Текст книги "Бедолаги"

Автор книги: Катарина Хакер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)

31

Газоны уже окрасились в буроватый цвет, но на солнышке было так тепло и приятно, что они сели у пруда выпить чаю.

– Конечно, – заметил Бентхэм, – кофе здесь плохой, да и чай тоже.

Взял у Якоба с тарелки маффин, откусил половинку и сидел, всем довольный.

– Не сравнить, конечно, с настоящим, традиционным чаем. Раньше мы катались на лодках, потом домой, а там экономка уже накрыла стол: кекс, джем и, конечно, тосты. Требовала, чтобы мы ели фрукты. Хвасталась своим здоровьем, никогда, дескать, не болею. Это, кстати, правда: простуды у нее в жизни не бывало. Но зато потом образовалась опухоль, и такая она стала странная…

– Злокачественная опухоль? – переспросил Якоб.

– Нет, и даже не в мозгу, но все равно она стала чудить. Мы старались как можно дольше ничего не замечать, но в один прекрасный день она взяла и изрезала все диваны и кресла. Сама ужаснулась на другой день и написала нам письмо: прошу, мол, меня не искать. Грэхем так огорчился, да и я тоже. Ножом вырезала какой-то знак на шкафу, и мы долго думали, не надо ли отреставрировать этот шкаф.

Бентхэм отломил еще кусочек маффина, бросил утке и продолжил:

– Жаль, что теперь почти нет воробьев. Кто-то мне говорил, что «воробей» на иврите «дрор», что означает – свобода. Но кажется, и она покинула страну. С тех пор как я знаю ее имя на иврите, свобода мне стала еще милей.

– А вы действительно не пробовали найти вашу экономку?

– Нет. Мы нашли, точнее, Грэхем нашел возможность поддержать ее иным способом. А шкаф оставили, как есть. Прошлое всегда найдет объекты, позволяющие его прочитать.

– А правда ли, что ваша фамилия – Бенсхайм? – спросил Якоб.

– Правда. Родители просто придумали английский вариант, Бентхэм. Несколько лет назад я даже съездил в Германию, посмотрел на родной городок. Красивое место.

Ветер стал чуточку сильнее, мальчик осторожно спустил парусник на воду, белый парус подозрительно наклонился, но киль удержал равновесие, и, когда мама со смехом подбежала к сыну, было уже поздно, парусник уже ушел в плаванье, окончательно выровнявшись и набирая скорость. Только мальчик не сообразил, что кораблик теперь не достать, и гордо улыбался матери, и так они стояли рука в руке у воды, а кораблик плыл к другому берегу, и, наверное, там его и выловят. Якоб глаз не мог отвести от матери, так она напоминала ему Мириам. Выпрямившись во весь рост, стояла она на берегу, и Якоб подумал, что если дело кончится слезами, то уж эта мать сумеет утешить сына. С радостью он почувствовал, как понравилась эта сценка и Бентхэму. Тот тронул его локоть и продолжил рассказ:

– Весной пейзаж там великолепен, так хорошо, так красиво. Вот было бы прекрасно проводить в горах каждую весну, всякий раз заново восхищаясь природой, насколько человек вообще способен чем-либо восхищаться. А что на свете лучше восхищения красотой? Пусть и тленной, пусть и продажной. Я всерьез рассматривал этот план. Есть там один домик, маленькая вилла, которую мне могли бы с удовольствием сдать.

– А ваш друг?

– Был совершенно согласен, и – в отличие от меня – непредвзято. Но потом он погиб. Вот уж никогда не думал, что его переживу, т Бентхэм помолчал. – Кажется, пережить всех – мой особый Удел. Если любишь кого-то, то со всей доверчивостью любви веришь и в смерть только вместе.

– Кроме матери, у меня никто не умер.

– Но и этого довольно в вашем возрасте, не так ли? И дело не в боли, пусть даже мучительной. Дело в слепоте, в желании не открывать глаза, не видеть ничего, способного отдалить тебя от образа любимого человека. Много времени проходит, пока поймешь, что это прошлое, его нельзя коснуться и нельзя изменить, как ни старайся. Пока поймешь, что утратишь все, если не примешь прошлого с этим неумолимым расстоянием. И особенно страшно, что это расстояние – от тебя до другого.

