Текст книги "Кто-нибудь видел мою девчонку? 100 писем к Сереже"

Автор книги: Карина Добротворская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

кой. И еще мы варили макароны и делали к ним

примитивный соус – жаренный на растительном

масле репчатый лук. Лука было много, и получалось

совсем неплохо.

К зиме в кооперативных ларьках появились какие-

то фрукты. Я жить не могла без фруктов, и ты тратил

кучу денег на огромные яблоки “Голден”. Они

продавались не везде, и ты рыскал по ларькам в поисках

“желтых с точечками”. Красные яблоки сорта “Джонатан”

найти было легче, но разве можно сравнить! Ты побед-

но приносил желтые яблоки домой и умилялся моей

радости.

Эту голодную зиму все вспоминают как жуткую, а мы никакого голода не заметили. Были счастливы, никогда не ссорились, много смеялись.

Каждый день мы жадно исследовали души друг

друга, а каждую ночь не менее жадно исследовали тела.

24.

6

85

мая 2013

В начале весны я торжественно принесла домой

драгоценный кусок сыра. Отстояла за ним длинную

очередь в одном из первых в городе кооперативных

магазинов на улице Пестеля. Сыра мы не видели

больше года. Он стоил 150 рублей килограмм.

То ли российский, то ли пошехонский. Я купила, наверное, грамм 250, потратив едва ли не треть

моей стипендии. На сыр мы пригласили твоих

родителей – это и в самом деле было нечто

необыкновенное. Твоя мама подносила кусочек

к носу, вдыхала и говорила:

– Есть жалко, но хоть понюхать.

В мае или июне на Невском продавали бананы —

по 50 рублей за штуку. Люди стояли рядом, растерян-

ные. Вроде бы такая экзотическая редкость – бананы, надо брать. Но за такие деньги! Я отчаянно купила

один банан – для тебя. Это было моим способом

объясниться тебе в любви. И ты это понял. Ты увидел

меня в дверях с бананом и даже растерялся:

– Иванчик, неужели ты это для меня купил?

Включил музыку и самозабвенно плясал с бананом

в руке по всей квартире. А потом почти весь скормил

мне маленькими кусочками.

В ларьках на Московском вокзале иногда

появлялось черносмородиновое мороженое в бумажных

стаканчиках. Ты знал, как я его любила, и бегал туда по

два раза в день, чтобы проверить – не завезли ли?

Не так давно я рассказала Линде Велс, главному

редактору американского журнала Allure, как ты купил

мне духи Climat. Она была так растрогана этой

историей, что описала ее в письме редактора. Ты там

86

фигурируешь как Karina’s husband.

Духи всегда были моей манией, магической

формулой мечты, надеждой на чудо, заключенной

в маленький пузырек. А Сlimat, которые когда-то мой

отец подарил моей маме, казались самым прекрасным

запахом на свете. Тебе нравился не столько запах

(к запахам ты был равнодушен), сколько дизайн коробки

и флакона: “Посмотри, это же чистейшее ар-деко!”

На углу Невского и Караванной открылся тогда

магазин Lancфme – невероятное по тем временам

событие. В витринах – лицо музы Линча Изабеллы

Росселлини с красной помадой на губах, внутри —

невиданные заморские сокровища. Чтобы туда войти, нужно было стоять в сорокинской многочасовой

очереди, писать на руке номер, приходить на переклич-

ку. Говорили, что здесь продаются духи Climat —

за бешеные деньги, конечно, но кто считает, когда речь

идет о мечте!

Я не то чтобы их просила – я о них мечтала.

Вслух. Тебе этого было достаточно. Не знаю, отстоял

ли ты лютой январской ночью очередь на углу Невского, договорился ли с кем-то, чтобы тебя пропустили

быстрее, или просто заплатил спекулянту втридорога.

Ты не посвящал меня в детали. Просто принес

заветный голубой флакон, заставив пережить острое

мгновение счастья. И сам был счастлив – кажется, даже больше меня.

Год назад знаменитый французский парфюмер

Франсис Куркджан сделал специально для меня

именные духи – в единственном экземпляре. Их

создание напоминало сеанс психоанализа. Я расска-

зывала ему о запахах моего детства и о запахе нашего

с тобой Climat. В конце концов он прислал мне

87

флакон бутылочного стекла, напоминавший старинный

аптечный. Флакон был украшен надписью – “Karina D”. Казалось бы, вот оно! Моя мечта, воплощенная

в душистой формуле, моя душа, заключенная в склянку.

