Текст книги "Бедолаги"

Автор книги: Катарина Хакер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

16

В аэропорту Якоб набрал номер Элистера, своего будущего коллеги. Трубку взяла секретарша Мод.

– О, вы уже прибыли, замечательно! – услышал Якоб ее голос. Мод сообщила, что Элистер будет ждать его в два у входа в Британский музей:

– Он, конечно, вас узнает, не беспокойтесь, Элистер – человек исключительных способностей.

Взлетали и садились маленькие самолеты. Якоб был впервые в аэропорту Лондон-Сити, немногочисленные пассажиры шли к выходу. Был только час дня, и Якоб решил поехать на электричке.

Элистер действительно сразу его узнал, поспешил вниз по лестнице музея, как добрался – не спросил, зато взял под руку и, тараторя так быстро, что Якоб ничего не разбирал, потащил по улицам в маленький ресторанчик. Он тепло приветствовал двух хозяек, женщин лет сорока, усадил Якоба за стол и через минуту вернулся с двумя полными тарелками.

– Амира сказала, у тебя усталый вид, – сообщил он и принялся за еду.

– Так вот, Бентхэму шестьдесят шесть лет, он продал главную контору и с тех пор не желает иметь партнеров, единственный его контакт – с вами в Берлине. А с нами он делится прибылью, потому что у него ни детей, ни родственников, его старший брат почти сразу умер в эмиграции. Не исключено, что он вообще все раздарит. Очень на него похоже. Он не всегда сидит в конторе, но звонить ему можно в любое время. Стоит того, у него безошибочное чутье. Чем ты займешься, он сам тебе скажет. Наверное, теми стариками и их отпрысками, которые все еще оплакивают руины былых времен на востоке Германии. Ну, ты знаешь: участки на озерах и дачи там, где прежде были виллы. И вообще недвижимость. Спорными наследственными делами Бентхэм не занимается. Все ясно?

Элистер выпрямился, улыбнулся Якобу и кивнул Амире, которая принесла два кофе и покачала головой, глядя на почти не тронутую тарелку Якоба:

– Кофе тогда, когда он все доест подчистую.

И Амира высоко подняла чашки, будто защищалась от ребенка, который подпрыгивает и хочет достать их рукой.

– Амира Якоб, – представил их друг другу Элистер и легонько подтолкнул Якоба. Тот встал и протянул Амире руку.

– Я принесу другой кофе, когда вы все съедите, и пусть Элистер вам зубы не заговаривает!

Минуту спустя на столе перед Якобом оказался небольшой бокал вина, и Элистер одобрительно кивнул:

– Видишь, ты ей понравился.

Элистер честно молчал до тех пор, пока Якоб все не съел.

Я рад, что приехал в Лондон, – заметил Якоб и покраснел из-за этой дурацкой фразы. – Покажешь мне дом?

Элистер усмехнулся, пригладил густую светлую шевелюру. Зеленые глаза и веснушки. Элегантный пиджак, но галстук висит косо, длинные ресницы и красивая линия рта не сочетаются с худым, даже костлявым лицом.

– В Примроуз-Хилле есть квартира, очень приличная, четыре комнаты, престижный район и так далее. Еще есть викторианский дом в Кентиш-Тауне. Вообще-то не совсем подходящий адрес для того, кто работает у Бентхэма, но ему плевать. Он говорил, что ты приедешь не один и что берлинцы привыкли жить в больших квартирах.

– Моя жена, выговорил, поколебавшись, Якоб и понял, что произносит эти слова впервые, – моя жена переедет ко мне и будет здесь работать для своего дизайнерского бюро.

– Примроуз-Хилл – это стильно. Как у вас со стилем? – Элистер рассмеялся своему вопросу. – Сюда, к Амире, по пятницам приходит одна женщина, которая гадает на кофейной гуще, Бентхэм от нее в восторге. Если не можешь решиться, оставайся тут до послезавтра.