– И до тех, кто жив?

Бентхэм рассмеялся:

– Вы имеете в виду, что они важнее? Да, вы правы. Но я из тех, кто вырос на абстрактной географии. Мой родной дом существовал в виде фотографий, адреса, названия, но был недостижим. Я знал досконально любой изгиб лестницы в нашем франкфуртском доме, но не по памяти, а по картинкам, как и комод на втором этаже, как и зеркало над ним. Для меня все это оставалось воплощением идеальных пропорций, осмысленного порядка. В Англии я не нашел ничего подобного. Сначала нужно понять, что по возвращении обнаружишь все другое, новое, в этом и суть диалога с ушедшими, с тем, что утрачено навеки.

Якоб поискал взглядом молодую женщину с ребенком. Они стояли на другом берегу, мальчик нашел палку и наклонился к воде, мать держала его за руку, помогая достать палкой как можно дальше.

– Не представляю, как можно остаться здесь навсегда, – заявил Якоб. – Хотя я бы рад остаться. Мне тут нравится.

– Да, но зачем оставаться?

– Мне кажется абсурдным зависеть от того места, где родился.

Бентхэм засмеялся:

– Только это место не выбирают. А остальное все-таки можно выбрать, – сказал он, вставая. – Давайте-ка пройдемся еще немного. Избавлю вас хотя бы от заключения моей бесконечной речи. Впрочем, его и нет – заключения, я имею в виду. И вообще я, честно говоря, люблю этот парк, о – смотрите-ка! – те двое так и стоят, пытаются выловить свою лодочку. Однако виски сейчас не помешает. Любимая моя привычка.

Они пошли в юго-восточном направлении, пересекли Девонширскую улицу. Бентхэм держался на полшага впереди, Якоб молчал. В пабе пожилой официант приветствовал Бентхэма коротким кивком головы и тут же принес два виски.

– Мод была бы недовольна. Не из-за этого виски, а из-за следующего. Как приятно, что вы такой терпеливый собеседник. А я-то и не спросил, как дела у вас и у жены.

– Дела у нас хорошо, – ответил Якоб и замолчал, улыбнулся. – У меня действительно все хорошо.

Бентхэм сидел с видом довольным, нонесколько рассеянным, стакан в руке. «Я счастлив», – хотел было сказать Якоб, но эта фраза вдруг представилась ему марионеткой, которую можно поставить на стол, и она простоит секунду, не больше. Ну и что? Можно помочь ей сохранить равновесие, поддержать одним пальцем.

– Но вообще – с ума сойти, как подумаешь, что я изменил всю свою жизнь, – закончил объяснение Якоб.

– Вы имеете в виду: изменил, но сам не знаю что и как?

Якоб почувствовал, что они ступили на зыбкую почву, и промолчал. Легонько провести пальцем по руке или по лицу Бентхэма, по тяжелым его векам и бровям, чтобы лучше сохранить в памяти это лицо, Щ вот чего на самом деле хотелось Якобу. Это и желание, и нечто другое. Во всяком случае, не то, что он испытывает к Изабель, лаская ее лицо. Тут ему пришло в голову, что всякое прикосновение – лишь вспомогательное средство для глаз, для взгляда. Он пил и чувствовал действие алкоголя, и мысли утратили вес, поражая легкостью и ясностью. Он тот, кто не берет и не дает, его участие не подлинно, его сочувствие притворно. Нет, он не протянет руку и не погладит старческую кожу. Якоб понимал, что Бентхэм этого не ждет, и огорчался, но что он может изменить? Он допил свой стакан и чувствовал себя легким, беззаботным, хотя знал, что позже будет собой недоволен.

– Людям доставляет удовольствие даже просто смотреть друг на друга, – заметил Бентхэм и кивнул официанту, чтобы тот наполнил стаканы. Глотнул и добавил: – Только не тем, кто любит друг друга.

– А чем вы занимаетесь, когда по нескольку дней не ходите в контору? – спросил Якоб.

Бентхэм бросил на него изумленный взгляд, и Якоб почувствовал, что краснеет.

