Текст книги "Нервы ни к чёрту (СИ)"

Автор книги: Кастуш Смарода

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

В захоронении было пятнадцать могил. Зузанна направила луч фонаря так, чтобы он освещал их все и принялась тщательно осматривать.

Только с первого взгляда казалось, будто на всех могилах царит одинаковое весеннее разнотравье – при внимательном осмотре стало заметно, что три из них обильнее прочих поросли колючей травкой-краснопёркой.

Существует легенда о том, как однажды святой Йохан, пропалывая монастырский огород, порезал палец об острый листочек этой травки и так осерчал, что проклял её, разрешив ей отныне расти только на окаянной земле.

Но это всего лишь легенда.

На самом же деле краснопёрка распространена повсеместно на всей территории Старой Империи, но существуют места, где она растёт особенно охотно и больше не растёт почти никакая другая трава – могилы проклятых и колдунов. И этому феномену есть очень простое объяснение.

По старинному поверью, тела колдунов и проклятых при захоронении засыпают землёй, обильно перемешанной с хлорной известью, чтобы их неупокоенные души не могли вернуться обратно в бренные тела. А после такой профилактики там долгие годы не способна прорасти никакая иная трава кроме неприхотливой и вездесущей краснопёрки. Конечно с годами известь вымывается из почвы и земля становится пригодна для других растений, но травка-краснопёрка здесь всегда растёт гуще.

Зузанна сняла с плеча потрёпанную холщовую сумку и принялась готовиться к обряду.

__________________________________________________

5. Квадрига – античная двухколёсная колесница с четырьмя запряжёнными конями. Часто использовалась в гонках или в триумфальных шествиях.

5. СИМЕНС. ЛЕКАРЬ И ЭСКВАЙР

Небо всё утро было затянуто низкими скучными облаками. То и дело начинал накрапывать мелкий противный дождик. Вокруг, насколько хватало глаз, расстилалась унылая степь, плоская, как грудь сестры Мирабеллы из монастырского лазарета. На горизонте маячили синими тенями далёкие горы.

Дорога совсем раскисла и липкая жирная грязь раздражающе чавкала под башмаками.

Иногда их обгоняли несуразные крестьянские колымаги, запряженные могучими флегматичными битюгами. Каждый раз Сименс с надеждой бросал взгляд на сира Тибальда, но водянистые голубые глаза, глядящие сквозь узкие прорези маски, были безучастны. Они привычно сходили на обочину, уступая дорогу очередной телеге с нахохлившимся понурым возницей, а затем вновь продолжали месить ногами грязь, потакая бессмысленному и обременительному обету благородного воителя.

Единожды их обогнал, несущийся на полной скорости почтовый дилижанс, окатив жидкой грязью с ног до головы. Кучер и не подумал сбавить скорость, возможно приняв их за бродяг, и они едва успели отскочить в придорожную траву. Дилижанс чёрным вихрем промчался мимо, подскакивая на скрипучих рессорах, под надрывное ржание лошадей и визгливый свист бича.

Сир Тибальд негромко просипел что-то, похожее на ругательство и изумлённый Сименс с весёлым недоверием уставился на него: уж не послышалось ли ему? Неужто его господин, непоколебимый даже тогда, когда речь идёт об исполнении самых ничтожных и необязательных правил, нарушил сейчас один из своих нелепых твердокаменных обетов?

Он ожидал, что сир Тибальд что-то скажет, начнёт объясняться, но тот, как ни в чём не бывало, выбрался на дорогу и настырно побрёл вперёд, счищая на ходу ошмётки грязи со своего несуразного балахона. Сименс почувствовал себя обманутым, он поправил на плечах лямки заплечного мешка и угрюмо поплёлся следом.

Они пообедали в придорожном трактире, знававшем и лучшие времена, посидели у жаркого камина, обсыхая, и снова двинулись в путь. В полночь их ждали в Солёной Гавани, где сир Тибальд собирался участвовать в соискании на выполнение очередного опасного предприятия по борьбе со злом и восстановлению справедливости.

