Текст книги "В неверном свете"

Автор книги: Карло Шефер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)

17

Иоганнес Тойер положил ломти телячьего окорока в горячее оливковое масло. Вечер только начинался, он еще успел зайти в магазин. Его молодые коллеги просто остолбенели, когда шеф пригласил их на ужин.

Вино, которое ему понадобится для приготовления мяса, он уже открыл и под разными предлогами неоднократно к нему прикладывался. «Монтепульчано» из соседней лавки, по семь восемьдесят за литр, очень неплохое. Окно в его маленькой кухне было распахнуто. Но прогноз погоды был однозначно плохим, а метеорологи что-то плели насчет пятен на солнце. Страну опустошало коровье бешенство. Поэтому он купил экологически чистое мясо, пускай и подороже.

Еще Тойер не понимал, что заставило его проявить такую фамильярность.

– Только нужно обжаривать внимательно, чтобы мясо стало золотистым и румяным, а не темно-бурым, – говорилось в телепередаче, в которой дилетанту из знаменитостей помогают у плиты телеповар и какой-нибудь известный телеведущий. В той же конкретной передаче пожилой австрийский мим и ведущий пустились в разговоры о вине, перемежая их частыми практическими экскурсами в эту область, в результате куски мяса оказались темно-коричневыми, но это никого не смутило. Тойер любил всю эту серию, а уж передачу про вино – он все записал – впоследствии неоднократно пересматривал. В основном из-за того, что приглашенный повар после каждого глотка вина бормотал бесконечно уютное «эх, хорошо».

Тойер глотнул вина и пробормотал: «Эх, хорошо».

Теперь мясо обжарилось, можно было бросить в сковороду разные овощи, которые он нарубил без увлечения, но добросовестно, и, наконец, залить изрядным количеством красного вина.

Легкий ветерок раздувал пожелтевшие кухонные гардины. Дальше блюдо будет готовиться уже само.

До прихода коллег еще оставалось время. Тойер прошлепал в гостиную и лег на черный кожаный диван. Еще раз перечитал письмо от Хорнунг.

Мой дорогой!

Для меня слабое утешение, что дело было раскрыто, возможно, благодаря моей ослиной глупости. Еще мне очень стыдно перед твоими ребятами. Я не хочу участвовать в праздновании, пожалуйста, пойми меня.

Знаешь, я стала изучать литературу, потому что еще ребенком любила всякие истории; они утешали меня, даже самые печальные из них, поддерживали, когда не на что было опереться. И потому что мне хотелось знать, как все бывает. Я так и не узнала. И сегодня я уже не хочу этого знать. Предпочитаю сохранить для старости хоть что-нибудь волшебное.

Впрочем, я полагаю, что те истории невозможно заменить. Люди глотают идиотские мыльные сериалы, хип-хоп – музыка молодежи – часто напоминает мне старые рассказы у костра, только с добавлением этого сумасшедшего ритма. Мне порой приходится делать над собой усилие, чтобы не думать о тикающей бомбе с часовым механизмом.

До сих пор у нас не было истории, были только встречи. Теперь она у нас есть, и мы можем писать ее дальше, сравнивать с другими и потихоньку улучшать. Истории ведь не очень сильно связаны с временем. Даже если прочтешь старую историю, говоришь: «Она хорошая», а не: «Она была хорошая». Мне хотелось бы смотреть так и на свою жизнь.

Надеюсь, ты, старый конь, неплохо проведешь этот вечер. Только много не пей…

Целую тебя

Р.

Тойер отыскал подходящий для письма листок бумаги. Старую поршневую авторучку пришлось промыть под струей воды. Потом он написал:

Дорогая Рената,

письмо твое замечательное, но для меня, старого полицейского бульдога, слишком возвышенное. Я хочу тебя попросить об одной вещи – давай съездим в Пьемонт! Там у меня живет друг-итальянец. Когда-нибудь я расскажу тебе о том, как я с ним познакомился. Ты будешь смеяться, но это произошло в Шотландии. Впрочем, это сейчас не важно.

Поедем прямо на следующей неделе. У меня сложилось впечатление о твоей лавочке, что, может, временами неплохо из нее и смываться. Ну а мы, суперищейки, получили по неделе отпуска. Приказом начальства. Зельтман считает, что ему требуется время, чтобы порядок превратить в хаос. Вероятно, он надеется, что без нас успешней снимет сливки. Мне на это наплевать.

