Текст книги "В неверном свете"

Автор книги: Карло Шефер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

– Она тут родилась! – проревел Штерн с багровым лицом. Неожиданно для всех и самого себя. С таким же успехом Хафнер мог бы публично бить в рядах Армии спасения бутылки со шнапсом, или Лейдиг с помощью лучших адвокатов признать мать недееспособной и запихнуть в румынский дом престарелых. – И это так! – продолжал кричать Штерн. – При чем тут выбор? Я больше не могу слушать, когда постоянно говорится не то, что… что…

– …что есть на самом деле, – помог ему Хафнер басом, исполненным достоинства.

– Нам требуется отдых… – жалобно проговорил Зельтманн и с трудом поднялся со стула. – Вам и мне, всем нам. Поэтому я передам дело о собаках другой группе. Вы это заслужили, господа, особенно вы, господин Тойер. Я исправлю свое решение, у меня нет с этим проблем. Вам тоже в будущем не помешает более четко отделять частное от профессионального… особенно в тех случаях, когда речь идет о помощи экспертов со стороны, без которых мы нередко… Рука руку моет…

Внезапно у Тойера возникла идея, отнюдь не прекрасная.

– Что вы имеете в виду, господин директор? Конкретно? – Он смотрел на Зельтмана с кротостью лани, а в его душе клокотала ярость изюбря.

– Ну, то, что между вами и господином доктором Хеккером возникли некоторые межличностные проблемы. Этот благородный человек не хотел вдаваться в детали… Я повторяю еще раз: мы партнеры гражданина и должники информанта, дорогой Тойер!

Могучий сыщик потянулся к своему ножу для разрезания бумаги.

– Простите, я не хотел вас диминутировать… диминутивировать, то есть унизить, ничего подобного! А-ля хоп, как тут говорят. Господин Тойер, мой старый упрямец, так я вас буду иногда называть, тут уж ничего не поделаешь. Бедняга обижен тем, что его больше не привлекают к дальнейшему ходу расследования! Сегодня днем он явился ко мне с визитом.

– Как, Хеккер еще здесь? – вырвалось у Тойера. – Ему что, не надо быть на работе?

– Вероятно, он проведет в Гейдельберге еще пару дней…

Тойер был очень доволен, что Хорнунг сейчас в Лондоне, и злорадно представил себе, как этот гад натирает себе мозоль на пальце, набирая ее номер.

– Так вот, по-моему, я уладил неприятный для вас конфликт, – сообщил Зельтманн, и в его голосе звучало высочайшее уважение к себе. – Я смог ему парой деталей из докладов, которые – не очень регулярно – поступают ко мне от банды Тойера, так я порой называю про себя вас, отчаянных парней… Итак, парой дополнительных деталей я сумел создать у доктора Хеккера впечатление, что он тоже пожинает то, что посеял…

– Доктор Хеккер, – заявил Тойер чуть громче, чем надо, – вообще ничего не сеял. Все, что он нам впаривал, написано практически слово в слово в альбоме Тёрнера, я сам читал. Единственное, чем мы ему косвенно обязаны, произошло практически без его ведома. Это открытие моей приятельницы, что картина Вилли писалась в зимнем освещении. Правда, господин Хеккер ее перед этим отодрал, иначе она, возможно, ничего бы не обнаружила. Вот каков его ученый вклад на нашем тернистом пути к возвышенной цели – запихнуть за решетку слониху-профессоршу и бисексуала-оболтуса!

– Отодрал? – переспросил Зельтманн.

– Имел половые сношения, – жестко пояснила Ильдирим, а Тойер подтвердил чуть печальным кивком.

– Боже мой. – Зельтманн дернул галстук, словно цепочку сливного бачка. – Конечно, это травмирует, господин Тойер. Какая ирония – именно про этот световой феномен я и счел возможным ему сообщить. Намекнул также на амурные отношения между обоими мужчинами… Ладно, до свидания, господа, всего хорошего, фрау прокурор. Ступайте пить пиво. – Физиономия Зельтманна повеселела. – Хорошее пиво! Как, господин Хафнер? Неплохо выпить доброго пива?

Он сделал пару мелких шажков, чтобы с залихватским видом хлопнуть Хафнера по плечу. Тот стерпел это с угрюмым видом.

Действительно, немного позже они сидели в ближайшей пивной на углу Берггеймерштрассе и уверяли друг друга, что теперь можно и погулять, но желанное настроение не приходило.

