Текст книги "Кто-нибудь видел мою девчонку? 100 писем к Сереже"

Автор книги: Карина Добротворская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

к нам. Я была с ней вежлива, но скорее просто терпела

ее ежедневное внимание. Сыт ли ты? Не надо ли что-

то купить? А может, постирать? Почему не заходите

на чай? Попробуете печенье по новому рецепту? Она

была открытая, проницательная, болезненно справед-

ливая, жалостливая, умная, щедрая. Всё это было

и в тебе, но ты маскировал это иронией, артистизмом.

Ты мог ласково назвать ее “мамочка”, но тут же добавить, как герой Кэри Гранта в “Севере через северо-запад”:

“Мне надо позвонить мамочке”. Это “позвонить

мамочке” процитировали Гайдай с Мироновым

в “Бриллиантовой руке”, и ты эту фразу иногда

повторял не по-кэригрантовски, а по-мироновски, заплетающимся языком.

Один на один мы прекрасно ладили с Еленой

Яковлевной и болтали часами. Как только появлялся

ты, мы внутренне начинали за тебя сражаться. Только

через много лет после твоей смерти я поняла, что

Елена Яковлевна была блокадницей. Когда я писала

своих “Блокадных девочек”, то включила туда ее воспо-

минания. До войны она была самой высокой в классе, а в блокаду перестала расти. Она была уверена, что ты

не вырос тоже из-за блокады, как будто блокада была

твоей родовой травмой.

Елена Яковлевна мечтала стать бабушкой.

Она надеялась, что у нас скоро будет ребенок.

33.

112

27 мая 2013

Смотрели бы мы с тобой сейчас сериалы? Конечно, а как же! Залпом проглотили бы Homeland – причем

смотрели бы его подряд, до глубокой ночи. Мы запали

бы на “24” – смотрели бы взахлеб, сезонами. Breaking Bad. Ну конечно. Mad men? О да! Доктор Хаус? Ой, не знаю, но Хью Лори ты оценил бы, конечно. Может

быть, носил бы футболку с надписью It is not lupus или

Everybody lies, я привезла бы ее тебе из Нью-Йорка.

“Подпольную империю” ты смотрел бы без меня, зато

с “Аббатством Даунтон” оставил бы меня наедине.

Ты писал бы о том, как мутируют сериалы, как

они вытесняют собой кино, как изменилась в них роль

автора. Как сериалы, растягивая время, всё больше

теряют экранную иллюзорность и всё больше прибли-

жаются к реальности. Как и все мы тогда, ты любил

повторять слова Кокто о том, что “кино показывает

смерть за работой”. Недавно Трофименков прочел

лекцию, в которой назвал эту фразу красивой бессмыс-

лицей: если речь идет о разрушительной работе време-

ни, тогда любое искусство так или иначе эту работу

показывает, при чем тут, собственно, кино? Но для

тебя это были не пустые слова. В одной из своих

последних лекций ты сказал: “Время – механистическое,

тяжелое время экрана – это время физического

небытия”. И добавил: “Смерть – это реальное время

экрана. Реальное время экрана – это как бы реальное

время смерти”. Сериалы, растягивающиеся на годы, сделали текущее время еще более осязаемым, хотя

и куда более прозаичным. “Разница между кино и теле-

видением, – говорил Годар, – в том, что в кино ты

поднимаешь голову, и актеры больше тебя, а когда

113

смотришь телевизор, голову опускаешь, и актеры

меньше нас”. Сериалы мы смотрим не с поднятой, а с опущенной головой, смотрим сверху вниз, а не снизу вверх, как смотрели на магический киноэкран.

Когда мы начинали жить вместе, по телевизору

показывали “Санта-Барбару” и “Рабыню Изауру”, которыми упивалась вся страна. Мы нечасто включали

телевизор, но какие-то серии ты смотрел с любопыт-

ством, тебя интересовала конструкция и сам социальный

феномен сериала, когда страдания латиноамериканской

рабыни неожиданно оказывались созвучными пере-

живаниям замученных советских женщин. Ты со смехом

рассказывал про заседания кафедры, которые превра-

щались в обсуждение того, как по-скотски повел себя

Мейсон с Джулией и как жестоко Иден бросила Круза.

