Текст книги "Нервы ни к чёрту (СИ)"

Автор книги: Кастуш Смарода

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Смарода Кастуш
Нервы ни к чёрту

НЕРВЫ НИ К ЧЁРТУ

ПРЕДИСЛОВИЕ

По сторонам неширокой извилистой тропы, заваленной прошлогодними листьями, торчали корявые полумёртвые деревья с вывороченными из влажной земли узловатыми корнями; нередко встречались щелястые трухлявые пни, покрытые бурым мхом и осклизлыми белёсыми грибами на тонких извилистых ножках.

Мелкий противный гнус серыми тучами клубился вокруг, залезая в рот, нос, уши, за шиворот, попадая в глаза и путаясь в волосах, несмотря на отпугивающее заклинание и едкую вонючую мазь от насекомых. Под ногами омерзительно чвакало, влажные ломкие ветви хлестали по лицу и цеплялись за одежду, клочья серой паутины противно липли к коже.

Из переплетения ветвей тот и дело раздавались надрывные всхлипывающие вопли какой-то болотной птицы, в наполненных вонючей рыжеватой водой бочагах [1] сердито квакали на разные голоса потревоженные лягушки.

Отряд двигался уже несколько часов и всем хотелось поскорее покинуть это унылое гнетущее место. Шли гуськом, изредка перебрасываясь негромкими репликами с впереди или сзади идущими. На привал решено было не останавливаться, чтобы успеть выбраться из этого заколдованного леса до темноты.

Идущий в авангарде старик в перекинутой через плечо накидке, похожей на старую лошадиную попону, вдруг резко остановился, выкинув вверх руку в кольчужной перчатке. Шагающий следом сутулый человечек, в скроенном из разнокалиберных кусков кожи плаще, едва не налетел на него, погружённый в одному ему ведомые мысли. Остальные члены отряда притихли и начали лихорадочно озираться по сторонам, сбрасывая на землю походное снаряжение и хватаясь за оружие.

Впереди и слева раздался утробный низкий вой, подхваченный сразу несколькими глотками; между деревьями, среди рваных ошмётков гнилого тумана, замелькали, припадающие к земле стремительные зыбкие тени.

Звонко пропела тетива, посылая в размытый тёмный силуэт тупой арбалетный болт и тут же, без остановки ещё дважды исполнила свою безжалостную злую песню. Прелые заросли подлеска наполнились пронзительным предсмертным визгом и приземистые косматые тела, разом забывшие об осторожности, бросились в атаку.

Замелькало, вертя широкие сверкающие полукруги, изогнутое лезвие глефы [2], окрасив яркой рубиновой кровью серые стволы; гулко рассекая сырой воздух, засвистело навершие тяжёлого шестопёра, с хрустом мозжа зубастые лохматые головы; широкий меч, обломанный выше середины, с чавкающим звуком вспарывал тощие поджарые животы. Магическим светом вспыхнули глазницы пожелтевшего черепа в руках чародейки, ослепив врагов и придав уверенности защищающимся. Свистнул обрывок толстой цепи, перебив лапу матёрому вожаку стаи, и враг с позором отступил, не удаляясь, впрочем, слишком далеко, чтобы вскорости пожрать своих мёртвых и раненных товарищей.

Отряд похватал поклажу и потопал вперёд с удвоенным рвением, идущие в арьергарде поминутно оглядывались, ожидая преследования, но в этот раз всё обошлось. Заросли наконец стали редеть и впереди забрезжил долгожданный просвет.

__________________________________________________

1. Бочага (мочага) – глубокая лужа, колдобина, яма, залитая водой.

2. Глефа – вид древкового пехотного холодного оружия ближнего боя.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. СОИСКАТЕЛИ

1. ТЕРЕЗА. ДОБРОВОЛЬНАЯ ИЗГНАННИЦА

Таверна была из самых что ни на есть паршивых, да в этом райончике других и не водилось: стены кое-как сколоченные из гнилых досок – видимо, остатков кораблекрушений, собранных на берегу после хорошего шторма; развешенные по ним, в качестве декора, рваные рыбацкие сети; коптящие смоляные факела в ржавых держателях; колченогие столы с засаленными, изрезанными похабными надписями столешницами; ветхие скамьи и табуреты, готовые в любой миг развалиться под тобой.