Если в Пьемонте будет скучно, обещаю, что мы тут же поедем куда-нибудь еще. Куда ты захочешь. Куда меня понесет. Я никогда не ездил в Пьемонт с покойной женой. Если это важно. Пожалуй, важно.

Я стал полицейским, потому что у меня не было денег на учебу, когда умер отец. Тогда молодежь, нацеленная на успешную карьеру, не шла в полицию, отчего у меня появилось впечатление, что я плыву против течения. Стал ли я ищейкой ради того, чтобы как-то бороться за справедливость? Может, оно и так.

Ничего хорошего из этого не вышло, но еще не вечер, и мы еще не умерли.

Есть ли в нашей жизни вообще разумное начало?

Может, и есть.

Твой Иоганнес.

PS: Может, все-таки придешь? А то вдруг ты там снова с Хеккером…

Письмо ему не понравилось. Но он пересилил себя, сунул его в конверт и, поскольку нашлась даже почтовая марка, он увидел в этом руку провидения и пошел – с неспокойной душой из-за оставленного на плите мяса – к почтовому ящику. Чуть не бросил письмо, но спохватился, что завтра уже пятница, а ему нужен ответ. Тогда со вздохом шлепнулся на сиденье машины и поехал в сторону жутких новых кварталов Доссенгейма, где его подружка упрямо намеревалась жить и впредь.

Прибыв на место, тихонько пробрался к ее почтовому ящику. Он скучал без нее.

На обратном пути комиссар был почти уверен, что его квартира уже полыхает ярким пламенем, и эта мысль придавала ему буддийскую веселость. Но все было в порядке. Пришлось лишь подлить вина – в мясо и себе в глотку.

Потом он позвонил и сказал ей, чтобы она заглянула в почтовый ящик. И что почтовую марку она может взять себе. Ее голос звучал совсем молодо, так она обрадовалась.

Потом он принял две таблетки аспирина и выкурил, да, выкурил сигарету. Он купил себе легкие «Давидофф» и еще резервную пачку «Плейерс».

Он вытащил из-за полки складной стол, взял белую скатерть своей умершей тетки и остановил выбор на английской посуде, которую после смерти его жены все та же тетка упорно дарила ему много лет к каждому празднику. Сегодня он впервые ею воспользуется. Льняных салфеток нашлась только пара. Со вздохом он остановил свой выбор на бумажных, с новогодним рисунком. Чего еще не хватает? Свечей? Так, теперь все в порядке. Внезапно он рассердился на себя.

– Ты принимаешь у себя троих более или менее непритязательных полицейских и одну черствую турчанку, а не Изабеллу Аджани…

Он выпил холодный растворимый кофе, помешав его пальцем, и стащил большой кусок шоколада из потайного ящика в платяном шкафу.

Зазвонил домофон. Тойер нажал на кнопку, не спрашивая.

Через считанные секунды Штерн в спринтерском темпе одолел последний из лестничных маршей.

– Алло, шеф!

– Привет, Вернер!

Его подчиненный, как само собой разумеющееся, прошел в гостиную и открыл также дверь примыкающей спальни. Удивленный Тойер проследовал за ним.

– Извини, я всегда ужасно любопытен.

Старший гаупткомиссар засмеялся:

– Скажи-ка, парень, ты перешел со мной на «ты»?

– Господи! – Штерн переменился в лице. – Господи, нет!

– Брось, сегодня мы будем на «ты». Все-таки кое-чего добились вместе.

Новый звонок. Тойер пошел к двери.

Лейдиг танцующей походкой взлетел по ступенькам и явился точно в назначенное время, следом за ним, пыхтя, притащился Хафнер.

– Даже тренированный спортсмен сбивается с дыхания, когда печенка забирает девяносто процентов энергии тела. – Лейдиг хихикнул, развеселившись от собственной злой шутки, но Хафнер его даже не слышал.

