Текст книги "Кто-нибудь видел мою девчонку? 100 писем к Сереже"

Автор книги: Карина Добротворская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

всё кончено, – я отчетливо ощутила, как из меня

выскользнул крохотный склизкий комочек. Наш

первый ребенок, наш Иванчик.

Меня отвезли в стокгольмскую больницу —

просторную, чистую и по советским понятиям —

роскошную. Я была в истерике, рыдала

не останавливаясь. Рядом со мной рыдала Таня – она

134

умела сочувствовать. Мне в голову даже не приходила

мысль тебе позвонить – а как? Мобильных телефонов

не было. И не было привычки делиться всем в режиме

реального времени. Новостей надо было ждать —

и хороших, и ужасных.

Ко мне пришел врач, красивый брюнет, похожий

на латышского актера Ивара Калныньша. Его красота, его ровный голос, тонкое обручальное кольцо на

пальце меня немного успокоили. Он осмотрел меня

и сказал, что винить себя не нужно – в любом случае

зародыш бы погиб. Природа сама избавилась от

дефектного плода, и я бы его всё равно не уберегла.

Я кивала, но про себя думала: “Откуда он-то знает?

Ведь ребенок из меня уже выскользнул, там ничего нет”.

Мне сделали операцию (в наших больницах это

мерзко называли чисткой, или выскабливанием). На-

утро, опустошенная, я проснулась в большой светлой

палате, где лежали еще несколько человек. Меня пора-

зило, как молодая санитарка долго, почти час, аккурат-

но расчесывала седые волосы старушке на соседней

кровати и живо болтала с ней, как с близкой подругой.

Вскоре ко мне пришли Таня с Даниэлой, сказали, что нам надо быстро уйти из больницы, пока

не заставили платить. Платить было нечем, театральный

институт не оформил страховку, а подобная операция

стоит кучу денег. Я быстро оделась, мы сбежали по

задней лестнице, вскочили в машину Даниэлы и по-

ехали к ней домой. Наивные, мы были уверены, что

избежали расплаты. Но при регистрации меня внесли

во все базы данных – имя, паспорт, адрес. В течение

многих лет мне приходили счета из Швеции – при-

чем сумма росла и росла. Долгие годы я боялась ехать

в Стокгольм – вдруг я там внесена в какой-то страш-

135

ный список неплательщиков и меня арестуют прямо

на границе?

Ты встречал меня в пулковском аэропорту —

такой легкий, светлый, счастливый. Я не сказала сразу, но ты что-то почувствовал и, когда мы сели в автобус

(брать такси для нас было дорого), спросил:

– Что?

Я сказала что. Уже не помню, какими словами.

Твое лицо потемнело. Оставшуюся часть пути ты боль-

но сжимал мою руку. Я смотрела сухими глазами

в окно. Дома мы успокаивали друг друга, говорили, что

всё будет хорошо. Просто потому, что по-другому

быть не может. Повторяли мои любимые брехтовские

строчки:

Плохой конец заранее отброшен.

Он должен, должен, должен быть хорошим!

Где-то через полгода я снова потеряла ребенка —

на четвертой или пятой неделе. Это случилось дома, на 2-й Советской, кровь выходила из меня какими-то

сгустками, похожими на куски сырой печени. “Чистка”

не понадобилась, из меня вышло всё – вся кровь, все

жизненные соки, всё, что должно было стать малень-

ким Иванчиком или маленькой Иванной.

В третий раз, спустя еще несколько месяцев, будучи

на восьмой неделе беременности, я опять обнаружила

капельки крови – начала “кровить”, как говорили

тогда гинекологи. Меня отвезли в больницу. Доктор, руками ощупавший мою матку (узи на дорогой аппара-

туре тогда делали редко), сказал:

– Четыре недели.

Я возразила:

136

– Восемь.

Он мрачно констатировал:

– Значит, замершая. Будем оперировать.

Я никогда не слышала этого словосочетания —

“замершая беременность”: в нем было что-то жуткое

и даже завораживающее. Сердце зародыша перестало

биться еще на четвертой неделе. Оказывается, я ходила

целый месяц, не догадываясь, что ношу мертвый плод.

Мне казалось, что я и сама мертва. Но из меня текла

кровь, текли слезы – значит, я была еще жива. В мою

большую палату с грязно-розовыми стенами, где

лежали еще шестеро женщин, тебя не пускали.