– Ага, вот вы и покраснели, как мило. Что ж, раз спрашиваете… Я иду в один маленький отель – как правило, я хожу именно туда. Маленький отель, который можно бы назвать и сомнительным, не будь он столь цивилизован, ухожен, с хорошими номерами и отличным сервисом. Туда приходят некоторые молодые люди, чтобы подзаработать денег. А я ничего не имею против платы за любовные услуги. Все дело в возрасте. Молодые люди, которые туда захаживают – они в основном студенты,^ все как на подбор, образованные, прекрасно воспитанные. Там встречаются в лобби, договариваются вместе поужинать или сходить в оперу, тем или иным путем завершив вечер. Очень разумное заведение. Вы для него слишком молоды. Или слишком стары, это как посмотреть. А то я бы вам тоже его порекомендовал.

– Но я женат, – глупо ответил Якоб.

– Вы совершенно правы, в таких делах надо быть добропорядочным, но все же без особой строгости. Кроме того, я провожу там по нескольку дней, чтобы забыть о пустоте собственного дома. Присутствие предметов, по которым читается прошлое, можно выносить далеко не всегда.

В паб вошли двое мужчин, поздоровались с Бентхэмом, встали у стойки.

– Коллеги, – пояснил Бентхэм, низко опустив голову.

«Будто хочет убедиться в собственной значимости, проверить качество своих слов, взвесить, оценить их смысл» – так думал Якоб, снова погрустнев, потому что понимал: это первый сигнал к прощанию. Он физически почувствовал, что его отправляют за кордон, выставленный им самим, и у него нет ни нужного документа, ни сил, чтобы этот кордон преодолеть.

– Не важно, – промолвил Бентхэм, – не важно, какое название ей придумать: характер, бессилие, судьба, но граница всегда существует. Ну и что вы хотите? Что вы с этим можете поделать? Ваша жизнь остается вашей жизнью. – И он улыбнулся. "Когда Грэхему казалось, что я впадаю в меланхолию, он мне напоминал: веселость есть достижение цивилизации.

Опять, кажется, Бентхэму удалось прочитать мысли Якоба. И он заворчал, заворчал – верный признак, что готов все простить.

– Со мной, во всяком случае, бороться не советую. Я сам далеко не ангел, – закончил он свою речь. Руки положил на стол, короткие, подвижные пальцы спокойны, не шевельнутся. Якоб благодарно кивнул, поднял наконец глаза и встретил взгляд Бентхэма. Будто к сердцу его приставили секундомер, Якоб чувствовал, как медленно проходят секунды, каждая – мельчайшее воспоминание, заранее оговоренное, сохраненное. И уже не страшно, что они друг друга не поймут. Якоб снова залился краской, но знал, что на сей раз Бентхэм ничего не скажет. Заметил, что дрожит, и собрал все силы. Так ощущает себя, наверное, перчатка, вывернутая наизнанку. «Но что же будет дальше, как это перенести? – взволнованно размышлял Якоб. – И как легко было с Изабель, когда заранее продуманные шаги заменили собой признание в любви».

До конторы было не больше пяти минут пешком. Мод открыла им дверь, передала весточку от Элистера и Изабель. Якоб заскочил в кабинет за ключом и свитером и, опасаясь не найти указанный адрес, остановил такси. Выйдя из машины, в нескольких шагах заметил Изабель, и тут же развеялись его опасения: какая уж там холодная встреча! Подскочила к нему, прильнула, и он радостно прижал ее к себе. Ресторан «Бенгальская тайна», где их ожидал Элистер, находился неподалеку, и он с удовольствием отметил, что Элистер сам все решил и сделал заказ, дал поесть, не задавая лишних вопросов. Устал, как видно.

Она редко выходила из дома, наверное, много работала, не встречалась с Элистером, да и вечером никуда не хотела. Казалось, так она пытается помочь Якобу; тот рано ложился в постель, хотя подолгу не мог заснуть и слышал снизу то звук закрывающейся двери, то открывающегося окна. Он был рад присутствию Изабель и рад был лежать в постели один.

