Текст книги "Сатанбургер"
Автор книги: Карлтон Меллик-третий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)
За окном все еще утро. Ричард Штайн всегда называл утро своей милой голубой дамой. Она была един– ственной женщиной, которую он любил по-настоящему. Я зажег сигарету спичкой из старого коробка, который нашел под газетным столиком, и мои внутренности наполнились кислотно-приятным покалыванием. Именно это я люблю в курении: никотин на меня почти не действует.
Я поднимаю взгляд на холм и вижу тучу мух-скорпионов, а под ними нет никого, кроме меня, но меня есть не стоит. Мухи находят симпатичную корову и вполне довольны.
Мухи-скорпионы жужжат ближе, чем должны бы, они взвинчены какой-то паникой. Как будто что-то не так. Как будто должна произойти катастрофа.
[СЦЕНА ДЕСЯТАЯ]
ПОРОСЯК
* * *
Когда рабочий день полностью завершен и г-н Сатана запирается один в своем заразном офисе, чтобы подсчитывать купленные сегодня души, фыркая и поглаживая себя от удовольствия, Гробовщик, Христиан и Лист решили выпить и устроить празднество. Оно нужно, чтобы прогнать скуку и принести радость. Без радости Волм может высосать наши души до того, как мы получим первые чеки с зарплатой.
Мы направляемся в бар под названием «Поросяк», расположенный около Торговой башни, – единственное заведение, которое до сих пор открыто по ночам. Это грязное и пропахшее потом заведение, которое, однако, всегда наполнено новыми сверхинтересными людьми, умеющими веселиться до упаду.
Владельцы и завсегдатаи бара – представители поросячьей расы, но мы зовем их хогами. Это единственные существа, которые пронесли через Волм свои богатства. Они никуда не ходят без своего добра и сумели влиться в земную тусовку без особых трудностей. На самом деле из богачей в Риппингтоне остались только хоги. Коренные риппингтонцы обеднели или беднеют, включая обитателей нашего склада. Единственный доход, который мы получаем, помимо жизненной силы, – это арендная плата от Джона и Сатаны, и нам приходится делить эти деньги на четверых. Мы идем в паб прокутить последние деньги, но это дело благое, так что никто не жалеет. Однако мы имеем шанс хорошо поразвлечься в последний раз, а эта мысль просто убивает. Я стараюсь не думать об этом.
* * *
Дорога от склада до «Поросяка» под босыми ногами все еще словно мягкий ковролин, и я почему-то без конца повторяю фразу: «Ох, бедные паразиты!» Я обращаюсь к людям на улицах, но имею в виду и весь мир в целом. Алкоголь вызвал у Листа чувство отвращения ко всем людям, даже к тысячам бездомных вокруг. И мне приятно издеваться над ними. Ведь именно они виноваты в том, что счастье покинуло этот мир, даже их маленькое личное счастье. Так что я восклицаю: «Ох, бедные вы, бедные, бедные!» – всю дорогу в бар.
В «Поросяк» не пускают паразитов – у них нет денег и они просто крадут чужой кислород. Хоги берут 10 долларов за вход, и это не так много, учитывая, что это самый модный бар в городе, но в последнее время 10 долларов превратились для нас в БОЛЬШУЮ сумму, а тратить БОЛЬШИЕ суммы больше не страшно. Деньги – это же вымирающий вид.
* * *
У двери нам говорят: «Пятнашка за вход».
Уроды, шепчет Христиан, но я только смеюсь, не слишком удивленный. А вокруг нас – рычащая толпа голодных людей, наблюдающих, как мы платим за вход такие деньги. Ребенок с пенисами на груди плачет, уткнувшись мне в бедро.
А я только говорю с холодной улыбкой: «Бедные, бедные паразиты».
Ричард Штайн говорит, что БОГАЧИ – это мировая копоть. Он не прав – мы все тут копоть.
