Текст книги "Собрание сочинений, том 20"

Автор книги: Карл Генрих Маркс

Соавторы: Фридрих Энгельс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 52 (всего у книги 58 страниц)

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

[По поводу утверждения Дюринга, что «волевая деятельность, посредством которой создаются человеческие объединения, подчиняется как таковая естественным законам», Энгельс замечает:]

Итак, ни слова об историческом развитии. Лишь вечный закон природы. Все сводится к психологии, которая, к сожалению, оказывается еще гораздо более «отсталой», чем политика.

[В связи с рассуждениями Дюринга о рабстве, наемном труде и насильственной собственности, как о «формах социально-экономического строя, имеющих чисто политическую природу», Энгельс делает следующие замечания:]

Все та же вера в то, что в политической экономии имеют силу лишь вечные естественные законы, что все изменения и искажения вызваны лишь зловредной политикой.

Итак, во всей теории насилия верным оказывается лишь то, что до сих пор все формы общества нуждались для своего сохранения в насилии и даже отчасти были установлены путем насилия. Это насилие в его организованной форме называется государством. Итак, здесь выражена та тривиальная мысль, что с тех пор как человек вышел из самого дикого состояния, повсюду существовали государства, а это было известно человечеству и до Дюринга. – Но как раз государство и насилие общи всем существовавшим до сих пор формам общества, и если я, например, объясняю восточные деспотии, античные республики, македонские монархии, Римскую империю, феодализм средних веков тем, что все они основаны были на насилии, то я еще ничего не объяснил. Следовательно, различные социальные и политические формы должны быть объясняемы не насилием, которое ведь всегда остается одним и тем же, а тем, к чему насилие применяется, тем, что является объектом грабежа, – продуктами и производительными силами каждой данной эпохи и вытекающим из них самих их распределением. И тогда оказалось бы, что восточный деспотизм был основан на общей собственности, античные республики – на городах, занимавшихся также и земледелием, Римская империя – на латифундиях, феодализм – на господстве деревни над городом, имевшем свои материальные основы, и т. д.

[Энгельс приводит слова Дюринга:

«Естественные законы хозяйства смогут быть выявлены во всей своем строгости лишь тем путем, что мы мысленно устраним действия государственных и общественных учреждений и в особенности действия насильственной собственности, связанной с подневольным наемным трудом, – тем путем, что мы будем остерегаться рассматривать последние как необходимые следствия неизменной природы» (!) «человека...».

В связи с этим рассуждением Дюринга Энгельс делает следующие замечания:]

Итак, естественные законы хозяйства можно будто бы открыть, лишь отрешившись от всего до сих пор существовавшего хозяйства; до сих пор они никогда не проявлялись в неискаженном виде! – Неизменная природа человека – от обезьяны до Гёте!

Дюринг намеревается объяснить этой теорией «насилия», почему так случилось, что испокон веков и повсюду большинство состояло из подвергавшихся насилию, а меньшинство – из применявших насилие. Это уже само по себе доказывает, что отношение насилия, имеет своей основой экономические условия, которые нельзя так просто устранить политическими мерами.

У Дюринга рента, прибыль, процент, заработная плата не объясняются, а просто служат поводом для утверждения, что так уж это устроено насилием. Но откуда же берется насилие? Non est [Нет (т. е. нет ответа). Ред.].

Насилие порождает владение, а владение = экономической мощи. Итак, насилие = мощи.

Маркс доказал в «Капитале» (накопление), что на известной ступени развития законы товарного производства неизбежно вызывают возникновение капиталистического производства со всеми его каверзами и что для этого нет никакой надобности в насилии[529]529
  Энгельс имеет в виду седьмой отдел («Процесс накопления капитала») I тома «Капитала». Соответствующее место из этой части «Капитала» Энгельс приводит во II главе второго отдела «Анти-Дюринга» (см. настоящий том, стр. 166—167).


[Закрыть].

Когда Дюринг рассматривает политическое действие как последнюю решающую силу истории и выдает это за нечто новое, он лишь повторяет то, что говорили все прежние историки, с точки зрения которых социальные формы тоже объясняются исключительно политическими формами, а не производством.