Сименс вздыхал: он уже давно подумывал о том, чтобы оставить свою хлопотную службу у сира Тибальда, не сулящую никаких перспектив, но всякий раз откладывал принятие окончательного решения. За прошедший год он сильно привязался к этому прямодушному чудаковатому старику и, хотя оный год не принёс ему даже пары золотых дублонов, Сименс не мог бы пожаловаться на то, что ему было скучно.

Конечно им не случалось расколдовывать замков или рубить головы драконам, но однажды они перебили шайку разбойников, промышлявших торговлей детьми; разоблачили степную ведьму-кровососку, поселившуюся на заброшенной мельнице близ села Вышнее Быльё; изловили оборотня, терроризировавшего окрестности Пурпурной Обители, и оказавшегося тамошним бондарем, рядившимся в звериные шкуры...

Низкое небо, весь день промаявшееся в неуверенности, к вечеру разродилось проливным дождём и им пришлось отсиживаться в прибрежных кустах у какой-то небольшой речушки, накинув на ветки старую лошадиную попону, служившую сиру Тибальду одеялом. Сименс, которому скучно было сидеть без дела, выломал длинную палку, соорудил импровизированную удочку и за час натаскал с десяток уклеек.

Дождь понемногу начал стихать и было решено развести костёр, обогреться и перекусить.

Сухостоя в прибрежных зарослях оказалось предостаточно, но он весь намок и не желал разжигаться, так что Сименсу пришлось плеснуть немного "горючей воды", применяемой для прижигания ран и уничтожения заразы. Костерок враз заполыхал.

Сименс набрал в котелок речной воды, пристроил его над огнём и уселся чистить рыбу. Его обычное беззаботное расположение духа понемногу возвращалось.

Сир Тибадьд уселся прямо на мокрую попону и протянул к костру широкие ладони с крепкими узловатыми пальцами, усеянными старыми шрамами и старческими пигментными пятнами. На белой лакированной маске, скрывавшей большую часть его изуродованного болезнью лица, плясали оранжевые отблески пламени.

– Ты когда-нибудь задумывался, Сименс, для чего мы живём?

С этого вопроса начиналась любая их "беседа" и Сименс давно уже перестал пытаться ответить на него; он просто терпеливо ждал продолжения. Сир Тибальд не нуждался в собеседнике – он нуждался в слушателе. Хорошо, что такое настроение накатывало на него нечасто – наверное всему виной проклятая погода.

– Ты помнишь, Сименс, что Всепрощающий наделил людей правом самим вершить свои судьбы и даровал им прощение за всё то, что они сотворили и сотворят – отныне и до Последнего Суда?

– Нет, сир Тибальд, – с самым невинным видом ответил тот, продолжая чистить рыбу. – Я тогда ещё был очень маленьким.

– Не городи глупостей, Сименс! Ты знаешь, что это случилось на заре времён и никто из ныне живущих не мог присутствовать при сём. Я говорю тебе о Святом Уставе, где описана земная жизнь Всепрощающего. И, вообще, не смей меня перебивать! Чисти свою рыбу!

– Слушаюсь, сир, – скромно пробормотал Сименс, скрывая улыбку.

Чувство юмора не входило в число личностных качеств сира Тибальда.

– Если тебе прощается всё, что бы ты не совершил, то выходит, что совершенно незачем быть хорошим – главное не нарушать тех правил, за которые тебя могут наказать сами люди. Но есть ещё душа, Сименс, и ей не объяснить, что ты не преступал никаких писанных законов, а за все остальные проступки уже заочно получил прощение. Душа судит по своим собственным законам и прощения не знает...

Он замолчал и с шумом втянул в себя воздух через каплевидные отверстия в маске, расположенные на уровне носа. Сименс побросал рыбу в кипящую воду, добавил соли, лаврушки, сушёных овощей, и стал смотреть на старого воина, ожидая продолжения.