Иногда ты разговаривал со мной какими-то обрывка-

ми сериальных реплик: “Ты так ничего и не поняла, Марисабель”; “Зачем ты так, Луис Альберто?” (это уже, кажется, “Богатые тоже плачут”). Тебя забавляло, как

герои, говоря по телефону, неизменно прибавляют:

“Я люблю тебя”. Или как русские переводчики перево-

дят: “Ты же знаешь, что я всегда здесь для тебя”.

Однажды ты, далекий от всякой политики и экономи-

ки, решил, что ваучер – это какой-то новый персонаж

“Санта-Барбары”. Как и вся страна, мы смотрели

“Спрута”, и ты, снимая телефонную трубку, сухо

говорил: “Pronto! ” И, как будто пробуя слова на вкус, произносил: “А также Флоринда Болкан в роли

графини”. Через года два появился Twin Peaks, который нас заворожил. Но это были все-таки совсем

другие сериалы, не те, которые мы смотрим сейчас.

Которые весь мир смотрит сейчас. Ох, сколько же всего

мы с тобой открыли бы вместе, Иванчик.

Мне больно, когда я смотрю фильмы, о которых

точно знаю, что они тебя бы зацепили. “Убить Билла”,

“Бесславные ублюдки”, “Кинг-Конг”, “Крадущийся

тигр, затаившийся дракон”, Oldboy, “Гран Торино”,

“Лабиринт фавна”, “Белая лента”, телевизионный

британский “Шерлок”, мультики Миядзаки – я пишу

первое, что приходит в голову. Перечитала список, который могу бесконечно продолжать, и поняла, что

выбрала фильмы, где есть игра или с жанром, или

с киномифологией, а чаще – и с тем, и с другим.

Все-таки ты любил в кино эту азартную игру. Про

Inception ты сказал бы, что Нолану фатально не хватает

юмора, “Матрицу” счел бы претенциозной фальшив-

кой, во “Властелине колец” полюбил бы только Горлума, зато увлекся бы третьим, куароновским “Гарри

Поттером”.

Черт, как обидно, как же мне обидно, что

я не могу всё это разделить с тобой.

34.

22

115

июня 2013

Ты обрадовался бы, если бы узнал, что до сих пор

я каждый день смотрю кино? Вот он, единственный

наркотик, на который ты меня подсадил, Иванчик.

“Именно кино, доступное и ускользающее, как

потаскуха Лола, наивное и деловитое, как Мария

Браун, величественное и жалкое, как Вероника Фосс, ничтожное и высокое, страшное и манящее, как сама

жизнь, кино со всеми его мифами, обманами, причу-

дами и капризами было главной тайной его существо-

вания, его самым сильным наркотиком и самой

постоянной привязанностью” (так ты писал

о Фассбиндере).

В Доме кино, куда мы ходили как на работу, ты

приучил меня сидеть в первом ряду.

– Настоящий зритель всегда должен сидеть

в первом ряду. Он должен пытаться сократить дистанцию

между собой и экраном, – говорил ты. Ложился

в кресло, закидывал голову, вытягивал ноги – и улетал.

Твой главный спарринг-партнер во всем, что касалось

кино, Миша Брашинский однажды поразил меня тем, что, устроившись – так же, как ты – в первом ряду, страстно, почти как в постели, прошептал:

– Господи, Каришонок, как же я люблю кино...

Ты не раз говорил, что в самой идее кино есть что-

то религиозное. Твое выражение – “храмовая тишина

кинотеатра”. Сходную мысль я встретила у Бунюэля: из

театра люди выходят оживленными, переговариваясь

друг с другом, а из кинотеатра – молча, глядя в землю.

А еще кто-то, кажется Антониони, писал, что в кино-

зале люди сидят, воздев глаза вверх, как к небу.

Всё это так. Но сегодня, когда экран стал таким

116

огромным, звук – таким оглушительным, а 3D-

эффекты – такими ошеломляющими, сидеть в первом

ряду стало для меня испытанием. Фильм и без того

набрасывается на меня со всех сторон, атакует все мои

органы чувств. Твоя идея кино на ощупь была очень

интимной, для этой интимности тебе и нужен был

первый ряд. Не могу представить тебя в кино

с поп-корном или кока-колой (мы покупали поп-корн

в Америке, но исключительно из академического инте-

реса). Впрочем, я много чего не могу представить, а ты, конечно, лишенный всякой пошлости, не стал бы сето-

вать на времена и нравы.