Ты передал мне душераздирающую записку, я вышла

к тебе на площадку у лифта. Ты, всегда так легко

находящий слова, был растерян и беспомощен.

Я почти никогда не видела у тебя слез. Но в тот момент

ты плакал – пусть и без слез.

Полгода спустя, когда ты был в Америке, я ходила

к Бугакову – гинекологу, которого считали кудесником

и у которого рожали самые безнадежные женщины

(чуть не написала “от которого рожали” – ко всему

прочему он был еще и усатым красавцем). Бугаков был

уверен, что у меня всё в полном порядке. Ребенка

я потеряла дома – неделе на шестой, корчась на диване

в полном одиночестве. Позвонила Бугакову —

от соседей, телефона у нас в квартире на Васильевском

острове не было. Тот велел собрать и принести всё, что

из меня вышло. Я покорно собрала какую-то желто-

кровавую слизь, завернула в пищевую фольгу и на

следующий день пришла к нему на прием. Он осмо-

трел меня, изучил желеобразный комочек, похожий

на кусочек лягушачьей икры. Сказал, что операция

не нужна, организм аккуратно выбросил все. Предло-

137

жил пить в течение трех месяцев противозачаточные

таблетки – гормональный фон выровняется и будет

легче забеременеть. Я обреченно согласилась, терять

мне было нечего.

Ты так ничего и не узнал про этот последний, четвертый выкидыш – я решила тебя пощадить.

Да и что ты мог сделать? Таблетки не помогли —

больше мне забеременеть от тебя не удалось. Внутри

как будто что-то захлопнулось. Мы еще как-то трепы-

хались, ты проверялся, сдавал сперму и какие-то ана-

лизы, никаких отклонений не нашли. Ты смешно

описывал кошмарный гестаповский опыт с катетером, который засовывали тебе в член. Врач сказал: “Моло-

дой человек, будет очень больно, зато потом вы испы-

таете потрясающее чувство полета и парения”. Еще не

раз ты вспомнил это чувство – полета и парения, ведь

ты умел из любой гадости высекать веселые искры.

Не случайно мы с тобой так полюбили словечко

“искрометный”, которое я потом подарила половине

Москвы.

Недавно Таня Москвина сказала мне:

– Добротворский не мог иметь детей, у него

была какая-то патология. У всех его женщин были

выкидыши. Потом все благополучно рожали от других.

Действительно, я забеременела и родила мальчика

и девочку – от другого. Катя, твоя первая жена, родила

двоих. Инна – твоя последняя девушка – троих.

Для каждой из нас ты был и остался главным мужчиной

в жизни. Этот саморазрушительный вектор, которому

ты следовал, уничтожал всё, что могло тебя здесь удер-

жать. Что было бы, если бы у меня родился ребенок?

Что бы это изменило? Всё? Или ничего?

Ты потерял свою девчонку. Ты не снял свое кино.

Ты не родил ребенка. Ты всегда сидел в первом ряду.

Между тобой и экраном не было границы. Ты шагнул

за экран – как Орфей Жана Кокто шагнул в зеркало.

Хочется верить, что смерть явилась тебе такой же

прекрасной, как Мария Казарес. На ее закрытых

веках – нарисованные глаза – потусторонний взгляд

смерти. Смерть оказалась единственной женщиной, способной любить.

Ты увидел смерть за работой.

39.

4

139

июля 2013

Иванчик, ты всегда делал за меня черную работу. Ездил

на дальнюю станцию метро, чтобы передать грубо

отпечатанные страницы моей диссертации профессио-

нальной машинистке – нужно было сделать три

экземпляра на пишущей машинке, ни в коем случае не

на компьютере! Опечатки нельзя было замазывать

белилами, надо было заклеивать крохотными квадрати-

ками. Тяжеловесное бессмысленное название “Эстетика

и поэтика западноевропейского театра рубежа

ХIХ–ХХ веков и феномен Айседоры Дункан”

(с тех пор терпеть не могу слово “феномен”) я в последний момент все-таки умудрилась поменять

на “Айседора Дункан и театральная культура эпохи

модерна”.