И ни у кого в целом мире нет ничего подобного.

И названы эти духи в мою честь! Я смотрела на зеле-

ный флакон, вдыхала тонкий аромат – и ничего не

чувствовала.

Безумно жаль, что мы потеряли способность радо-

ваться и получать удовольствие от простых вещей. Ты

часто говорил о кино, которое надо осязать. О кино

на ощупь. Жизнь мы тоже тогда пробовали на ощупь, на вкус, на запах, будто открывая ее заново. Неземной

вкус банана. Blow up на большом экране кинотеатра

“Спартак”. Терпкий и свежий вкус киви. Рассказы

Довлатова в таллинском журнале “Радуга”. Жирнющее

финское мороженое “Ятис” с клубничным джемом

и шоколадом на дне вафельного рожка. “Горькие слезы

Петры фон Кант” в Доме кино. Хруст мюсли

с изюмом. Итальянские туфли на шпильках в “Пассаже”

на Невском. Приторный “Сникерс” с жареным арахи-

сом и кокосовый “Баунти” – райское наслаждение.

Книжка “Хичкок / Трюффо” на русском языке, пусть

даже и без неотделимых от нее картинок. Нежнейший

шампунь Head&Shoulders – ну и что, что от перхоти,

зато с кондиционером в одном флаконе. “Мифологии”

Ролана Барта – философия, которая читалась как

детектив. Блестящие нейлоновые лосины из коопера-

тивного ларька. “Проклятие Дейнов” Дэшила Хэм-

мета – детектив, который читался как философия.

Драгоценная склянка головокружительных француз-

ских духов. Всё вызывало чувственную дрожь, востор-

женный захлеб. Счастье было легким, естественным

и таким близким – на расстоянии вытянутой руки.

Наутро после того, как ты подарил мне Climat, я проснулась с ощущением, что в моей жизни

случилось что-то потрясающее. Что? Что? Я лежала

в постели рядом с тобой (ну то есть на диване, конеч-

но, мы все тогда спали на шатких раскладных диванах) и вдруг почувствовала едва уловимый запах духов на

своей (или уже на твоей?) коже. И я физически

ощутила, какое же это счастье.

Ну что теперь может меня так обрадовать?

25.

7

89

мая 2013

Привет, Иванчик! Мы с тобой почти никогда

не обсуждали наши отношения и почти не говорили

о нашей любви. Да и что было обсуждать? Быть вместе

было так же естественно, как дышать или есть. Мы

никак не могли наговориться, не могли оторваться

друг от друга, мы всё делали вместе, смотрели одни

и те же фильмы, читали одни и те же книги, вырывая

друг у друга (они хлынули к нам – от Чандлера до

Довлатова). По нескольку раз в неделю ходили в Дом

кино, принимали гостей на кухне – чай с хлебом

и вареньем (моя мама снабжала, варила из дачных ягод) считался неплохим угощением. Я, измочаленная

Марковичем, не предполагала, что семейная жизнь

может быть такой легкой и такой радостной. Быта мы

не замечали, общими усилиями с ним справлялись —

домработниц, разумеется, тогда ни у кого не было.

Я не была хорошей хозяйкой, убирать и мыть посуду

терпеть не могла, зато любила готовить. Пытаюсь

сейчас вспомнить, что именно я готовила во времена, когда и продуктов-то никаких не было. Что-то

придумывала. Когда в магазинах появилось заморо-

женное слоеное тесто с диковинными названиями

“круассан” и “турновер”, я его размораживала

и начиняла – яблоками, луком, рисом, картошкой.

Получалось вкусно, тебе нравилось. Варила крестьян-

ский гороховый суп – разумеется, без мяса и без

копченостей (какие копчености, откуда?), но с сырым

луком и нерафинированным подсолнечным маслом.

Причем масло и лук надо было добавлять, уже выклю-

чив огонь. До сих пор считаю, что этот суп был замеча-

тельным, я и сейчас бы от него не отказалась. Другой

90

суп – из кисломолочного сырка с овощами (его научила

меня делать Люба Аркус) – тоже отличная штука!