– Я содеял в этой жизни очень много зла, Сименс. Прикрываясь людскими законами и Святым Уставом я совершал ужасные бесчинства, но я не ведал, что творил. Я ни разу не раскрывал Святого Устава, который постоянно носил под панцирем напротив сердца, довольствуясь лишь речами священников, звучавшими с амвонов в храмах. Я твёрдо верил в то, что поступаю правильно, но с годами моя вера стала слабеть...

Сир Тибальд снова умолк и Сименс, воспользовавшись случаем, быстренько попробовал варево на соль.

– У меня начала болеть душа, Сименс, и эта боль не шла ни в какое сравнение с болью телесной. А уж с ней-то я был знаком не понаслышке: меня неоднократно рубили мечом, дырявили из аркебузы, протыкали багинетом. [6] Дикие звери терзали моё тело, жара и холод изнуряли его снаружи, а жестокие болезни выжигали изнутри. Но я смеялся, Сименс, поверь мне – тогда я ещё умел смеяться...

Сименсу очень трудно было в это поверить. Он не мог представите себе сира Тибальда не то что смеющимся, но даже улыбающимся.

– Слова священников престали приносить мне успокоение и я впервые открыл Святой Устав. Я был потрясён, Сименс: оказалось, что Всепрощающий, кроме собственно прощения, оставил людям Заветы – правила по которым надлежит жить, чтобы не быть осуждённым своею собственной душой...

Сир Тибальд нравоучительно поднял вверх узловатый палец. Он выговорился и его душевное состояние стремительно улучшалось.

– Вы законченный пессимист, сир Тибальд, но я всё же надеюсь, что когда-нибудь вы заслужите своё прощение, – Сименс потянулся к котелку, чтобы помешать суп.

Сир Тибальд вдруг как-то странно напрягся, прислушиваясь.

– Ты ничего не слышал, Сименс? Мне показалось, что я уловил какие-то звуки...

– Нет, я ничего не слышал, – Сименс продолжал помешивать суп, предвкушая скорую трапезу. – Может быть какой-нибудь зверь?

– Это человек, – старик безучастно смотрел в огонь, но было видно, что он весь обратился в слух. – Ярдах в сорока прямо за моей спиной.

Сименс поднялся на ноги и принялся всматриваться в темноту.

– Да нет там никого, сир Тибальд.

– Он там...

– Ну хотите я пойду и проверю? – раздражённо спросил Сименс.

– Нет, он может испугаться. Я сейчас сам позову его.

Он медленно поднялся на ноги, зябко кутаясь в свой нелепый балахон, и повернулся спиной к костру. Его длинные пегие волосы развивались на ветру; он немного постоял, словно в нерешительности, а потом заговорил своим глухим сиплым голосом:

– Выйди к нашему костру, путник, если ты не задумал худого. Обогрейся и поешь. Меня зовут сир Тибальд, а моего эсквайра – Сименс. Мы не причиним тебе вреда...

__________________________________________________

6. Багинет (штык) – холодное колющее оружие, примыкаемое к ружейному стволу для штыкового боя; может также носиться на поясном ремне.

6. УТА. ДИКАРКА-САМОЗВАНКА

Сырой ветер, настырно дующий со стороны гавани неприятно холодил голые колени и плечи, игрался тугим пучком волос на затылке, норовил сыпануть в глаза мелким песком. Было уже совсем темно, а тусклые газовые фонари горели только на пересечениях узких извилистых улочек.

И не у кого было спросить дорогу: квартал словно вымер, хотя из окон, забранных щелястыми ставнями или кое-как завешенных дырявыми шторами, Ута то и дело ловила на себе плотоядные хищные взгляды.

Наконец она разглядела неприметную вылинявшую вывеску, криво висящую над дверью длинного и низкого, похожего на сарай, строения – без окон, но с широким прощелком между верхним краем стены и крышей. Подвернувшийся кстати фонарь высветил на вывеске что-то похожее на трезубец и полустёртую надпись "Царь морей" – сомнений не осталось – это было то самое место, которое указывалось в объявлении.

Ута тряхнула головой, рассыпав по плечам густые светлые волосы; придала лицу свирепое выражении и, скосолапив ноги, обутые в ременные сандалии с высокими меховыми гетрами, толкнула, висящую на одной петле дверь таверны.