Едва ли не более важной, чем тема защиты, была тема банкета. Не защититься было невозможно, защищались все, даже полные убожества. Моя

диссертация, боюсь, не была талантливой, но она

была свежей, занятной. И без обязательных цитат

из Маркса и Энгельса, хотя профессор Борис

Александрович Смирнов (мой, а за несколько лет до

этого и твой научный руководитель) на них горячо

настаивал. Я сказала ему – в 1991 году это уже

не требовало особого мужества:

– Да бросьте вы, Борис Александрович! Кому это

сейчас нужно!

Лет за десять до этого ты написал диплом

об Анджее Вайде и польском кино. Накануне защиты

развернулась пропагандистская истерика вокруг

создания “Солидарности”. Ты психовал, прибегал

140

к Борису Александровичу (ты называл его “Боб-

саном”). Тот, в ответ на твои нервные вопросы, махал

рукой и зевал:

– Молодой человек, успокойтесь, история

пишется не для слабонервных.

Ты мне эту фразу потом не раз повторял. Я усвоила.

Не для слабонервных.

Итак, банкет, банкет. На дворе голодный 1992-й.

Что делать? Куда приглашать людей? Чем угощать?

А звать надо было всех – членов кафедры, оппонентов, рецензентов, коллег, секретарш

и аспирантов. Посовещались и решили объединить-

ся с Иванной (защищаться нам предстояло в один

день) и устроить всё в нашей квартире, потому как

она большая и находится недалеко от института.

Как человек европейский (ну, восточноевропейский), Иванна предложила фуршет. Ты сомневался, но я поддержала:

– Конечно, фуршет! Все будут ходить по кварти-

ре, держать тарелки, выпивать, общаться.

Иванна взяла на себя салаты и болгарский бренди

“Солнечный Бряг” (по тем временам – роскошь!).

Мы – водку, вино, шпроты, пироги с капустой, рыбу

под маринадом и мясные нарезки. Сладким занимались

совместно.

Защита прошла как по маслу, подробностей не

помню. Зато помню, что на мне был черный костюм

с золотыми пуговицами, белая блузка, на носу – очки

в тонкой оправе. Губы я накрасила красной помадой —

она прибавляла мне возраста. По тогдашним понятиям

я была слишком молодым кандидатом искусство-

ведения – двадцать шесть лет. Помню, что я сказала

с кафедры какие-то слова благодарности тебе. Что-то

141

ироническое, вроде:

– Спасибо моему мужу Сергею Добротворскому, который отлично поработал машинисткой и курьером.

Не могла сказать просто:

– Спасибо Сереже Добротворскому, которого

я люблю.

Идея фуршета с треском провалилась. Ну не при-

живалась она в нашей стране, где приняты долгие

застолья, вставания в честь дам и посиделки с песнями.

Профессора и доценты, потолкавшись пять минут

с тарелками на весу, сдвинули столы и надолго уселись.

У меня сохранилась фотография, где мы с тобой сидим

за этим праздничным столом, уставленным бутылками

и нарезками. Ты обнимаешь меня, смотришь нежно

и с любовью, как на ребенка. Я расслабленно смеюсь —

всё позади. Мы оба выглядим счастливыми.

Гремучая смесь бренди с вином и водкой подкоси-

ла всех мгновенно. Кто-то из профессоров запел арию

Мистера Икса: “Никто не знает, как мой путь одинок!”

Мне запомнилось странное ощущение, что защита

стала моей инициацией, переходом в мир взрослых, стиранием границ между мной и моими преподавате-

лями. Уже несколько лет я читала лекции с ними на

равных, но теперь, получив ученую степень, по праву

вошла в их клан. Теперь при мне можно было напиться,

спеть про то, как цветы роняют лепестки на песок, рассказать драму своей жизни и даже всплакнуть.

Ты, разумеется, не пил, но гениально, как всегда, всем

подыгрывал.

Пытаюсь вспомнить, что мы делали, когда все

наконец ушли? Как мы убирали со столов? Как раз-

двигали их? Как расставляли стулья? Была ли я пьяной?

Мы болтали на кухне? Пили чай? Сказал ли ты, что

мной гордишься? Смогла ли я заснуть?

Всё это исчезло из памяти. Куда?

40.

5

143

июля 2013

Привет, Иван! Ты так любил придумывать смешные

рифмы и сочинять короткие маленькие стишки.