* * *
Внутри очередная толпа праздных прожигателей жизни… слишком много людей кружатся в моем волнообразном мире…
Божье око:
Вид толпы из-под потолочного вентилятора: Христиан, Гробовщик и мое тело направляются к бару и заказывают густой напиток гу-ду – смесь меда с алкоголем. Ботиночный паук двигает по прилавку тележку с грецкими орехами для посетителей. Ботиночные пауки похожи на раков-отшельников, только живут не в раковинах, а в ботинках.
Я беру один орех и кладу его в кружку с гу-ду. В густых напитках грецкие орехи приобретают сильный запах и отличный вкус.
– Давайте трахаться в жопу! – говорит Христиан, отзываясь на вопли гуляющей толпы.
У Христиана нет гомофобии, как у Гроба. Он прикалывается, пародируя манеры голубых. Но он промолчал бы, будь Сатана поблизости; Сатана не поймет, что Христиан говорит такое, только когда пьян.
Другими словами: ТРАХАТЬСЯ В ЖОПУ = ПРАЗДНИК.
На самом деле Христиану нравится, когда его имеют в задницу, то есть когда это делает девушка, используя особый искусственный член. Из-за пристрастия к этому делу он чувствует себя настоящим гомиком и не рассказывает об этом никому из друзей. Иногда девушки думают, что Христиан – чудик, когда он просит трахнуть его сзади. Иногда приходят в первобытный ужас от мысли, что должны трахнуть мужчину, как обычно трахают их. Иногда Христиан мастурбирует с помощью вибратора.
Ботиночный паук заползает обратно в свой ботинок.
* * *
– Сегодня будет трахалка, – отрыгивает Христиан.
На его лице выражение «коварный мачо». Потом включает локаторы и оглядывает помещение в поисках подходящей кандидатки – может быть, женщину с шестью грудями или с большим количеством округлостей, чем у землянок. Я вижу в зале только двух – на коленях у хогов, очень БОГАТЫХ.
У хогов вялое тело. Не слишком уродливое, но совершенно нетренированное. У женщин-хогов большие уши и необыкновенно большие груди, которые больно бьют их сексуальных партнеров. Их глаза покрыты пурпурными пятнами, а одежда, с разрезами по моде, открывает очень бледную, почти серую кожу. Мужчины-хоги ниже женщин, они коренастые, у них зубастые рты. Когда они смеются, это звучит так: «Гр-р, гр-р».
Однако хогиянки Христиана не интересуют. Он хочет девушку с двумя парами рук, которая сидит в углу неподалеку. У нее очень привлекательное лицо, но нет грудей. Зато у нее гладкая лоснящаяся желтоватая кожа, именно поэтому Христиан ее и захотел. В этом году желтый – его цвет. Не предупредив нас, он направляется к девушке походкой Дон Жуана, и, кажется, это ей понравилось. Хотя, может быть, она радуется уже потому, что хоть кто-то заинтересовался ею. Она выглядит очень одиноко.
Теперь остались только Гробовщик и я. Мы пьем…
* * *
Я решаю не просто напиться, как бывает часто, а напиться очень сильно. Я хочу напиться вусмерть, как будто наступил конец света, хотя, похоже, так и есть. Где кончается мир, начинается ад… по крайней мере, ад в традиционном понимании этого слова.
Я отпиваю немного гу-ду и полирую сверху земным джином. Гробовщик не отстает, излагая свою жизненную философию.
– Вот так должен проходить каждый день, – говорит он, его японский акцент заметен сегодня сильнее, чем обычно. – Днем ты работаешь, а ночью пьешь.
– А что с выходными? – спрашиваю я.
– На выходных напиваешься в два раза больше.
– Отличная философия. – Я начинаю чувствовать глубоко внутри жужжание.
Он снова прикладывается к маслянистому напитку, это дается ему непросто.
– Проходит, как кактус, – сегодня Гробовщик не прибегает к пиратскому сленгу. Я не спрашиваю почему, но это хорошо.