В самом начале девяностых к нам хлынул поток все-

возможных фильмов. У твоих друзей Дунаевского и Гене-

ралова была огромная коллекция кассет западных

картин – в трешевом качестве, с ужасными переводами

с заложенным носом (кто тогда обращал на это внима-

ние!). Собирали они свою коллекцию якобы для образо-

вательной студии в каком-то техникуме и были такими

же законченными кинонаркоманами, как и мы. Мы при-

ходили к ним в тесную комнату смотреть фильмы на их

видеомагнитофоне. Потом ты уехал в Англию – прочи-

тать несколько лекций о параллельном кино, которое

было в моде. Тебе заплатили по тем временам немысли-

мый гонорар – 800 фунтов. На половину этих денег мы

купили какой-то очень продвинутый видеомагнитофон, который мог проигрывать кассеты сразу в двух форма-

тах – PAL/SECAM и NTSC. Ты привез мне толстые тома

“Властелина колец” и “Маятника Фуко” и, разумеется, банку пресловутых соленых орешков – куда ж без них.

Еще мы брали у Дунаевского и Генералова порно-

кассеты. Я никогда не призналась тебе, что именно под

одну из этих кассет испытала свой первый оргазм —

117

только тогда я начала понимать, как устроено мое тело

и как извлечь из него наслаждение. Так что девственно-

сти меня в каком-то смысле лишило кино.

С появлением видеомагнитофона наша жизнь изме-

нилась и на долгое время обрела железный режим. Пода-

вленные твоим авторитетом, Дунаевский и Генералов

кротко позволяли нам брать всё, что мы хотим. Утром мы

вставали довольно рано, долго завтракали, потому что

никак не могли перестать болтать, потом оба садились

писать: ты – статьи, я – диссертацию об Айседоре

Дункан. Я делала в день страницы четыре на красной

югославской машинке – не слишком много, но доста-

точно, чтобы с чистой совестью сесть смотреть кино.

Смотрели всё подряд – от немецкого экспрессионизма

двадцатых до американских боевиков восьмидесятых.

Ты наконец смог увидеть всё, о чем раньше только

читал. Кино окончательно заполонило нашу жизнь.

Ты завел специальную картотеку и на аккуратных

белых карточках записывал информацию и заметки

о фильмах, которые смотрел, рисовал раскадровки.

Помню роскошную карточку, сделанную после того, как в Доме кино мы увидели “Унесенных ветром”, помню твои рисунки пожара и флага. Помню карточку

с “Модерато кантабиле” Брука. Я смотрела фильмы

отчасти твоими глазами, тем более что ты мог

рассказать о каждом, а если не мог, то немедленно

придумывал и историю, и концепцию. В твоей способ-

ности держать внутри себя всю историю кино было

что-то феноменальное. Свои энциклопедические

знания ты собирал по крупицам – ведь это было до

эпохи, когда любую информацию можно за несколько

секунд извлечь из Интернета.

У нас был толстый справочник Леонарда Малтина

с его четырехзвездочными рейтингами (довольно

точными, кстати) и с идиотской очкастой физиономией

на обложке. Этот кирпич маленького формата заменял

нам многие киноэнциклопедии. Проглотив несколько

кассет и в деталях обсудив увиденное, мы отправлялись

вечерами в Дом кино и садились в первом ряду.

Не помню, держались ли мы за руки в кино. Наверное, нет – ты не любил отвлекаться. С Сережей мы всегда

держимся за руки: в кино, на улице, за рулем – он

умудряется вести машину одной рукой. Может быть, потому что он такой большой, я чувствую себя рядом

с ним маленькой и защищенной. Я больше ничего

и никого не боюсь. В “Три цвета: Синий” Жюльет

Бинош, потерявшая мужа и сына, подходит к телефону, слышит в трубке: “Мне надо с вами поговорить. Это

важно”. И отвечает: “Ничего не важно”.

С этим чувством я живу семнадцать лет. Ничего

не важно.

Смотреть кино с тобой вдвоем было особым

опытом. Мы разделяли удовольствие – и тем самым

удваивали его. Я больше ни с кем не могу разделить

этот легальный наркотик. Даже если крепко держу

кого-то за руку. Даже если ищу в темноте чьи-то губы.