Вот стойка была хороша: крепкая, под стать громадному краснорожему бармену в замызганном холщовом переднике поверх вылинявшей рубахи без ворота с завёрнутыми рукавами. Полупинтовая глиняная кружка, которую тот небрежно отирал своим грязным передником, в его могучих, заросших рыжим волосом веснушчатых ручищах, казалась не больше стаканчика для микстуры.

Тереза остановилась в дверях, отыскивая глазами свободное место и вскользь оглядывая посетителей. Несмотря на обилие жутких морд с хищными взглядами и крепких, покрытых шрамами и татуировками тел, те, кого она ожидала здесь увидеть, угадывались сразу и безошибочно. Эти двое отличались от местного сброда, как матёрые волки в стае задрипанных дворовых шавок.

Заприметив в дальнем углу, слева от стойки, пустующий столик, Тереза направилась к нему по утоптанному земляному полу, подметая полами рясы сравнительно чистые опилки вперемежку с куриным помётом. Куры бродили тут же между ногами посетителей, склёвывая всё, что сметалось со столов на пол.

Поддав ногой зазевавшейся курице и походя двинув коленом в пах какому-то замухрышке, попытавшемуся загородить ей дорогу, Тереза протолкалась к неприметному столику. Он был мал: едва ли с днище от бочки – видимо поэтому его не заняли, и рядом с ним не стояло ни скамьи, ни табурета.

Тереза огляделась в поисках какого-нибудь сиденья, но не обнаружила такового: народу в таверне было в избытке и, если на некоторых скамьях ещё оставались свободные места, то табуреты были заняты все до единого.

Несколько забулдыг поставили на стол свои кружки и, оторвавшись от пожирания похожей на помои стряпни, с мрачным интересом наблюдали за ней. Сидящий за ближайшим столиком ханурик гадко ухмылялся, обнажая редкие гнилые зубы. Тереза медленно повернулась к нему, на ходу доставая из-за пазухи маленький пухлый томик Святого Устава, обтянутый бурой кожей и окованный по углам тусклой медью.

– Брат мой, не мог бы ты пересесть на скамью и уступить свой табурет скромной служительнице Лазурной Девы во имя Всепрощающего? – смиренно попросила она.

Ухмылка ханурика стала ещё гаже.

– Садись с нами, сестра, – елейным голоском, резко контрастирующим с его ехидной харей, произнёс он. – Не побрезгуй соседством грешных братьев твоих и раздели с нами простую трапезу нашу.

Уже половина залы уставилась на них, ожидая чем закончится дело. Те двое, казалось бы, не проявили никакого интереса, но Тереза точно знала, что сейчас они внимательно наблюдают за ней.

– Моя Пречистая Госпожа велит мне блюсти целомудрие, не пить вина и не садиться за один стол с мужчинами. Прошу простить меня и не склонять к греху.

– Блюсти целомудрие... – ханурик визгливо захихикал. – Это с твоим-то пузом! Уж не от Пречистой ли Девы ты забрюхатела? Или это Всепрощающий расстарался?

Он откинулся на своём табурете и скабрезно осклабился, нагло глядя Терезе прямо в глаза. Его собутыльники дружно зареготали, далеко брызжа нечистой слюной. В зале тоже местами раздались одобрительные смешки.

Тереза потупила глаза, подняла к губам томик Святого Устава, поцеловала его, мысленно испросив прощения у Лазурной Госпожи, и что есть силы врезала окованным медью углом прямо в гнилозубую ухмылку.

В лица сидящих за столом брызнули мелкие рубиновые капли, осколки зубов застучали по грязной столешнице и бродяга кулем повалился на изгаженный курами пол.

Никто ещё не успел ничего понять, а Тереза уже сидела за своим столиком на отвоёванном табурете.

– Сука! – один из приятелей ханурика с запозданием вскочил со скамьи, таща из-за пояса длинный тонкий стилет. – А ну, ребзя, порвём эту тварь!