C'est trop bon! [Это великолепно! Ред.] Вся школа свободной торговли, начиная от Смита, все экономические учения до Маркса признают экономические законы, – поскольку они понимают их, – «естественными законами» и утверждают, что действие их искажается государством, «действием государственных и общественных учреждений»!

Впрочем, вся эта теория является лишь попыткой обосновать социализм посредством учения Кэри: экономика сама но себе гармонична, государство портит все своим вмешательством.

Дополнением к насилию является вечная справедливость: она появляется на стр. 282.

[Точку зрения Дюринга Энгельс характеризует следующим образом: «Производство в его наиболее абстрактной форме можно изучить очень хорошо на примере Робинзона, распределение – на примере двух изолированных островитян, причем можно себе представить все промежуточные ступени, начиная от полного равенства и кончая полной противоположностью между господином и рабом». Энгельс приводит следующую фразу из Дюринга: «Только путем серьезного социального» (!) «рассмотрения» (!) «можно прийти к той точке зрения, которая имеет действительно решающее, в последней инстанции, значение для теории распределения». В связи с этим Энгельс замечает:]

Итак, сперва абстрагируют из действительной истории различные правовые отношения и отрывают их от исторической основы, на которой они возникли и на которой они только и имеют смысл, и переносят их на двух индивидов – Робинзона и Пятницу, где эти отношения, конечно, являются совершенно произвольными. А после того, как они были сведены таким образом к чистому насилию, их затем опять переносят в действительную историю и доказывают этим путем, что и здесь все основано на сплошном насилии. Дюрингу нет дела до того, что насилие применяется всегда к какому-нибудь материальному субстрату и что нужно именно выяснить, как этот субстрат возник.

[Энгельс приводит следующее место из дюринговского «Курса политической и социальной экономии»: «Согласно традиционному взгляду, разделяемому всеми политико-экономическими системами, распределение представляет собой, так сказать, текущий процесс, направленный на массу созданных производством продуктов, рассматриваемую как готовый совокупный продукт... Более глубокое обоснование должно, напротив, рассмотреть то распределение, которое относится к экономическим и экономически-действенным правам, а не только к текущим и накапливающимся последствиям этих прав». В связи с этим Энгельс замечает:]

Итак, нельзя ограничиваться исследованием распределения текущего производства.

Земельная рента предполагает землевладение, прибыль – капитал, заработная плата – рабочих, лишенных собственности, обладателей одной лишь рабочей силы. Необходимо, следовательно, выяснить, как все это возникло. Маркс, – поскольку это входило с его задачу, – сделал это в первом томе относительно капитала и рабочей силы, лишенной собственности; исследование происхождения современной земельной собственности относится к исследованию земельной ренты, т. е. к его второму тому[530]530
  См. примечание 76.


[Закрыть]. У Дюринга исследование и историческое обоснование ограничиваются одним словом: насилие! Здесь уж прямая mala fides [недобросовестность. Ред.]. – Как Дюринг объясняет крупную земельную собственность, см. главу «Богатство и стоимость»; это лучше перенести сюда.

Итак, насилие создает экономические, политические и т. п. условия жизни эпохи, народа и т. д. Но кто производит насилие? Организованной силой является прежде всего армия. А ничто не зависит в такой степени от экономических условий, как именно состав, организация, вооружение, стратегия и тактика армии. Основой является вооружение, а последнее опять-таки непосредственно зависит от достигнутой ступени производства. Каменное, бронзовое, железное оружие, панцирь, конница, порох и, наконец, тот огромный переворот, который произвела в военном деле крупная промышленность благодаря нарезным ружьям, заряжающимся с казенной части, и артиллерии – продуктам, изготовить которые могла лишь крупная промышленность с ее равномерно работающими машинами, производящими почти абсолютно тождественные продукты. От вооружения в свою очередь зависит состав и организация армии, стратегия и тактика. Последняя зависит и от состояния путей сообщения, – план сражения и успехи, достигнутые в битве при Йене, были бы невозможны при нынешних шоссейных дорогах, – и, наконец, железные дороги! Следовательно, именно насилие больше всего зависит от наличных условий производства, и это понял даже капитан Йенс («Kolnische Zeitung» – «Макиавелли» и т. д.)[531]531
  См. примечание 109.