– Не знаю, – проговорил Лейдиг и нервно сжал пальцами бокал с колой. – Эта Обердорф может оказаться нам не по зубам. Если дневник Вилли ничего не даст, вся история затянется.

Все молча согласились с ним. Стремление довести дело до конца всегда могло разбиться о самое твердое – действительность.

– Включу-ка я мобильник, – сказал Тойер. – Может, Рената еще раз позвонит из Лондона. Между прочим, не думайте о ней плохо.

– Ерунда, – с жаром произнес Хафнер, – это все засранец Хеккер виноват.

Чуть погодя зазвонил мобильный телефон, но это была не Хорнунг.

Лицо Тойера окаменело, но он сумел сохранить любезный тон:

– Добрый вечер, засранец Хеккер.

Она прошлась по комнатам своей виллы, поправляя то, что не желало подчиняться совершенству ее строгого порядка. Долго стояла в спальне, смотрела на свою кровать как на внеземной артефакт. Неужели она лежала на ней, голая и огромная, со всеми своими волосатыми бородавками, целлюлитом, вздувшимися венами и огрубевшей кожей? Как могла вытворять такое, кто сделал ее такой смелой? Она вновь увидела комнату при мигающем свете свечей и своего юного, гибкого повелителя, который капал ей на грудь горячий воск. Потом набросила на простыни черное покрывало.

В кабинете она села за письменный стол, на прощание. С прямой спиной, как всегда. Взяла свой старый диктофон и уронила пару слезинок: это был отцовский подарок к ее первой доцентуре. Единственный раз, когда у нее появилось ощущение, что он наконец-то доволен ею и что теперь она может просто его любить. Она еще раз перебрала в памяти тех, кого любила в своей жизни. Не многие знали об этом.

Она взяла микрофон.

– Мое имя Корнелия Обердорф, сегодня третье апреля две тысячи первого года. Мои данные достаточно известны, поэтому ограничиваюсь главным: скоро я застрелю господина Даниэля Зундерманна и уничтожу картину, дальнейшее существование которой означает диффамацию дела всей моей жизни, моих достижений в области герменевтической интерпретации изобразительного искусства девятнадцатого века, с чем я не готова мириться, несмотря на фактические или мнимые ошибки, приписывающиеся мне в последнее время. После этого я убью себя. Говоря о картине, я имею в виду подделку в стиле Уильяма Тернера, которую я не распознала по психологическим причинам. Потому, что человек, якобы нашедший картину, господин Даниэль Зундерманн, в то время состоял со мной в сексуальной связи, не лишенной садомазохистских элементов, которая вынуждала меня целиком подчиняться его воле. Лишь нынешним вечером я убедилась в том, что это подделка, а также узнала, что господин Зундерманн долгое время вместе с фальсификатором картины меня обманывал.

Этого фальсификатора я убила месяц назад, в состоянии аффекта. Мы встретились ночью на плотине за Старым мостом, где он хотел мне продемонстрировать, как он выбирал мотив для своей «работы». Тогда я была еще убеждена, что плотина лишь случайно совпала с тогдашней виртуальной точкой взгляда Тернера, и в гневе бросила вымогателя через перила. Не могу сказать, что я до сегодняшнего вечера воспринимала свой поступок иначе, чем необходимую самооборону.

Сегодня я вижу в подлом обмане Зундерманна некий аспект его садизма и мелкую месть, которую я никогда в нем не могла бы предположить, ведь мне пришлось, невзирая на мою… – Она запнулась, остановила запись и долго глядела в ночь из безупречно чистого окна эркера. – …Пришлось, невзирая на мою любовь к нему, признать его магистерскую диссертацию абсолютно негодной. Мне ясно, что эти жалкие объяснения не могут обелить мое имя. За много лет я научилась мириться с тем, что я человек, которого не любят. Но я не хочу переносить то, что теперь последует. Это все.

Сияющий Хеккер сидел за столом между полицейскими и Ильдирим.

До сей поры разговор не выходил за рамки взаимных уколов. Хеккер подыскивал все новые выражения, чтобы дать понять, что он не привык, когда его просто вышвыривают пинком из работы, в которую он добровольно вложил свои знания специалиста.