Теперь, когда тебя нет, я всегда ощущаю свое

одиночество перед экраном.

35.

26

119

июня 2013

Привет! Мы с тобой смотрели много серьезных

и трагических фильмов, но в целом кино в нашей

жизни создавало живой, радостный и даже хулиган-

ский фон. Мы разговаривали репликами из любимых

фильмов, кривлялись, как комические герои, распевали киношные песенки, изображали забавных

персонажей.

– Светик, ты меня любишь? – умильно спраши-

вал ты, как Стеблов в “Я шагаю по Москве”. – Что —

“да”? Да – да или да – нет?

И оттуда же, с тревогой:

– Парень, а что бывает за потерю военного

билета?

Или бессмертное басовское:

– Пальто сперли! Драповое! О, сюжет! Сюже-

e-eт...

Я спрашивала, как Волчек в “Осеннем марафоне”:

– Бузыкин, а может, я бездарная? ...Бузыкин, хочешь рюмашку? А я выпью. Мне нужен допинг.

Ты больше любил распевное гундаревское:

– Ни-ко-му – я – не-нуж-на!

И ее же реплику:

– Андрюша, у тебя там правда – всё?

Мечтательно повторял слова Любшина из “Позо-

ви меня в даль светлую”:

– Приду домой, телевизор включу, постановку

какую-нибудь посмотрю...

Чапаевское:

– Не могу, Петька! Языков не знаю...

Ефремовское – из “Берегись автомобиля”:

– Эта нога – у кого надо нога...

120

Евстигнеевское – из “Добро пожаловать, или

Посторонним вход воспрещен”:

– Когда я был маленький, у меня тоже была

бабушка...

И множество других:

– Я пришлю вам ящик французских сардин.

В них масса фосфора.

– А вот руки-то я вам и не подам.

– А часовню тоже я развалил?

– Детей двое – Любушка и Федя...

– Юра, надень курточку!

– Господи, ну почему ты помогаешь не мне, а этому ублюдку? – Потому что ты жадный.

– Кабаки и бабы доведут до цугундера.

И мучительные слова человека-слона:

– Я – человеческое существо.

Причем их ты произносил так пронзительно, что мне всегда хотелось плакать сквозь смех.

В фильмах твой глаз и слух часто выхватывал

моменты, которые я могла бы пропустить. Благодаря

тебе они навсегда запали мне в душу. Визбор в “Июль-

ском дожде”, показывающий на своем большом пальце, какого размера были цветки в кусте сирени, где он

прятался в войну от немцев: “Вот такого размера, вот

такого...” Великое чуриковское монотонное “Ха-ха”

в ответ на известие о том, что Куравлев женат. Дурац-

кая ошарашенная улыбка Джереми Айронса, когда он

узнает, что много лет жил с мужчиной. Ошпарива-

ющий взгляд Ольбрыхского через плечо в сцене рас-

стрела в “Жестяном барабане” – с дамой червей

в ладони. Ответ парня из “Пепла и алмаза” в сцене

допроса: “Сколько тебе лет?” – “Сто” (пощечина). —

“Сколько тебе лет?” – “Сто десять”. Рука Орсона

121

Уэллса в “Чужом”, машинально выцарапывающая

свастику в телефонной будке. Окно, которое разбива-

ется в истерической сцене грозы из “Летят журавли” —

ты говорил, что оно бьется не от бомбы, а от накала

экранных страстей.

Ты распознавал в фильмах эротическую символи-

ку, о которой авторы, скорей всего, даже не подозрева-

ли. Например, убеждал меня, что в “Весне на Заречной

улице” есть два символических оргазма. Один

оргазм – героини: она слушает второй концерт Рахма-

нинова, а герой Рыбникова, стоя в дверях, наблюдает за

ее экстазом и в конце концов уходит, поняв, что он тут

лишний. А второй – оргазм героя на заводе: вот сталь

льется мощной струей, он растворяется в этом потоке, а героиня смотрит издалека – влюбленными глазами.

Я смеялась, говорила: “У тебя одно на уме”. Но на

самом деле ты был прав, конечно! Как был прав

и в своей гениальной догадке, что сцена царского бан-

кета в “Иване Васильевиче” – это гайдаевская пародия

на эйзенштейновскую пляску опричников из “Ивана

Грозного”. И был прав, когда говорил, что кадр из

“Кавказской пленницы”, где Шурик смотрит на самого

себя, спящего в спальном мешке, – это отсылка

к прологу “Земляничной поляны”, где герой видит

себя в гробу.