– Входите. Господи, Томас, что ты принес? – Искренне тронутый Иоганнес Тойер взял первый букет цветов за много лет, подсолнечники с добавлением каких-то веточек. – Боже, Хафнер, какие красивые…

Несколько минут все были заняты поисками вазы, хозяин при этом с огромной теплотой думал об этом неприятном, беспутном, безвольном Хафнере. Когда цветы, наконец, нашли свое место на подоконнике в гостиной, даже Лейдиг признал, что они «супер». Явно ошеломленный ярким подарком коллеги, он почти с неохотой вытащил из внутреннего кармана блейзера маленькую упаковку и, немного робея, отдал Тойеру. Тот даже не мог объяснить свое нараставшее волнение.

– Ах, – только и мог он сказать, разрывая неловкими пальцами красную бумагу. – Криминальный роман Фридриха Глаузера «Матто правит бал». Насколько я помню, «матто» по-итальянски означает «безумец». Не читал. Спасибо тебе, Симон.

– Просто мы все так обрадовались, что вы нас пригласили, – прокаркал Хафнер между двумя глубочайшими сигаретными затяжками.

Оделся он ужасно, отметил про себя Тойер. Хафнер был в горчичном пиджаке, светло-коричневой рубашке с маленьким вышитым всадником родео на нагрудном кармане, дешевых потертых джинсах с ремнем, усыпанном заклепками, и в ковбойских сапогах. Лейдиг в отличие от него опять выглядел так, словно явился на конфирмацию: серые брюки, коричневые ботинки, синеватый пиджак, не хватало лишь неумело повязанного галстука и букетика в петлице. Штерн, стоявший чуть в стороне – гости еще расхаживали по гостиной, – был одет, напротив, по-будничному: парусиновая обувь, джинсы, серый тесноватый пуловер.

– Мы все выглядим ужасно, – пробормотал Тойер; к счастью, никто не слышал его слов. Помимо джинсовой рубашки и таких же брюк на нем были клетчатые тапочки и фартук, который он в припадке скверного настроения заказал по Западногерманскому радио. Громко же он сказал: – Что же мы стоим? Присаживайтесь, а я сейчас принесу вина.

Он похвалил себя за то, что не стал экономить и сделал в лавке «Вейн-Окс» достаточный запас. Две бутылки ушли на мясо, одна… хм… испарилась, но для их гулянки оставалось еще десять загадочно мерцавщих пузырей. Он откупорил сразу две бутылки.

Обычно это был момент, когда такие, как Хафнер, отважно утверждали, что хотят пить только минералку, чтобы через полчаса отведать «бокальчик», но на этот раз он отбросил этот постыдный, лицемерный ритуал. Отказался и Лейдиг от своего примерного воздержания. С большой симпатией друг к другу четверо мужчин сидели за столом и выпивали. С кухни уже доносился восхитительный аромат.

«Эх, хорошо!» – подумал Тойер.

Разумеется, беспутный Томас Хафнер не преминул ненадолго испортить общее умиленное настроение.

– Эй, жадина, ты тоже мог бы принести что-нибудь!

Штерн покраснел, но тут же храбро заявил, что тоже принес кое-что Иоганнесу…

– Как он его называет? Что он сказал? Как он назвал шефа?

– Все о'кей, Томас, сегодня мы на «ты».

Итак; он тоже что-то принес. Что ж его не спрашивают, почему он до сих пор не вручил подарок? Ну, он ждет такого вопроса, вывернулся Штерн.

– Так почему ты еще не отдал свой подарок? – радостно спросил Хафнер.

– Вон, моя жена отыскала, и я не знаю, как это шефу… ну, вот. – Штерн вытащил из кармана брюк коробочку и сунул Тойеру в ладонь. – Вот, Иоганнес, я никогда не думал, что ты нас когда-нибудь пригласишь.

Это были запонки: две маленькие медвежьи головы. Лейдиг истерично захохотал, а Хафнер постучал себя по лбу. Штерн покраснел еще гуще, побагровела даже шея. Тойер положил руку ему на плечо.

– Не слушай их, Вернер, и скажи своей жене, запонки мне очень понравились! Вот. А сейчас я взгляну, что там с нашей едой.

На кухне Тойер выбросил запонки в мусорное ведро. Ведь у него даже не было подходящей рубашки. Впрочем, ладно! Он достал их из ведра и положил в ящик стола.

Кто знает, может, когда еще и пригодятся…

«Монтепульчано» текло рекой. Пустой противень из-под мяса уже стоял на полу, и Хафнер использовал его как пепельницу. Тойер дымил с ним наперегонки, и даже двое остальных уже выкурили по царе сигарет.