Когда Элистер упал перед Изабель на колени, прижался лицом к ее ногам, Якоб из трусости сделал ему знак уходить. Они попрощались у дверей, поцеловались, Элистер погладил Якоба по голове, пытаясь успокоить, и теперь Якоб жалел, что они так скоро разошлись.

Как-то днем Элистер явился к нему в кабинет, уселся на сундук, достал зеркальце из кармана и принялся внимательно рассматривать свое отражение. Затем подошел к Якобу, сидевшему за столом, поцеловал его в самую макушку, обнял и сказал: – Ну, красивыми нас обоих уже не назовешь. Поворчал, подражая Бентхэму, погладил Якоба по голове, по виску и ушел.

Бентхэм в конторе не появлялся, Мод, как обычно, была скупа на комментарии и о Бентхэме в этот раз особо не беспокоилась, зато Якобу время от времени приносила в кабинет то кусок торта, то фрукты, то чашку чаю. Днем дел было так много, что на размышления времени не хватало. Английская инвестиционная компания заинтересовалась приобретением нескольких жилых домов в Берлине, в северной части Пренцлауэр-Берг. Линии железнодорожной компании, выставленной на продажу, находились в плачевном состоянии. Дело Миллера шло отлично, он побывал у Захар, и та ему предсказала потерю чего-то, связанного с водой, – то есть земельного участка на берегу моря, так что он сам захотел получить компенсацию, а суммы, устроившей также и его противника, оказалось достаточно для ремонта виллы в Трептове. «Знаю, – говорил Миллер, – Бентхэм считает это бессмысленным. Я слишком стар для переезда в Берлин, отремонтирую дом для себя и в итоге его продам. Так оно и бывает, если нет детей». – «Но и у Бентхэма нет детей», – возразил Якоб. «Нет, конечно. Зато у него есть молодой человек, ваш коллега. И мужества больше, чем у меня. У одиноких людей время в конце жизни течет бессмысленно. Время – это когда дети вырастают и у них тоже появляются дети. Вот голый факт: время составляют часы и дни, а потом человек умирает».

Дважды ему на работу звонил Ганс, и они решили осенью отправиться в поход; правда, Якоб считал, что поход не состоится. «Мне тебя не хватает, – сказал Ганс. – Постепенно я начинаю завидовать, что ты женат».

Вытянувшись всем телом и закинув руки за голову, Якоб каждую ночь лежал в постели и надеялся, что Изабель пока не придет. Время проходило быстро. Он лежал раздетый под одеялом, не двигаясь, будто именно так мог заставить свое тело стать послушным. Утром просыпался в поту, с облегчением видя Изабель рядом. В последнее время она разговаривала во сне, он не все разбирал, но ей, наверное, часто снилась кошка. Убедившись, что спит она крепко, Якоб вставал, бродил по комнатам, смотрел из столовой или снизу, из кабинета Изабель, в окно. Радовался, видя иногда белую лису; на пути к Хэмпстед-Хит она рылась по помойкам, и Якобу нравились ее уверенные движения и достоинство, с каким она переходила улицу, где была так – не к месту. Однажды ей досталась какая-то крупная добыча, вроде кошки; лиса протащила ее немного по тротуару и бросила. Якоб раскрыл окно, чтобы получше приглядеться, и испугался, услышав за стеной громкий мужской голос, неразборчивые слова, но явную ругань. Затем что-то с силой ударилось в стену, будто кто-то хотел ее прошибить. И наконец, второй голос – то ли совсем молодой, то ли женский. Крайне неприятно, и Якоб не мог успокоиться. Спрашивал себя, случайность ли это, или Изабель целыми днями слушает соседские свары, а ему ничего не говорит. И если так, то почему? Он совсем проснулся, чувствовал какое-то возбуждение и стыдился этого. Потом хлопнула дверь, и он пошел наверх. А в постели вспомнил, что не закрыл как следует окно, и пугался каждого звука: воры есть на свете, насилие есть на свете. Утром он с облегчением увидел, что все на месте, не тронуто.