Когда мы смотрели пырьевскую агитку “Партий-

ный билет”, ты прокомментировал пылкое, но целому-

дренное объяснение героев: “Представляешь, как было

бы круто, если б на одну секунду зрители увидели бы

эрегированный член Абрикосова! И не могли бы

понять, они его действительно видели или это мираж?”

А ведь это был советский пуританский фильм 1936 года, в котором член мог быть только членом партии. Мы

потом еще целый час колдовали над сюжетом в духе

кортасаровского рассказа “Мы так любим Гленду”: группа киноманов-фанатов выкрадывает копии класси-

ческих фильмов и монтирует в них порнографические

фрагменты, которые, работая на уровне подсознания, постепенно меняют зрительское видение советской

истории. (Ты придумал это еще до “Бойцовского

клуба”!)

Во всем этом хулиганстве была твоя вера в то, что

кино может изменить жизнь.

И что кино – и есть жизнь.

36.

28

123

июня 2013

Наши вкусы в кино почти всегда совпадали, да? Почти.

Твое параллельное кино я терпеть не могла. В этом

были и ревность, и моя тяга к буржуазной стабильности, и мой страх перед пропастью, на краю которой ты

любил балансировать. И мое тайное предчувствие, что

однажды ты в эту пропасть сорвешься. И было просто

отсутствие точек соприкосновения с этими странными

юношами. Одного из них звали, между прочим, Дебилом (в миру – Евгений Кондратьев). Из них мне

больше всех был симпатичен некрореалист Женя

Юфит, который на экране наделил смерть редкой

витальностью. Юфит был человеком вполне светским, спокойным, уверенным в себе. Однажды мы с тобой

придумали сценарий фильма, в котором зомби, оказавшийся партийным функционером (ты в его роли

видел только Леонида Маркова), ворует детей из детского

дома, который устроили в его бывшем особняке на

Каменном острове. Ты спросил у Юфита – в поисках

мотивов для поступков героини-воспитательницы:

“Зачем юной девушке идти одной ночью на кладбище?”

Юфит посмотрел удивленно и ответил, как будто речь

шла о чем-то само собой разумеющемся:

– Как зачем? Червей накопать для рыбалки.

Мы потом повторяли между собой эту фразу, какая-то в ней была глубокая сермяжная правда. Для

таких, как Юфит, у тебя под рукой было забавное

словечко – “крепкозадый”. Ты дурачился, уверяя меня, что и в жизни, и в критике можно обойтись тремя

прилагательными – “искрометный, матерый и крепко-

задый”. А вообще-то надо учиться писать и вовсе без

прилагательных.

124

Ты был вдохновителем, теоретиком, актером

и летописцем параллельщиков, писал в московский

журнал “СинеФантом”, который издавали братья

Алейниковы. В 1989 году вы с Максом Пежемским

создали полуподпольную группу “Че-паев” (Че Гевара

и Чапаев). Но бурные социальные перемены обес-

смыслили саму идею, “Че-паева” не стало. С кем было

бороться? Зомби вышли из подполья, щурясь на сол-

нечный свет, – и как-то постепенно превратились

в обыкновенных скучноватых людей. Самый жизнелю-

бивый из них – Максим Пежемский – направился

в сторону мейнстрима и снял “Переход товарища

Чкалова через Северный полюс”.

Но в начале девяностых параллельное кино пере-

жило свой звездный час. Это была “эпоха лихорадоч-

ного братания властных структур с авангардистами”.

Нелепых, лохматых, странных юношей, снимающих

черно-белое кино про мочебуйцев-труполовов, неожи-

данно повсюду обласкали, готовы были давать им

деньги на полный метр, отправляли их на фестивали, вручали им награды, приглашали их на какие-то науч-

ные семинары. Трупные миазмы дряхлого разлагающе-

гося общества пузырями вышли наружу. Твоя

программная статья о параллельном кино так и называ-

лась – “Весна на улице Морг”. Не было больше ника-

ких запретов, на экране буйствовали трупы, камера

тряслась – торжествовала любительщина, которую

ты так талантливо воспевал. Помнит ли их сейчас кто-

нибудь, этих отважных некрореалистов? По-моему нет.