* * *
– Кстати, о философии, – говорит он, и меня передергивает. – Ты читал Сорпона Блэка?
– Конечно. – Мне тоскливо. Философия – вещь не приятная, особенно когда ты пьян.
– Что ты о нем думаешь? – спрашивает Гробовщик. Философия – конек Гроба. Он вечно подбивает всех на спор во время пьянок, так вот он общается. Религия тоже ему небезразлична, как и политика, и еда. Но дело в том, что Гроб скорее спорщик, чем глубокий мыслитель. Кроме того, ему никак не удается собрать достаточно участников для дискуссии, потому теперь у людей не осталось веры, которую необходимо отстаивать.
Что касается Сорпона Блэка, то в прошлые времена он был философом-хиппи, чья философия родилась из огромного потенциала подавляемого либидо. Старый Сорпон никогда не занимался сексом, ни разу за свою жизнь, даже сам с собой, а он был очень привлекательным мужчиной. И очень озлобленным. Дело в что, что он никогда не занимался сексом потому, что боялся своего пениса. Он не знал, что делать, когда тот, весь липкий, слишком чувствительный, болтался у него в трусах и терся о бедро. В довершение этих мук ему достался невероятно БОЛЬШОЙ пенис. Он был на 12 сантиметров длиннее моего, а мой пенис считался не маленьким, по крайней мере для моего роста.
Эрекция пугала Сорпона больше всего на свете. Когда пенис находится в состоянии эрекции, мужчина не может думать ни о чем другом, кроме этого, неважно, сидит ли он на работе, играет в баскетбол или овладевает женской вагиной. Когда Сорпон учился в начальной школе, он орал до потери пульса, наблюдая за тем, как его пенис увеличивался, увеличивался и увеличивался до ужасающих размеров. Как если бы кто-то бросил ему в пах ядовитую змею.
Эта фобия родилась в его детском сознании в возрасте 6 лет, когда его милый сосед объяснил ему, как заниматься оральным и анальным сексом, показывая малышу порноснимки. Но сосед никогда подобными вещами с мальчиком не занимался. Просто ему нравилось корежить детские мозги. Когда в детстве переживаешь такое, то в мозгах на самом деле наступает кризис. Вероятнее всего, такой опыт отобьет желание вступать в интимную связь во взрослом возрасте или, наоборот, превратит женщину в нимфоманку, а мужчину в андромана.
Но философские мысли Сорпона не имели ничего общего с огромными размерами его пениса. Они касались проблемы разумности сандвичей.
– Я не думаю, что кто-нибудь на самом деле верит, что сандвичи – создатели Вселенной, – отвечаю я. – Сорпон Блэк просто пытался привлечь внимание.
– Вряд ли, – отвечает Гроб. – Его идеи имеют основание, потому что сандвичи состоят из четырех разных групп пищевых продуктов. Если провести параллель между этими группами и четырьмя стихиями, то связь становится очевидна. А если четыре стихии сложить слоями, как сандвич, то родится Бог. Из этого следует, что сандвичи и есть боги. Ты не согласен?
– Может быть, – я пожимаю плечами. Мне неинтересен этот спор. Как и большинство философских идей, теория Сорпона не стоит хорошего спора. А я вообще не люблю спорить.
– Ты совсем не любишь пораскинуть мозгами, да? – Гроб наконец замечает во мне отсутствие энтузиазма.
– Я любил поразмыслить, когда был ребенком, но теперь я вырос, – отвечаю я, привнося оттенок издевки в слово «поразмыслить».
– Ты хочешь сказать, что философия – это дело незрелых?
– Грубо говоря, – объясняю я ему, – для большинства людей философия – это здравый смысл. – Тут я начинаю издеваться, я сегодня в странном настроении. Мне нравится издеваться. – Люди вроде тебя не обладают здравым смыслом, поэтому философские выдумки кажутся вам новыми и интересными, но вы совершенно не осознаете, что они вовсе не новы. Они новы только для незрелых.