– Этот чертов Зельтманн, он хотел нас опустить. О-П-У-С-Т-И-ТЬ!

– Слушай, Хафнер, не будь таким вульгарным. Действительно, не каждому…

– Лейдиг, ты, гусек, думаешь, ты лучше? Рыба ты безмозглая! Лейдиг, Лейдиг, замолчи или кушай кирпичи… Тот порножурнальчик, из-за которого твоя мама натравила на тебя Зельтманна… Как он назывался?

Все это напоминало мучительную казнь, но Лейдиг был настроен на удивление мирно.

– Ты радуешься, да, баран? Но ведь ничего не было, даже Зельтман сообразил, с кем имеет дело.

Ожил домофон.

– Соседи, – с раскаяньем заметил Штерн. – Мы слишком орали.

– Не-е, думаю, это Ильдирим, – буркнул хозяин. – Ее я тоже приглашал. Сказала, что придет попозже.

– О-о! – обрадовался Хафнер.

Тойер нажал на кнопку домофона и тяжело встал в дверях.

Появившись из-за последнего поворота, она засмеялась – он выглядел комично, похожий на воздушный шар в фартуке.

– Мерхаба, – ухмыльнулся Тойер. – Мы все уже немножко пьяные.

– Мерхаба, привет! – снова засмеялась Ильдирим. – Вы говорите по-турецки?

– Я подхватил это слово из «Программы с мышкой». Еды у нас, к сожалению, больше нет.

– Мне все равно, – сказала Ильдирим. – Я вашей квартиры толком и не видела. Что ж, симпатичная. Не тесновато вам тут?

– Об этом я как-то никогда и не думал, – солгал Тойер и помог ей снять кожаную куртку.

– Ах, рисунок Бабетты! – Ильдирим улыбнулась, обнаружив на стене шедевр девочки. – Ее мать снова забирают, на этот раз принудительно и в психиатрию. Малышка опять будет жить у меня. С завтрашнего дня. Сегодня мы вместе поужинали. Манной кашей, первой в моей жизни. И неплохо! Правда, потом она заявила, что не любит манку. Так что завтра она перебирается ко мне, я рада…

Довольно быстро приемная мать выпила потом два бокала красного вина. Мужчины немного подобрались, чтобы по ошибке не проявить бесцеремонность.

– Я закончила сегодня отчет, – сообщила она, наконец. – Большое спасибо за ваши документы, почти все запятые на месте.

Хафнер растопырил пальцы, изображая знак победы.

– Что-нибудь новое есть? – поинтересовался Лейдиг.

– О да, – кивнула Ильдирим и уже не улыбалась. – Обердорф пыталась вчера повеситься, но ее успели снять.

Все замолчали.

Как само собой разумеющееся, она взяла из пачки Хафнера смертельно крепкую сигарету «Ревал» и жадно затянулась.

– В прошлом году в летний семестр Обердорф вернулась из Лондона в Гейдельберг, так как в Англии ее больше никто не воспринимал всерьез из-за картины Каспара Давида Фридриха. Теперь я узнала, что эксперты все-таки согласились с ней. Она была права. С ума сойти, а? А потом, осенью, ее соблазнил наш сахарный красавчик Зундерманн. Даже теперь, когда она отстрелила ему пол-лица, он заявляет, что он прикалывался, заставляя визжать старую свинью, но я этому не верю. По-моему, при всех своих мускулах он был очень одиноким парнишкой и одновременно любил и ненавидел немолодых мужчин и женщин, потому что они его покинули…

– …в лице его родителей, – кивнул Тойер. – Ненависть и любовь прямая дорога к садомазохизму. Мы все ходим по тонкому льду.

– В декабре он познакомился с Вилли через обычный студенческий «телеграф». Он говорил, его завораживала тайна, окутывавшая Вилли. Не исключено, что он его немножко любил, ведь он и е…лся с ним, пожалуй, менее доминантно.

Мужчины опешили, услышав слово, которое они считали таким же мужским атрибутом, как борода.