– Может, тогда вам следовало бы отказаться от слишком тесного контакта с лицами женского пола в таких рабочих группах? Ведь у вас есть семья, или я ошибаюсь? – сказал Тойер.

– Если такого контакта добиваются… – Хеккер улыбнулся опущенными уголками рта и мило свел брови, напомнив стеклоочиститель старого образца. – Далее, поскольку вы намекаете на мой брак, – я не вижу противоречия между законной заботой о потомстве и откровенной склонностью к эротике.

Хафнер злобно растерзал картонную подставку под пивной стакан.

– О'кей, доктор Хеккер. – Лицо Ильдйрим заострилось, словно вафельный рожок. – Вы наплели господину Тойеру по телефону, что собираетесь нам сообщить нечто такое, что нас заинтересует. Что именно? После этого мы попрощаемся с вами.

– Ну, я и так долго не задержусь в этой компании, – засмеялся Хеккер, но нараставшая к нему ненависть не была ему так уж безразлична. Его уши покраснели. – Господин Зельтманн оказал мне любезность и рассказал о некоторых дальнейших шагах расследования – если их можно назвать шагами. Мне уже ясно, что это не все. Но тем не менее мелкие душонки наверняка окопались за своими инструкциями… Вот я и подумал, а не рассказать ли мне старушке Обердорф, какую картину она признала подлинником. Я получил от этого удовольствие.

– Как вы сказали? – Тойер сначала отказывался понять смысл сказанного. – Где вы были?

– Я был у Обердорф и хорошенько врезал ей по слоновьим ушам, рассказав про зимний свет. Вот уж никогда бы не подумал, что она еще ничего не знает. Но это было поистине замечательно.

– Вы отомстили за какую-то там критику вашего реферата сто лет назад… – простонал Тойер. – Ах этот Зельтманн, этот идиот… Господи, что она теперь делает? Ведь она уже знает, что ей конец… Счет! – заревел он. – Быстро платим! Надо ехать!

В общей суете ничего не понимавший Хеккер крикнул, что это еще не все. Она, мол, его поняла и завтра явится в полицию.

– Понимаете? – крикнул он, снова надуваясь от гордости. – Мне нужен был разговор, чтобы поквитаться с ней. Разговор! Когда она услыхала, что у Зундерманна была связь с Вилли…

– Что? – вне себя от ужаса воскликнул Тойер. – Она и это знает? Ребята, скорей туда. Проклятье, если она теперь пойдет вразнос…

Хафнер приблизил к Хеккеру горящее ненавистью лицо:

– Ты… ты…

– В чем дело? Мало того, что вы жалкие ничтожества, но еще и грубые!

Лейдиг потащил Хафнера к двери.

– Оставь этого говнюка. Вернер сейчас подгонит машину…

Через несколько минут они уже подъезжали к дому профессорши. Штерн соблюдал правила движения с пунктуальностью сицилийского пьяницы.

– Когда мы приедем, будьте осторожней, – предупредил Тойер по дороге.

Разумеется, он первым выскочил из автомобиля, забыв про осторожность.

– Все темно! – взревел он и остановился. Бежавшие следом подчиненные наткнулись на него. – Гараж открыт. Она уехала. Скорей в Неккарау. Сейчас она там придушит Зундерманна.

16

По дороге Тойер с нараставшим отчаяньем созванивался с коллегами из Мангейма. Когда Штерн свернул на улицу, где жил Зундерманн, у подъезда стояли четверо патрульных полицейских.

Старшего гаупткомиссара била паническая дрожь, когда он со своей группой подходил к двери.

– Здесь он меня убил, – простонал он. – Здесь он меня убил. Уже три недели, как я умер…

– Бросьте, вы вовсе не умерли, – с материнской заботой сказала Ильдирим и дала ему подзатыльник. Помогло.

– Ну и что здесь творится? – приветствовал их один из четверки с возмутительной небрежностью.

– Мы полагаем, что там внутри совершено убийство или совершается сейчас, – взволнованно сообщил Тойер. – Я Тойер, старший гаупткомиссар криминальной полиции…

Из мангеймских сотрудников никто не счел нужным представиться. Маленький толстяк, который даже ночью не расставался со своими пилотными темными очками, кивнул на Ильдирим:

– Что тут забыла турецкая баба?

– Это прокурор, фрау Ильдирим, ведет с нами следствие, – прорычал Тойер.

– Ага. Прокурорша, – повторил Ленивый. – В Турции такие тоже прогуливаются с полицией?