Остальные с угрюмым сопением полезли из-за стола, доставая ножи и разматывая цепи.

Тереза подтянула вверх свободно свисающий рукав рясы, обнажая запястье левой руки, на котором кожаными ремешками крепился миниатюрный арбалет, заряженный четырёхгранным кованым болтом.

– Первый, кто сунется, получит этот болт между глаз, – тихо сказала она, обводя взглядом опешивших вояк. – И учтите, что я успею перезарядить арбалет как минимум дважды, прежде чем вы, недоумки, подойдёте ко мне. Да и остальных я найду чем приласкать.

Правая рука привычно нащупала короткую деревянную колотушку укрытую от посторонних глаз под полой рясы. Ударная поверхность колотушки была густо усеяна круглыми стальными бляхами, а рукоятку обтягивала шершавая дублёная кожа.

– А ну не бузить в моём заведении! – к ним уже проталкивался ражий бармен, видимо выполнявший, по совместительству, и роль местного вышибалы. – Быстро попрятали свои железки и марш головы проветрить. Ты меня знаешь, Мякиш – я два раза повторять не стану.

Мякиш (тощий мужик с мутными глазами заядлого курильщика дым-травы) что-то проворчал недовольно, но спорить не решился. Он засунул свой стилет за пояс, посмотрел на Терезу долгим нехорошим взглядом и, скривив тонкие губы, медленно провёл большим пальцем по горлу. Остальные бродяги в это время подхватили под руки своего ещё не пришедшего в сознание товарища и потащили его к выходу, ругаясь сквозь зубы и сыпля, вполголоса, невнятными проклятиями.

Проводив их глазами до самой двери, бармен повернулся к Терезе, которая уже спрятала арбалет в рукав и сидела с самым смиренным видом, положив руки на томик Святого Устава.

– А ты, сестра, поумерь свой пыл, если не хочешь, чтобы тебя вышвырнули отсюда как шелудивую собачонку. Я ведь не посмотрю, что ты баба и... весталка.

Он с презрением бросил взгляд на не в меру округлившийся живот Терезы, хорошо заметный при её стройной фигуре, и молча вернулся за свою стойку.

Через минуту подбежала служанка (совсем ещё девочка), и украдкой бросая на Терезу восхищённые взгляды, осведомилась, чего той угодно.

– Хлеба, – сказала она, кладя на стол несколько медных монеток. – И воды. Холодной.

Служанка поклонилась и ушла выполнять заказ.

Тереза откинулась на табурете, привалившись спиной к скрипучей стене таверны и принялась расшнуровывать тугие завязки плотного кожаного корсета, увенчанного жёстким лифом для поддержания груди. После беременности грудь сильно располнела и теперь лиф, усиленный вшитыми стальными пластинами, больно натирал и без того зудящую плоть.

Завязки наконец поддались и Тереза смогла вздохнуть свободнее. А ведь какие-то три месяца назад она могла натянуть корсет через голову даже не расшнуровывая его.

Она ненавидела своё теперешнее тело; ненавидела то существо, которое росло у неё внутри; ненавидела красавчика Тодора с его сладкими речами и нежными, как у девушки, пальцами. И этой упругой штучкой между ног... Да простит меня Пречистая Дева.

И ещё она ненавидела эту старую суку – сестру Агнессу, которая вынудила её покинуть Обитель и прервать своё святое служение Лазурной Госпоже.

Но больше всего Тереза ненавидела себя – за то, что поддалась на уговоры подруг; что вместе со всеми удрала в деревню на праздник Смены Года; что пила вино; что кружилась в весёлых плясках с деревенскими парнями и девушками; что не смогла противиться настойчивым ласкам Тодора в тёплой уютной полутьме душистого сеновала...

И ведь не сказать, чтобы это был первый подобный инцидент в их Обители: весталки и раньше беременели и настоятельницы благополучно это скрывали. На ослушницу накладывалась строгая епитимья, по истечении которой она преспокойно возвращалась к своим обязанностям. Да если бы всех послушниц, нарушивших обет целомудрия изгоняли из Обители – там уже давно некому было бы поддерживать огонь в Священном Очаге, а за предсказаниями пришлось бы обращаться лишь к безумным, одурманенным ядовитыми испарениями, пифиям.