– Вот что я теперь поняла благодаря дневнику, – продолжала она. – Это связано с плотиной и картиной. Вилли осмелился в первый раз в жизни чуточку проявить свою гомосексуальность. Но он пошел с Зундерманном в новогодний вечер не на Старый мост, где все стоят в полночь, а на плотину, чуть подальше. Вероятно, они стояли, взявшись за руки. Или, точней, Зундерманн позволил ему сунуть ладошку в свою большую клешню. Для него это была мелочь, а для Вилли высшая точка всей его жизни.

– Потому он и выбрал это место, чтобы написать там картину. Но я одного не понимаю… – Штерн щедро налил себе вина и лишь потом продолжил: – Как же Зундерманн уговорил его на такую крупную аферу?

– Ваши коллеги выяснили и это, – ответила Ильдирим. – Вилли еще юным студентом страдал от Обердорфши, ведь она невероятно рано выбилась в профессора. Она была одной из виновниц того, что он так и не смог закончить университет. Вероятно, Зундерманн поймал Вилли на крючок – мол, получится превосходный розыгрыш…

– …А потом карлик из любви превзошел самого себя… – Лейдиг покачал головой. Иногда он все-таки был рад, что любовь занимает в его жизни так мало места.

Хафнер едва не прикурил одновременно две сигареты.

– Что же теперь будет с этим Зундерманном? Полрожи лишиться – говеное дело.

– Когда его подлатают, ему будет предъявлено обвинение, в том числе в подстрекательстве к убийству нашего бедного псевдоновозеландца, – сказала Ильдирим. – Мне не так жалко его, как тех трех албанских идиотов, которые остановили Дункана, или как там его звать. Я пытаюсь, по крайней мере, выгородить уборщицу, ведь один из них ее сын. Но не уверена, что получится. Мне и Обердорф жалко. С Вилли было убийство в состоянии аффекта, но когда человек врывается к кому-то с охотничьим ружьем, заряженным дробью, и стреляет, то это уже покушение на убийство.

– Короче, я все равно ничего не понял, – пробурчал Хафнер, – но мне насрать. Главное, все позади. Вот только почему Зундерманн заказал Дункана?

– Потому что думал, что тот убил Вилли и сделает с ним то же самое. – Ильдирим подлила себе вина. – Он лишь для вида согласился на его последнее предложение, так же как и Дункан сделал его для вида. Мерзавец отпустил какое-то замечание про Вилли – мол, твой карлик мертв. И наш Зундерманн, к счастью, – тут она взглянула на Тойера, – понял его неправильно.

– Главное, все позади, – снова повторил Хафнер, потому что ему хотелось наконец-то продолжить праздник.

– Позади ли, еще вопрос, – возразила Ильдирим. – Возможно, мы разберемся с личностью этого Дункана, с его манией величия; с Голландией уже налажены контакты, кто знает… Но сможем ли добраться до тайного коллекционера, сказать не берусь.

– Вот уж кто самый большой засранец. – Хафнер хотел теперь посчитаться со всеми. – А за ним сразу следует этот Хеккер… Он просто… – Он перебрал свой богатый на ругательства лексикон, чтобы прийти к самому обидному обвинению, какое знает Курпфальц. – …Он, извиняюсь, плут и мошенник.

Потом все пошло без удержу. Господа полицейские ревели и бушевали, как школьники на перемене. Тойер поставил си-ди с поп-музыкой и признался, к восторгу молодых коллег, что питает к ней слабость.

Они дружно проревели какой-то гитарный поп, где девушка пела про «сильвер мун», а припев был «кисе ми»; Хафнер воспользовался этим и влепил Штерну в шею смачный и слюнявый поцелуй. Потом попытался оставить ему засос, «чтобы старушка порыдала». Наконец, Тойер и Ильдирим принялись отплясывать под «Queen» – «He останавливай меня!».

Потом разгоряченная и радостная Ильдирим стала прощаться, ей надо было еще приготовить что-нибудь для Бабетты. Свои слова про мудаков она взяла назад, только в отношении ее шефа это оставалось в силе.

Ребята помахали ей с софы.

– Все ясно! – крикнул Хафнер.

Тойер проводил ее до двери. Когда она почти скрылась за поворотом лестницы, он окликнул ее:

– Фрау Ильдирим?

– Да? – Она подняла голову и вдруг стала похожа на маленькую девочку, которая услышала что-то совсем новое.

– Я испытываю к вам дружеские чувства.

Она непринужденно засмеялась:

– Я к вам тоже. Правда.