Привычно изображая воительницу из Речной Долины, она бесцеремонно стряхнула с первой попавшийся скамьи парочку захмелевших гуляк и уселась сама, широко расставив ноги. Когда она положила на колени свою верную глефу (точную копию такой, какими пользуются настоящие сумеречные девы) и принялась её натачивать – все те, кто ещё оставался за столом поспешили ретироваться, не забыв прихватить свои тарелки и кружки. Уту это вполне устраивало.

Роль свирепой дикарки давалась ей легко: недаром ведь она, уже почти десять лет, изображала её на столичной гладиаторской арене с подставными боями. Помогала и внешность, которой она была обязана своему прадеду – выходцу со Змеиного Берега, и одной из бабушек – северянки с Китового Мыса. От прадеда ей досталась смуглая кожа и чёрные угли глаз, а от бабушки – роскошная кипа вьющихся светлых волос.

Бои на арене не приносили серьёзных денег – большую часть выручки забирал распорядитель, а несогласные с таким положением дел получали пинка под зад. А ведь она уже далеко не девочка и ей пора уже задуматься о женитьбе, детях, уютном домике с камином и маленьком шляпном магазинчике.

Сейчас в Столице был не сезон на гладиаторские бои и Ута упросила распорядителя отпустить её на месяц-другой из города не разрывая контракта, придумав душещипательную историю про больную мать и неоплаченную закладную за дом. Ей всегда хорошо удавалось придумывать очень правдоподобные истории – наверное потому, что она уделяла особое внимание деталям.

Она не забывала время от времени окидывать залу свирепыми взглядами. Это должно было отбить у бармена и посетителей охоту познакомиться с ней поближе, а также выявить среди сброда, наполнявшего это смрадное место, других охотников за наградой.

Одного она распознала сразу – плечистого тугомордого крепыша с цепким прищуром бывалого авантюриста. Он неприметно пристроился между тощим развязным парнем в расстёгнутой на впалой груди кожаной безрукавке и унылым детиной с мутным потухшим взглядом. Крепыш, с плохо скрываемым отвращением, тянул мелкими глотками пиво из щербатой глиняной кружки.

Он лишь однажды скользнул по Уте равнодушными зенками, ещё когда она только появилась в дверях таверны, и, казалось, сразу потерял к её персоне всякий интерес, но с этого самого момента Уту не отпускало давящее ощущение того, что её пристального оценивающе разглядывают.

Больше, как она не присматривалась, ей не удалось разглядеть никого, кто хоть как-то тянул бы на искателя приключений. Уте даже показалось, что кроме неё и плечистого крепыша здесь едва ли найдётся человек, который просто умеет читать. Наверное наниматель специально подобрал такое место, чтобы сразу становилось ясно – кто пришёл наниматься, а кто просто протирает штаны за ежевечерней кружечкой омерзительного местного пойла.

То, что пойло, подаваемое здесь, омерзительно, Ута смогла понять даже не попробовав его – отвратный кислый запах навеки пропитал каждый уголок этой дрянной пародии на питейное заведение.

Молоденькая монахиня, появившаяся в дверях, за полчаса до означенного в объявлении времени сбора, растрогала Уту. Девчонка явно была не промах, несмотря на свои молодость и рясу весталки, но в команде матёрых наёмников она станет явной обузой. И хотя себя Ута матёрым наёмником тоже не считала, но с глефой умела обращаться превосходно и рассчитывала получить равноценную со всеми участниками предприятия долю барыша.

Когда до времени сбора оставалось не более десяти минут, Ута заметила в глазах крепыша искреннюю скуку и поняла, что тот собирается уходить. Неужели она ошиблась и он здесь не затем, чтобы участвовать в авантюре. Тогда, выходит, что кроме неё и девчонки-весталки больше никто не пришёл на соискание? Или она всё-таки зашла не в ту таверну?

Но ведь в объявлении было ясно написано – "Царь морей", и значит никакой ошибки быть не могло. Неужто в Империи повывелись все авантюристы и предложение таинственного нанимателя совсем никого не заинтересовало кроме самозваной дикарки и странствующей девочки-монашки?