Но случай Терезы был особенным: когда-то давно она отказалась стать любовницей сестры Агнессы – настоятельницы Лазурной Обители, положившей свой похотливый взгляд на юную воспитанницу. Более того, она поступила опрометчиво, рассказав другим послушницам об отвратительном предложении престарелой греховодницы и они все вместе посмеялись над ней, а той каким-то образом стало обо всём известно.

И вот теперь старая ведьма решила отомстить: она потребовала от Терезы оставить служение и добровольно покинуть Обитель под страхом разоблачения её связи с мужчиной, что привело бы ту к экзекуции и позорному изгнанию...

Юная служанка принесла краюху ржаного хлеба и глиняную кружку с водой. Вода оказалась не слишком холодной, но вполне чистой. Тереза сделала несколько больших глотков и принялась нервно крошить хлеб.

Настало время присмотреться к потенциальным конкурентам... или партнёрам.

2. АЛЬ-СААДИ. БРОДЯГА

Под мостом было холодно, сыро, мерзко воняло тиной и нечистотами. Мост был старый, каменный, построенный ещё во времена расцвета Империи, он выгибался красивой дугой и был оснащён с обоих сторон широким крепким парапетом.

Раньше такие мосты ладили через любую самую мелкую речушку и даже, иногда, через ручьи. Гранитом потом облицовывали, мрамором – денег в казне тогда много было. Под такими мостами, говорят, тролли селиться любили.

И простоит такой мост лет двести, а то и больше, если селяне его не порушат, да на каменья не растащат. А вместо него другой нагородят: деревянный, плоский (без парапета, понятное дело), кривой, щелястый – ни от дождя под ними не укроешься, ни от чужих глаз.

Тролли под такими мостами жить не станут. Может потому они и повывелись тролли-то?

Аль-Саади выглянул наружу: дождь почти совсем перестал, облака немного рассеялись и в просветах стали видны яркие весенние звёзды.

Он выбрался из-под моста, кутая своё тщедушное тело в непомерно длинный кожаный плащ. Мокрая земля неприятно холодила босые ступни. Лохмотья, заменявшие ему штаны, тут же вымокли в высокой траве и прилипли к тощим, покрытым гусиной кожей, ногам. Зубы его стучали от холода, а живот прилип к позвоночнику.

Речушка, через которую был перекинут мост называлась Студёнуха, что на старом имперском наречии означало "холодный рыбный суп". Сейчас Аль-Саади не отказался бы от тарелочки наваристого рыбного супа, пусть даже и холодного.

Он гулко сглотнул слюну: его живот был пуст уже третий день и он готов был сожрать не то что холодный суп, но даже сырые рыбные головы.

Давеча ему удалось стащить у местных поселян тощего гуся, и он уже почти дожарил его, когда услышал собак. Пришлось убегать. Он никогда ещё так не бегал, и если бы не река, то в этот раз ни за что бы не ушёл...

Он вышел на дорогу и побрёл вдоль обочины в сторону портового городка Весёлая Гавань, огни которого поблёскивали вдали. На самом деле городок назывался Солёной Гаванью, из-за постоянно дувших, со стороны Гнилых островов, солёных сырых ветров, но был переименован тамошним людом в "весёлую" – за бесшабашные кутежи и попойки, чуть ли не ежедневно устраиваемые студентами местного Университета.

В Весёлой Гавани Аль-Саади не бывал уже добрых десять лет. Когда-то он и сам был студентом, но его отчислили с предпоследнего курса за слишком вольные взгляды и неуважение к университетскому руководству.

Вот это были времена – он читал свои стихи шлюхам в портовых трактирах и никогда не возвращался домой трезвым. Может там ещё остался кто-нибудь, кто помнит мятежного поэта Аль-Саади и угостит его тарелкой холодного рыбного супа...