А ведь они появились за несколько лет до датской

“Догмы”. “Королевство”, с его ручной камерой, смазан-

ным цветом и зернистой пленкой, Ларс фон Триер

снял лишь в 1994 году, через год сформулировав

125

“параллельные принципы” в манифесте “Догма 95”.

Я воротила нос от параллельного кино, кроме, пожалуй, фильмов Юфита. Все твои теории казались

мне высосанными из пальца. Я не понимала, как

можно применять к этой любительщине академические

методы анализа. К тому же мне было трудно проры-

ваться сквозь твои насыщенные и сложные тексты. Эта

параллельщина казалась мне недостойной тебя.

Иванчик, недавно я перечитала твои тогдашние

статьи про параллельное кино (многие из них написа-

ны под псевдонимом Ольги Лепестковой). Оказалось, это едва ли не лучшие твои тексты. Они не только

анализируют новую технику съемки, не только ставят

диагноз трупному обществу. Они объясняют интим-

ную любительскую природу кино, исследуют феномен

авангардизма. Они обо всем, что было для тебя так

важно.

Ты с нежностью относился к дилетантам и графо-

манам. На первый взгляд это странно – ведь ты был

железным профессионалом. Но чем больше я думаю об

этом, тем лучше понимаю, почему тебя так интересова-

ли эти убогие попытки искреннего непосредственного

высказывания. Потому что они рождались от любви

и по любви. В статье на смерть Игоря Алейникова, одного из самых одаренных параллельщиков,

ты написал: “Как медиум, кино взывает к очень личной, интимной картине мира. И любой из нас, окажись

в руках камера, в первую очередь стремится запечатлеть

родных, близких, друзей, самого себя... С тех пор как

кино стало индустрией, искусством и идеологией, так позволяют себе снимать только любители”.

Ты воспринимал желание снимать как базовый, почти первобытный инстинкт. В статье об Алейникове

126

ты припомнил обсуждавшуюся в прессе историю

маньяка-пефодила, снимавшего на пленку принуди-

тельные оргии. “История, конечно, противная. Но

если подумать, этот педофил, при всей грязи помыслов, делал «чистое» кино, прямо и без затей продолжающее

образ его собственной ничтожной жизни”.

Интересно, что ты сказал бы сегодня, когда эта

графоманская идея “чистого” кино мутировала в экс-

гибиционизм фейсбука, инстаграма и ютьюба? Когда

жизнь, если она не отражена в фотографиях, чекинах

и лайках, как будто вовсе не существует?

Одним из последних твоих интервью стал разговор

о графомании – в “Митином журнале”. Ты говорил

о нашем предсказуемом и скучном мире, который

движется к логическому исходу. “И вдруг вот такие

неожиданные графоманские прорывы – от неумения, от убогости – становятся в нем острой приправой, уколом, стимулятором, который эту умирающую, усталую, гниющую, разлагающуюся культуру подсте-

гивает...”

Так можно сказать и о дилетантском творчестве, ежесекундно рождающемся в социальных сетях, разве

нет? О так называемом user-generated content? Впрочем, эти неутомимые юзеры чаще всего не претендуют на

художественное высказывание.

Кстати, ты многих авангардистов считал

дилетантами. Уверял, что авангард – это попытка

исследовать физическую реальность не всегда

в формах искусства. Ты сам остался авангардистом, как

бы ты ни притворялся постмодернистом и ни прятался

за цитатами. И физическую реальность ты исследовал

всерьез – пошел до конца.

Так что параллельное кино из твоей жизни

не исчезло, оно осталось – твоей параллельной

реальностью. А статью на смерть Игоря Алейникова

я не могу читать без слез. Она написана очень

просто – без твоей привычной сложной аналитики, без романтических красивостей. “Обстоятельства его

ухода кажутся особенно неправильными, дурацкими”.

Статья называется “Здесь кто-то был”.

Никто уже не помнит, кто здесь был.

37.

128

30 июня 2013

Иван!!! Я попробовала наркотики. И вовсе не дека-

дентский кокаин, и не шестидесятнический LSD, и не легкодоступную марихуану. И уж конечно, не смертоносный героин.

Я попробовала всего лишь грибы. Причем

легальные, разрешенные в Голландии, купленные

в амстердамском магазине – никакого криминала.