И крохотные овощные пиццы из кабачков, помидоров

и сыра. А уж сколько мы съели картошки во всех видах

(как в фильме “Девчата” – картофель фри, картофель

пай). А сколько яиц! До появления хлопьев завтрак всегда

состоял из яиц – вареных или жареных. “Матка, яйки!” – приговаривал ты, вытаскивая очередное яйцо

из холодильника, и уморительно голосил на мотив песни

“Маки, маки, красные маки, горькая память земли”:

– Яйки, яйки, красные яйки, били по ним

сапогом! В них теперь развиваются спа-а-айки...

Ты любил мясо и страдал от его отсутствия. Перед

новым годом я купила на уличном лотке страшный

обледенелый кусок говяжьей вырезки и сделала

в праздничную ночь “мясо по-французски” – распро-

страненный деликатес эпохи. Мясо надо было отбить, посыпать тертым сыром, залить майонезом и запечь

в духовке. Сейчас содрогаюсь от одного воспоминания, а тогда казалось: шикарно! Уже после твоей смерти

Брашинский привел меня в маленькое кооперативное

кафе в подвале на улице Правды, сказал, что ты часто

приходил сюда в последний год, тебя тут любили, жарили твою обожаемую свинину. Я обрадовалась, что ты поел вволю мяса. Тебе его так не хватало.

Наверное, я мыла полы, как-то там пылесосила, протирала, но совсем этого не помню. Посуда и стирка

доставались тебе, ты кипятил белье в огромной

кастрюле (стиральная машина появилась позже), размешивая его длинной деревянной палкой от швабры.

Разумеется, устраивал из этого целое представление, изображая то ведьму из “Русалочки”, то индейца

с копьем, то танец с шестом.

91

Мне кажется, что за всю нашу совместную жизнь

мы произнесли “я люблю тебя” всего несколько раз.

Почему? Боялись эти слова обесценить? Боялись

открытых чувств? Или это было и так ясно, без слов?

Ты редко говорил о любви в придаточных предложе-

ниях, вроде безопасного: “Ты ведь знаешь, что я люблю

тебя”. К тому же ты всегда посмеивался, если кто-то

хотел поговорить “про любовь, про отношения”.

Именно так, через запятую, с легкой усмешкой, ты это

и произносил.

И писал ты о любви совсем мало. Зато много —

о смерти. Хотя вот нашла у тебя про кино, “которое

столько раз показывало жизнь, смерть, любовь и изме-

ну. Но так никого и не научило жить, умирать или

избегать предательства”. Ты специально пропустил гла-

гол “любить”? То есть любить – научило? Умирать

и избегать предательства – не научило, конечно.

И тебе ли этого не знать.

Мой Сережа любит говорить о чувствах, копаться

в них, разбирать эти самые отношения по косточкам.

В первую же ночь мы пообещали друг другу не

влюбляться, но уже через две недели сказали “самое

главное”. Мне сейчас так нравится этот любовный

лепет, я смакую каждое слово – даже если и не всегда

чувствую то, что говорю. Как будто, если я произнесу

эти слова много раз, что-то и в самом деле проснется, вспыхнет, оживет. Мне больше совсем не жалко слов!

Почему я их так берегла с тобой, Иванчик? Почему

не говорила тебе этого каждый день? Почему

не целовала тебя сотни раз, как целую моего нового

Сережу? Казалось, впереди столько лет, куда спешить?

А теперь надо спешить, ведь у меня нет иллюзий по

поводу будущего с Сережей. В нашей с ним истории

не умрет никто, кроме любви.

Я возвращаюсь вечером с работы, целую его, и он, обнимая меня своими огромными руками, спрашивает, совсем по-детски:

– Ты всё еще любишь меня? Не разлюбила?

– Господи, я же только утром тебе говорила, что

люблю.

– А вдруг, я же не знаю...

– Люблю, люблю.

Откуда эта потребность говорить “люблю”?

Столько нежных слов скопилось за много лет!

Ты же знаешь, я всё еще люблю тебя. Не разлюбила.

26.

9

93

мая 2013

Почему мы почти не говорили о твоей жене?

Я не знала, как и где вы познакомились. Не знала, как долго вы прожили вместе. Не знала, как вы

влюбились, как расстались, как ты сказал ей о том, что уходишь. Почему не знала? Ты ведь ответил бы, если б я спросила? Но срабатывала самозащита: я оберегала себя от боли. Или была слишком само-

любива? Глупая, сколько бы всего я сейчас спросила.