– Что такое? – вскипел Хафнер. – Схлопотать захотели? Лейдиг, Штерн, они нарываются! Мы…

Тойер между тем нажимал на кнопку звонка

– Проклятье! Нам надо войти!

Старуха с цокольного этажа высунулась из своего окна.

– Опять вы? Что вы все время шумите? Наверху в доме грохот, тут, у двери, крики…

– Извините, – чинно сказал Штерн, подтянулся на ее подоконнике и оказался в доме, респектабельно перемахнув через седой пучок дамы.

– Так нельзя! – заявил один из патрульных, который еще ничего не сказал и выглядел так, словно он к тому же ничего и не думал.

Штерн открыл дверь. Они бросились наверх. Дверь Зундерманна была заперта, но недолго, вскоре Хафнер со стоном лежал в обломках резопала.

Лейдиг увидел все первым:

– Лица нет.

Там, где прежде сияла улыбка красивого раскованного студента Даниэля Зундерманна, теперь был кровавый ком мяса. Один уцелевший глаз глядел, словно забытый, с сохранившегося островка лица. На месте другого глаза была лишь темная кровь, скопившаяся в глазнице. Но парень был еще жив.

– Вы ей сказали, где картина? – настойчиво спросил Штерн. В эту секунду он удивил всех, так как стоял на коленях возле изуродованного студента и обращался к нему.

Можно было различить намек на кивок.

– Где же она?

Тойер заставил себя взглянуть на кровавую сцену:

– Он не может говорить. Рта ведь нет.

Они оставили притихших мангеймцев на месте происшествия и бросились вниз по лестнице. Дверь на задний двор и вход в соседний дом были открыты.

– Она уехала. Она забирает картину. – Тойер перевернул мусорный бак и уселся на него.

В своей озабоченности они не сразу заметили, что Ильдирим плачет. Наконец, это заметил Лейдиг и неловко предложил ей бумажный носовой платок.

Она покачала головой и сжала губы, но потом все-таки в сердцах воскликнула:

– Турецкая баба! Тип, который не отличит калькулятора от мобильника, называет меня турецкой бабой. Любой кретин имеет право сказать мне что-то подобное!

Теперь и она ударом ноги перевернула мусорный бак. У окон своих квартир собирались первые зрители.

Ильдирим посмотрела на них.

– Эй, мудаки, проклятые мудаки! – крикнула она. – Моя мать убирала ваши дома, стирала, чистила, так что у нее суставы распухли. Она была так верна своим бешеным немецким господам, что оплачивала из собственного кармана письма, когда эти жадные твари оставляли слишком мало денег на хозяйство. Вы, немцы, ведь все мудаки. А такие люди, как мои родители, еще благодарили вас за что-то! Благодарили! Проклятая страна!

Тойер встал и пошел к ней.

– Ах, как все противно! – Она закрыла руками лицо.

– Ничего, ничего, – пробурчал комиссар и неловко потрепал ее по плечу. – Мы все мудаки. – После недолгой паузы он спросил: – А ваша мать спрятала бы картину ради своих хозяев?

– Конечно, – заплакала Ильдирим, потом все поняла и подняла лицо.

– Адрес у меня есть, – тихо сообщил Хафнер, – я его узнал.

Штерн негромко заметил, что у него в машине лежит план Мангейма. Но все-таки они еще мгновение стояли как вкопанные.

– Вперед, – скомандовал Тойер.

Они добирались до места дольше, чем рассчитывали, когда намечали себе на плане самый короткий путь. Улицы были узкими, и Лейдиг при свете хафнеровской зажигалки не мог конкурировать со спутниковыми системами мониторинга транспорта. Кроме того, он плохо ориентировался в незнакомом городе.

– Выброси этот идиотский план! – закричал Штерн. – Просто скажи, в какую сторону ехать!

Совсем как в кино, они с визгом шин одолели первый поворот. Справа стояли в ряд старые, частично еще крестьянские дома, слева бетонное здание школы, все это уносилось назад быстрей и быстрей, словно ручку подвижного театрального задника крутил нетерпеливый рабочий. Потом мельтешение оборвалось. Штерн вдавил тормозную педаль в пол, так как прямо перед ними в узкую улицу медленно, соблюдая правила проезда на нерегулируемых перекрестках, свернул массивный, похожий на широкие сани «шевроле».