[Закрыть].

При этом следует особо подчеркнуть современный способ ведения войны, от ружья со штыком до ружья, заряжающегося с казенной части, при котором решает дело не человек с саблей, а оружие, – линия, колонна при плохих войсках, прикрытая, однако, стрелками (Йена contra [против. Ред.] Веллингтон), и, наконец, всеобщее распадение на стрелковые цепи и замена медленного шага перебежкой.

[По Дюрингу, «умелая рука или голова должна рассматриваться как средство производства, принадлежащее обществу, как машина, продукт которой принадлежит обществу». Энгельс в связи с этим говорит:]

Но машина все же не увеличивает стоимости, а умелая рука ее увеличивает! Следовательно, экономический закон стоимости, quant a cela [что касается этого. Ред.], подвергается запрету, хотя и должен вместе с тем оставаться в силе.

[По поводу дюринговской концепции «политико-юридической основы всего социалитета» Энгельс замечает:]

Тем самым сразу же применяется идеалистический масштаб. Не само производство, а право.

[ Относительно «хозяйственной коммуны» Дюринга и господствующей в ней системы разделения труда, распределения, обмена и денежной системы Энгельс делает следующее замечание:]

Следовательно, и выплата вознаграждения отдельному рабочему обществом.

Следовательно, и накопление сокровищ, ростовщичество, кредит и все последствия вплоть до денежных кризисов и недостатка денег. Деньги взрывают хозяйственную коммуну столь же неизбежно, как они в настоящий момент подготовили взрыв русской общины и как они взрывают семейную общину, раз при посредстве денег совершается обмен между отдельными членами.

[Энгельс приводит следующую фразу из Дюринга, давая в скобках свою ремарку: «Действительный труд, в той или иной форме, есть, следовательно, естественный социальный закон здоровых образований» (из чего следует, что все до сих пор существовавшие и существующие образования – нездоровы). По этому поводу Энгельс делает следующее замечание:]

Либо труд рассматривается здесь как экономический, материально производительный труд, и в таком случае эта фраза бессмысленна и неприменима ко всей предшествующей истории. Либо же труд рассматривается в более общей форме, так что под ним подразумевается всякого рода нужная или целесообразная в какой-нибудь период деятельность, управление, судопроизводство, военные упражнения, и в таком случае эта фраза опять-таки оказывается донельзя напыщенным общим местом и не имеет никакого отношения к политической экономии. Но желать импонировать социалистам этим старым хламом, называя его «естественным законом» – это a trifle impudent [немножко бесстыдно. Ред.].

[По поводу рассуждений Дюринга о связи между богатством и грабежом Энгельс замечает:] Здесь налицо весь метод. Всякое экономическое отношение сперва рассматривается с точки зрения производства, причем совершенно не принимаются во внимание исторические определения. Поэтому тут нельзя сказать ничего, кроме самых общих фраз, а если Дюринг желает пойти далее этого, то ему приходится брать определенные исторические отношения данной эпохи, т. е. выходить из сферы абстрактного производства и погружаться в путаницу. Затем то же самое экономическое отношение рассматривается с точки зрения распределения, т. е. совершавшийся до сих пор исторический процесс сводится к фразе о насилии, после чего выражается негодование по поводу печальных последствий насилия. Мы увидим при рассмотрении естественных законов, к чему это приводит.

[ По поводу утверждения Дюринга, что для ведения хозяйства в больших размерах необходимо рабство или крепостная зависимость, Энгельс замечает:]

Итак, 1) всемирная история начинается с крупной земельной собственности! Обработка больших пространств земли тождественна с обработкой земли крупными землевладельцами! Почва Италии, обращенная владельцами латифундий в пастбища, оставалась до тех пор невозделанной! Североамериканские Соединенные Штаты обязаны своим огромным ростом не свободным крестьянам, а рабам, крепостным и т. д.!