Позже Якоб не мог вспомнить, не это ли сообщение заставило его тогда отказаться даже от осмотра квартиры в Примроуз-Хилле. Гадание на кофейной гуще показалось ему настолько экзотическим занятием для ресторанчика, где клиентуру составляют юристы и бизнесмены, что он испугался, почувствовал себя провинциалом или ребенком в кругосветном путешествии. Его настолько поразила идея о предсказании будущего и фотография плотной, темноволосой женщины, на которую указал ему Элистер, что он забыл попрощаться с Амирой и даже не заметил, куда Элистер его везет. Попетляв на такси по какому-то лабиринту между кранами и стройплощадками, они вылезли у метро «Кентиш – Таун».

– Сейчас ты сразу поймешь, как тут близко от метро, – объяснил Элистер и свернул в какую-то улочку, плавно уходящую вверх, потом свернул еще раз. Высокие платаны перед аккуратными домами, где-то играют дети, Якоб услышал их голоса и стук мяча. Входная дверь, к которой подвел его Элистер, была темно-синей и со стеклом, забранная кованой решеткой, внутри виднелся светлый ковер.

Планировка квартиры оказалась удачной, на первом этаже две большие комнаты и маленькая ванная («Это для Изабель», – сразу подумал Якоб), на втором – кухня со столовой или гостиной, на третьем две спальни и ванная. Внизу несколько ступеней вели через террасу в сад – узкую полоску, где росли несколько рододендронов, гортензии и взъерошенная трава на газоне.

– Здесь снесли стенки, – пояснил Элистер. – Во всех соседних домах на один этаж – одна квартира, причем по лондонским понятиям и те квартиры совсем не маленькие.

Когда они вышли на улицу, Элистер продолжил:

– Ты можешь, конечно, поискать еще в Нотинг-Хилле или в Хемпстеде, есть районы и пошикарнее, но этот хорош разнообразием, да и расположен отлично, к тому же в другом районе ты заплатишь вдвойне. Дом принадлежит Бентхэму, тебе он сдаст его за пятьсот фунтов в неделю, считай – это подарок. – И Элистер снова взял Якоба под руку. – Пойдем пешком, – предложил он и двинулся было вперед, но тут же передумал, решил доехать на автобусе до Риджентс-парка, к северовосточному его краю, а оттуда уже недалеко до Девоншир-стрит, дорога красивая и приятная, мимо зоопарка, по аллеям. Днем можно посидеть в парке, Бентхэм сам любит что-нибудь обсудить во время прогулки, даже в дождь, кстати, вот добрый совет: надо купить куртку для дождливой погоды, хорошую куртку с капюшоном, а еще лучше плащ, Бентхэм придает значение элегантной одежде, в чем Якоб сам скоро убедится.

Лишь теперь он заметил, что Элистер с ним одного роста, и вспомнил о Роберте. Вообще, Элистер симпатичный. Светловолосый, живой, непосредственный, только в глазах порой вспыхивают недобрые искорки. По дороге рассказывал про какие-то концерты и про хитрости своей старой тетушки, которая умеет всюду прошмыгнуть без билета, потому что деньги тратит на поло-пони и ветеринаров.

– Хотел я ее пригласить, а она: предпочитаю наличные. Однако на концерт пойдет с удовольствием, билета не надо.

Они вышли из парка и вскоре оказались на Девоншир-стрит. Якоб заволновался. Элистер лишь раз стукнул в тяжелую дверь, как она уже отворилась, невидимо приведенная кем-то в действие, и навстречу им вышел сторож Эндрю с толстой книгой в руке, заложив палец между страницами в том месте, где прервали его чтение; крошечная голова на морщинистой шее, толстые мясистые уши и глаза ночного зверя, так выглядел этот человек, оказавшийся лифтером и настоятельно потребовавший если уж пользоваться лифтом, то только в его присутствии. Впрочем, как заметил Якоб, поднявшись до второго этажа, лестницы с их покривившимися ступенями и затертым ковром выглядели немногим надежнее лифта. Двери требовали покраски, также и стены, а читальный зал, где бросались в глаза новые книги и журналы с их пронзительно кричащими обложками, напоминал погруженную в глубокий сон, никому не нужную библиотеку в дворянском доме, отданном во власть пыли, времени, глухим стукам и звукам. Но первое впечатление оказалось обманчивым, красивые старинные столы были заново отполированы, в глубине стояли пять новеньких компьютеров «Макинтош», двое мужчин в возрасте Якоба и Элистера, сидя в глубоких кожаных креслах, что-то читали и не обращали внимания на посетителей.