Город стал сонным, один жаркий день сменялся другим. Вернулся Бентхэм в прекрасном настроении и обещал Якобу нового клиента. Тот собирался приобрести на Боркуме два отеля. Молодой человек, как рассказывал Бентхэм, страшно радовался, что он, еврей, станет владельцем одного из крупнейших отелей именно на Боркуме, носившем когда-то позорный титул «острова без евреев». И еще для своих клиентов, по всей вероятности, людей весьма равнодушных, он собирался организовывать исторические экскурсии. Элистер загорелся идеей осмотреть остров:

– Ты скажи, где он находится?

– Далеко на севере, – ответил Якоб, но сам он на Боркуме не бывал, поэтому пришлось открыть атлас.

– Завтра он к вам придет, – обратился Бентхэм к Якобу. – Зовут Джон Пилигрим.

– Пилигрим? – переспросил Якоб.

– Именно так, а почему бы нет? – Бентхэм весело взглянул на молодых людей.

Элистер дернул Якоба за рукав:

– Пойдем-ка обедать, заодно все обсудим.

По лестнице поднимались Энтони и Пол. Элистер тут же закричал:

– Вас с собой не возьмем, а сами поедем на северный остров, где тюлени, и будем два дня питаться крабами и китовым мясом!

Энтони чуть оттолкнул Якоба в сторону, и тот стоял с полуоткрытым ртом, вполуха слушая все их пророчества об угрозе жизни и попытках подкупа со стороны местных властей, прикрыв глаза, чтобы не смотреть на Бентхэма, и был совершенно счастлив. Элистер положил ему руку на плечо: В общем, будет здорово!

Дома Изабель приготовила макаронную запеканку. Зазвонил телефон, она пошла к трубке и попросила его залить запеканку яйцом, точнее – двумя яйцами, но он забыл, что яйца сначала нужно взбить, и рассмеялся, через четверть часа увидев две глазуньи, к тому же подгоревшие, поверх макарон. Изабель тоже смеялась, но на самом деле злилась, и голос ее звучал так холодно и жестко, что он испугался. «Ладно, это мелочи», – решил он, но все равно было неприятно и страшновато.

После ужина пошли погулять, Изабель взяла его за руку, рассказала, что на той неделе Андраш и Петер переезжают в новое бюро.

– Хочешь в Берлин? – спросил Якоб.

Она отрицательно покачала головой.

Вернувшись, он положил деньги в вазочку на комоде и заметил, тут же устыдившись, увядший букет роз, который подарил ей неделю назад. Легко помириться после ссоры, но они не ссорились, а просто молчали, и как тут помиришься? Хотелось спросить у нее, отчего они стали чужими друг другу, но вдруг ему только кажется, что в Берлине они были ближе? Может, расстояние другое, может, она занята чем-то и не говорит об этом? И он вспомнил склоку в соседней квартире, услышанную однажды ночью. Вглядывался в ее лицо, будто хотел узнать, что теперь делать. Рассказал бы ей про Мириам, подай она только знак. Хотел исправить все, что сам упустил. Изабель сидела за столом, рассматривая план нового бюро на Потсдамской улице.

– От Вартбургштрассе десять минут на велосипеде. – Изабель подняла голову и улыбнулась.

«Никто и никогда не умел читать по лицу, – размышлял он, – ожидание и недоверие обязательно сливаются, внешность обманчива, вот и стремишься к главному, к центральной точке, но это направление, может, и неверно. Крошечная точка, меньше булавочной головки, а туда же, хочет быть именно центральной».

Якоб рассмеялся своим мыслям, Изабель вопросительно на него посмотрела, и он пояснил:

– Я вот думаю, какая странная идея: центральная точка. Ведь если она действительно центральная, центр внутри центра, то не имеет протяженности.

– Ты хочешь стать центральной точкой? Или мне надо стать?

– В том-то и дело, что нет, – серьезно ответил Якоб. – Не ты и не я. Не Берлин и не Лондон.

– А разве у нас по-другому? – холодно спросила Изабель и углубилась в изучение плана.

«С другой стороны, – размышлял Якоб далее, лежа в постели, – не будь центра, не было бы и орбит». Он прислушался. Изабель еще сидела у себя, их разделял целый этаж, и, хотя двери открыты, снизу не слышно ни звука. Но уже в полусне ему почудился глухой удар. «Быть такого не может», – сказал он себе. И действительно стало тихо, и он уснул.