Опять mauvais calembour [плохой каламбур. Ред.]: «ведение хозяйства на больших пространствах земли» должно означать обработку этих пространств, но тотчас же оно истолковывается как ведение хозяйства в больших размерах = крупной земельной собственности! И в этом смысле какое изумительно новое открытие: если кто-либо владеет таким участком земли, что он и его семья не в состоянии обработать его, то он не может обработать всей принадлежащей ему земли без применения чужого труда! Ведь ведение хозяйства при посредстве крепостных крестьян означает обработку вовсе не более или менее крупных, а именно мелких участков земли, и эта обработка всюду предшествовала крепостной зависимости (Россия, фламандские, голландские и фризские колонии в славянской марке, см. Лангеталя[532]532
  Энгельс ссылается на четырехтомный труд Х. Э. Лангеталя «История германского сельского хозяйства», изданный в Йене в 1847—1856 годах.


[Закрыть]); первоначально свободных крестьян превращают в крепостных, а в иных местах они сами добровольно – по форме добровольно – становятся крепостными.

[ По поводу утверждения Дюринга, что величина стоимости определяется величиной сопротивления, с которым сталкивается процесс удовлетворения потребностей и которое «принуждает к большим или меньшим затратам хозяйственной силы» (!) «...», Энгельс делает следующее замечание:]

Преодоление сопротивления – эта категория, заимствованная из математической механики, становится нелепой в политической экономии. В таком случае выражения: я пряду, тку, белю, набиваю хлопчатобумажную ткань – означают: я преодолеваю сопротивление хлопка процессу прядения, сопротивление пряжи процессу тканья, сопротивление ткани процессу беления и набивания. Я изготовляю паровую машину _ означает: я преодолеваю сопротивление, оказываемое железом превращению его в паровую машину. Я выражаю суть дела в высокопарных фразах, иду окольными путями – и получается одно только извращение смысла. Но благодаря этому я могу ввести распределительную стоимость, при которой также будто бы приходится преодолевать сопротивление. В этом-то и дело!

[ По поводу слов Дюринга, что «распределительная стоимость существует в чистом и исключительном виде лишь там, где право распоряжения непроизведенными вещами или» (!), «выражаясь более обычным языком, сами эти» (непроизведенные!) «вещи вымениваются на работы или на предметы, имеющие действительную производственную стоимость», Энгельс замечает:]

Что означает непроизведенная вещь? Землю, обрабатываемую с применением современных приемов? Или это выражение должно означать вещи, не произведенные самим собственником? Но непроизведенной вещи противополагается «действительная производственная стоимость». Следующая фраза показывает, что мы опять-таки имеем дело с mauvais calembour. Предметы природы, которые не произведены трудом, смешиваются с «составными частями стоимости, присваиваемыми без даваемой взамен этого работы».

[ По поводу утверждения Дюринга, что все человеческие учреждения строго детерминированы, но что они, «в отличие от игры внешних сил в природе», отнюдь не являются «практически неизменными в своих основных чертах», – Энгельс замечает:]

Итак, это – естественный закон и остается естественным законом.

Ни слова о том, что во всяком бесплановом и хаотическом производстве законы экономики до сих пор противостоят людям как объективные законы, по отношению к которым люди бессильны, следовательно – в форме естественных законов.

[ По поводу «фундаментального закона всей экономики», который Дюринг формулирует следующим образом: «Производительность хозяйственных средств, – ресурсов природы и человеческой силы, – увеличивается благодаря изобретениям и открытиям, причем это совершается независимо от распределения, которое как таковое все же может подвергаться значительным изменениям или же вызывать их, но которое не определяет характера» (!) «главного результата», – Энгельс говорит:]

Конец этой фразы: «причем» и т. д., не прибавляет к закону ничего нового, потому что если закон верен, то распределение не может вносить в него никаких изменений и, таким образом, нет надобности говорить, что этот закон верен для всякой формы распределения: ведь иначе он не был бы естественным законом.