– Это этаж Бентхэма, – пояснил Элистер, когда они поднялись с третьего этажа на четвертый, и указал на полуприкрытую дверь.

Элистер не вошел с ним вместе, но Якоб заметил это позже, когда обернулся к нему, поскольку господин, сидевший в кресле у окна, господин в безупречном костюме-тройке из черного сукна, с элегантным платком, обвившим шею вместо галстука, с белым цветочком в петлице, не шевелясь, оценивающе его рассматривал. Потом Якоб заметил беспокойное движение, и сердце у него забилось чаще. Господин поднялся, точнее – верхняя часть его туловища словно сама собой, без поддержки ног и без всякого усилия оказалась вдруг выше, подчиняясь скорее не воле, а мысли, превосходно соотносившей вес широкой грудной клетки с поддержанным жилеткой животом и коротковатыми ногами. Шея и лицо крупные, мясистые, такой же и нос, такие же и щеки, кустистые брови почти прикрывают глаза, а губы скорее тонкие, линии рта – мягкие, нечеткие. Голос его оказался таким низким, гудящим, что Якоб не сразу разобрал слова и позже так и не сумел вспомнить, сколько ни пытался, первую фразу, произнесенную Бентхэмом то ли по-английски, то ли по-немецки.

Отчитываясь по возвращении в Берлин перед Изабель и Гансом, он ограничился перечислением предстоящих ему дел. Ни словом он не обмолвился о своем будущем кабинете, хотя и сам удивлялся, что выбрал это просторное помещение со старинной мебелью, в том числе диваном и тяжелым деревянным сундуком. «Конечно, тут убого и не очень светло», – признал Бентхэм, к тому же на втором этаже (а Элистер и двое других сотрудников сидят на третьем) есть современный кабинет – наверное, за читальным залом, как понял Якоб. «Рядом с Крэполом, библиотекарем, на женской половине», – подтвердил его догадку Бентхэм, а Якоб покраснел. Из кухоньки вышла с подносом в руках Мод, секретарша Бентхэма, и возмущенно покачала головой, услышав про их план: эту комнату, по ее мнению, надо сначала освободить от всего барахла и отремонтировать. Полненькая Мод, лет пятидесяти, с сеткой для волос на голове и румяными щечками, будто она как раз вернулась из сада с ножницами в руке, внимательно рассматривала Якоба. Однако в руках она держала поднос, на нем чайник и две сухарницы с печеньем, тарелка с сандвичами, молочник и серебряная сахарница, отполированная до блеска словно в доказательство того, что уход и чистота есть единственное средство борьбы с растущими беспорядками. По пути Элистер рассказывал ему, что в конторе идет Постоянный спор о том, продолжать ли пользоваться старыми серыми папками или наконец заменить их светлыми, яркими. Сам Бентхэм вечно скупает старые, бывшие в употреблении, где только их увидит, – одна из причуд, с которой придется свыкнуться. Если Якоб захочет наглядно убедиться в своеобразии вкусов Бентхэма, стоит посетить его любимый музей – дом сэра Джона Соана, невероятное собрание причудливых предметов, размещенных в немыслимой тесноте и странных сочетаниях. Так вот, все это Якобу не хотелось пересказывать по возвращении в Берлин. Дом на улице Леди Маргарет дал достаточно материала для рассказа, и он с энтузиазмом описывал его Изабель, умолчав о том, что на квартиру в Примроуз-Хилле даже не взглянул. А Гансу он показал дела, которые прихватил с собой для работы, так что все трое оказались довольны друг другом, хотя Ганс не мог разделить радости предвкушения. Гансу будет их не хватать.