Иногда рисовал к ним забавные рисунки на листках

формата A4. Почему-то у меня сохранилось только

несколько таких листков, а ведь их было много. Куда

всё делось? Недавно я вынула эти пожелтевшие

бумаги из пыльной папки, где они лежали между

коллажем “Доктор Геббельс, или Закат иудейской

религии” и комиксом под названием “Чапаев

и Фрейд”. Ты мне эти стишки с выражением

декламировал:

Играет желтый патефон.

Мне много ль надо?

Нет, едва ли...

Чтобы меня не доставали

В беседах, снах и в телефон.

До недавнего времени я не могла даже прикасаться к

этим бумажкам. А сейчас – читаю и улыбаюсь.

А вот объяснение в любви, написанное, когда всё

еще только начиналось:

Видно, дождик нынче будет!

Я раскрою зонт большой...

А вокруг гуляют люди

И смеются надо мной!

Дождик выпадет к обеду...

Люди спрячутся в домах.

Я к тебе тогда приеду

В отутюженных штанах!

А вот из памяти выпрыгнули еще две твои строчки: Я гляжу в унитаз, хохоча:

У меня голубая моча!

Я подхватывала:

Да и сам я такой голубой,

Не могу наглядеться собой!

Серьезных стихов ты никогда не писал. И не читал, хотя много стихов помнил наизусть. Ценил новых

поэтов – Искренко, Арабова, Пригова,

Драгомощенко, с которым ты дружил.

Твоей поэзией было, конечно, кино.

41.

6

145

июля 2013

Почему не ты, а я отправилась в Париж летом 1991-го?

Ведь Карла, приславшая приглашение, была твоей

подругой. И о Париже всю жизнь мечтал именно ты.

Признавался, что фильм “Никотин”, к которому ты

написал сценарий, был вдохновлен желанием хотя бы

на час превратить Ленинград в Париж. Ну да, я жадно

учила французский в аспирантуре и читала романы

Саган, но разве это причина? О том, чтобы поехать

вместе, речи не шло. Денег хватало только на одного.

И конечно, выбор пал на меня.

У меня было ощущение, что я лечу на Марс.

Так оно и было. В 1991 году в Париже еще мало кто

побывал. Увидеть Париж и умереть.

В аэропорту Шарль де Голль в окне иллюминатора

я увидела кролика, который прыгал рядом с взлетной

полосой. Говорят, это обычное дело, но я с тех пор

прилетала в Париж десятки раз, а кроликов больше

никогда не видела. Было раннее утро. Я приехала

в Бельвиль, добралась до улицы, на которой жила Карла.

Разумеется, не на такси, а на поезде и на метро —

я экономила каждый франк. Несколько раз прошла

с чемоданом мимо дома Карлы – на домах не было

номеров, и я никак не могла понять, куда мне податься.

Я много чего рассказала тебе про Париж. Но не

рассказала про Доминика. В первую ночь меня посели-

ли к нему – в доме Карлы было много гостей, и надо

было подождать, пока освободится одна из спален.

Меня отвели в соседний дом и уложили в постель.

Хозяина не было, но у Карлы был ключ.

Я проснулась от ощущения, что на меня кто-то

смотрит. В дверях спальни стоял блондин с голубыми

146

глазами и белесыми ресницами – как я сейчас

понимаю, он был похож на Венсана Касселя. Я лежала, он стоял, мы молча смотрели друг на друга. Я физически

почувствовала, как мимо на цыпочках прошла любовь

с первого взгляда. В другой жизни мы с Домиником

обязательно влюбились бы друг в друга.

– Je ne vous derange pas? – спросил он.

– Pas du tous*, – ответила я на неожиданно

чистом французском.

Близость между нами была настолько ощутимой, что я спросила себя, что буду делать, если он подойдет

и меня поцелует. Он не подошел. Ничего не случилось.

Я была твоей – совсем, полностью. Любопытно, что

Доминик влюбился – именно в эти дни. Не в меня.

В другую русскую девушку из Москвы по имени Оля, которая тоже гостила у хлебосольной Карлы. Он был

готов к любви, я это сразу почувствовала. Они пожени-

лись, и Оля переехала к нему в Париж. А теперь —

через двадцать лет – переехала и я. Но живу здесь одна.

Ты оказался в Париже только через несколько лет.

Виделся там с Карлой. Осталась фотография, где вы

обнимаетесь возле Нотр-Дама. Я ничего об этой твоей

* —

Я вам не мешаю?