Понадобилась как минимум новая любовь, чтобы на

это решиться, ведь новая любовь – это новое путеше-

ствие, в котором устанавливаются новые правила

и новые маршруты. Сережа купил грибы, магические

трюфели (мне нравится название!) – он раз-другой

уже пробовал их в Амстердаме. Рассказывал как умел —

обостренные чувства, галлюцинации, глубинный кон-

такт с самим собой.

Согласилась я не только из-за него, но и из-за

тебя. Для интроверта Сережи наркотики – путе-

шествие внутрь себя. Для тебя они были бегством от

себя. Я хочу понять, зачем ты рвался в этот фантомный

мир, что хотел там найти, что мечтал увидеть, от чего

убежать? Почему ты сделал то, что сделал? Ты писал

о Фассбиндере: “Он нюхал кокаин, но не затем, чтобы

подстегнуть фантазию, а затем, чтобы примирить свою

мучительную фантазию с реальностью”. Может быть, ты написал это о себе?

Мне намекали, что всякие разные вещества

присутствовали в твоей жизни даже тогда, когда мы

были вместе и когда у нас всё еще не начало развали-

ваться. Не верю. Я почувствовала бы, поняла. Разве что

это началось в последние полгода, когда я стала тебя

плохо чувствовать. Так что о последних месяцах нашей

129

жизни ничего не могу сказать, не знаю. Но до этого —

не может быть. Просто не может.

Сережа купил грибы в Амстердаме, куда мы

приехали на два дня. К грибам я серьезно не отно-

силась, хотя ты рассказывал о древних воинах, кото-

рые отчаянно шли в бой, наевшись мухоморов.

Ну что может быть серьезного, если эти грибы

можно купить в магазине? И вообще – это всего

лишь грибы. В Амстердаме я не захотела их пробо-

вать. Была усталой, невыспавшейся, измученной.

Сережа взял грибы с собой во Францию. Я и не

знала, что это опасно.

Съели мы эти магические трюфели в крохотной

луарской гостинице на шесть комнат, которую держит

моя русская знакомая. Наверное, это были наши самые

счастливые дни с Сережей. Разница между нами

сгладилась, в иллюзорном мире мы были равны.

Мы проглотили по порции грибов, легли на кровать, обнялись и принялись ждать. Прошло минут двадцать, и я начала нетерпеливо ворчать:

– Я же говорила тебе, что меня наркотики

не берут. Ничего не происходит, и я ничего не чув-

ствую. Буду спать.

Я закрыла глаза – и увидела яркие оранжевые

узоры на черном фоне. Началось.

Доза была небольшая, грибы – слабые, но впервые

в жизни я испытала воздействие галлюциногенов.

В институте я несколько раз курила марихуану, мне

давали “пыхнуть” в компаниях и тщетно делали “паро-

возик”, а в Туве, куда Маркович затащил меня в археоло-

гическую экспедицию, меня кормили листьями анаши, жаренными в подсолнечном масле. Все вокруг счастливо

ржали и говорили глупости, а я, не подвластная ника-

130

ким наркотическим силам, сидела мрачная и трезвая.

И вот теперь, в Луаре, это наконец случилось.

Портрет французской аристократки в бальном платье

и с собачкой на коленях, висящий над кроватью, вдруг

оказался гомерически смешным. Мы полчаса безумно

хохотали. Наш смех был таким отчаянным, что

вызывал слезы. Мир представал то невероятно

забавным, то болезненно ослепительным. Распадался

на яркие фрагменты. Я, голая, лежала на каменном

балконе, впитывая солнце, от которого всегда старатель-

но пряталась. Сережа пытался увести меня с балкона, я слушалась, но возвращалась туда снова. Его золотистое

тело казалось таким громадным, что пугало меня.

– Ты большой, как мамонт, ты – Минотавр, —

повторяла я. – Не подходи ко мне, я тебя боюсь.

Осторожно, кончиками пальцев я трогала его

плечи и руки, как будто хотела почувствовать перепле-

тения кровеносных сосудов, – трогала точно так, как

ты когда-то трогал мою грудь на чужой кухне. Потом

я обнимала его, плакала, слезы лились градом:

– Ты слишком огромный, а Сережа был совсем

маленький. Но внутри он был большой, а ты, наобо-

рот, – маленький. Но я тебя тоже люблю.