Неожиданно в таверну ввалилась весьма диковинная компания и Ута поняла: может быть не всё ещё потеряно и есть шанс, что загадочная экспедиция всё же состоится. Тугомордый крепыш, который, видимо, всё же являлся одним из соискателей, снова шлёпнулся задом на скамью и придвинул к себе кружку с недопитым пивом.

В таверне мигом стало тихо, все посетители с интересом уставились на вошедших.

– Господа, – негромким сиплым голосом проговорил высокий седовласый старик в белой лакированной маске, скрывавшей большую часть его лица. – Позвольте осведомиться: а не в этом ли достойном заведении проходит соискание на участие в героическом походе?

На старике, поверх блестящих стальных доспехов, была напялена обширная накидка из серой мешковины; на поясе, в широких ножнах, висел двуручный рыцарский меч.

Его спутники выглядели не менее колоритно: стройный юноша в чёрном облачении лекаря или боевого мага и тщедушный, похожий на подростка мужчина неопределённого возраста, закутанный в огромный рыбацкий плащ.

Старик обвёл залу светлыми жёсткими глазами, влажно блестевшими через прорези маски, ожидая ответа на свой вопрос. Его твёрдый острый подбородок, покрытый редкой седой щетиной нетерпеливо подрагивал.

– Вы не ошиблись, благородный сир, – послышался спокойный голос из дальнего конца залы. – Соискание проходит именно здесь...

7. ТИБАЛЬД. БЛАГОРОДНЫЙ ВОИТЕЛЬ

Он поднялся из высокой мокрой травы – неуверенный и жалкий – маленький щуплый человечек в огромном рыбацком плаще, скроенном из разнокалиберных кусков рябой кожи; стал опасливо приближаться к костру, хромая, казалось, на обе ноги сразу и обхватив тонкими руками в непомерно широких рукавах свои узкие плечи.

Подходя, он откинул с головы жёсткий треугольный капюшон, обнажив высокий бледный лоб с прилипшими к нему жидкими прядями волос неопределённого цвета, сквозь которые проступали ещё более бледные шрамы – три кривых перекрещенных линии, напоминающих руну "анут".

Тибальд увидел пугливые бегающие глаза под редкими бровями; искусанные дрожащие губы; впалые щёки с нездоровым чахоточным румянцем, поросшие редкой нечистой порослью; тонкий горбатый нос с широкими трепетными ноздрями и безвольный скошенный подбородок над хилой кадыкастой шеей.

И запах – Тибальд не мог бы спутать его ни с каким другим – запах страха и недоверия, запах затравленного дикого зверя, запах ликанта... Но сейчас это не имело ни малейшего значения – данный им обет требовал проявления гостеприимства к любому страждущему, а этот человек действительно испытывал страдание: от холода, голода и недавних побоев.

– Благодарю вас, милостивые господа, – робко промямлил он, усаживаясь к огню на равноудалённом от обоих путников расстоянии. – Сир Тибальд, мастер Сименс...

– Не назовёте ли и вы нам своё имя, почтенный, – с некоторым пренебрежением в голосе, осведомился лекарь.

– Охотно, – бродяга протянул к огню озябшие руки с длинными тонки пальцами. – Чаще всего меня теперь называют "Выродком", но если господам будет угодно, то когда-то я был известен в здешних краях под именем Фархода Аль-Саади...

– Ты лжёшь, презренный бродяга! – Сименс вскочил, отбросив на сидящего приблуду тонкую чёрную тень. – Я учился в Университете и многое слыхал о мятежном поэте Аль-Саади! О его благородной внешности, весёлом нраве и смелых выходках там до сих пор бродят легенды! Ты похож на него не больше, чем крыса на соловья!

– Жизнь меняет людей, – смиренно ответствовал пришлый, отодвигаясь от костра и надвигая на лицо свой нелепый капюшон.

– Прекрати, Сименс, – просипел Тибальд. – Нам нет дела до того, кем является наш гость, если он голоден и замёрз. Помни о данных обетах...