В конце концов про Бентхэма его спросил Андраш, который только кивнул, когда Изабель и Якоб сообщили ему о приглашении в Лондон, а теперь вообще не высказывался о подготовке к переезду. Гинка, Ганс и Изабель сидели в кухне, а они стояли вдвоем на балконе, погода для января была на удивление теплой, и Андраш курил, нервно затягиваясь сигаретой, четвертой за этот вечер. Через два часа его ждет Магда. Он не решился ей отказать и не решился пригласить ее на Вартбургштрассе. Уходить не хотелось, ведь они проводят здесь один из последних вечеров. Он хотел потянуть время. Якоб, кажется, испугался, когда Андраш спросил о Бентхэме.

– Трудно его описать, – проговорил он наконец. – Не очень высокого роста, полноватый, ноги короткие для такого крепкого сложения, одевается безупречно и, наверное, тщеславен. Нет, точно тщеславен, хотя его вообще не волнует, как выглядит офис, а выглядит он убого. У него в кабинете висит картина Лукиана Фрейда, слыхал про такого? С белыми цветочками, не знаю, что это за цветочки. Элистер рассказывал, что Фрейд писал его портрет. Крупное лицо, из тех лиц, что имеют вес: нос, веки и все остальное имеет вес, столько – то граммов, понимаешь, что я имею в виду? – И Якоб покраснел. – Бентхэма нельзя назвать приветливым, но и неприветливым не назовешь. Да, он скорее приветлив, но очень в меру. И совсем не похож на Шрайбера, я вообще таких людей пока не видал.

– А он еврей?

Якоб изумленно уставился на Андраша:

– Понятия не имею. Откуда мне знать? Элистер говорил, что он попал в Англию ребенком. Отчего ты так думаешь?

Андраш пожал плечами. В кухне Изабель накрывала на стол, не глядя в сторону балкона. Андраш видел, как она наклоняется, протягивает руки, выпрямляется. На ней узкая зеленая блузочка, черные джинсы, толстые носки.

– Оттого, наверное, что меня тут об этом никто не спрашивал, кроме Ханны. Тоже странно. Или не странно, как знать.

– А ты еврей? – Якоб прислонился к балконным перилам, посмотрел вниз, на улицу.

– Да, и всегда был.

– Но почему бы нам об этом спрашивать?

– Потому что мои дядя с тетей – эмигранты, а я получил немецкое гражданство, потому что только евреям удавалось уехать из Венгрии. С другой стороны, конечно, чего об этом спрашивать?

На миг Якоб представил себе Бентхэма, вспомнил, как тот встает с кресла, подходит ближе, смотрит на него, а он стоит между Мод и Элистером. Вспомнил, как Мод незаметным движением погладила рукав Бентхэма, и живое, насмешливое, доброжелательное лицо Элистера.

Он вспомнил 11 сентября полтора года назад, свое беспомощное волнение, никак не связанное с Нью-Йорком, выступление Буша, «ничто не останется прежним». На деле ничего не переменилось. Агенты влияния, война в Афганистане, разрушенные дома, сгоревшие люди, наспех захороненные трупы, в недоступных горах боевики Талибана и Аль-Каиды, названия и явления, означающие тут не больше, чем сюжеты и драмы телесериала, даже если его все обсуждают, как они сами обсуждали шоу «Большой брат». А теперь говорят о войне в Ираке. Сколько убитых принесла последняя война? Десятки тысяч. Якоб вспомнил Фрайбург, как люди в панике скупали все подряд, всерьез запасались консервами, теплыми одеялами и становились в живые цепи, протестуя против войны, когда на Израиль выпустили ракеты. 11 сентября стало теперь не более чем разделительной линией между вымышленным безоблачным вчера и трусливыми, агрессивными жалобами, распространявшимися сегодня все шире. Только для родителей Роберта, думал Якоб, все переменилось, и для него самого. Он нашел Изабель, он переезжает в Лондон.

17

Вконец раздосадованный, Джим перелез через пустые картонки из-под овощей, через пластмассовые коробки, вонявшие рыбой, и едва не споткнулся о кошку, которая спряталась за одним из ящиков, – серая, в полоску, кошка. Джим с минутку рассматривал ее, потом наклонился и почесал. Осторожно погладил шею, провел рукой по грудке, и кошка, оцепеневшая было от страха, подняла хвост и расслабилась, стояла тихо-тихо, только что не мурлыкала.