Потом быстро ушла.

Вскоре после этого Тойер выпроводил остальных гостей, сказав, что у него начался приступ мигрени. Было около трех.

Он заметил, как им овладела опасная сентиментальность. На домах лежала седая ночь. Тойер снова подошел к винной полке. Откупорил «Барберу» 93-го года, хотя вообще-то ему было все равно, что наливать, лишь бы потяжелей. Поставил сюиты для виолончели Баха в бесценном исполнении Пабло Казальса.

Какое-то время он слушал музыку и выпил полбутылки. Рой дождевых капель объединился в маленькое соло для ударных по кирпичу и стеклу. Дождь – весна как осень. В ложное, неверное время. В ложном, неверном свете. Все ложно, неверно.

Комиссар решил еще раз покурить, в порядке исключения. Словно желая уменьшить вред, он встал у открытого окна.

Потом не долго думая он надел ботинки, пальто и, схватив зонтик, вышел из дома. Свернул на Бергштрассе, потом зашагал прямо, налево, направо и вверх по Мёнхбергштейге. Он запыхался, пока дошел до леса. Уже брезжил новый день, Страстная пятница. Раньше радиопрограмма прерывалась в час кончины Христа, а теперь они даже конец света нашпигуют рекламными блоками.

Он бесцельно шел дальше.

– Пожалуй, хватит, – сказал он вслух, немножко оробев. – А то затопчет насмерть какой-нибудь дикий кабан. Хотя мне вы обязаны своей свинячьей жизнью! – крикнул он в темноту. – Я посадил Обердорфшу! – Но шутка показалась ему нехорошей.

Через час он дошел до знакомого места. До перекрестка у старого дуба Холдерманна. Отсюда он найдет дорогу до дома. Дождь заглушал его шаги, и это было кстати, поскольку он оказался в лесу не один.

Там стоял старик, хорошо различимый в предрассветных сумерках. Не тот человек, которого надо было опасаться, даже несмотря на то, что он дрожащей рукой направлял пистолет на привязанную к дереву овчарку.

– Прекратите, – спокойно приказал Тойер. – Весь лес оцеплен полицией.

После того как комиссар забрал себе оружие, они двинулись прочь из леса. Старик вел овчарку, и та плелась за ним тупо и покорно.

– Я пенсионер, подрабатываю почтальоном, – рассказывал он. – Как вы думаете, сколько раз меня кусали? А овчарки – они самые противные. В последний год я прошел тренинг от собакобоязни. В Фирнгейме. Дети подарили мне путевку к шестидесятипятилетию. В конце концов меня стали слушаться даже чужие собаки, и тогда мне пришла в голову мысль.

Тойер кивнул.

– Вы меня славно обманули насчет полицейского оцепления! Ну, и спиртным от вас несет, господин хороший!

– Вы не имеете права меня упрекать! – строго заявил Тойер. – У вас есть документы?

– Конечно, – сказал старик, – всегда при мне. – Он вручил Тойеру аккуратное удостоверение личности.

Тойер раскрыл его:

– Господин Гутфлейш?

– Да. Плакала моя пенсия. О вей, о вей!

Тойер знал, что жестокость к животным часто бывает лишь прелюдией к более тяжким преступлениям, но как посмотришь на этого старика…

– Пистолет еще от Гитлера, то есть от моего отца, он был наци. Но я всегда состоял в местном отделении социал-демократов…

– Помолчите, – печально сказал комиссар.

Когда они поравнялись с домами в Мюльтале, он велел старику привязать собаку к фонарю.

– Зачем? – удивленно спросил тот, но сделал, как было велено. – Вы отпустите меня?

Тойер буркнул что-то невразумительное, но потом сказал более внятно:

– Здесь вы свернете в маленькую Лёбингсгассе. Постойте там четверть часа. Мне насрать, где вы живете на самом деле. Ваше удостоверение я сохраню у себя, и, если будет убита еще хоть одна собака, я до вас доберусь.

Старик молча исчез.

Тойер зашагал к Нойенгейму, миновал свой дом и остановился лишь тогда, когда пришел под мост Теодора Хойса. Мимо прошмыгнула крыса, комиссар содрогнулся от омерзения. Потом огляделся по сторонам. Он был один. Тогда он швырнул пистолет старика в Неккар.