Гробовщик пытается что-то сказать, но я ему не даю – я в первый раз перебил кого-то.
– Зрелые люди не нуждаются в том, чтобы ставить свой мир под сомнение, потому что они уже поняли его.
Гроб скалится.
– То есть ты думаешь, что ты уже все понял об этой реальности?
– Еще нет, но я уже понял, что никто не может доказать ни одну философскую теорию, так что все они бесполезны. Никто никогда всей правды знать не будет, так что нет никакого смысла беспокоиться и спорить о мелочах. Единственная стоящая мысль Сорпона заключается в том, что все люди любят сандвичи, я тоже их люблю.
– Ты философ – философоненавистник, – отвечает Гроб.
Конечно, это оскорбление для меня, ведь он, по сути, прав. Я никак не ожидал, что Гробовщик назовет меня философом – он оказался более проницательным, чем я о нем думал. Но я счастлив оттого, что я оскорбился. Удивительно, что эта эмоция до сих пор живет внутри меня. Может быть, спор – это все-таки неплохая штука.
Я меняю тему.
– Что ты думаешь о нашей ситуации?
– Что? – спрашивает он. – Ты имеешь в виду вечную жизнь? Для меня это слишком скучно.
– Здесь мы вечность не протянем, – продолжаю я. – Наши жизни могут быть длиннее тех, кто уже мертв для истории, но они, по крайней мере, имели бессмертные души. Именно они будут жить вечно.
Я вливаю в себя какую-то горячую жидкость.
Алкоголь убивает бедные остатки моего разума. Он заставляет мою ненависть перерасти в любовь, и я улыбаюсь.
Гробовщик продолжает:
– Да, мы в хреновой ситуации оказались, но ты должен видеть светлую сторону вещей, так же как и я. Думай о том, что любой другой человек в мире теперь похож на зомби. Все погибли. Тысячи бездушных тел бродят по Земле. – Мои мозги размягчаются. – А мы в ажуре. У нас есть жизни, у нас есть друзья. Мы можем работать и развлекаться.
Я ему киваю, отпивая напиток.
– Мы самые удачливые люди в этом мире. То есть у нас еще остается шанс. Я не хочу жить так вечно, но это лучше, чем совсем ничего.
– Именно этого я и боюсь, – вступаю я. – Я уверен, что мы обратимся в пустое место, прежде чем наступит конец вечности.
– А я так не думаю, – не сдается Гроб. – Я уверен, что однажды найдется выход. Если мы будем держаться за наше время и работать в «Сатанбургере», Волм со временем начнет исчезать. Со временем появится новый мир.
Новый мир.
* * *
Я обращаю Божье око на Христиана и четырехрукую девушку, которая вместе с ним. Кажется, что она его облепила, измазала все тело в похотливом безумии. С ее кожи на него сочится желтая жидкость и размазывается по шее и лицу, это особый вид жира, который выделяется через поры на руках. Процесс, похожий на потоотделение, но возникающий только при совокуплении.
Я досконально исследую девушку. Одна пара ее рук имеет человеческий размер, а вторая длиннее и располагается ближе к бедрам. Длинная пара крепко обвила Христиана в области талии, заключив его в плен. Ее глаза горят только одним цветом – красным. У нее тонкие, извивающиеся в уголках губы. Христиан глубоко просунул свой язык между ее резиновыми губами и, кажется, кайфует. Я тоже бы кайфовал рядом с таким прекрасным созданием, как она.
Когда я был маленьким, мои родители внушали мне, что надо жениться только на представителях твоей расы, но мне это никогда не казалось интересным вариантом. Меня всегда возбуждали азиатские женщины, или африканки, или латиноамериканки – любые, чья кожа отличалась по цвету от скучной европейской. Я также верю, что плавильный котел, каким является Америка, наверняка переплавит все ингредиенты – разные расы – в единый продукт. В ЕДИНУЮ РАСУ. Которая будет не белой и не черной, но серой, цвета грязи. Потому что люди трахаются в огромных количествах, и в основном им наплевать, с кем именно.