Но это «причем» добавлено лишь потому, что Дюринг все-таки постыдился сформулировать совершенно бессодержательный и плоский закон во всей его наготе. К тому же это добавление бессмысленно, – ведь если распределение все-таки может вызывать значительные изменения, то его нельзя «оставить совершенно в стороне». Итак, мы вычеркиваем это добавление и получаем тогда закон pur et simple [в чистом виде и без оговорок. Ред.] – фундаментальный закон всей экономики. Однако все это еще недостаточно плоско. Нас поучают дальше:

[Энгельс приводит дальнейшие выписки из дюринговского «Курса политической и социальной экономии»].

[Дюринг утверждает, что хозяйственный прогресс зависит не от суммы средств производства, «а лишь от знаний и общих технических способов деятельности», а это, по мнению Дюринга, «обнаруживается тотчас же, если понимать капитал в естественном смысле, как инструмент производства». По этому поводу Энгельс замечает:]

Лежащие в Ниле паровые плуги хедива[533]533
  Хедив – в период турецкого господства титул наследственных правителей Египта (с 1867 г.).


[Закрыть] и бесполезно стоящие в сараях молотилки и тому подобные орудия русских дворян доказывают это. И для пара существуют исторические предпосылки, которые, правда, сравнительно легко создать, но которые все же должны быть созданы. Но Дюринг очень гордится тем, что таким образом он настолько извратил вышеупомянутое положение, имеющее совершенно иной смысл, что эта «идея совпадает с нашим... поставленным во главу угла законом». Экономисты еще вкладывали какой-то реальный смысл в этот закон. Дюринг же свел его к предельной банальности.

[ Дюринговская формулировка «естественного закона разделения труда» гласит: «Расчленение профессий и разделение деятельностей повышает производительность труда». Энгельс делает следующее замечание:]

Эта формулировка ошибочна, так как она верна лишь для буржуазного производства, причем разделение специальностей уже и тут ограничивает развитие производства вследствие уродования и окостенения индивидов, в будущем же оно совершенно исчезнет. Уже здесь мы видим, что это разделение специальностей на нынешний лад представляется Дюрингу чем-то перманентным, имеющим силу и для социалитета.

Написано Ф. Энгельсом в 1876—1877 гг.

Впервые полностью опубликовано Институтом марксизма-ленинизма при ЦК КПСС в издании: F. Engels. «Herrn Eugen Duhrings Umwalzung der Wissenschaft. Dialektik der Natur». Moskau – Leningrad, 1935

Печатается по рукописи

Перевод с немецкого

ТАКТИКА ПЕХОТЫ И ЕЕ МАТЕРИАЛЬНЫЕ ОСНОВЫ[534]534
  Первоначально эта статья представляла собой фрагмент рукописи второго отдела «Анти-Дюринга» (конец 20-й, 21-я, 22-я, 23-я, 24-я и большая часть 25-и страницы). Фрагмент входил в состав III главы второго отдела. Впоследствии Энгельс заменил эту часть рукописи другим, более кратким текстом (см. настоящий том, стр. 171—174), а прежний текст снабдил заголовком «Тактика пехоты и ее материальные основы. 1700—1870 гг.». Фрагмент был написан в 1877 г., между началом января, когда Энгельс закончил работу над первым отделом, и серединой августа, когда в газете «Vorwarts» была напечатана III глава второго отдела «Анти-Дюринга». Статья была впервые опубликована в 1935 г. в издании: Marx-Engels Gesamtausgabe. F. Engels. «Herrn Eugen Duhrings Umwalzung der Wissenschaft. Dialektik der Natur». Sonderausgabe. Moskau – Leningrad, 1935.


[Закрыть]

1700—1870 гг.

В XIV веке порох и огнестрельное оружие стали известны в Западной и Центральной Европе, и любой школьник знает теперь, что этот чисто технический прогресс революционизировал все военное дело. Эта революция совершалась, однако, очень медленно. Первое огнестрельное оружие было очень примитивно, в особенности карабины. И хотя уже довольно рано было изобретено множество отдельных усовершенствований – нарезной ствол, ружье, заряжающееся с казенной части, колесцовый замок и т. д., – тем не менее прошло более 300 лет, пока было создано, к концу XVII века, ружье, годное для вооружения всей пехоты.