У Сережи расспрашиваю бесконечно – про весь его

небогатый опыт, – и он охотно отвечает.

Вообще-то не уверена, что ты так же охотно бы

отвечал. Про свою первую любовь, одноклассницу

с короткой шеей, ты вспоминал коротко и иронично.

А я и знать не хотела. Зачем?

Я слышала, что у Кати был выкидыш, – но не уве-

рена, что именно ты мне об этом рассказал. Перед

нашим первым совместным c тобой Новым годом

я узнала, как тяжело она переживает твой уход. Мы

были с тобой в квартире на Черной Речке, я, кажется, что-то готовила, накрывала на стол. Раздался телефон-

ный звонок, подошла я. Это была Катя. В ней всегда

было что-то темно-восточное, пугающее. А в этот раз

она говорила каким-то чужим загробным голосом.

Произнесла в мой адрес дежурные проклятия, а потом

глухо добавила:

– И у вас будут рождаться мертвые дети.

Я повесила трубку, вся дрожа, села на диван, закрыла лицо руками. Ты бросился ко мне, отнимал

руки от лица, целовал, пытался успокоить. Ринулся

к телефону и кричал в трубку:

– Катерина! Если вы еще раз!..

Еще не раз мне пришлось вспомнить эти

Катины слова.

27.

10

95

мая 2013

Иван! Ты о многом мне не рассказывал, да? Например, о том, как ты служил в армии. Почему-то я не спраши-

вала. А может, и спрашивала, но ты от разговора

уклонялся. Сказал однажды:

– Я выжил там за счет не лучших своих качеств.

Лучше тебе об этом не знать.

В письме девяносто пятого года Лёньке Попову

в армию ты пишешь: “О новостях спрашиваю

осторожно. Помню, будучи в Вашем положении, на подобные вопросы отвечал однозначно: сегодня

к обеду была картошка против вчерашней каши”.

Ты говорил, что выживал в армии за счет своего

умения рисовать – делал дедам шикарные дембельские

альбомы, за что они тебя щадили и защищали.

До встречи со мной ты много занимался живописью.

При мне – разве что делал какие-то смешные комиксы, несколько раз рисовал меня, клеил коллажи – но всё

это только в первый год нашей жизни.

Ты знал, что твои картины мне не нравятся, никогда о них не заговаривал, не показывал их.

Живопись исчезла из твоей жизни, как исчез из нее, например, Тимур Новиков, которого ты уважал и за

Новой Академией которого ты следил. После твоей

смерти родители сдали твои работы в фонды Русского

музея. Сейчас мне стыдно, что не интересовалась, не

спрашивала, не поощряла... Упивалась своей правдой, не имела веры. Сережа недавно сравнил меня с дирек-

тором школы, который чуть что – врежет по соплям.

Наверное, ты тоже чувствовал что-то подобное.

Твои армейские друзья иногда появлялись в нашей

жизни – кто-то присылал посылку с яблоками, кто-то

заходил с гости, будучи проездом в Ленинграде.

Простые парни, к которым ты относился с неизмен-

ной нежностью.

Пытаюсь представить тебя – с твоим маленьким

ростом, нежными чертами лица, умными печальными

голубыми глазами – в армии. И не могу. Впрочем, знаю, что там тебе помог (тебя спас?) твой артистизм.

Дмитрий Светозаров, снявший тебя в фильме

“Без мундира” в роли сына главного героя, обыграл

превращение юного длинноволосого истерика-

наркомана в бритого новобранца, которого заставляют

петь хором песню про калину. И в том, с каким

истерическим отчаянием ты поешь эту песню, прочитывается всё, что с твоим героем будет. А будет

только кромешный ужас.

Потому что ты не умел, не хотел, не мог петь

хором.

28.

11

97

мая 2013

Ты знал, что я готова была тебя слушать часами?

Я, у которой явный дефицит внимания, которая готова

перебивать других, забыв про вежливость, которая

умеет заинтересованно кивать, думая при этом о чем-

то своем. Мой новый Сережа часто обижается, что

я его не слушаю или ему не отвечаю. Но иногда мне

действительно нечего сказать. Он не умеет вовлечь

меня в разговор, может ни с того ни с сего рассказать

дурацкий анекдот, говорит штампами, не считывает

культурных ассоциаций, не узнает цитат. Когда он

что-то рассказывает, я часто думаю, как бы рассказывал

ты, – и страшно тоскую по нашим с тобой разговорам.