– Мимо этой каракатицы мы не проскочим, – простонал Лейдиг, – но, по-моему, ты можешь свернуть направо, а там снова налево.

Штерн взглянул в зеркало заднего вида: за ними пристроились еще две машины. Значит, назад нельзя, вот они и тащились со скоростью десять километров в час – торопились предотвратить кровавую расправу.

– Обердорфша, небось, там все громит напропалую, а эти тут гулять поехали. Проклятье, ведь все нормальные люди ездят быстро! – Штерн чуть не визжал.

Самоклеящиеся ленты, аккуратно прилепленные на заднем стекле «шевроле», поздравляли его пассажиров – абитуриентов-2001.

– Эти ублюдочные студенты, всегда с ними морока! – Хафнер высунулся из бокового окна, выставил на обозрение свой жетон, как спортсмен медаль, и закричал: – Полиция! Дорогу!

Приглушенное «умбда-умбда», доносившееся из абитуриентской брички, отгородило ее пассажиров от внешнего мира.

– Оставь, Хафнер. – Тойер ощущал свой пульс под воротником, словно там работал насос, но пытался говорить ровным голосом. – Сейчас ночь. С таким же успехом ты мог бы держать в руке вафли «Ханута».

Ильдирим, зажатая между Тойером и Хафнером на заднем сиденье, наивно спросила, почему нельзя было установить на машине мигалку.

Штерн, десять лет бывший центральным нападающим в лиге округа и не получивший ни одной желтой карточки, ударил обоими кулаками по рулю.

– Это мой личный автомобиль, понятно? Думаете, я отплясываю «татутата», если еду на мини-малке? – Он резко затормозил. Тойер ударился носом о подголовник. – Как там обстоит дело со страховкой, если теперь что-нибудь случится?

– Езжай дальше, Штерн, – сказал Тойер, и его голос напоминал скрип старого тяжелого гардероба, который двигают по деревянному полу.

Наконец, им удалось свернуть, и молодой комиссар сделал все возможное, чтобы наверстать упущенное.

– Ладно, езжай нормально, – услышал Тойер собственный голос. – Все равно, либо мы успеем, либо нет. Еще не хватало, чтобы мы задавили насмерть какого-нибудь бедолагу, собирающего окурки. Достаточно и того, что он курит.

Хафнер тотчас же закурил сигарету.

В оставшиеся минуты поездки всех охватило чувство нереальности. Они видели пару безнадзорных детей, слонявшихся в ночи, несколько пенсионеров вывели своих собак, а сами они находились в двух улицах от войны – двигались по пятам старой толстухи, профессора истории искусства. Говорить было нечего.

Когда они свернули, наконец, на Вёртштрассе, раздался почти спокойный голос Лейдига:

– Вот, по-моему, стоит ее машина. HD – для тяжелого режима езды.

Больше никаких пенсионеров, никаких прохожих. Лишь кое-где за окнами старых кирпичных домов угадывались боязливо мелькающие тени. Полицейские еще успели увидеть, как самые медлительные из жителей гасили огни. Что-то уже произошло, но что?

Дом для иммигрантов резко выделялся среди прочих. Бетонные этажи, наружные лестницы, наверняка самая низкая плата. Газон перед домом заменяли две огромные кучи хлама, в которых Тойер, чье восприятие от нервного напряжения сузилось до диаметра мишени, разглядел новый матрас.

Из дома слышались крики. Полицейские вытащили оружие. Ильдирим пыталась нащупать в сумочке газовый баллончик, но схватила антиастматический кортизон.

Из окна соседнего дома кто-то крикнул старческой фистулой, что там, у иностранцев, кто-то стрелял.

– Только в крайнем случае, – тихо предупредил Тойер и в отчаянии снял пистолет с предохранителя – впервые за тридцать лет.

Дверь была лишь притворена. Лестничный колодец скорее напоминал запущенный гараж, чем человеческое жилье. Навстречу выбежал, маленький мальчишка, застыл на секунду, уставившись на оружие, и с воплем бросился прочь.

– Мы из полиции! – проревел Тойер. – Мы идем на помощь.

Они бессмысленно торопились наверх, не зная толком, где должны искать, но людям инстинктивно всегда хочется быть наверху, а не внизу. Несколько подростков бежали к ним по одному из наружных коридоров. С ножами. Больше сквозь грязную стеклянную дверь ничего нельзя было разобрать.