32

Они хотели зайти в кафе, но передумали и пошли гулять в сторону канала, потом по берегу канала к вольеру. Ладони у Джима влажные, и он все пытался ее поцеловать, а она казалась себе школьницей. Дойдя до вольера, он вдруг разразился слезами, и это было так неприятно и нелепо, что Изабель стала растерянно оглядываться вокруг, будто вот-вот должен появиться Якоб и спасти положение. Но Джим со слезами на глазах обнял ее за плечи, рассмеялся и прижал к себе, а она не сопротивлялась.

– Ты не любишь слабых, да?

Он легонько оттолкнул Изабель, но крепко держал за руки и начал рассказывать какую-то историю, по его словам – совершенно достоверную, про девушку-цветочницу и обманщика-принца, но Изабель с трудом улавливала сюжет, он заметил это и стал говорить еще быстрее, наверное, на кокни, лондонском диалекте, и пытался шутить, дергал ее за волосы, потом поднял на руки, а она болтала ногами в воздухе, и понес к каналу, встал на берегу, будто вот-вот бросит ее в воду.

– Пойдем ко мне домой? – спросил он и повторил вопрос несколько раз, бережно опустил ее на землю, нежно поцеловал в висок. – Видишь, как оно, – вдруг заговорил он очень серьезно, – я ждал тебя всю жизнь.

Взял ее руку, прижал к сердцу, затем вдруг стащил с себя майку и встал перед нею с обнаженным торсом. Сильные плечи, гладкая бледная кожа, вены отчетливо проступают при свете летнего дня.

– Я – зима, я – смерть, – произнес он, – твой поцелуй вернет меня к жизни.

Его нагота шокировала, на мосту через канал, ведущем от зоопарка к вольеру, стояли люди. «Того и гляди начнут аплодировать», – промелькнуло в голове Изабель, когда Джим картинно упал перед ней на колени и зашептал:

– Только не говори, что тебе стыдно. Поцелуй меня здесь, при всех!

Она нерешительно наклонилась. Было жарко, и ветер теплый, и она вдруг почувствовала себя невесомой, но мозг ее – недреманное око – отмечал каждое движение. Хотела выпрямиться, но Джим не дал – не любит он ее, он лжет. Губы блестят, сам смеется.

– Поцелуй меня! – повторил Джим. – Даю тебе одну минуту.

Через два часа они все еще не дошли до его дома, Изабель устала и не могла сориентироваться, сообразила только, глядя на солнце, что они идут в восточном направлении и уже почти шесть. Целый день она не пила, ее мучила жажда, но попросить Джима остановиться Изабель не решалась, и он шел и шел чуть впереди, крепко держа ее за руку, едва ли не тащил за собой. Наконец остановился, а она споткнулась. Надеялась узнать улицу, но опять не сумела. Джим встал перед ней, руки в карманах, и неожиданно сказал:

– Для начала я должен знать, можно ли тебе доверять.

Затем круто развернулся и пошел прочь, а она смотрела ему вслед, не удивляясь и не разозлившись, она слишком устала, только бы понять, где она находится и как попасть домой. Вокруг многоквартирные дома постройки семидесятых, за ними маленькие домики, выкрашенные в розовый, желтый, голубой. Как сомнамбула она побрела дальше, надеясь добраться до какой-нибудь большой улицы или станции метро. В окне одного из маленьких домиков увидела женщину на кухне – вот, можно и спросить дорогу, но за соседним окном залаяла собака.

Наконец она поняла, что тут совсем недалеко, просто они кругом шли в сторону Кентиш-Тауна. Дойдя до станции метро, где Джим ждал ее несколько часов назад, остановилась. Торговец овощами, собирая с лотка свой товар, поздоровался с нею, и она подумала, что надо бы купить хоть что – то для Якоба на ужин, на очередной ужин – пресный и жалкий, как ей думалось, на пустой вечер без телевизора, ведь они оба считали глупостью сидеть в Лондоне перед телеэкраном. Так, будто они туристы и не намерены терять драгоценное время. А время вовсе не драгоценно – что здесь, что в Берлине. Она купила картошку, петрушку и зеленый лук. У торговца под правым глазом вдруг заметила шрам, что-то ей напомнивший, но что? Беспокойно оглянулась: вдруг слева или справа появится Джим? Торговец заметил ее взгляд, что-то сказал, но она не поняла: за ее спиной шли люди из метро, целыми толпами, и все шумят, толкаются. Не поняла и того, что имел в виду Джим, почему он ей не доверяет и что надо доказать. Вдруг торговец одним прыжком оказался рядом с нею, оттолкнул кого-то в сторону, обругал. Она держала в руке десятифунтовую банкноту; торговец нагло ухмыльнулся и погладил ее по груди, а уж потом медленно отсчитал сдачу. И еще подарил авокадо – за ее «удивительную красоту», как он сказал с широкой улыбкой.