Половина лица моего нового Сережи была

тонкой и красивой, а половина – грубоватой

и плебейской. Я вертела головой в поисках ракурса, при котором это лицо окажется полностью прекрасным, высокий лоб и длинные прозрачные глаза будут доми-

нировать. Фонарь в саду, превращаясь в венецианскую

маску, надвигался на меня. Но самое невероятное

начиналось, когда я закрывала глаза, – передо мной

плыли лица, узоры, краски, и я могла ими управлять.

Сережа включил Sun King, песню “Битлз”: Quando para mucho mi amore de felice corazon Mundo paparazzi mi amore chica ferdy parasol Questo abrigado tanta mucho que canite carousel...

Мы слушали “Солнечного короля”, наверное, раз

десять. Этот король теперь навсегда соединится для

меня с нашим грибным опытом. Кстати, ты, Иванчик, говорил, что “Битлз” – это парафраз ангельского

пения в двадцатом веке.

Ты сейчас засмеялся бы и сказал:

– Поздравляю с инициацией! Но больше так

не делай, ладно?

У тебя такое было? Я не спрашивала – боялась.

Очень боялась влезать в мир, где я не смогу

распоряжаться.

38.

132

3 июля 2013

Мы с тобой так хотели ребенка! Когда мы только

начали жить вместе, ты спросил меня:

– Иванчик, ты ведь родишь мне ребеночка? Еще

одного Иванчика?

– А если родится девочка?

– Тоже будет Иванчиком, как ты.

У нас была болгарская подруга, красавица по

имени Иванна, так почему бы и нет? Будет Иван

Добротворский или Иванна Добротворская.

Я совсем не хочу об этом говорить, до сих пор

больно. Но не могу не говорить, нельзя не говорить.

Без этого никак не получится.

Я забеременела почти сразу после того, как мы

поженились. Весной. Я помню, как сказала тебе об

этом и как ты буквально очумел от счастья. Ты не

говорил мне “спасибо”, не целовал рук. Ты включил

“Битлз”, стал танцевать. Один. Потом спросил:

– А можно я расскажу мамочке? Она так

обрадуется.

Ты позвонил маме, с гордостью сообщил, что

у нас будет ребенок. Позвал к телефону меня, я выслушала счастливые поздравления и слова о том, что

надо быть осторожной, хорошо кушать, беречь себя.

Господи, что беречь-то! Мне двадцать шесть лет, у меня не было абортов, это моя первая беременность, какие могут быть проблемы? Мне казалось, что всё

и так будет в порядке. Тогда вообще не было практики

регулярных визитов к гинекологам, и по возможности

я пыталась их избегать. Страшно было представить эту

очередь в поликлинике, эти грубости и поучения. И не

дай бог забыть тапки, носки и полотенце! Я купила

133

книжку Лоранс Пэрну, которая называлась “Я жду

ребенка”, и эта книга стала моей библией. Всё в ней

трактовалось в духе здорового французского пофигизма.

В том числе и незначительное количество кровяных

выделений в первые недели беременности: это бывает, это нормально, бояться не надо.

Увидев на трусиках легкие следы крови (шла

седьмая неделя), я убедила себя, что ничего страшного

не происходит. Не пошла к врачу. И не отменила

поездку в Стокгольм – с группой театроведов. Уже

в самолете я почувствовала, что со мной что-то неладно.

Живот крутило и схватывало. Кровотечение усиливалось.

Тошнило. Но я отказывалась понимать, что теряю

ребенка, и никому ничего не сказала. Еще день или два

я провела, мучаясь болью. Стокгольм увидела

в дымке – похож на Питер, но в его красоте нет ничего

щемящего. Была в жутковатом музее моего обожаемого

Стриндберга, где увидела знаменитую красную комнату

как будто сквозь красно-кровавую пелену. На второй, кажется, вечер нас повезли в старинный деревянный

театр, где давали оперу восемнадцатого века. Мне было

плохо, я едва держалась на ногах, а во время спектакля

кровь из меня хлынула потоком – и таким же потоком

хлынули слезы. Моя подруга театроведка Таня Ткач

и шведская коллега Даниэла, подхватив меня под руки,

вывели из зала. Кто-то вызвал скорую. Я уже знала, что