– Полиция! – нестройно крикнули Тойер и его люди. – Успокойтесь!

Двое повернули, но один, с глазами, будто теннисные мячи, распахнул дверь и занес свой кинжал, старинный, как у мадам Баттерфляй.

– Ведь ему нет и семнадцати, – участливо пробормотал Хафнер и вырубил мальчишку.

Внезапно на лестнице вспыхнуло пламя.

– Они бросают вниз горящую туалетную бумагу! – закричал Лейдиг и оттащил Ильдирим в сторону; если не считать семейных уз, это оказался до сей поры его самый энергичный контакт с противоположным полом.

– Вообще-то что вы здесь делаете? – набросился Тойер на прокурора. – Вам следовало остаться в машине.

В душе Ильдирим согласилась с ним, но дерзко показала язык.

Безумие делало порой странные паузы, но почему бы безумию и не быть странным?

Штерн огляделся в бетонном колодце:

– Если мы тут начнем стрелять, нас прикончат собственные пули.

Сверху кто-то отдавал команды, спокойно, но решительно. Потом раздались шаги, много шагов, медленных и твердых, почти военных.

– Теперь они шутить не станут, – тихо пробормотал Тойер и ужасно испугался.

К ним подошли, по меньшей мере, двадцать мужчин. Было видно, что они к подобным ситуациям привыкли больше, чем та пятерка, которая почти с мольбой собиралась объяснить им цель своей миссии. Слуги государства отступили на наружную площадку.

– Почему оружие? У полиции оружие и форма. Вы хулиганы. Наци? Ты не полиция. – Пожилой мужчина, говоривший твердым голосом, стоял в первом ряду.

– Криминальная полиция никогда не носит форму, – с жаром сообщил Лейдиг, – к оружию это не…

– Господи, не читай ему лекцию, – прошипел его шеф.

– Кто-то стрелять. Где теперь? – спросил старик.

– Это мы и хотим знать! Где женщина? – с отчаяньем воскликнул Тойер.

Во время этого напряженного разговора Ильдирим перегнулась через перила, чтобы прикинуть, можно ли спрыгнуть в случае чего.

– Она там внизу, – прохрипела девушка, борясь с надвигавшимся приступом астмы. – С уборщицей.

Тойер подошел к старику. Встреть он его где-нибудь на улице, то, возможно, и спросил бы, не помочь ли ему нести сумку.

– Плохая баба! – в отчаянии крикнул он и потыкал пальцем вниз.

Лицо старика побагровело.

– Баба умер. Босния. Нике баба. Серб убить баба, ты мудак! – Он пролаял приказ, и все оружие направилось на пятерых полицейских, которые теперь по-детски прижались друг к другу.

– Вам нельзя носить оружие, это незаконно! – прохрипела Ильдирим. – Идиоты, выучите немецкий!

Тойер схватил прокурора за плечи и потряс словно яблоню.

– Хорошая баба! – крикнул он. – Там внизу – плохая баба!

Один из мужчин сказал что-то старику, и лицо того снова приобрело человеческий цвет.

– Может, он наконец-то сообразит? – шепнул Лейдиг. – Я, честно, не хочу умирать.

Сербы немного отошли в нерешительности, свои пугачи они опустили вниз, словно увядшие цветы.

– Боже, что теперь творится в лестничном колодце! – простонал Тойер.

Все полыхало. Огонь перекинулся на кучу мусора. Все, кто еще за считанные секунды до этого готов был открыть бессмысленную пальбу, притихли и смотрели вниз.

– Картину! Немедленно! – раздался внизу голос профессорши. – Или я буду стрелять. Только уже не в воздух. Отдай картину, глупая корова!

– Картина Зундерманн. – Голос уборщицы звучал твердо. – Ты никс картина. Мой сын тебя убить.

Водосточная труба проходила в добром метре от края балкона. Метр пустоты – это много, но Хафнер все-таки прыгнул и ухватился за жестяной водосток. Увы, труба в тот же момент отошла от стены и качнулась под тяжестью обнимавшего ее храброго полицейского.

– Все, бросаю пить! – крикнул он сдавленным голосом.

– Чем же проклятые строители ее прикрепили? – простонал Тойер. – Слюнями, что ли?

Потом труба отломилась – впрочем, так, что сбросила Хафнера на нижний балкон. Краткую вечность, или долгие секунды, никто ничего не слышал.