– Эй, ты чего не мурлычешь? – Джим хотел взять кошку на руки, но на брюхе у нее нащупал что-то клейкое, влажное – то ли грязь, то ли кровь, и кошка застонала от боли, а Джим оставил затею, выпрямился.

Со стороны Брикстон-роуд слышались шум, звук автобуса и даже крики, какой-то женский голос, сердитый и резкий, зазвучал ближе. Кошка улеглась. Джим замер, подавив в себе желание выглянуть через узкий проход на улицу, где за его спиной, похоже, стояла эта женщина. Казалось, было слышно чье-то дыхание, но это уличный шум, как волны маслянистой жидкости, равномерно ударялся о стены домов. Он опять почти споткнулся о кошку, однако на этот раз не обратил на нее внимания, а двинулся дальше, перелезая через ящики и мусорные мешки, пока не добрался до коричневой крашеной двери и не открыл ее толчком. У лестницы горой валялись газеты, рекламные листки, пустые банки. Джим, поморщившись, начал карабкаться вверх, мимо дверей, за которыми торговцы хранили свой товар – овощи, одежду, игрушки. Повсюду навесные замки, только одна дверь распахнута, какой-то мальчик коротко взглянул на него и тут же исчез, и пахло едой. Наверху ждал Элберт. Ухмыляясь, он всем своим грузным телом перекрыл дверной проем. Жидкие седые волосы аккуратно зачесаны назад, на нем футболка, правая рука вяло болтается, левая уперлась в дверной косяк. Снаружи сюда проникал лишь слабый свет. Джим прислушался: а вдруг удастся различить какой-то звук? По телефону он говорил Элберту, что хочет встретиться с ним наедине, без Бена, без телохранителей, которых Элберт держал при себе, – этих парней он подобрал на улице так же, как подобрал Джима. Уличное дерьмо. Тупые и бездарные. Ни к чему не пригодные. Перли приемники из машин, сумочки, телефоны, камеры. Валялись, обкуренные, на матрацах, предоставленных им Элбертом в его ночлежках по всему городу, до Саут-Илинг. Тыловые квартиры. «Места бегства, – подчеркивал Элберт, – ровно семь, по Ветхому Завету», – и называл свои каморки и запущенные квартиры так: Париж, Рим, Иерусалим. Джим жил в Иерусалиме, в Сохо, над китайским рестораном, где между этажами громоздились холодильники и полки с рисовой лапшой, другими продуктами, спал за комнатой официантов и поваров, в придачу наслаждаясь крохотной общей уборной, умывальником без зеркала и запахом мочи. Худые и бледные люди никогда с ним не заговаривали, то ли не знали английского, то ли по распоряжению Элберта. Краденое он складывал в пустые коробки из-под лапши, за ними приходили от Элберта, а взамен он получал гашиш, иногда кокаин, обещания и горячую еду. Обильные остатки еды, очень даже неплохой. Джим научился есть по утрам суп и холодное мясо. Кокаин лучше дрянной марихуаны с пивом, Сохо лучше подъездов и автобусных остановок на Кингс-Кросс. Но Джима туда все-таки тянуло, и Элберт дважды его отлавливал и бил. Отвел в парикмахерскую, переодел во все новое, чтобы отправить на улицу красавчиком. Для подготовки Элберт приставил к нему двух дружков, сунул деньги в руку: «Ты заслужил – за миленькое личико и миленькую задницу». И другую комнату ему дали, но он и оттуда попытался сбежать, только у Элберта повсюду свои люди, и опять кончилось битьем. «Не надо делать вид, что ты сызмала привык к другому!» Его опять заперли на две недели, лишив всего по указке Элберта, опять отправили на улицу, а он опять сбежал, в этот раз на целых три месяца, потому что не показывался на Кинге-Кросс, в Сити, Брикстоне, Клэпеме – всюду, где был Элберт. Но не выдержал и попытал счастья в Ист-Энде, где его подобрали полицейские и запихнули в клинику, а уж оттуда он приполз к Джиму на коленях. До сих пор, стоит только вспомнить, появляется вкус крови во рту: он прикусил язык, когда один из Элбертовых дружков стянул с него штаны и заставил наклониться вперед. И лицо Элберта, и опять дыра в Сохо. Не удалось ему распроститься с наркотиками, и воровал он до тех пор, пока Элберт брал его с собой на дело, только с появлением Мэй все переменилось, потому что Элберту он мог пригодиться, потому что они поселились в квартире на Филд-стрит.