В XVI и XVII веках пехота состояла частью из пехотинцев, вооруженных пиками, частью из стрелков. Первоначально назначение пикинеров заключалось в том, что они в решающий момент битвы шли в атаку с холодным оружием, защитой же служил огонь стрелков. Поэтому пикинеры сражались сомкнутыми массами, подобно древнегреческой фаланге; стрелки же строились по 8—10 человек в глубину, потому что при таком именно количестве они, пока один заряжал ружье, успевали друг за другом производить выстрелы. Кто был готов к стрельбе, выбегал вперед, стрелял и затем уходил на последнее место в ряду, чтобы вновь зарядить свое ружье.

Постепенное усовершенствование огнестрельного оружия изменило это соотношение. Фитильное ружье заряжалось так быстро, что для поддержания непрерывного огня требовалось уже только 5 человек, так что группы стрелков должны были иметь 5 рядов в глубину. Теперь, следовательно, можно было с прежним количеством мушкетеров занимать фронт, почти вдвое более длинный, чем раньше. Ввиду того что ружейный огонь оказывал особенно опустошающее действие на большие, сплошные массы, пикинеры строились теперь тоже только в шесть или восемь рядов, и таким образом боевой порядок все более и более приближался к линейному строю, при котором исход битвы решался ружейным огнем, а пикинеры имели своим назначением уже не нападение, а прикрытие стрелков от кавалерии. К концу этого периода боевой строй состоял из двух эшелонов боевого порядка и одной резервной части. Каждый эшелон выстраивался в виде линии, состоявшей в большинстве случаев из шести шеренг. Артиллерия и конница размещались частью в промежутках между батальонами, частью на флангах. При этом в каждом пехотном батальоне самое большее одна треть состояла из пикинеров и, по меньшей мере, две трети – из мушкетеров.

В конце XVII века появилось, наконец, кремневое ружье со штыком, заряжающееся готовыми патронами. Тем самым пика была окончательно вытеснена из вооружения пехоты. Теперь требовалось меньше времени, чтобы зарядить ружье, более быстрый огонь сам себе служил защитой, штык в случае необходимости заменял пику. Вследствие этого можно было сократить глубину боевой линии с шести до четырех, затем до трех и кое-где, наконец, до двух человек. Таким образом при одинаковом количестве людей линия все больше удлинялась, все большее количество ружей вступало в действие одновременно. Но вместе с тем эти длинные и тонкие линии становились и все более неповоротливыми. Они могли двигаться в боевом порядке только на ровной местности, где не встречалось препятствий, – да и то лишь медленно, делая 70—75 шагов в минуту. Но как раз на равнине эти линии давали кавалерии противника возможность успешного нападения, особенно на флангах. Отчасти для того, чтобы защищать эти фланги, отчасти же для усиления линии огня, решающей исход боя, – всю кавалерию ставили на флангах, так что действительная боевая линия в собственном смысле слова состояла из одной только пехоты с ее легкими батальонными пушками. Чрезвычайно неуклюжие тяжелые орудия стояли на флангах и за все время битвы могли менять свое положение не больше одного раза. Пехотинцы выстраивались в два эшелона, фланги которых прикрывались пехотой, построенной под прямым углом, так что все это построение образовывало один очень длинный, пустой внутри четырехугольник. Эта масса, совершенно беспомощная в тех случаях, когда она не могла двигаться как одно целое, разделялась только на три части – на центр и два фланга. Все движение частей заключалось в том, чтобы – с целью обхода противника – выдвигать фланг, численно превосходивший вражеский, в то время как другой фланг задерживался как угроза, чтобы помешать врагу произвести соответствующую перемену фронта. Изменение боевого строя в ходе самого сражения требовало так много времени и давало противнику возможность заметить столько слабых мест, что подобные попытки почти всегда были равносильны поражению. Первоначальное построение должно было, таким образом, сохраняться во все время сражения, и как только пехота вступала в бой, исход битвы решался одним сокрушительным ударом. Весь этот способ ведения боя, чрезвычайно усовершенствованный Фридрихом II, представлял собой неизбежное следствие совместного действия двух материальных факторов. Одним из этих факторов был людской состав навербованного монархами войска, которое отчасти составлялось даже из вражеских, насильно зачисленных в армию военнопленных, – оно было хорошо вымуштровано, но ненадежно, и только палка держала его в повиновении. Вторым фактором являлось вооружение – неуклюжие тяжелые пушки и гладкоствольное, быстро, но плохо стрелявшее кремневое ружье со штыком.