Конечно, секс сейчас очень опасен, как и многое другое в настоящее время, так что американцы никогда не станут серыми. Но в Риппингтоне образовался новый плавильный котел, и будет происходить много межрасовых половых связей. Я сомневаюсь, что этот процесс сведется к появлению единого цвета кожи, слишком много разных рас смешивается.
Когда я был юн, я любил накапать красок разных цветов в ведро с другой краской и смотреть, как они кружатся и смешиваются друг с другом, пестрые, КРИЧАЩИЕ. А я все перемешивал, перемешивал и перемешивал их, чтобы узнать, какие еще оттенки и формы примет этот цветастый вихрь, но в конце оставался только один цвет, и он был каким-то грязно-рвотным, серо-буро-малиновым, противно смотреть.
Я всегда считал самым эффективным способом борьбы с расовыми предрассудками переплавку всех в расу одного цвета, но теперь я считаю, что Бог создал расовые предрассудки, чтобы его ведро с красками не превратилось в однообразную противную серость.
* * *
Гробовщик продолжает вещать о своей теории, так что я возвращаюсь в свой труп. Он говорит о новом мире, который создадут люди, вышедшие из Волма, если сама дверь когда-либо исчезнет.
– Сначала это будет дерьмо, а не мир, – говорит Гроб. – Слишком большое количество рас породит БОЛЬШУЮ этническую вражду, и, скорее всего, самая многочисленная раса придет к власти. Конечно, возобновится рабство. Нынешние люди – идеальные рабы. Они не начнут бороться, потому что у них нет душ, к тому же они живут вечно, потому что не могут умереть. Возникнут новые правительства по всему миру. Разные расы займут свои отдельные территории. И, как всегда, начнутся войны за земли и религии. Весь мир преобразится, единственным напоминанием о человеческой цивилизации останутся пустые лица зомби, которые будут работать как машины до конца времен.
– Ты думаешь, что мы тоже со временем станем рабами? – спрашиваю я.
– Возможно, но будем надеяться, что нет.
* * *
Я оставляю разговор и снова отправляюсь подсматривать за Христианом. Мысль, которую Гроб заронил в мою голову, очень напрягает, я решил ее игнорировать. Я не хочу стать бездушным существом, но быть рабом с душой очень сложно, особенно когда рабство вечно. Но всегда есть надежда. Именно на нее я рассчитываю.
Девчонка по-настоящему возбуждает Христиана. Он пьян, смеется с/над ней, покусывает ее губы и плечо. Ее живот тверд и подтянут, но тем не менее она не кажется особо спортивной. Слишком хрупкая. Христиан облизывает ее хрупкие части.
Хитрые руки ласкают ее груди. Эти груди совсем не – БОЛЬШИЕ. Скорее, они похожи на отвислые кармашки. Почти у всех рас есть груди, как бы необычно они ни выглядели. Видимо, ее раса – как раз исключение.
Поскольку на груди особо ласкать нечего, руки Христиана направляются под ее юбку-презерватив прямо к лобку, она в свою очередь расстегивает его штаны и трогает его лобок.
Тут оба лица вспыхивают с тревогой… потом с отвращением…
И дружок девчонки – или ее бывший дружок – появляется за спиной у Христиана. Время махать кулаками. Я не понимаю, что происходит, пока не вижу мужика с большими мышцами и большими сиськами – женскими сиськами, – и тогда догадываюсь заглянуть под юбку девчонки, чтобы убедиться… Там я нахожу пенис.
Черты половой принадлежности у этой расы диаметрально отличаются от человеческих. Податливые и хорошенькие здесь мужчины. А женщины – дизельные чудовища, сильные и крутые мужики с грудями и вагинами.