…Она стояла возле дома, подошла к окну, откуда пробивался слабый свет, но, попытавшись взглянуть через стекло, увидела только себя, как она стоит перед домом, смотрит в окно и руками пытается загородиться от дневного света. Спокойно изучая свое отражение в стекле, она поняла, что видит сон. На звонок никто не открыл, и она почувствовала себя такой дешевкой, знает ведь: бегает за ним, унижается, но тосковала по нему так сильно, что осталась стоять у дома, пока ее не спугнул чей-то голос на верхнем этаже, и тогда она побежала по одной из этих улиц, изгибающихся столь плавно, что поворот распознаешь только потом. Бежала мимо величественных серых домов и вдруг догадалась: это Риджентс-стрит, и вот она в парке, на газон нельзя, его только что засеяли, как объяснил ей старик, державший в руках голубку, но она видела, что трава высока и густа. По этой траве к ней приближалась кошка, и Изабель медленно-медленно пошла прочь, надеясь кошку обмануть, а сама знала, что проснется голая в комнате, залитой ярким светом, и попыталась прикрыть срам рукой.

Она проснулась в постели, рубашка мокрая от пота. Якоб давно ушел. С улицы слышался шум, и, подойдя к окну, она увидела там, где асфальт разбили уже несколько дней назад, маленький экскаватор, а рядом бетономешалку. Солнце светило прямо в комнату. Рубашку Якоба, в которой спала, она скинула через голову – будто коснулась его самого, сходила в душ, оделась.

С чашкой кофе в руке она подошла к окну на первом этаже, открыла раму. Двое мужчин стояли у экскаватора, смеялись, касаясь друг друга загорелыми дочерна плечами, наклонялись над ямой, опять смеялись. Один спрыгнул в котлован, словно провалился выше пояса, выпрямился, поднял лопату. Второй что-то выкрикнул, оживленно жестикулируя, поднял кулаки над головой, одну руку выше другой, стал крутить кулаками – грубое, вульгарное движение, а другой стал шлепать себя по бедрам, по груди – явно с большим удовольствием, и, поскольку они выключили бетономешалку, прервав ее монотонное вращение, Изабель слышала шлепки так ясно, будто прямо над ухом.

Большими глотками она допила кофе, повернулась и увидела на столе план нового бюро, на комоде ключ – ключ Ханны, только к новой двери он бы не подошел, вернись она в Берлин. Книги и документы они там уже запаковали, стеллажи разобрали. «Так что, мне теперь разбирать твои ящики? Ты как себе это представляешь? – Андраш был возмущен и разочарован, что она не прилетела в Берлин ради переезда. – Хоть бы на два дня появилась, ты ведь даже новое бюро не видела!» Договор аренды, присланный Петером по факсу, она подписала соответственно своей доле: треть платы, треть залога, треть прочих расходов. «Можешь дать мне доверенность», – предложил Андраш, но Изабель предпочла дать свою подпись. В конце концов есть Ганс, который следит за квартирой на Вартбургштрассе, он-то и просмотрит договор, все проверит. «Вернейший Ганс», как пытался сказать по-немецки Элистер со своим забавным акцентом.

В ящике стола Андраш нашел старые фотографии, сделанные Алексой. «Я сунул их в конверт и запаковал вместе с какими-то книгами. Говоришь, снимки Алексы?» – «Ну да, а чьи же еще?» – раздраженно ответила Изабель. Ключи. Фотографии. Нет, она не станет его просить, чтобы переслал фотографии в Лондон. Как все сложно. Якоб на работе. От нее все еще пахнет потом, даже после душа, – ночной пот, пот страха. Решительным движением она схватила ключи и вышла на улицу.