Этот способ ведения боя применялся до тех пор, пока оба противника находились в одинаковом положении в отношении людского состава и вооружения, так что каждой из сторон было выгодно держаться однажды установленных правил. Но когда в Америке разразилась война за независимость, против этих навербованных, хорошо вымуштрованных солдат выступили вдруг отряды повстанцев, которые, правда, не умели маршировать, но зато отлично стреляли, в большинстве случаев располагали хорошо стреляющими ружьями и, сражаясь за свое кровное дело, не дезертировали. Эти повстанцы не доставляли англичанам удовольствия – медленным шагом протанцевать с ними в открытой местности знакомый боевой менуэт по всем правилам военного этикета. Они завлекали противника в густые леса, где его длинные маршевые колонны были беззащитны против огня рассыпанных, невидимых стрелков. Рассыпаясь подвижными цепями, они пользовались каждым естественным прикрытием, чтобы наносить врагу удары. При этом, благодаря своей большой подвижности, они оставались всегда недосягаемыми для неповоротливого вражеского войска. Таким образом, боевой огонь рассыпанных стрелков, который играл некоторую роль уже при введении ручного огнестрельного оружия, показал теперь, – в известных случаях, особенно в партизанской войне, – свое превосходство над линейным строем.

Если солдаты европейских навербованных войск не были пригодны для партизанской войны, то еще менее пригодно было для этого их вооружение. Правда, при стрельбе не надо было уже упирать ружье в грудь, как это делали прежде мушкетеры со своими мушкетами, снабженными фитильными замками: ружья прикладывались к плечу, как это делается и теперь. Но о прицеливании не могло быть и речи, так как при совершенно прямом прикладе, представлявшем собой продолжение ствола, глаз не мог свободно скользить вдоль ствола. Только в 1777 г. изогнутый приклад охотничьего ружья был принят во Франции и для пехотного ружья, и благодаря этому стал возможен эффективный стрелковый огонь. Вторым, заслуживающим внимания усовершенствованием были построенные в середине XVIII века Грибовалем более легкие, но тем не менее прочные лафеты для орудий: они-то и придали артиллерии большую подвижность, которая впоследствии стала для нее обязательным требованием.