Наверное, я слишком много молчу с Сережей.

Он сердится:

– Ну ты хоть как-то реагируй! Хоть из вежливо-

сти. А то я даже не понимаю, слушаешь ли ты меня.

– Как ты хочешь, чтобы я реагировала?

– Ну скажи хотя бы “угу”.

– Угу.

Вот и поговорили. Может быть, потому я так

часто его целую.

Но ты! Ты был гениальным рассказчиком

и фантастическим собеседником. Ты умел доставать

из самого закомплексованного партнера мысли

и шутки, цеплять их за свои, превращая разговор

в блестящий взаимный фейерверк, погружать всё про-

исходящее в культурный контекст – озвучить цитатой, разыграть сценку из фильма, спеть музыкальную фразу.

Ты не произносил банальностей, пустых реплик.

Не рассказывал анекдотов не к месту. Когда я думаю

о рецепте удачного брака, мне кажется, что вот это он

98

и есть – должно быть всегда интересно. Ну, и комиче-

ский дар, конечно. Здесь тебе равных не было. Так

жаль, что я не могу это передать, ведь твой юмор впле-

тался в ткань повседневной жизни. Я никогда так

много не смеялась, как с тобой. Самое простое быто-

вое действие оборачивалось мини-спектаклем. Если ты

ставил мне банки (а ты свято верил в банки и горчич-

ники), процедура превращалась то в факельное

шествие, то в пляску шамана, то в глотание пламени, то в бег с олимпийским огнем. Если ты опалял курицу

над газовой горелкой, то мог закричать голосом Чури-

ковой – Жанны д’Арк: “Дайте мне крест!” Если мыл

пол, то танцевал, как Фред Астер, приговаривая вслед

за своим армейским сержантом: “А ну-ка взял и вымыл

так быстро, чтоб я удивился”. Сегодня почему-то

вспомнила, как ты определял степень безумия (сдвину-

тости крыши) окружающих нас людей. Строилась эта

классификация вокруг поезда (а как же без Люмье-

ров?). Тот, кто был вменяемым, но уже обнаруживал

опасные симптомы, – купил билет. Слегка свихнув-

шийся – сел в поезд. Тот, кто подходил под диагноз, —

от поезда отстал. Ну а законченный безумец – сошел

на дальней станции. Удивительно, какое количество

людей укладывалось в эту очень кинематографичную

и простую метафору, а ты каждый раз расцвечивал ее

новыми красками. Кто-то задумался о покупке билета, кто-то рванул стоп-кран, кто-то съел билет, кто-то

спрыгнул с подножки в снег, ну а кто-то пошел по

вагонам с гитарой и с песней “Синий троллейбус”.

Расставшись с тобой, я машинально продолжала

думать про многих окружающих меня персонажей:

“Уже купил билет”. Но больше некому было подхватить

эту чудную игру, устроить вокруг этого железно-

дорожного билета новое “Прибытие поезда”.

Никогда я не говорила тебе, как мне было с тобой

интересно.

29.

100

12 мая 2013

Почему-то я совсем не помню, как и когда ты развелся

с Катей. Это, должно быть, вышло стремительно.

Летом мы поцеловались, осенью начали жить вместе, а ранней весной уже поженились. После нового года, наверное, ты получил развод, и мы подали заявление.

Ждать надо было два месяца – и ты пришел в ярость.

Ты ужасно торопился, нервничал, боялся, что я пере-

думаю. Я на самом деле нервничала и боялась не мень-

ше тебя, но умело это скрывала. Никто не знал, что

мы собираемся расписаться, даже родители. Почему

мы никого не посвятили в наши планы – понятия не

имею! К весне мы переехали в огромную, метров под

девяносто, трехкомнатную квартиру на 2-й Советской, которую нам сдали за смешные деньги. Окна выходили

во двор-колодец, а ванна стояла в кухне, рядом

с кухонным столом. По утрам по ее пожелтевшей

поверхности ползали огромные бурые тараканы, с которыми мы сражались, скатывая шарики из яичного

желтка и порошковой отравы. Но это было такой ерун-

дой по сравнению с тем, что мы жили в пяти минутах

от Московского вокзала в доме начала девятнадцатого

века, в просторной квартире с высоченными потолками, дубовым паркетом, длинным коридором и сортиром

размером с маленькую комнату, где унитаз был

установлен на каком-то постаменте – ты называл его

троном. Всё это казалось нам невероятной роскошью, подарком судьбы. В квартире не было холодильника, и Костя Мурзенко притащил карликовый “Морозко”, достающий мне до колен, – при тогдашнем дефиците

продуктов нам его вполне хватало.