В воздухе отчётливо запахло варёной рыбой.

"Ну вот и голодные галлюцинации начались", – обречённо подумал Аль-Саади.

Раньше нос никогда не подводил его. Он высморкался в рукав плаща и принюхался снова. Запах не исчез и вроде даже усилился.

Он откинул с глаз мешковатый капюшон и огляделся. Рядом с рекой, текущей параллельно дороге, чуть в стороне от огней Весёлой Гавани, мерцало яркое пятнышко недалёкого костерка. Тонкий белый дымок стелился над степью, сносимый порывами прохладного ночного ветра.

Аль-Саади прибавил шагу, почти побежал, а когда уже стали явственно различимы две тёмные фигуры, сидящие у костра, он нырнул в высокую мокрую траву и стал на карачках пробираться к желанному теплу.

Тот, который сидел к Аль-Саади спиной, был укутан в какую-то обширную серую хламиду. Чёрное одеяние его собеседника, сидящего на противоположной от костра стороне, почти сливалось с окружающей его темнотой. Аль-Саади видел только нижнюю часть лица (остальное было скрыто клобуком) и узкие белые кисти подвижных рук. Над огнём висел закопчённый походный котелок, в котором кипело умопомрачительно пахнущее варево.

"Должно быть такие же бродяги, как и я, – с надеждой подумал Аль-Саади. – Если и не накормят, то может хоть у костра посидеть разрешат".

Его ноги ниже колен онемели и потеряли чувствительность; рукам, засунутым в широкие рукава плаща было немного полегче. Но он всё ещё не решался выйти к костру: в прошлый раз в подобной ситуации ему изрядно намяли бока за оскорбление своим обликом приличного общества, которое с виду мало чем отличалось от него самого.

Аль-Саади подкрался уже так близко, что начал различать голоса.

Сидящий спиной к нему тихо сипел что-то неразборчивое, на что "чёрный клобук" отвечал весёлым молодым голосом:

– Вы законченный пессимист, сир Тибальд, но я всё же надеюсь, что когда-нибудь вы заслужите своё прощение.

Он потянулся к котелку, чтобы помешать варево.

У Аль-Саади от запаха закружилась голова, а желудок скрутило так, что он чуть не завыл.

"Чёрный клобук" продолжал мешать варево, постукивая деревянной ложкой о стенки котелка. Неожиданно тот, который сидел спиной, встрепенулся и что-то тихо произнёс.

– Нет, я ничего не слышал, – произнёс весёлый молодой голос. – Может быть какой-нибудь зверь?

"Чёрный клобук" поднялся на ноги и принялся всматриваться в темноту за спиной своего спутника. Аль-Саади вжался в землю и старался не дышать.

– Да нет там никого, сир Тибальд.

Он уселся на своё место и сиплый снова что-то негромко сказал ему.

– Ну хотите я пойду и проверю? – раздражённо спросил молодой.

Сиплый что-то тихо ответил и медленно поднялся на ноги зябко кутаясь в свою серую хламиду. Он повернулся и посмотрел прямо туда, где лежал в траве дрожащий как заяц Аль-Саади. Его длинные волосы развивались на ветру, а лица было не разглядеть, поскольку он стоял спиной к костру. Аль-Саади видел только, как влажно блестят белки его глаз.

Он начал говорить, почти так же тихо и сипло, но на этот раз Аль-Саади расслышал его:

– Выйди к нашему костру, путник, если ты не задумал худого. Обогрейся и поешь. Меня зовут сир Тибальд, а моего эсквайра [3] – Сименс. Мы не причиним тебе вреда...

__________________________________________________

3. Эсквайр – оруженосец, щитоносец. Нетитулованный мелкопоместный дворянин, обладающий собственным гербом, но не являющийся пэром или рыцарем.

3. ГИЛЬЕРМО. КОНТРАБАНДИСТ

Пиво было скверное, как и весь этот заплесневелый, пропахший тухлой рыбой городишко, состоявший, казалось, из одних только борделей, притонов и полуразвалившихся халуп городской бедноты. Дома более зажиточных граждан, приличные трактирчики и лавчонки теснились только в районе городского Университета, да ещё у северной оконечности Королевской Верфи, где размещался Инженерный Квартал.

