», – шептал мне внутренний голос, и я послушалась этого шепота.
– Прости, – выдавила я из себя и поняла, что на работе я тоже, что и на работе я тоже буду его бояться, но я не знала еще, что покраснела – от унижения. Эта проверка – «Как моя жена себя ведет?» – «Да так, более или менее». – «Знаете, мы, мужчины, друг друга понимаем, ох, уж эти женщины, за ними нужен глаз да глаз». – «Да, за ними надо присматривать, их надо контролировать». – «Эти дурочки, они просто куклы, любому позволяют к себе прикасаться, но только я имею на это право, вы меня поняли?»
Вот что хотел сказать муж моему шефу, милому пожилому человеку, который скорее по-отцовски опекал меня, чем соблазнял, но уж я знаю этих мужчин, нечего мне скажи рассказывать.
Поэтому я промолчала и произнесла только прости, дурацкое и нелепое – мне не за что было извиняться. Хотя, возможно, я извинялась за него.
Но боялась-то я.
– Ты не рассказывала, Ханка, что у тебя такой красивый муж! – Когда он вышел, Камила улыбнулась мне, выглянув из-за своего компьютера. – Поздравляю! Какой мужчина!..
И я улыбнулась ей в ответ.
Знаешь, я нашла свои детские фотографии: мама стоит рядом, я в коляске, наверное, ты нас снимал. Какая же я была пухленькая! Наверное, потому, что бабушка тайком от родителей все время меня подкармливала: то, что от меня, ей не навредит.
Смешная я была – такая щекастая, с большущими глазами… На одной фотографии я тяну руки к тебе, ты смеешься, запрокинув голову, а я хочу во что бы то ни стало схватить тебя за волосы. На этом снимке веселыми выглядят только родители, я – нет.
Я вставила фото в альбом.
О том случае на работе я попыталась рассказать Иоасе. Она пришла ко мне в субботу, когда он поехал к своим родителям. Он должен был им чем-то помочь: прикрутить, просверлить, передвинуть, они делают ремонт в ванной – и я могла остаться дома.
Иоася открыла вино, села на диван, подобрав под себя ноги, совсем как когда-то, как всегда, и рассмеялась:
– Ну знаешь, это просто потрясающе, что он приходил к тебе на работу! Мой не знает даже, на какой улице я работаю, зачем ему это, ведь есть телефон, правда? А твой как будто пометил свою территорию: «Не трожь, это мое!» Ревнивый! Это хорошо: раз ревнует – значит любит!
Вино полусладкое, белое, орешки соленые. Иоася в одной руке держала бокал, второй сжимала свою ступню. Я выпила вино, и оно мне не понравилось. Я прислушивалась: не возвращается ли он? Все должно было быть не так, Иоася ничего не поняла. Почему она ничего не понимает?..
– Знаешь, когда я вернулась из парикмахерской…
– Отлично выглядишь! Я сразу обратила внимание, тебе идет короткая стрижка, – перебивает она, а я улыбаюсь: волосы быстро отрастут.
– Ему не нравится, – пытаюсь объяснить я Иоасе. – Когда я вернулась, он начал так ужасно кричать, наверняка было даже на лестничной клетке слышно. Дескать, что я с собой сделала, у меня нет мозгов, пусть мне вернут деньги, у них там что, зеркала нет… – Чтобы Иоася знала, что это случилось не впервые.
Иоаська перегнулась через стол и чокнулась со мной. Засмеялась громко, показывая свои красивые белые зубы. Она всегда смеялась громко и радостно.
– Везучая же ты! – сказала она, не слыша того, что говорила я. – Он замечает такие вещи! Збышеку все равно. Ей-богу, я могу покрасить волосы в фиолетовый цвет, а он и не заметит. Говоришь, на работу к тебе заехал, потому что соскучился? Я тебе завидую! Как бы я хотела, чтобы Збышек хоть раз сделал что-нибудь подобное… А ему все равно! Танцую с его приятелем весь вечер, а он: «Я рад, дорогая, что ты развлекаешься!». Потому что он не умеет танцевать, я не в состоянии его уговорить, а жаль, потому что если мужчина…
И так далее. И тому подобное…
– Ты его не обижаешь? – спросила моя мама.