Элберт все еще стоял, ухмыляясь, в дверях, и Джим вдруг понял, что тот нипочем не расскажет про Мэй просто так, без ответной услуги. Если вообще что-то знает. Он не выпустит Джима из своих лап, не оставит его в покое, не даст уехать из Лондона. И еще Джим слишком поздно понял, что следом за ним кто-то поднялся по лестнице.

– Врезать, но умеренно, – приказал Элберт и вытурил их из комнаты. Джим не открывал глаз. Рядом послышался голос Бена. Джим пошевелил ногами и представил, что лежит тут как спеленутый младенец. Осторожно вытянул правую ногу, потом левую. Похоже, кровь течет до сих пор, щекочет подбородок и шею, левая рука болит невыносимо. «Вывернули», – мелькнуло в голове. Закрыл глаза покрепче, «как зверь» – вот что он подумал и почувствовал на глазах слезы. Резким движением ему удалось выкрутить плечо, боль ударила в голову, будто отделяя ее от тела. Ноги лежали теперь ровно, и, когда Элберт двинулся к нему, он сразу понял, что сейчас будет. Элберт зашел спереди, наступил всем весом на его левое колено, Джим взвыл от боли. Когда он пришел в себя, было очень тихо. С трудом сел, потерял равновесие, но все-таки удержался, оперся на правую руку, открыл глаза и увидел перепуганное лицо Элберта. В комнате стояли только стол и несколько стульев. Вот, значит, про какой новый офис он писал в записке. Свежевыкрашенные стены, другая комната служит складом для автомобильных приемников, мобильных телефонов, сигнальных устройств – всего того, чем Элберт торгует на Черинг-Кросс, нового и подержанного, а все-таки прибавлявшего по два-три фунта к мечте о собственном ресторане в Кенсингтоне.

– За кого ты меня принимаешь? – проговорил Элберт с деланной грустью в голосе и протянул руку, помогая Джиму подняться. – Ты же меня обул, сам знаешь.

У всех своя мечта. Ресторан в Кенсингтоне. Домик с садом, вишневое дерево в саду. А что у Бена, Джим не знал. Увидел его жирное лицо, глазеет через дверную щель, и передернулся. Дерьмо поганое. Ни дома, ни вишневого дерева. Мэй исчезла, и они вынудят его продолжать. Без Мэй ему не выпутаться. Он испытывал жгучий стыд.

– Мы действительно хотим тебе помочь. – И Элберт скривил лицо в сочувственной улыбке, показывая ему фотографию Мэй и текст объявления о розыске, какие обычно вешают на станциях метро. Джим не в первый раз узнавал лицо на таком листке, но чаще это бывали подростки, вчерашние дети, которые, как и он сам, вылезли из поезда на вокзале, Ливерпульском или Сент-Панкрас, жадные и глупые, быстро оголодавшие, готовые броситься на шею любому, кто пообещает пару фунтов и осуществление их мечты невесть о чем, готовые копаться в грязи ради того, что считают жизнью, настоящей жизнью, на свой лад даже отважные, хотя сами не знают, против чего восстали и зачем. А потом они возвращаются, как он сам и как Элберт, к малой и недостижимой мечте, к картине мира и покоя, затуманенной в их воспаленных мозгах, к детскому оазису, обители всех надежд, и воображают, будто поняли, в чем состояли их цель, гордость и устремления. Но уже поздно. Кому-то из них Джим давал по морде, когда Элберт велел, когда они его самого доставали, но ничего особенного при этом не испытывал – так, легкое успокоение. И чуточку отчаяния. Так легкая царапина вдруг да заболит, будто ножом вырезали что-то из мозга, вырезали воспоминания. Хотелось бы однажды рассказать об этом Мэй, в постели, лежа в ее объятиях, засыпая. В этой царапине, в этой ране всегда был свет, ослепительный свет. Фотография Мэй на станциях метро. Разыскивается. «Имеющих сведения просим сообщить…» – и номер частного мобильного телефона? Как Элберт себе это представляет? Джим разглядывал снимок; у него не было ни одной фотографии Мэй. Осторожно пошевелил рукой и застонал. Надо собраться. Она совсем близко, позовешь – не услышит, но стоит протянуть руку… Только бы вспомнить. Такая острая тоска, будто вырвали из сердца живой кусок, и он едва сдерживается. Элберт усмехнулся. Сходил в другую комнату, вернулся с тремя пакетиками, насыпал на столе три ровные полоски.