Потом раздался голос Хафнера.

– Все! Готово! Я вырубил ее, – и уже тише он добавил: – Плохую бабу.

К полуночи все было позади, и они могли уезжать. Горящий мусор потушили. Прагматичная архитектура дома проявила свой положительный побочный эффект – большой пожар был там просто невозможен. Синие мигающие огни всевозможного спецтранспорта, от полиции до пожарных, придали этому месту магический оттенок – было похоже на летнюю тусовку полтергейстов. Роль садовых сверчков исполнили пищалки аппаратов спецсвязи.

Была мягкая весенняя ночь, часы показывали пять минут первого, 4 апреля 2001 года. Профессоршу и молодого любителя кинжалов с легкими ранениями передали в ведение мангеймских коллег, которые теперь значительно приветливей относились к гейдельбержцам. Один из них как раз убирал охотничье ружье профессорши. Также было конфисковано большое количество нелегального огнестрельного оружия и составлено много протоколов.

Какая-то семья рыдала на ступеньках дома. Им и многим другим грозила высылка из страны.

Хафнер пристроился на краешке тротуара и пил третью банку пива. Старик, который еще недавно собирался всех перестрелять, с виноватым видом приносил добавку. Все принимали это как должное.

– Пожалуй, теперь мы можем и распрощаться, – заметил Тойер. – Остальное доделаем завтра. Все, поехали.

Штерн стоял на другой стороне улицы и смотрел наверх.

– Без тебя дело не пойдет! – крикнул ему Лейдиг.

Однако их вежливый коллега на этот раз никак не реагировал на призыв. Вместо этого он подошел к мангеймским коллегам:

– Все жители дома внизу?

– По их словам, да, – ответил один из полицейских. – Но сколько их тут живет, я не знаю.

Штерн обратился к уборщице Зундерманна. Она сидела чуть в стороне на перевернутом ящике из-под фруктов и массировала запястья. Коробку с картиной у нее в конце концов просто грубо вырвали из рук.

Штерн махнул рукой, подзывая к себе переводчика:

– Спросите у нее, где ее сын.

Внизу ее сына не было.

Переводчик подошел к гейдельбержцам:

– По ее словам, он живет в другом месте. Но мальчишка сказал, что он живет тут, и за это сразу схлопотал по тыкве.

Ильдирим была раздосадована: этот боснийский студент так здорово владел разговорной речью.

– Разве вы не понимаете? – взволнованно спросил Штерн. – Зундерманн использовал даже сына уборщицы. Натравил его на Дункана…

– Трое там было, – с сомнением возразил Тойер.

– Значит, дружки помогали. – Коллеги редко видели Штерна таким решительным. – У нас в клубе тоже есть такие. Если один получит красную карточку, все его приятели ощериваются.

Их обнаружили в подвале. Парней рвало. Они едва не задохнулись в дыму.

– Вот они, все трое, – устало сообщил Тойер. – Я их узнал, это они закололи Дункана.

Хафнер вышел на улицу и, нечетко артикулируя, крикнул мангеймским, что они могут прекратить розыск – гейдельбержцы их опять обскакали.

Внезапно у одного из троих появился в руке пистолет.

Штерн увидел свою правую руку, ту самую, которой он бессознательно жестикулировал во время разговора, которой пожимал руку полевого судьи по воскресеньям, даже если тот свистел как Стиви Уандер. Но рука, кисть руки, показалась ему теперь чужой, не его, так как сжимала полицейскую пушку. Все произошло за считанные секунды. За многолетние тренировки. И вообще было просто невозможно. Он выстрелил.

На обратном пути за руль села Ильдирим.

Штерн сидел рядом и истерично перебирал обрывки городского плана.

– Что бы мы делали, если бы его у нас не было? К тому же план не мой – его забыл у меня приятель. Теперь его не склеить… – Тут он зарыдал.

Лейдиг погладил его по голове, и никто не нашел в этом ничего предосудительного, даже Хафнер.

– Я куплю ему новый, совсем новый, – ласково пообещал Лейдиг. – Врач же сказал, что рана несерьезная… Если надо, я даже куплю ему два новых…

Тойер сидел на кухне за большой кружкой вина. К утру снова подул холодный ветер. Из маленького приемника вещал добродушный голос, объявляя об очередном прорыве зимы.