Мы поженились шестнадцатого марта. Накануне

101

купили обручальное кольцо – кольца продавали только

по специальной бумажке в единственном в городе

магазине, неподалеку от Смольного. На два кольца

денег не хватало, взяли одно, для меня, – тоненькое, золотое, самое дешевое. Мне не терпелось надеть его, что я и сделала, не дожидаясь свадьбы. Колечко сидело

как влитое, и я себе страшно нравилась в роли замужней

женщины. Вечером я принимала душ в нашей тара-

каньей ванне и с ужасом обнаружила, что кольца нет.

Решила, что оно соскользнуло с руки и провалилось

в сливное отверстие. Жуткий знак? И как я буду завтра

без кольца? Я заревела белугой, ты прибежал из гости-

ной, стал ковыряться в сливе, растерянно утешал

меня – типа черт с ним, с кольцом. Проревев пол-

ночи, я успокоилась, а наутро нашла кольцо в банной

варежке-мочалке. Счастье вернулось, дурное предчув-

ствие меня отпустило.

В тот субботний день в 9:30 утра я читала лекцию

на Моховой одному из актерских курсов. Мои лекции

часто назначали на самые ранние часы, потому что

считалось, что студенты ко мне хорошо ходят.

У многих педагогов утренние лекции срывались —

мало кто из будущих актеров или режиссеров был

способен явиться в институт к 9:30. Но ко мне прихо-

дили. Помню, что я была в черных брюках и широкой

черной кофте китайского кроя, волосы убраны назад, на ногах – какие-то дурацкие темно-синие сапоги

без каблука (с обувью тогда была полная катастрофа).

Ты должен был встретить меня после лекции —

на кафедре, но стоял под дверью в коридоре, страшно

нервничал и даже заглядывал в аудиторию:

– Ты скоро?

Мы помчались в ЗАГС на Арсенальной набереж-

102

ной, и какая-то тетка с халой на голове и морковной

помадой на губах расписала нас, сопроводив проце-

дуру дежурным текстом про ячейку общества. Ты

волновался – до последнего боялся, что я сбегу.

Попросил “Халу” не включать свадебный марш

и не говорить речь – сами видите, свидетелей нет, цветов нет, невеста в черном, жених хоть и в пиджаке, но ниже ее ростом, кольцо – одно на двоих. Эти

тетки преследовали нас повсюду, как обломки империи.

Были среди них и такие, кого ты называл “Галантерей-

ной секцией”, особо противные. “Рыбный отдел или

Галантерейная секция?” – спрашивали мы друг друга, когда надо было охарактеризовать очередную тетку.

Ты предпочитал честную и вонючую “рыбу”. На отсут-

ствие марша “Галантерейная секция” согласилась, на

отсутствие речи – нет. Произнесла ее в сокращенном

варианте, глядя на нас холодным равнодушным взгля-

дом. Кольцо ты надевал дрожащей рукой, но справился.

А потом тетка сказала:

– Молодые, поцелуйте друг друга.

Я хотела сделать ритуальный чмок, но неожиданно

ты стал целоваться всерьез. Для тебя это было важно?

Иванчик, а вдруг ты жалел, что настоящей свадьбы не

было? Ни фаты, ни белого платья, ни пьяной драки, ни

жениха мордой в салат? (Одна из твоих фразочек: “Всё,

что вы видите за этим столом, сделано руками

жениха”.) Почему мы никому ничего не сказали

и никого не позвали? Чего боялись? Сглазить? Ранить

Катю? Когда через шесть с лишним лет я выходила

замуж за Лешу Тарханова, всё было точно так же —

без свидетелей, без колец, без цветов, без гостей и без

марша. Правда, в наличии был огромный живот —

восьмой месяц беременности. Но тогда было понятно, почему мы делаем это так тихо, – я не хотела причи-

нять тебе боль.