– Это ваши обеты, сир Тибальд, а не мои! – яростно сверкнул глазами Сименс, нехотя усаживаясь на своё место. – И мне претит, что какой-то проходимец порочит светлое имя этого выдающегося человека! Я видел несколько гравюр с изображением Аль-Саади и клянусь черепахой, что это не он!

И тогда незнакомец вдруг заговорил, не поднимая лица, скрытого в густой тени капюшона. Его голос был болезненно-скрипучим, но произносимые слова звучали волнующей музыкой для слуха старого воина:

Когда сольётся рябь домов

В аляповатую картину,

Я побреду, скукожив спину,

От льющих слёзы облаков.

Накроет тень овал лица,

Омытого волнАми грусти.

И когти прямо в грудь запустит

Тоска, которой нет конца... [7]

Когда незнакомец умолк, Тибальд ещё долго сидел, отрешённо глядя в отблески оранжевого пламени, Сименс задумчиво морщил лоб, не умея совладать со своим лицом.

– Я слышал эти стихи в несколько иной интерпретации, – неуверенно пробормотал он, косясь на случайного попутчика.

– Тогда и я был иной, – тихо проскрипел незнакомец, обхватывая руками колени и ещё глубже утопая в своём треугольном капюшоне.

– Однако, суп, должно быть, уже готов, Сименс, – сказал Тибальд. – Позаботьтесь в первую очередь о нашем госте, а потом уже и о нас самих.

Сименс рассеянно кивнул, пребывая в явно растрёпанных чувствах. Покопавшись в заплечном мешке, он извлёк из него краюху ржаного хлеба, несколько мелких луковиц и пару мятых жестяных мисок. Наполнив миски ароматным горячим варевом, он протянул одну из них странному гостю, а вторую Тибальду. Сам же он принялся черпать суп прямо из котелка, имея вид человека, который уже очень давно пытается решить слишком сложную задачу и никак не может найти правильный ответ.

Гость торопливо выхлебал суп и теперь ковырялся пальцами в мелких тушках, доставшихся ему варёных рыбёшек, жадно заедая их хлебом. Когда он потянулся за очередным куском, из рукава его плаща на тонкое запястье соскользнуло широкое железное кольцо с обрывком толстой кованой цепи. Бродяга поспешно спрятал своё сомнительное "украшение" обратно в рукав, бросив испуганный взгляд на своих сотрапезников.

Тибальд сделал вид, что ничего не заметил, занятый неторопливым поглощением пищи; его ложка мерно постукивала о нижний край маски, скрывавшей верхнюю губу. Сименс был слишком захвачен собственными мыслями, чтобы обращать на что-либо внимание. Казалось, он целиком ушел в воспоминания о своей студенческой жизни.

Бродяга тщательно подчищал остатки супа куском хлеба (оказалось, что он съел варёную рыбу прямо с костями) и Тибальд молча протянул ему свою, почти нетронутую, миску. Тот с благодарностью принял её и тут же начал шумно сёрбать, проворно работая ложкой.

– Послушайте... э-э-э... любезный... – Сименс мялся, не зная, как следует обращаться к их странному гостю. – Если, по вашим словам, вы Аль-Саади, то не составит ли вам труда ответить, кто занимает в Университете пост декана на факультете естествознания?

– Десять лет назад это был Мастер Том Дулли по прозвищу Жаборез, – неохотно откликнулся бродяга, словно уже жалея, что назвался своим настоящим именем. – Хотя я и не имел чести присутствовать на его скучнейших (по слухам) занятиях, поскольку учился на факультете изящной словесности.

– А известно ли вам имя Гануша Клемента? – продолжал свой допрос Сименс.

Тибальд пока предпочёл не вмешиваться в разговор.

– Ган – Седой Медведь, – в голосе странника послышалась теплота и ностальгия. – Немало дрянного пива мы выпили с этим дебоширом в портовых кабаках...

– Невероятно! – Сименс, казалось, был искренне удивлён. – Но если ты и вправду легендарный Аль-Саади, то почему бродишь в лохмотьях и шарахаешься от людей?