Христиан и девчонка-самец, которого он пытался завести, начинают отплевываться друг от друга. Христиан ударяет ее/его по лицу, скрипя зубами, не помня себя.
Все люди вокруг него смеются до коликов. В момент, когда супермощная женщина отрывает Христиана от своего дружка и швыряет в толпу танцующих хогов, раздается музыка. А Христиан пьяно хихикает над мужественной дамой, которая не хочет с ним драться. Она знает, что он мужчина, а в ее расе джентльменша не может ударить мужчину, даже если он мерзавец.
* * *
Христиан превращается в мальчика для битья у танцующих хогов. Они подняли его на плечи и выставили на обозрение всего бара. Мы БОГАТЫЕ и можем развлекаться до умопомрачения, потому что мы за это платим. Христиан в своем грязном/модном костюме хихикает, обернувшись ко мне. Кричит: «Давайте, ну!» Тогда я с Гробовщиком и еще дюжина хогов встревают в дело. То есть в пляс. Тогда паб приходит в безумное движение, еда капает с подбородков хогов, пьяные женщины рвут на себе одежду, обнажая свои потные серые тела, бар заполняет влажная толпа, идет оргия без секса. Чистая энергия. Жесткая музыка доводит до экстаза. Кто-то громко хохочет. На лице Христиана появляется БОЛЬШАЯ улыбка. Большая, очень Большая…
Какая-то самка-хог с ужасными глазами вливает мне в глотку ликера, сжимая мой желудок, а ведь я парю сверху. Я возвращаюсь в свое тело, чтобы срыгнуть на нее, но она занялась следующим мужиком. Так что мое тело вместе с компанией хогов отправляется в гастрономический тур по тележкам с едой, которые носятся среди обезумевшей толпы, я заглатываю целые пирожки и куски мяса. Я не голоден. Я делаю это ради прикола. Я проглатываю жратву так быстро, что не успеваю ощутить вкус, но не в этом дело. Потом я опускаю голову в чашу с пуншем и делаю пузыри. Мой пот смешивается с жидкостью.
Далее: мое тело в судорогах, я двигаю тележку вперед и врезаюсь в хогов, которые что-то едят. Мы смеемся вместе, они вспрыгивают на пустую лестницу – забавное зрелище.
И танец «Поросяка» вновь захватывает меня, смывая сознание куда-то вдаль… Моя жизнь на колесах плывет мимо, моя толпа кружится. Счастливые, Гроб и Христиан забираются наверх, поднимая меня на балкон с какой-то круглолицей женщиной, которая обхватила меня и просачивается сквозь кожу, как кусок теплого масла. Я стою, дама обвилась вокруг моей талии, и я балансирую, улыбаясь. Очень приятно ощущать ее кожей, хотя ее лицо по большому счету уродливо.
Затем, стоя здесь, над толпой, я смотрю на водоворот внизу. Смотрю на вакханалию, на наглые БОГАТЫЕ лица. Меня тошнит.
* * *
Поверх счастливой толпы мой взор устремляется за окна, где собрались сотни паразитов, их ненавидящие глаза разрывают меня на части, они прижались лицами к стеклам. Бедные, бедные, бедные. Я прекращаю улыбаться и возвращаюсь в себя. На этот раз у паразитов есть их грусть, у нас – кайф.
Если бы мы решили впустить их внутрь, они бы получили кусочек нашего счастья, а мы бы – долю их грусти, и тогда все оказались бы на одном уровне эмоций. Но мы бы пытались своим счастьем затушить их грусть, которую не хотим брать взамен, хотя это было бы по-честному.
Но вот мимолетная жалость проходит, и я возвращаюсь в веселый вихрь. Мне в голову пришла хорошая, светлая идея, но поскольку я НАВЕРХУ и хочу сохранить этот кайф, эту роскошь, я готов принести всех бедняков в жертву холоду.
Ричард Штайн всегда говорил, что никто не заслуживает жизни в холоде. Но в данный момент мне как-то все равно.