– Помнишь, Джим, как ты трепался про последнюю черту? Ты, мол, подведешь черту и уедешь в деревню?

Джим молчал, наблюдая, как Элберт и Бен склонились над столом, втянули в нос белый порошок и ободряюще ему закивали. На заднем плане ему виделся слабый контур – затылок Мэй, тоже наклонившейся вперед. Он ненавидел, когда она нюхала наркотики или принимала таблетки, ненавидел ее выражение лица, когда она с глупым хихиканьем прижималась к нему, лезла рукой в штаны. Поймали его на том, что он избил Мэй. Поймали из-за Эллис. Он шагнул к ним ближе, прямо к Бену.

– Ты не хочешь сказать спасибо? – съязвил Бен.

Но тут вмешался Элберт:

– Дай ему спокойно посидеть!

Подставил Джиму стул, вышел, вернулся с тремя банками пива. Кто-то есть в дальней комнате, он поднялся по лестнице вслед за Джимом, не могло же Джиму послышаться его дыхание. А удар по голове сзади, на площадке, когда Элберт с улыбочкой стоял в дверях? Джиму было плохо. Тринадцать лет назад он первый раз сбежал от родителей, ему и было тринадцать, а еще через три года третьего июля он добрался до Лондона и каждый год отмечал этот день, пока не встретил Мэй и не стал отмечать тот день, когда увидел ее впервые, в августе, скрывая число даже от нее, благо она ничего не помнила. Он чувствовал себя манекеном, неподвижным и пустым. На полу, на голом обеденном столе засыхала его кровь. Элберт заметил его взгляд, перевернул банку и налил тонкой струйкой лужицу пива поверх крови. Вытрут они стол, оставят ли сохнуть – ему все равно.

– Ты не можешь просто все бросить, пойми это. Не можешь своим ходом обделывать делишки. – Голос Элберта звучал теперь деловито. – Зато мы попробуем найти Мэй, и полиция не сядет тебе на хвост.

– Я Мэй не сделал ничего плохого, – вяло попытался отговориться Джим; боль в левой руке усиливалась.

Элберт только отмахнулся:

– Ты за кого нас держишь? Не забудь, Бен ее видел.

Джим растерянно уставился на него.

– А ты не помнишь, как избил Эллис? – брякнул Бен, возмущенно запыхтев.

– Эллис сперла у меня триста фунтов! – Джим покраснел. Он ее бросил, у нее была комната на Арлингтон-роуд, в подвале, Элберт позаботился, чтобы Эллис не возникала, а его заставил вместе с Джимом обыскать все углы, предполагая, что там спрятаны сколько-то граммов кокаина. Лет пять назад или шесть. Он ничего не помнил. Как они бросились на него, когда он собрался заехать ей по щеке, – это помнил, но больше ничего. Он попытался встать, хотел броситься на Элберта с кулаками. Но пока он поднимался со стула, Бен уже встал рядом, и открылась дверь, и вошел темноволосый человек, с виду араб, лицо каменное, в руке нож. Джим двинул разок Бену и опять сел:

– Призвали муфтия для подкрепления или как?

Разглядывал красивое, с прямыми чертами, лицо этого человека, смуглую кожу, заметил искорки в черных глазах – то ли он оскорблен, то ли он забавляется.

– Для такого урода, как ты, – спокойно ответил Элберт. – Это Хисхам. Может, он и муфтий, но по-английски говорит лучше тебя.