– Это длинная и печальная история, – незнакомец снова укрылся в тени своего капюшона. – Но если милостивым господам будет угодно, то я могу рассказать её.

Сименс был явно не против – азартное предвкушение ясно читалось на его гладком, ещё не знавшем бритвы лице. Он устроился у огня поудобнее, приготовившись слушать, но Тибальд был вынужден его разочаровать.

– Мы охотно выслушаем ваш рассказ, почтенный Аль-Саади, – сказал он. – Но несколько позже. Сейчас нас ожидают в Солёной Гавани. Вы ведь, если я не ошибаюсь, направлялись именно туда? Так может быть составите нам с Сименсом компанию? А свою историю можете рассказать по пути...

__________________________________________________

7. Здесь и далее стихи Геннадия П. Мыша. Использованы с разрешения автора.

ИНТЕРЛЮДИЯ. МЯТЕЖНЫЙ ПОЭТ

Он уплыл учиться за море – это считалось престижным среди губернаторов Песчаных островов (одним из которых и являлся его старик) – отправлять своих детей получать образование на материке. Тем более, что и времена были неспокойные, колонии то и дело бунтовали и император уже начал подтягивать войска для подавления мятежей.

Он рад был выбраться из пучины колониальной скуки и с головой окунуться в непрерывающийся праздник столичной жизни, ведь он не сомневался, что отец отправит его учиться в Столицу, но тот рассудил иначе.

Решив, что Столица может оказать слишком сильное влияние на неокрепшее сознание провинциального шестнадцатилетнего юноши, он отдал предпочтение Солёной Гавани. Конечно тамошний Университет сильно уступал столичному в пышности и комфорте, а его профессора придерживались более консервативных взглядов на систему образования, но это было даже хорошо, потому что должно было дисциплинировать молодого человека и вытравить из его головы любые ростки вольнодумства.

Отец терпеть не мог вольнодумства, являлся ярым сторонником той политики, которую Империя проводила в отношении своих колоний и очень боялся быть заподозренным в какой-либо нелояльности к Короне. Кроме того, Солёная Гавань находилась гораздо ближе к Песчаным островам и в случае любых осложнений достаточно было прыгнуть на любой проходящий мимо корабль и уже через несколько дней он оказался бы дома, тогда как из Столицы пришлось бы ещё неделю пилить в дилижансе до побережья.

Он поступил на факультет изящной словесности, хотя его старик настаивал на юридическом. Это была своего рода месть отцу, за то, что вместо благоуханного воздуха столицы ему приходилось глотать сырые ветра Солёной Гавани.

Но вскоре от разочарования не осталось и следа – его захватила учёба.

Ему всегда очень нравилось читать, но в доме отца не водилось ничего кроме пыльных талмудов по философии и юриспруденции, а также целая куча научных трактатов, написанных совершенно невнятным заумным языком. Чтение беллетристики в их доме считалось никчемным праздным времяпрепровождением.

Теперь же он дал себе волю, благо университетская библиотека изобиловала произведениями сочинителей практически всех стран, эпох и взглядов.

Он посвящал чтению всё свободное время, открывая для себя всё новые жанры, поражаясь полёту фантазии авторов, дивясь точности образов и уносясь в невероятные волшебные миры, двери в которые распахивались для него с хрустящих пожелтевших страниц.

Но больше всего он полюбил поэзию и со временем красота рифмованных слов навсегда завоевала его сердце, не оставив в нём место никаким иным предпочтениям.

Господа преподаватели не могли нарадоваться на него: он никогда не пропускал занятий, с лёгкостью заучивал наизусть целые страницы и мог часами рассуждать о влиянии того или иного поэта на мировую литературу.

Он начал писать стихи сам и вскоре у него появились друзья. Это были такие же восторженные юнцы как и он – поэты и пьяницы, прибывшие в Университет из самых разных точек Империи – от Змеиного Берега до Китового Мыса. С ними он впервые пошёл в таверну, попробовал вина и лишился невинности в борделе у Королевской Верфи.