Французской революции выпало на долю использовать на поле битвы оба эти технические усовершенствования. Когда на нее напала коалиционная Европа, революция предоставила в распоряжение правительства всех боеспособных членов нации. Но последняя не имела времени на то, чтобы в учебных маневрах овладеть линейной тактикой в достаточной степени и быть в состоянии противопоставить старой, опытной прусской и австрийской пехоте такой же боевой строй. С другой стороны, во Франции не было не только американских девственных лесов, но и практически безграничных просторов для отступления. Нужно было разбить врага между границей и Парижем, нужно было, следовательно, защищать определенную местность, а этого можно было достигнуть в конечном счете только в открытом массовом бою. Нужно было, следовательно, наряду со стрелковой цепью найти еще и другую форму, при которой плохо обученные французские массы могли бы, с некоторой надеждой на успех, выступить против постоянных армий Европы. Эта форма была найдена в сомкнутой колонне, которая, правда, уже применялась в известных случаях, но чаще всего только на учебном плацу. Колонну легче было держать в порядке, чем линейный строй. Даже в тех случаях, когда колонна приходила в некоторый беспорядок, она все же, как сплоченное целое, оказывала по крайней мере пассивное сопротивление; ею легче было управлять, она больше поддавалась руководству командующего и могла быстрее передвигаться. Быстрота марша возросла до ста и более шагов в минуту. Но наиболее важный результат состоял в следующем: применение колонны как исключительно массовой формы ведения боя сделало возможным подразделить неуклюжее, однообразное целое линейного боевого строя на отдельные части, получившие известную самостоятельность и способные приспособлять общую инструкцию к данным обстоятельствам. Каждая из этих частей могла составляться из всех трех родов оружия, колонна отличалась достаточной гибкостью, чтобы допускать применение войск в любой возможной комбинации; она допускала строго запрещенное еще Фридрихом II использование деревень и усадеб, которые с этого времени становятся главными опорными пунктами в каждом сражении; она могла применяться в любой местности. Колонна могла, наконец, противопоставить линейной тактике, где все сразу ставится на карту, такой способ ведения боя, при котором действиями стрелковых цепей и постепенным введением войск для затягивания сражения утомляли линию противника и в такой мере изматывали ее, что она в конце концов не могла выдержать натиска свежих боевых сил, находившихся в резерве. И так как линейный строй во всех пунктах обладал одинаковой силой сопротивления, то сражающийся в колоннах противник мог отвлечь внимание части линии ложной атакой, пуская в ход слабые силы и концентрируя тем временем свои главные силы для атаки на решающий пункт позиции. Огневые действия проводились теперь преимущественно рассыпными стрелковыми цепями, в то время как колонны предназначались для штыковой атаки. Здесь установилось, таким образом, отношение, аналогичное тому, какое существовало между отрядами стрелков и массой пикинеров в начале XVI века, с той только разницей, что колонны нового типа могли в любой момент рассыпаться на стрелковые цепи, а последние в свою очередь – опять соединиться в колонны.

Новый способ ведения боя, доведенный Наполеоном до высшей степени совершенства, настолько превосходил старый, что этот последний потерпел крушение окончательно и безвозвратно, – после того как при Йене неуклюжие, медленно двигавшиеся прусские линии, большей частью совершенно непригодные для рассыпного боя, буквально растаяли под огнем французских стрелковых цепей, на который они вынуждены были отвечать пальбой сомкнутыми рядами. Но если линейный боевой порядок сошел со сцены, то этого ни в коем случае нельзя сказать о линии как боевом построении. Через несколько лет после того, как пруссаки так оскандалились со своими боевыми линиями, Веллингтон повел своих англичан, построенных в линии, против французских колонн и, как правило, их разбивал. Но Веллингтон перенял у французов как раз всю их тактику, с тем только исключением, что он свою сомкнутую пехоту выстраивал в сражениях не колоннами, а линиями. При этом он получил то преимущество, что мог одновременно использовать для огневых действий все ружья, а для атаки – все штыки. Этот боевой порядок англичане применяли в сражениях до недавнего времени, что как при нападении (Альбуэра), так и при обороне (Инкерман)[535]535
  Сражение при Альбуэре (Испания) произошло 16 мая 1811 г. между английской армией Бересфорда, осаждавшей крепость Бадахос, занятую французами, и французскими войсками маршала Сульта, шедшими на выручку крепости. Эта битва закончилась поражением наполеоновских войск. Она описана в статье Энгельса «Альбуэра» (см. настоящее издание, т. 14, стр. 53—54).
  Сражение при Инкермане между русской армией и англо-французскими войсками произошло 5 ноября (24 октября) 1854 г. во время Крымской войны (1853—1856). Сражение закончилось поражением русских войск, однако активные действия русской армии и тяжелые потери, понесенные союзниками, особенно англичанами, заставили их отказаться от немедленного штурма Севастополя и перейти к длительной осаде крепости. Подробно это сражение описано в статье Энгельса «Инкерманское сражение» (см. настоящее издание, т. 10, стр. 558—563).


[Закрыть] давало им преимущество над численно значительно превосходившим их противником. Бюжо, которому пришлось столкнуться с этими английскими линиями, предпочитал их колоннам до конца своей жизни.