– Нет, нисколько (франц.).

поездке не помню. Не спрашивала? Или ты не расска-

зывал? Или к этому моменту меня уже больше интере-

совала другая жизнь, не наша? Не твоя.

Любовь с Домиником прошла мимо, а любовь

к Парижу возникла мгновенно, с первого взгляда, с первого вздоха, с первого кролика на летном поле.

Целыми днями я бродила по городу, уверенная, как

и все русские туристы, что это мой последний шанс.

147

Деньги я тратила на музеи, на кино. Здесь я посмотрела

“Молчание ягнят”, у нас его никто еще не видел, и ты

мне страшно завидовал. Моей парижской едой были

бананы и мороженое, если не считать круассанов

и йогуртов на завтрак, которыми меня кормили Карла

и Мари-Лор. Иногда мне так сильно хотелось есть, что

я едва не падала в обморок. Но бороться с этим было

легко. Надо было отыскать ближайший магазин

и купить банан, который стоил примерно

один франк. Тоже, кстати, не так мало, потому что

за один франк в “Тати” можно было купить

капроновые колготки.

Благодаря своим голодным экзерсисам

я умудрилась скопить немного денег и купить

кое-какую одежду. Черный костюм с широкими

плечами и короткой юбкой, который меня, как мне

казалось, дико стройнил. (Я была в нем в гостях

у Плаховых в тот вечер, когда познакомилась с Лешей

Тархановым.) Увидев меня в этом костюме, ты присвистнул:

– Это круто, Иванчик.

И мы – я прямо в этом костюме – занялись

любовью. Ты не дал мне снять юбку, секс в одежде

притягивал нас обоих, как будто в одежде мы были

не просто любовниками, мужем и женой, но еще

и разнузданными персонажами западного фильма

“детям до шестнадцати...”.

Кроме черного костюма, я привезла из Парижа

белую с синим матроску. Черные с золотом клипсы.

Наверняка что-то еще, не помню. Но помню, как укра-

ла в одном парижском магазине помаду. Что это было?

Зачем? Помада стоила недорого, я вполне могла себе

это позволить. Но стащила, как безумная клептоманка.

148

Совсем опьянела от парижского воздуха.

Я сделала в Париже химическую завивку, как

настоящая идиотка. Меня раздражали мои прямые

волосы. Я не подозревала, что многие именно этого

и добиваются, распрямляя волосы горячим утюгом.

Вечно недовольная тем, что мне дано от природы, я мечтала о кудрях. Жгла волосы щипцами, иссушала

феном, накручивала на бигуди. Карла и Мари-Лор

отговаривали меня от химических кудрей. Не тут-то

было. Я приняла решение. Приеду в Ленинград из

Парижа – худая, с локонами, в новом костюме

с мини-юбкой. Сражу тебя – и всех вокруг – наповал.

С длинными вьющимися волосами я была

счастлива ровно две недели: они мне быстро надоели

и уже через несколько месяцев стали напоминать

мочалку. Тебе больше нравилось, как я выглядела

с прямыми волосами. Разумеется. Вкус у тебя, в отличие

от меня, был отменный.

Так обидно, что мой Сережа не полюбил Париж.

Для него этот город – совсем чужой, враждебный, иерархичный, буржуазный. Из европейских городов

ему ближе Амстердам – из-за сочетания расслаблен-

ности и цивилизованности. В остальных европейских

столицах за блага цивилизации надо так или иначе

расплачиваться всяческими ритуалами. Сережу раз-

дражают парижские рестораны, где надо проводить

минимум два часа. (Он начинает нервничать, спраши-

вать, когда же принесут счет.) Его раздражают толпы

туристов. Раздражает привычка французов бесконеч-

но пить вино – за ланчем, за ужином, в перерывах.

Раздражает необходимость брать и закуску, и главное

блюдо: “А нельзя обойтись одним?” Раздражает культ

мишленовских звезд. Раздражает снисходительная

149

манера официантов. Раздражают пышные избыточные

интерьеры начала прошлого века, все эти люстры, завитушки. Раздражает, как старомодно всё устроено —

и интернет-кабель присылают по почте, и расплачи-

ваться иногда приходится бумажными чеками: “Это

какой-то девятнадцатый век!” Да что его только

не раздражает. Когда я с ним, я чувствую, что предаю

Париж. А когда он уезжает, испытываю облегчение, потому что не должна больше изменять любимому

городу.