Так начались его бесшабашные студенческие годы.

Когда сольётся рябь домов

В аляповатую картину,

Я побегу, скукожив спину,

От льющих слёзы облаков.

Но глянет солнце из-за туч,

Тоска зелёная истает

И сердце ликовать заставит

Коснувшись кожи тёплый луч...

Учёбу он вскоре забросил, считая, что ничему новому на факультете его уже научить не смогут, хотя пока ещё по привычке сдавал все экзамены и оставался завсегдатаем университетской библиотеки.

Деньги от отца приходили исправно, но их стало не хватать на выпивку и баб, так что вскоре пришлось сменить таверны и бордели Инженерного Квартала на портовые трактиры и портовых шлюх.

А потом началась война с южными колониями и деньги от отца переходить перестали.

На корабль до Песчаных островов ему сесть не удалось, потому что порт тут же закрыли, да и нечем было заплатить за каюту – он давно промотал всё, что у него оставалось.

В Весёлой Гавани уже давно зрели антиимперские настроения. Народ не одобрял политику Империи в отношении южных колоний.

Ему тоже это было не по душе и свободолюбивые строки сами собой лились на измятые листы дешёвой серой бумаги. Он читал эти стихи в трактирах (именно тогда его стали называть мятежным поэтом) и всегда мог рассчитывать на кружку дрянного пива и тарелку жидкой похлёбки от неравнодушных слушателей.

За эти стихи его и попёрли из Университета.

Друзья (к счастью у него ещё оставались друзья) собрали немного денег и купили место на судне с контрабандой, которое должно было доставить его домой, но накануне прилетела весть о том, что мятежники разгромили имперские войска и объявили независимость Песчаных островов, которые отныне стали называться Песчаными Княжествами. Всех губернаторов (а значит и его отца тоже) предали суду как имперских ставленников и казнили вместе с семьями, а их дома заняли новоиспечённые песчаные князья.

Возвращаться стало некуда и не к кому...

Мать умерла рожая его, а старшие братья покинули отчий дом, когда он был ещё совсем ребёнком, да и не известно, что сталось с ними в бурлящем котле войны.

Он, как и прежде читал свои стихи в трактирах за выпивку и еду, носил одежду с чужого плеча, которую не переменял месяцами и ночевал под заборами да в постелях портовых девок, разомлевших от его витиеватых комплиментов.

Стихи его становились всё более злыми и уже откровенно поносИли императорский дом. Городская стража стала охотиться за ним, но всякий раз ему удавалось ускользать не без помощи своих восторженных почитателей. Друзья (у него всё ещё оставались друзья) уговаривали его покинуть Весёлую Гавань и укрыться там, где его никто не знает, обещая снабдить деньгами на дорогу. Он несколько раз брал у них деньги, но так никуда и не уехал.

И однажды, когда он поздно ночью, пьяный вдрызг, шатаясь брёл по одной из тёмных улочек портовых кварталов, размышляя где бы переночевать, его схватили, обвинили в подстрекательстве к бунту и в кандалах отправили на каторжные работы...

Он попал на серебряные рудники и несколько лет заживо гнил под землёй среди нескольких тысяч таких же точно обречённых, как и сам. Единственным, что поддерживало в нём силы к дальнейшему существованию, были стихи.

Странно, но среди этих, потерявших, казалось, всякую надежду людей, у него нашлось немало слушателей. Они внимали ему, мысленно уносясь под синее вольное небо, к безбрежным степям, покрытым лесами горам и снежным равнинам своих родных мест.

На рудниках снизилась добыча руды, начались стычки с охраной и, когда руководство шахты в качестве наказания снизило дневные рационы, каторжники подняли восстание. Они расклепали кирками свои цепи, забили камнями растерявшихся охранников и вырвались на поверхность, неся на руках мятежного поэта.

Свобода вскружила им голову: разграбив (убивая и насилуя) рудничный посёлок, толпа опьянённых безнаказанностью каторжан волной накатила на прибрежную рыбацкую деревушку, сея разорение и смерть.