Если бы не Университет, снабжавший клиентурой половину портовых шлюх и хозяев питейных заведений, да не Королевская Верфь, дающая работу двум третям городских голодранцев – город давно бы зачах и истаял, как выброшенная на берег медуза под раскалённым полуденным солнцем.

Местный Университет (хотя и не мог тягаться по величине и комфорту со столичным) был старейшим в Империи учебным заведении и до сих пор считался очень престижным. Состоятельные родители почитали за честь отдать сыновей-недорослей в суровые стены этого храма науки. А развязные юнцы только и делали, что просаживали на паршивое вино и женщин не самого тяжёлого поведения деньги своих толстосумов-отцов, уверенных в том, что их отпрыски сейчас наполняют свои лохматые головы сокровенными знаниями.

Гильермо не стал заказывать ничего кроме пива: не хватало ещё отравиться здешней снедью и попасть в лапы местного эскулапа.

Он ни за что бы не переступил порог подобного заведения, если бы в объявлении о работе не значилось именно это место. Дело было не в бандитского вида сброде, наполнявшем его: Гильермо умел обращаться с подобными людишками и они его не беспокоили. Но к своему желудку он с некоторых пор относился крайне щепетильно: неожиданно приключившийся понос мог испортить все планы и похерить выполнение ответственного задания.

Почему клиент выбрал именно это место было не понятно: может он просто не хотел тратиться на выпивку, которую, по негласной традиции, должен был оплатить наёмнику в случае положительного решения о принятии заказа.

"Жмот, – мысленно попенял потенциальному заказчику Гильермо, с отвращением прихлёбывая дрянную бурду, которая здесь называлась пивом. – Если ты начнёшь экономить и на оплате заказа, то боюсь, что мы с тобой не сработаемся".

Гильермо приехал в Солёную Гавань со своей обычной целью – наняться на судно, перевозящее контрабанду из Песчаных Княжеств в Империю и предложить свои услуги в случае возникновения таможенных конфликтов. Когда-то он занимал не последнюю должность в местной городской страже и у него ещё остались старые связи.

Обычно удавалось решать все проблемы полюбовно, но иногда случались размолвки, и тогда Гильермо отрабатывал свой хлеб в качестве опытного вояки, поскольку до службы в городской страже он успешно занимался каперством [4] в здешних мутных водах.

Его последние несколько рейсов через Жемчужное море оказались настолько удачными, что он смог почти год безбедно существовать в районах Империи более приспособленных для комфортного времяпрепровождения. Там он провернул ещё несколько коммерческих операций сомнительного свойства, и уже даже решил завязать со своим незаконным бизнесом, открыв небольшую антикварную лавочку в Столице, но попался и вынужден был удариться в бега, бросив нажитое, спасая свою свободу и шкуру.

Теперь всё снова приходилось начинать сначала, и когда в корчме на Державном Тракте Гильермо прочитал объявление о работе, то ему увиделся в этом знак судьбы. Объявление звучало таинственно и многообещающе, а он всё равно ничего не терял, так как в любое время мог вернуться к перевозке контрабанды.

Он явился в назначенное место заранее, чтобы присмотреться к своим конкурентам и возможным напарникам (заказчик собирал команду из семи-восьми человек).

Ждать пришлось недолго.

Когда высокая смуглая женщина, обёрнутая в лохматую пятнистую шкуру перешагнула порог, чиркнув лезвием закинутой за спину глефы по покосившейся притолоке, Гильермо сделал мысленную пометку: вот и второй кандидат в охотники за сокровищем.

Дикарка бесцеремонно вышвырнула подвыпивших доходяг из-за ближайшего к двери столика, уселась в одиночку на длинной скамье и сразу же принялась править точилом широкое лезвие своей смертоносной игрушки. При этом она не забывала бросать в залу свирепые взгляды из-под белёсых бровей.