Но ты! Ты любил Париж, еще не побывав в нем.

Ты столько раз видел его в кино. Ты зачитывал вслух

куски из статьи Москвиной: “Belle France – была

не мечта, не идеал... Кроме некоторых особ, лишенных

воображения, которые впоследствии вышли замуж за

толстых скучных мужчин (именовавшихся «францу-

зами») и уехали, стало быть, куда следует, – кроме них, все остальные решительно никуда не собирались.

Потому что и так проживали в Belle France, стране

своего Воображения, плавали среди кувшинок Моне

с томиком Верлена в руках”.

Может быть, поэтому ты тогда не поехал?

Тебе хватало воображения? А что, кроме воображе-

ния, тебе оставалось, если ты великодушно уступил

Париж мне?

Не могу остановиться и продолжаю читать, как

и ты когда-то: “...Мы нашу Belle France не отдадим.

Мы ее по крохам собирали! Как в хитрой головоломке, прилаживая платья от Кардена к томикам Пруста, а голос Брассенса к названиям фильмов Алена Рене, а немного солнца в холодной воде к шербурским

зонтикам, а чуму к шанель номер пять, а детей райка

к маленькому принцу, а...”

Но главное – во Франции родилось кино,

и в этом смысле она была тебе – навсегда – родная.

Ты повторял, что кино появилось в стране классиче-

ской буржуазной культуры. Ой, не знаю, смог бы

ты со своей безмерностью жить в этом мире мер.

Или ты не мог жить нигде?

То, что заставляло тебя играть со смертью, к географии отношения не имело.

42.

11

151

июля 2013

Иванчик, я совсем забыла, что мы с тобой жили

в густых клубах дыма. Ты выкуривал не меньше пачки

в день. Никаких попыток бросить курить ты не делал, и я не настаивала. Ты бросил пить. Нужен же был тебе

хоть какой-то наркотик, кроме кино.

Сейчас я не выношу даже запаха дыма, выгоняю

гостей курить на улицу и пересаживаюсь в ресторане, если за соседним столиком кто-то достает сигарету.

Но тогда у нас в тесных кухнях курили все —

и я не обращала на это никакого внимания, дым меня

ничуть не раздражал. Ты курил французские Gauloises и Gitanes, эти синие и голубые пачки сопровождали нас

несколько лет. Выбрал ты их отчасти за дизайн. Дизайн

Camel и Marlboro восхищал тебя не меньше, но за “Голу-

азом” и “Житаном” вставала важная для тебя мифоло-

гия. Римейк “На последнем дыхании”, к которому ты

написал сценарий, ты назвал “Никотином”. Никотин —

это и жест Бельмондо, снимающего большим пальцем

с губы табак, как Хамфри Богарт. И наркотический

эффект кино. И смертельный яд, который в нем есть.

И финальное словечко: “Сука”. Сука, сука, я знаю.

А еще ты курил табак Gauloises, увлеченно

скручивая папироски. Тебе нравился не столько вкус,

сколько процесс. Эстетика этого ручного скручивания.

Могу повторить, что за стиль ты мог простить всё.

Или почти всё.

Мой Сережа не курит и никогда не курил. Но ему

нравится, когда курю я. И тоже – из эстетических

соображений. Он восхищается моими руками, длин-

ными пальцами, узкими запястьями и говорит, что

сигарета их подчеркивает, привлекает к ним внимание.

152

С детства я стеснялась своих рук, ссадин, следов от

выведенных кислотой бородавок, обкусанных ногтей.

А с Сережей я вдруг увидела их по-новому. Курила

я при нем всего два раза. Он несколько раз сфотогра-

фировал меня с сигаретой и показал мне:

– Посмотри, как это красиво.

Сережа говорит, что представляет, как мы могли

бы жить вместе – где-нибудь на другом конце земного

шара, в Кейптауне, например. Там я писала бы книгу.

Сидела бы за компьютером с чашкой кофе и с сигаре-

той в руке. А он – он приходил бы домой, стоял бы

в дверях и смотрел на меня, на мои руки, на мою шею.