Ровно через месяц после моей второй свадьбы

тебя не стало.

30.

104

18 мая 2013

Вечером в день нашей свадьбы мы пошли в Дом кино.

А куда же еще идти отмечать? Это было время

непрерывных банкетов и фуршетов, которые устра-

ивались для своих перед премьерами. Туда просачива-

лись специально, чтобы поесть и выпить на халяву.

Помню, как ты восторгался немыслимой пизанской

башней из еды, которую выстроил на своей небольшой

тарелке один московский кинокритик.

– Посмотри, он умудрился даже прошить ее

креветками на зубочистках. Талант!

Удивлялся умению Мишки Трофименкова неза-

метно спрятать бутылку за занавеску в начале банкета, чтобы неожиданно, подобно фокуснику, достать ее

в конце, когда всё было уже выпито и съедено.

Конечно, в Доме кино ты был своим, и мы ходили

на все премьерные банкеты, хотя ты не выпивал ни

капли. Тебя обожали тамошние тетушки. Перед

фильмами тебя часто просили выступить, сказать

несколько слов, представить группу и т.д. Ты делал это

спокойно, уверенно, с юмором, с достоинством.

Я всегда волновалась, видя, как твоя маленькая фигурка

поднимается на большую сцену и как ты наклоняешь

микрофон, чтобы до него дотянуться. Но когда ты

спускался в зал и садился рядом с немым вопросом:

“Ну как?”, – я никогда не говорила: “Здорово!

Отлично!”. Не обнимала тебя, не брала за руку.

В лучшем случае пожимала плечами: “Да всё нормально”.

Почему, почему я не могла поцеловать тебя и сказать:

“Я тобой горжусь”?

Я ведь так гордилась тобой, правда. Чувствовал ли

ты это?

31.

106

19 мая 2013

Почему мы никому не говорили, что собираемся

пожениться? Даже моих родителей мы просто

поставили перед фактом – в день свадьбы. Шока не

было, ведь мы с тобой уже полгода жили вместе. Мама

обожала тебя, была счастлива, что из моей жизни исчез

Маркович, а про твое бешеное алкогольное прошлое

почти не знала. Зато знала, что ты сдуваешь с меня

пылинки, часто выходишь на сцену в Доме кино, чита-

ешь лекции и умеешь очаровать пожилых женщин.

Мы сообщили сенсационную новость всем

знакомым, которых встретили в тот день. Ты сиял от

счастья: “Моя девчонка!” И я внутренне сияла, но

считала правильным сохранять царственное достоин-

ство – дура, дура, дура. Сергей Николаевич недавно

написал мне, что, впервые увидев нас вместе в репин-

ской столовке, подумал, что, “наверное, так выглядели

когда-то Пушкин и Наталья Николаевна. Притягатель-

ный и непрочный союз напряженного одухотворенно-

го ума и любезно-равнодушной красоты”.

Любезно-равнодушной! С ума сойти! Мне-то

кажется, что я никогда не была с тобой любезно-

равнодушной. Да я вся дрожала изнутри – от

неуверенности и волнения! Так вот, оказывается,

как это выглядело со стороны! Еще он вспомнил, как встретил нас однажды в гостях у Любы: “И как он

кружил вокруг тебя, как предлагал то сок, то воду, а ты

на него почти не глядела. И к томатному соку, который

он принес, так и не прикоснулась. Я так отчетливо

помню полный красный стакан в твоей руке”.

Большого Сережу я часто держу за руку, отвечаю

на каждый его взгляд, обнимаю при всех, целую, 107

повторяю разные слова про его талант, тонкость, интуицию. Что мне скрывать и зачем себя сдерживать?

А с тобой всё время что-то берегла и охраняла. Нам

так крепко с детства вбивали в голову, что девушка

должна быть гордой, никогда не делать первый шаг, первой не звонить, не проявлять инициативы, изобра-

жать холодность и равнодушие. Это была по-советски

строгая школа манипуляции, притворства, маневров, раз и навсегда установленных лицемерных правил.

“Я не такая, я жду трамвая” – девиз моей юности.

Вооруженные им, многие советские девушки лиша-

лись искренности, радости и непосредственности

в выражении своих чувств.

Слышу твой голос:

– Иванчик, ты только там со своей ново-

обретенной непосредственностью не теряй головы.

Не теряй достоинства, ладно?