– Конечно нет, – ответила я.
Она не спросила, не обижает ли он – меня.
– Иоася, ты можешь вырваться с работы? Нам надо встретиться.
– Что-то случилось? – В ее голосе беспокойство. Я всегда могла на нее рассчитывать… Понятно, сейчас все изменилось, у них ребенок, а я…
– Нет, в общем-то, нет… Я просто хотела с тобой поболтать…
– Ой, Хануся, о том, чтобы вырваться с работы, и думать нечего. Приходи лучше к нам вечерком, я ребенка заберу из садика, буду дома около четырех… Не можешь? Ой, да все ты можешь! Над тобой ведь ничего не висит. Знаешь, как я тебе завидую. У тебя есть все, что женщине нужно для счастья: хорошая работа, любящий муж, для которого ты словно свет в окошке, это же видно!
И смеется весело: мол, тебе так хорошо! Он боится, чтобы тебя кто-нибудь у него не украл, ха-ха-ха, это, должно быть, так приятно!
Не жизнь, а малина!
– У тебя точно все в порядке?
– Да-да, все нормально, – говорю я.
– А то ты какая-то кислая… Нет? Мне показалось?..
– Заходите, заходите, – слышу я его радушный голос, любезный, гостеприимный, как будто бы это и не он говорит. Но это мой муж и его голос. Я высовываюсь из кухни, я должна быстро вымыть и убрать в шкафчик посуду и проверить еще три таблицы на завтра, шеф уже сегодня сердился, что я не успела, но там кто-то пришел, и надо радоваться.
– Дорогая! – Это радостное дорогая обращено ко мне, хотя он ни слова не обронил с самого обеда. Но теперь я дорогая, поэтому я натягиваю на лицо улыбку: «Как мило, что вы пришли, как замечательно, добро пожаловать!»
– Дорогая, к нам пришли Юрек с женой!
Они стоят в прихожей: Юрек, его коллега с работы, с очаровательной женой, я видела ее раз, может, два, мы были у них когда-то, до свадьбы.
– Извините, что без предупреждения, но ты просил зайти за переводом, мы были неподалеку, и я подумал, что ты… что вы… – поправляется Юрек поспешно и протягивает мужу бутылку виски, а его жена протягивает мне руку.
– Замечательно, проходите, проходите. – Натянутая улыбка, словно шлагбаум, не пропустит никакого другого чувства, одну только радость.
– Хануся нам приготовит… Чай? Кофе? У нас есть лед, дорогуша? Может, пока посмотрите квартиру?
И дорогуша утвердительно кивает, потому что лед должен быть дома, что же это был бы за дом, если бы в нем не было льда, и она приготовит, конечно, чай, потому что жена Юрека хочет чаю, а он проведет их по дому и покажет новый диван.
Жена Юрека направляется с дорогушей на кухню.
– Интересный дизайн, – говорит она, глядя на ярко-красные шкафчики и черные столешницы, на которых видна самая мельчайшая крошка, каждый след от крошки, даже капля воды.
И Хануся не ленится: лед, стаканчики, вода, чайничек, чай, тряпочка, короткий взмах по столешнице – просыпалось несколько чаинок, – и вода.
– Лиля, иди сюда! – доносится из глубины квартиры. И Лиля идет, а Хануся останется, пусть там себе улыбается, пусть не спрашивает, зачем им понадобилось смотреть на ее постель, на ее ванную, на ее комнату, зачем?
Хануся, уже без улыбки, отворачивается и открывает виски, достает лед, один кубик падает на пол, она обмывает его под краном (он ведь не видит), бросает лед в стаканчики, протирает столешницу, чтобы не осталось влажного следа, и вновь нацепляет улыбку, и идет в комнату.
– Я получил ставку в «Hot-Cold», – сообщает Юрек.