Я смеюсь:

– Ну да, я буду старой злобной ссохшейся теткой

с черепашьей шеей, которая выдумывает свою жизнь

и завидует молодым. Как Шарлотта Рэмплинг

из “Бассейна”.

Черт, ты же не знаешь Озона и не видел его

“Бассейн”! “Бассейн” Жака Дерэ мы смотрели с тобой

вместе – в Доме кино. Ты тогда сказал, что в красоте

Роми Шнайдер есть что-то плебейское. Особенно

в руках. Меня это поразило: мне-то она казалась

настоящей аристократкой. И играла она королев —

Сисси, например. А вот Шарлотту Рэмплинг ты

обожал, восхищался ее стальными глазами

под нависшими веками, ее актерским бесстрашием.

Говорил, что она похожа на Боуи в женском обличье.

Что никто не мог бы так естественно и с таким

достоинством изобразить любовь к шимпанзе в фильме

Осимы “Макс, моя любовь”.

А курить бы ты мне не разрешил, конечно. Даже

при всей твоей любви к стилю.

43.

154

12 июля 2013

Как весело было писать наш первый совместный текст!

И как легко. Это была статья о Курёхине для теат-

рального журнала “Московский наблюдатель”. Называ-

лась она “Капитан Курёхин и...”, была разбита на

модные главки, написана на одном дыхании. Мы

рассуждали о разнице между модернизмом и пост-

модернизмом и о Курёхине как идеальном пост-

модернисте. “Он – музыкант конца истории. В идеале

он должен появляться на развалинах всех исторических

событий, чтобы устроить шабаш, показать иллюзор-

ность открывшегося пути”.

Книга, изданная Любой Аркус после твоей смерти, открывается этой статьей. Но узнать, что написали мы

ее вместе, можно только из последней строчки бисерных

примечаний в конце книги – Люба тщательно зачища-

ла твою жизнь от всего, что не укладывалось в ее кон-

цепцию тебя. В том числе и от меня – предательницы

и суки.

Впервые я увидела Курёхина на концерте “Поп-

механики”. Всё, что происходило на сцене, меня

ошеломило. Весь этот фейерверк, абсолютная свобода, превращение знаменитых персонажей в маски, знаки, функции. Струнный квартет, Эдуард Хиль, театр

лилипутов, БГ, похоронный оркестр – всё смешалось

со всем, и сквозь этот дурашливый балаган начинала

просвечивать совсем иная реальность. И музыка —

такая живая, такая смешная. Это было куда живее

и талантливее всего, что предлагал современный театр.

Это выражало мое время. Но без драмы, без трагедии, играючи. И конечно, сам Курёхин. Он излучал веселую

энергию, ослепительную и в то же время застенчивую

155

красоту. У него были огромные сиреневого цвета глаза, длинные женские ресницы и обаятельная манера

смотреть исподлобья, опустив голову и сутулясь.

Невозможно было понять, дурачится он или говорит

всерьез, надел маску или это его настоящее лицо.

Для тебя главным в нем было виртуозное умение

жонглировать мифами и блистательный дар пианиста.

Для меня – способность подчинять своей воле

десятки людей на сцене и сокрушительная харизма.

Мы встречались с ним много раз – в том числе

и вместе с тобой. (Курёхин писал музыку к “Товарищу

Чкалову” и к “Никотину” – кто еще мог так азартно

играть тоталитарными и культурными стереотипами.) Ты знал, что я им восхищаюсь. Иногда мы виделись

с ним на рок-концертах, он сверкал своими невероятны-

ми глазами из-под густых темных бровей:

– Пришла послушать рок?

Однажды я встретила его в Репине, он был со

своей маленькой дочкой Лизой. Меня поразило, какой

он ласковый отец.

В 1991 году мы с тобой смотрели “Пятое колесо”, программу ленинградского телевидения, где Курёхин

с Шолоховым устроили свою знаменитую мистифика-

цию “Ленин – гриб”. Уже тогда ты счел это несмешным

и плохо сконструированным. К тому же ни один из

них не выдерживал серьезной интонации, оба глупо

прыскали. А ты часто повторял, что “крутые парни

не фиглярствуют”. (Хотя еще чаще ты говорил, что

“крутые парни не танцуют”.) Смысл этого ленинского

грибного трипа заключался в том, чтобы показать, что

теперь всё дозволено: любая бездарная глупость, любой

бред, любой бессмысленный розыгрыш. Но ты, конеч-

но, хотел, чтобы это “всё” было сделано талантливо:

“Настоящие звуки курёхинского пианино разрушали

тщательно возведенные звуки его поп-механик”.