Ты сейчас напомнил бы мне “Римскую весну

миссис Стоун” с Вивьен Ли. Не так давно “Римскую

весну” сняли с Хелен Миррен. Ли, как всегда, играет

душевную хрупкость, увядание красоты, обреченную

женщину “без кожи”. А вот у Миррен получилось про

потерю достоинства, про унизительность старения.

Еще ты, наверное, вспомнил бы “Театр” Моэма. Думаю, недавний фильм Иштвана Сабо тебе бы не понравился,

хотя, впервые увидев Аннетт Бенинг в “Багси”, ты сразу сказал, что в ней есть дьявольский огонек —

да, и он в “Театре” по-прежнему горит. Так жаль, что

не разделить с тобой “Скандальный дневник”

и “Чтеца”, в каждом есть что-то очень пронзительное

о любви взрослой женщины к мальчику.

– Блюди себя, – сказал бы ты мне.

Не волнуйся.

Я и хотела бы совсем себя потерять. Но разве ты

мне позволишь, Иванчик?

32.

20

109

мая 2013

Как ты мог оставить своих родителей! Я до сих пор

вижусь с ними. Стараюсь помогать им, но помогаю

меньше, чем могу и чем должна. Больше деньгами, чем

душевной энергией, – ее-то у меня кот наплакал.

Сережа помог было мне ее обрести, но он же поло-

вину и поглотил.

Ты нежно любил родителей, волновался за них.

Недавно твой папа потерял и второго сына – твоего

сводного брата Сашу, с ним ты близок не был, но всег-

да его уважал. Он умер от рака, умирал тяжело.

Представить себе чувства Николая Петровича не

могу – пережить двоих сыновей... Впрочем, пережить

смерть единственного обожаемого сына, как Елена

Яковлевна... Нет, не могу. Не могу даже думать об этом.

Язык отказывается это фиксировать: в нем есть

слово “сирота” – для того, кто потерял мать или отца.

Но для названия того, кто потерял ребенка, никакого

слова нет.

Ты был хорошим сыном, хотя твоей маме

пришлось пройти через твои чудовищные запои, кото-

рых она панически боялась, из которых тебя вытаски-

вала – иногда вместе с Катей, иногда – одна. Меня

твои родители любили. Со мной ты перестал пить,

я разогнала “плохую компанию”. Но в то же время

относились с некоторой опаской – я отняла тебя

у всех, в том числе и у них.

С твоими родителями я познакомилась на следую-

щий день после свадьбы – они пришли к нам в гости

на 2-ю Советскую. Я испекла блины, какое-то жалкое

порошковое творчество: мука, порошок вместо молока, порошок вместо яиц. Жарила наверняка на маргарино-

110

подобном мягком масле Rama, про которое говорили:

“Мама ела раму”. Блины запивали чаем с дачным

клубничным вареньем-пятиминуткой. Я убрала назад

волосы – мне казалось, что таким образом я выгляжу

строже и солидней. Надела юбку с белой блузкой, застегнула ее под горло. Ты волновался, был чрезмерно

оживлен, много шутил. Мама шепотом сказала тебе

в коридоре:

– Кариша такая красивая. Только она слишком

красивая.

Ты произнес это самое “слишком”, когда впервые

меня поцеловал. Рядом с вами, такими маленькими, чуть испуганными, я почувствовала себя огромной

белой женщиной. Это было почти приятно – как

будто я ощутила над вами особую власть.

Я ревновала тебя к твоей маме. А к кому еще мне

было тебя ревновать? Сейчас я ненавижу себя за это.

Но тогда просто ревновала к тому, что твою любовь

приходится делить с кем-то еще. Они хотели, чтобы

у нас с тобой всё получилось – нормальная семья, хорошая квартира, дети. И чтоб ты не пил, и чтобы всё

было как у людей.

Через год или полтора твои родители разменяли

свою просторную светлую трешку у залива (ту самую, где

мы переодевали меня в мужской костюм и занимались

любовью) на две квартиры на одной улице – 15-й и 16-й

линии Васильевского острова. Обе квартиры были на

первом этаже. Наша, однокомнатная, – в добротном

сталинском доме на углу с Большим проспектом, а их – сырая полуподвальная – в старом дворовом

флигеле. Твоя мама хотела жить рядом с тобой

и пользовалась любой возможностью, чтобы заглянуть