Её лицо пересекал тонкий розовый шрам; он бежал через левую бровь и глаз до середины щеки и отчётливо выделялся на дочерна загорелой коже. Виски были выбриты; выгоревшие на солнце длинные светлые волосы, собранные в пышный конский хвост, спадали за спину.

Девочка-служанка попыталась было принять у дикарки заказ, но она так зыркнула на бедняжку, что та в страхе убежала за стойку и больше у её столика не появлялась. Громила-бармен поглядывал на новую посетительницу с явным неудовольствием, но пока ничего не предпринимал.

Когда взгляд дикарки скользнул по Гильермо, ему показалось, что узкие щёлочки тёмных глаз стали ещё уже, а губы скривились ещё сильнее, обнажив кончики крепких белых зубов. Он понял, что разоблачён.

Следующей соискательницей была странствующая монахиня в когда-то голубой, но теперь уже изрядно посеревшей рясе. Сперва Гильермо не обратил на неё особого внимания, подивившись только: что, такая как она, могла забыть в подобном месте? Но когда служительница культа хладнокровно вырубила главаря местной портовой шпаны по прозвищу Грак (хорошо известного Гильермо), а потом заставила отступить безбашенного травокура Мякиша с его сбродом – он решил, что нужно будет приглядеться к ней получше.

Гильермо был уверен, что девчонка блефует, и ему хотелось бы посмотреть, как она выполнит свои угрозы, брошенные Мякишу и его головорезам, но тут некстати вмешался бармен и не дал произойти потасовке. Гильермо понимал его позицию: он не желал разрушений в своей забегаловке – но всё равно был разочарован.

Монахиня заказала себе только воду и хлеб. Она была явно в интересном положении – месяце на четвёртом-пятом, что было странно в связи с её очевидной принадлежностью к Лазурному Сестринству, послушницы которого обязаны были блюсти целомудрие. Наверное получила пинка под зад из Обители и, теперь, в поисках средств к существованию, хочет принять участие в назревающей авантюре в качестве сестры милосердия или... маркитантки. На бойца, при всей своей воинственности, она явно не тянула.

Время рандеву приближалось и Гильермо задумался. С одной стороны, его шансы попасть в состав наёмной команды повышались, но с другой – если на столь заманчивое предложение почти никто не откликнулся, то может стоит задаться вопросом: а так ли уж оно заманчиво?

Он совсем уже было решил уйти не дожидаясь заказчика и заняться привычной перевозкой контрабанды, когда в дверях таверны появилась очень странная троица.

__________________________________________________

4. Каперы (корсары, приватиры) – частные лица, которые с разрешения верховной власти воюющего государства использовали вооруженное судно с целью захватывать торговые корабли неприятеля, а в известных случаях – и нейтральных держав.

4. ЗУЗАННА. МОГИЛЬНАЯ ВОРОВКА

Кладбище было старым и заброшенным: могильные холмики заросли травой и низким колючим кустарником ежевики; тесно натыканные надгробные плиты, покрытые трещинами и сколами перемежались безголовыми статуями святых, молитвенно сложивших мраморные ладони на груди. Тут и там из земли торчали покосившиеся деревянные столбики с прикреплёнными к ним полусгнившими тележными колёсами – знаками того, что похороненные под ними люди при жизни поклонялись Всепрощающему.

Эти колёса и статуи появились здесь гораздо позже – уже после раскола Империи, когда культ Всепрощающего потеснил почитавшийся ранее культ Упоргорийского Пантеона и привёл к череде кровавых религиозных войн.

Со внутренних сторон в ободья колёс были вбиты широкие кованные клинья, ржавые острия которых хищно торчали наружу. Они должны были символизировать золотые шипы на колёсах небесной квадриги [5], запряжённой четвёркой штормовых коней, в которой Верховный Зодчий ежедневно облетал окрестности своих земных и небесных владений. На одном из этих шипастых колёс Верховный впоследствии колесовал своего непокорного сына за то, что тот даровал людям всепрощение в час Последнего Суда.