От Курёхина осталось множество дисков, оста-

лись фильмы, остались записи хеппенингов, но это

ничтожно мало по сравнению с тем, сколько ему было

дано. Сергей Соловьев, которого Курёхин считал дру-

гом и уважал, написал о нем: “Из всех, кого видел

в жизни, самый талантливый в истинном природном

смысле этого слова – Сергей Курёхин. Над головой

его всё время трепетало незримое ангельское крыло”.

Я понимаю, что сравнивать вас невозможно.

И все-таки сходство есть. Мне иногда кажется, что вы

оба не сделали того, что могли. Не воплотились.

Не выдержали груза собственного таланта.

Он умер за год до тебя – мы с тобой еще были вме-

сте, хотя в эти летние дни 1996 года я уже встретилась

с Лешей Тархановым. Курёхину было сорок два года —

на пять лет больше, чем тебе на момент твоей гибели.

Через год покончила с собой его дочка Лиза, эту смерть

ты уже не застал. Я не помню, обсуждали ли мы с тобой

его национал-социалистические выходки последних лет.

Если да, то ты наверняка размышлял об этом в контексте

разницы между авангардистом и постмодернистом.

С чего мы, собственно, и начинали разговор о нем.

Его тоже звали Сережей.

44.

18

157

июля 2013

Я тебе никогда не рассказывала про Сережу и Сережу?

Тебе бы понравилось, я знаю.

У моей подруги, которая была замужем за славным

человеком по имени Сережа, появился любовник —

Сережа. Она влюбилась в него отчаянно. Всё, что он

говорил, казалось ей глубоким, все его поступки —

верными, все действия – правильными. Даже его

длинное некрасивое лицо и сутулая нелепая фигура

приводили ее в восторг.

– Знаешь, – сказала она мне однажды, – всё, что

в муже меня раздражает, в нем мне нравится. Мне даже

кажется, что у них разные имена. У одного – плебейское

“Сережа”, затасканное и скучное. А у другого – аристо-

кратическое “Сережа”, музыкальное и нежное.

Мне нравится эта притча о несправедливости

любви, о королевстве кривых зеркал, об оттопыренных

ушах Каренина. В “Смысле любви” Владимир Соловьев

утверждал, что слепота влюбленных, заставляющая их

идеализировать предмет обожания, – на самом деле

не обман, а прозрение. А что, если люди такие и есть, какими их видят любящие глаза в момент наивысшей

влюбленности? Что, если этот любовный свет высве-

чивает их сущность?

Может быть, я придумываю своего нового Сережу, как Марина Цветаева придумывала того, в кого влюб-

лялась: “Еще ничего реального, но мне для чувств

реального не надо”. Наделяю его сложным душевным

миром, тонкостью, внутренней деликатностью. Может

быть, ничего этого в нем нет? А вдруг я способна

чувствовать в нем всё это, потому что влюблена? Как

сделать так, чтобы это влюбленное про-зрение никогда

не исчезало? Чтобы аристократическое имя не

превращалось в плебейское?

Никому не нужна моя правда, всем нужна моя

вера, да?

45.

19

159

августа 2013

Привет! Я в деталях помню первый год нашей

с тобой совместной жизни. Год, немыслимый по кон-

центрации событий – исторических и личных. Твой

развод, голодная зима, наш брак, потеря ребенка, Англия, Париж. Обретение видео – а с ним и всей

истории кино. Хороводы вокруг “Сеанса”, моя

преподавательская карьера, начало наших журна-

листских опытов (нас обоих стали много печатать).

И наконец, полный и окончательный развал

советской империи. Августовский путч.

Эти дни я помню прекрасно. Телевизор мы вклю-

чали редко, поэтому никакого “Лебединого озера” бы

не увидели. И – если б не телефон – могли бы

просидеть весь день за письменными столами

и у видеоэкрана, так ничего и не узнав.

Нам позвонил твой отец – бывший член

партии, в прошлом – начальник отдела кадров

Ленинградского телевидения. Ты рассказывал, что

голос его звучал вальяжно и почти торжествующе.

Думаю, ты сгущал краски, ведь на следующий день