А там Джим. Двое рабочих смотрят на него так, будто он здесь главный. Один, пониже ростом, заметил медленно приближающуюся Изабель, и Джим тоже повернул голову – взглянуть, что происходит за его спиной. Изабель вышла из тени платана, словно ее движения – часть игры света на асфальте, и каждое дуновение ветерка создает новый узор, стирая старый. Джим повернулся к ней всем телом, широко расставил ноги и сказал что-то рабочим, те засмеялись. Как в кино, как в заранее отрепетированной сцене шла она вперед и знала, что подчинится ему сразу, позволит обнять и поцеловать в губы. Юбка была коротка, и порыв ветра задрал ее кверху, и рабочие опять засмеялись, а тот, который пониже ростом, наклонился, и голову вбок, и заглянул под юбку. Будто руками ухватился! Охваченная яростью Изабель широким шагом двинулась прямо на рабочего, глядевшего на нее с изумлением, и залепила ему пощечину. Звук этой пощечины ошеломил Изабель. А Джим, молниеносно оказавшись за ней, схватил ее сзади. Второй рабочий согнулся от хохота, а первый, обиженный, не знал, как себя вести – то ли тоже посмеяться, то ли потребовать извинений.

– О'кей, ты заслужила поцелуй, – заявил Джим и сжал ее так крепко, что Изабель застонала, и просунул колено между ее ногами.

Тот, с пощечиной, подошел ближе, ухмыляясь. В ней снова взыграла ярость, она попыталась рвануться в его сторону, но сама прижималась к Джиму.

– Оставь, – махнул рукой рабочий, – это ж твоя телка.

Джим ослабил хватку, положил левую руку ей на грудь со словами:

– Ага, только она слушаться меня должна.

И мял ее грудь, сдавливал и мял. А потом тихо отвел Изабель в сторону, к краю котлована. Рабочие подхватили свои лопаты и майки, пакет с двумя бутылками пива и убрались восвояси. Джим не выпускал ее, притирался к ней сзади, а она смотрела вниз, где в луже воды валялись три дохлые крысы, такие же грязные, как эта вода. А рядом – кошка с выпущенными кишками, вонючая кошка, и шерстка светится в темной яме. Джим встал рядом, вгляделся в ее лицо, а потом взял длинную палку, подцепил кошку за шею и вытащил сантиметра на два из воды. Видно было глаз с засохшей кровью, видно было, что брюшко прогрызли крысы, но еще было видно, что сдавлен череп. Кто-то бросил ее в котлован, в грязную лужу.

– Они забросают яму песком и закатают асфальтом, – сказал Джим. – Хочешь помолиться – давай прямо сейчас. – Со скучающим видом он ковырял носком ботинка наваленный кучей песок. – Видела голову? Удар что надо. Валялась, наверно, пару дней в другом месте, а то бы крысы давно ее сожрали.

Ветерком до нее донесло вонь из ямы. С дерева слетела – влет, скорее рухнула – чайка, с резким, злым криком коснулась асфальта рядом с ними, полетела вверх, затем повторила свой маневр еще быстрее, но неудачно: Джим, отгоняя, стукнул ее палкой, и чайка почти вертикально поднялась в воздух, унеслась. Изабель громко икнула. Джим взял у нее из рук ключи, теплые и влажные, как ее ладонь, сунул палец в колечко, поводил связкой перед ее лицом:

– Через пару дней я отваливаю.

Она стояла бледная, пытаясь справиться с приступом тошноты.

– Я уезжаю, усекла? – И Джим развернулся, пошел к ее двери, выбрал нужный ключ и открыл замок. – Иди сюда, – добавил он спокойно, ступил на порог и подождал ее.

Как будто знал, что Якоба нет дома. «А если бы и не так? – подумала Изабель. – Вот оно, поражение. Якоб не способен к борьбе. Укрывается, чувствует себя в безопасности».

Джим прикрыл и запер дверь, спрятал ключ в карман. На лестничных перилах белым флагом свисала рубашка Якоба.