Согласно преданию, Верховный Зодчий, которому дана была власть распоряжаться движением светил и людскими судьбами, уступил последнюю прерогативу своему единственному сыну Осуду, достигшему того возраста, когда он уже мог занять своё место в Небесном Пантеоне. С этого дня Осуд волен был менять судьбы людей по своему усмотрению, воздавая праведникам и наказывая грешников.

Подойдя к своим новым обязанностям ответственно, Осуд спустился с Упор-горы на землю и пятьдесят лет прожил среди людей, отказавшись на это время от всех своих божественных способностей. Через пятьдесят лет он сбросил с себя человеческую личину и вновь вернулся пред очи своего отца и Семерых Великих.

"Я долго прожил среди людей и многое понял о них, – медленно произнёс он. – Я жил среди грешников и праведников, среди честолюбцев и бессребреников, среди разбойников и святых. И я узрел, что грешники уже наказаны самими собою за дела свои, ибо последствия неблаговидных поступков всю жизнь преследуют их, терзая душу и изнуряя плоть. Праведники же, даже находясь в нищете и телесной немощи, пребывают в спокойствии душевном и единением с миром и собой в благодарность за сотворённое ими добро".

Слушал Верховный Зодчий слова возлюбленного сына своего, слушали с ним и Семеро Великих – и дивились они речам его.

"А по сему, – продолжил Осуд, возвысив голос свой. – Я решил ниспослать прощение всем людям, что жили, живут и будут жить на свете, отныне и до Последнего Суда!"...

А потом был отцовский гнев, проклятие Семерых Великих, требование изменить свою волю, отказ, колесование, изгнание их Небесного Пантеона и прочие религиозные бредни.

Зузанна покачала головой (словно дивясь: как можно верить в подобную чушь?) и обвела взглядом неровные ряды каменных надгробий, настырно лезущие в луч света, отбрасываемый небольшим масляным фонарём, закрытым с трёх сторон плотными кожаными шорами.

На большинстве надгробий была выбита восьмиконечная звезда, вписанная в правильную окружность – символ старой веры. Этим надгробиям было не менее четырёхсот лет и Зузанна не ожидала что-либо найти под этими сырыми, покрытыми мхом памятниками седой старины: поколения мародёров давно вытащили всё ценное, что могло там храниться. В могилах, увенчанных колёсами и статуями тоже вряд ли найдётся что-нибудь ценное – поклонники Всепрощающего редко украшают тела своих мертвецов.

Но ей и не нужны были те безделушки, которые порой можно найти в старой могиле – её интересовало нечто совершенно иное.

Было видно, что никто не бывал на этом кладбище уже очень и очень давно. Зузанна даже пожалела, что припёрлась сюда ночью, потратив почти весь день на ненужные наблюдения за перемещениями местных поселян.

Она быстро шагала, ступая истёртыми подмётками высоких ботфортов прямо по вросшим в землю могильным плитам и давно просевшим земляным холмикам старых захоронений. Кусты ежевики коварно цеплялись за фалды длиннополого коверкотового сюртука, жёлтое пятно света от её фонаря плясало на грубой каменной кладке невысокой кладбищенской стены.

Зузанна поводила лучом, ища тёмную кляксу пролома, и уверенно направилась прямо к ней. Она легко протиснулась в узкую щель, слегка задев стену широкими полями шляпы в форме усечённого конуса с тусклой оловянной пряжкой на лбу.

Подрегулировав высоту фитиля, чтобы фонарь светил ярче, Зузанна медленно пошла вдоль стены, напряжённо вглядываясь себе под ноги, и вскоре нашла то, что искала. Это был неровный ряд почти совсем сравнявшихся с землёй могильных холмиков, лишённых даже намёка на какие бы то ни было надгробия.

Именно это захоронение она и искала: колдунов, одержимых, проклятых, казнённых преступников и самоубийц всегда хоронили за кладбищенской оградой.

Зузанна поставила фонарь на землю и потёрла озябшие пальцы рук.

Самоубийцы, одержимые и преступники её сейчас не интересовали: она искала могилу известного колдуна, жившего в этой глуши в конце позапрошлого века, и по сведениям, почерпнутым из весьма достоверных источников, похороненного на этом самом кладбище.