– Да что ты говоришь?! – Ему, по-видимому, неприятно, ведь прежде это его приглашали на синхронный перевод – не всегда, иногда, но это были важные «говорящие головы», не ниже министра, а порой и сам премьер-министр, но у них не было ставки, только договорная работа, потому что передача новая, рейтинг пока еще невысок…
– Я сам удивился, но рейтинг подскочил на шесть баллов…
– Прекрасно! – Ничего не прекрасно, ведь это он самый лучший, это он заслужил эту должность, а не Юрек.
– Ну-ну, – говорит Юрек и встряхивает стаканом. – А ты что не пьешь?
А он, мой муж, улыбается:
– Если б я знал, что вы зайдете… – В этой фразе упрек (так не заходят: между делом, по дороге, неизвестно зачем и без предупреждения, ведь есть телефоны, правда?), но упрек едва заметный, потому что улыбка широкая. Может, это вовсе и не упрек – откуда, какой упрек, скорее, сожаление. – …Я бы заранее подготовился, какое-нибудь хорошее «Шато Лафит-Ротшильд» или «Марго», и к нему фуа-гра… Мы бы отметили твое назначение…
И виски в стаканах приобретает цвет мочи, да и на вкус какое-то никакое. Лиля смотрит на моего мужа, улыбающегося, самоуверенного…
– А это что за деликатес? – склоняется она над блюдом, которое мой муж ставит на стол.
– Хороший паштет к хорошему вину. Бутылка «Марго» стоит порядка тысячи евро. – Юрек опрокидывает стакан виски.
– У нас еще все впереди! – смеется мой муж. – Дойдем и до «Сотерна»!
И они тоже улыбаются – видимо, не знают, что «Сотерн» стоит несколько тысяч и мы его никогда не купим, но как приятно поговорить о хороших винах… А Лиля смотрит на моего мужа с восхищением: до чего же милый, воспитанный мужчина, какая у него красивая улыбка и как он превосходно разбирается в винах…
– Дорогуша, может, закуски? Да что вы, я вас теперь не отпущу, садитесь, Ханя нам сейчас что-нибудь приготовит…
И дорогуша встает, хотя ее ждет работа, но пришли гости, такие приятные люди, она что-нибудь скоренько приготовит, а потом дорогуша будет сидеть над таблицами – ночью. Она встанет тихонько, чтобы его не разбудить, потому что ляжет с ним вместе, чтобы не раздражать его, он так легко раздражается… Ему кажется, что его отвергают, ну что ж, уход Кристины стал для него таким ударом, а ведь я его люблю, поэтому понимаю это, достаточно ведь любить, чтобы быть любимым.
– Мне так жаль, что ты не попал в программу, – вечером в постели шепчу я, чтобы он знал: я на его стороне.
– Я никогда к этому не стремился! С чего это ты взяла? Я слишком хорош для такого дерьма, – говорит он и поворачивается ко мне спиной.
Все еще образуется.
И мой мир продолжал суживаться: я спешила домой с работы, чтобы оказаться там раньше него, и стала пристальнее всматриваться в его лицо, чтобы понять, что я делаю не так, и больше не делать этого.
Как можно жить, мирясь с тем, что происходит? Проще простого. Не требуется никаких усилий, это обступает тебя со всех сторон и повторяет: «У тебя нет выхода, нет выхода». И нет надписи: «Вход воспрещен». Там, куда можно было бы украдкой, так, чтобы никто не видел, куда можно было бы как-нибудь незаметно, мимоходом, случайно, по ошибке, пригнувшись, прильнув к стене, шаг за шагом, даже в потемках, тихонечко протиснуться, прорваться, даже неизвестно куда, – любое неведомое лучше, и переждать там.
Но выхода нет.
Мир сузился до этой квартиры, нет ничего за его пределами, даже хуже – до этой комнаты, поскольку в квартире находиться небезопасно, даже до размеров ванной, потому что комната слишком большая.
– Почему ты там сидишь?
Поэтому – нет, не комната, остается ванная.
В ванной нет окна, оттуда нет выхода. Но можно открыть воду, тогда не слышно, как я плачу, можно пустить воду сильной струей.
– Что ты там делаешь?
– Стираю, – ответить быстро, замочить свитер, а вода шумит и журчит, она заглушает мои рыдания, и это может длиться и длиться – столько, сколько будут литься непослушные слезы.