– Скажи ему, чтобы принес мне пива.

Бен стоял рядом, белый как мел, губа рассечена.

– Могу доказать, что ты ее едва не прикончил. Без меня она истекла бы кровью.

Джим тупо покачал головой. Он смутно помнил, как Мэй лежит на софе, в руке телефонная трубка, то ли кровь из носа, то ли мелкая ранка, и он вернулся в кухню. Может, у него был нож? В кухне он оставался до тех пор, пока не пришел Бен. Попытался все восстановить в памяти, снова покачал головой, встал. С улицы доносился шум дождя, он вспомнил про кошку внизу и обратился Элберту:

– О'кей, а теперь скажи, чего ты добиваешься?

Элберт с удовлетворением взглянул на Бена.

– Для начала денег, которые ты мне должен. И еще, – продолжил Элберт, – мы дадим тебе кое – что с собой, верно?

Спал он беспокойно. Проснулся среди ночи, почувствовав, что сердце бьется медленнее обычного. Поднялся, достал из стенного шкафа шерстяное одеяло, но от него пахло чем-то затхлым, может, и собакой. Человеческий волос или собачья шерсть? Пошарил пальцами, нащупал короткие волоски. Запах ужасный, но уж очень он мерзнет. Холод не отступал. Хисхам проводил его молча, любезно, на прощанье даже хотел заговорить, и в глазах его читалось что-то вроде сочувствия. Наверное, он тоже видел у дверного порога кошку, истекающую кровью, раненную, истерзанную.

Джим не задавался вопросом, нет ли за ним хвоста, доехал на метро до Кингс-Кросс, пересек Пентонвилл-роуд и пешком дошел до Филд-стрит, не обращая внимания на тех, что слонялись там по тротуарам, лишь заметив краем глаза одну молоденькую женщину. Моложе, чем Мэй. Товар, врученный ему Элбертом, он без труда продаст в Кэм – Дене. На берегу канала Джим вдруг увидел лису, та бесстрашно шмыгнула мимо, пролезла через дырку в заборе и пропала где-то в поле. В сомнениях он размышлял, не стоит ли поймать такси: боль в руке становилась непереносимой.

Дома он принялся искать лекарство, но нашел только пустую упаковку. В гостиной валялись пустые пивные банки, одежда, грязное белье. Правой рукой он собрал носки. Задел и опрокинул пивную банку. Вытер майкой жидкость, не сразу впитавшуюся в ковер. Надо открыть окно, проветрить. И цветов купить, мысленно усмехнулся он.

На другой день, возвращаясь из прачечной с сумкой, полной чистого белья, он остановился у цветочного киоска возле метро «Кентиш-Таун», купил несколько гвоздик и лилию, все за один фунт. Только вазы дома не нашлось. Гвоздики поместились в пивной банке, а лилию он держал в руке, нюхал белые цветки, и запах ему не нравился. Лилия уже увядала. Он вымыл посуду, убрал в холодильник пиво, хлеб для тостов и сыр, яйца, упаковку с ветчиной.

Последний вечер они с Мэй провели в квартире на Филд-стрит. И поссорились. Странное какое воспоминание. Все кажется, она где-то ждет, но почему же не появляется?

За окном он увидел маленькую девочку. Она наклонилась, прядки темных от дождя волос закрыли ей лицо. Прошла неуверенно несколько шагов и остановилась, словно не знала, куда идти. Джим внимательно наблюдал. Тонкий зеленый свитер был ей велик, длинные рукава закрывали ладони и пальцы, лицо казалось очень бледным, заострившимся. Похоже, девочка кого-то высматривала, вытягивала шею, даже вставала на цыпочки, но никто не появился, и она тоже ушла. Джим рассердился на девочку, как будто она его в чем-то обманула.

Выйдя из дома вечером, чтобы продать часть товара, он все еще пребывал в плохом настроении. «Дурное предзнаменование», – отметил он и суеверно перекрестился.

Назавтра Джим увидел на станции «Кентиш – Таун» объявление с надписью: «Разыскивается» и фотографию Мэй.