Текст книги "Дом последней надежды"

Автор книги: Карина Демина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– Скажи, – я позволяю травам настояться, – перед тем, как я… заболела, моя матушка навещала нас?

– Да. – Шину сидела, сложив руки на коленях.

– И мы поссорились?

Полупрозрачные ломтики не то желе, не то сушеных водорослей. Местные сладости казались мне донельзя пресными и еще имели отвратительную особенность застревать в зубах. А вот Иоко была большой любительницей этого вот… недопереваренного желатина.

– Нет. – Шину ответила не сразу. Она вообще предпочитала тщательно обдумывать каждое слово. – Вы громко беседовали. Вернее, не вы, но ваша матушка… не то чтобы у меня была привычка подслушивать… вы просили не уходить далеко.

Да? Почему? И почему я этого совершенно не помню? Иоко определенно опасалась матушки, но были ли эти опасения естественной робостью перед личностью доминирующего типа или же чем-то куда большим?

– Расскажи, – попросила я.

– Она пришла за деньгами…

– И я их отдала?

– Почти все, госпожа. – Шину склонила голову. – В первый месяц, когда я была здесь… вы сказали, что иначе ваша матушка лишит нас крова.

Шантаж.

И Иоко поверила… потому что знала больше моего?

– А она может? – уточнила я. – И прекрати называть меня госпожой…

– Не знаю.

И вновь молчание.

Отвар хорош. Успокаивающий, если не ошибаюсь, и мне он необходим. Нам обеим, поскольку разум остывает от гнева, а тело перестает дрожать.

– Как правило, когда уходит мужчина, то имущество его все переходит к ближайшему родственнику мужского пола…

– А если таковых нет?

– Обычно находятся. – Шину усмехнулась.

Понятно.

На двадцать три тысячи золотом определенно отыскались бы желающие, пусть и не ближнего круга, но какой-нибудь пятиюродный племянник…

– Но покойный способен сам назначить исполнителя своей воли. – Шину провела пальцами по шелковому рукаву. – И нигде не сказано, что этим исполнителем не может быть женщина.

Логично. Более чем… то есть он мог бы оставить все матушке… но только ли матушке?

– А где хранят такие бумаги?

Шину задумалась, но покачала головой:

– У Наместника, и… и, госпожа, разумно ли будет искать правды? Быть может, нам…

– Переехать?

Мысль была здравой. Найти дом поменьше, пусть и не в столь тихом месте, но… дешевле. А главное, с хозяевами, которые настанут каждый месяц требовать все большую плату. Здесь подобные выверты не приняты. Но почему-то сама мысль о переезде казалась предательством.

Я не хочу бросать свой старый дом.

И память.

Пусть не мою, но… Иоко была счастлива в этом месте, а я постараюсь сделать так, чтобы и остальные… не счастье, это не в моих силах, но хотя бы дом и какое-никакое будущее.

– Нет. – Я покачала головой. – Значит, мы с матушкой громко разговаривали… о деньгах? И о том, что я желаю обратиться к исиго…

– Вы обратились, – уточнила Шину. – И вам отказали… вы очень разозлились тогда… я никогда прежде не видела вас такой…

Что ж, у любого человека есть свой предел.

– Вы обвинили матушку в том, что она… заплатила чиновнику. И пригрозили пойти к судье… правда, у вас не было денег…

– Матушка забрала?

– Чиновник, который пообещал вам помочь.

Час от часу не легче.

– И как это случилось?

– Он потребовал от вас внести залог… вы оставили деньги…

Дальше можно не продолжать, эти деньги исчезли, а чиновник, надув щеки, сказал, что понятия не имеет, о чем идет речь, что денег он никаких не брал и женщина лжет. Женщины всегда ведь лгут, натура такая…

– Матушка знала об этом?

– Не сомневаюсь. Она сказала, что… – Шину замолчала, подбирая слова, – что вы не настолько умны, чтобы… жить своей жизнью. И что, несмотря на ваши усилия, скоро мы все окажемся на улице.

Чудесно.

– И что тот чиновник – один из многих, кто жаждет обмануть женщину столь недалекую…

Я закрыла глаза.

Нет, определенно матушка меня в покое не оставит… и это ее упорство мне непонятно. Допустим, она выгодно продала Иоко замуж. Это еще можно объяснить, как и ее нежелание заступаться за дочь.

Бывает.

Принять блудную дочь домой? Это повредит репутации. Или дело не в репутации, но… она сослала меня в этот дом, подальше с глаз, надеясь, что здесь я, точнее, Иоко, не выдержав одиночества, придет к чудесной мысли о необходимости отправиться в монастырь, а она…

Но чем ей мешает дом?

Именно тогда, как поняла, появились разговоры про аренду.

Угрозы.

И тот чиновник… откуда она узнала? Вряд ли человек этот, будь он хоть в малом уме, стал бы распространяться о сыгранной с Иоко шутке. Здесь мздоимцев терпят, а вот обманщиков, как я поняла, не любят, тем паче если они на службе Наместника состоят и говорят его словом… да, он молчал бы, ибо одно дело слово против слова, и совсем другое…

А если Иоко проговорилась матушке о своем намерении?

Или не она, но…

Так, соглядатай в доме? Или за домом? Кто-то, кому поручено присматривать за домом и его хозяйкой. Посещение местной канцелярии не осталось бы незамеченным… а там отыскать чиновника, предложить ему что-то куда более ценное, нежели…

Смысл?

Есть он, я шкурой чую, не той нежной, что досталась бедной Иоко, но собственной, не единожды пострадавшей от подковерных игрищ. И дело вовсе не в родовой чести…

Что ж, в ближайшее время мне все же придется побеспокоить одного почтенного старца.

– Вы изволили разговаривать очень громко… вы умоляли матушку оставить нас в покое…

– А она?

– Она, – Шину низко склонила голову, – сказала, что отстанет, лишь когда спасет вашу душу от вечных мук…

Чудесно.

Монастырь и иные варианты не рассматриваются…

Я постучала пальцем по столу.

– Что-то еще?

– Вечером вам стало дурно, – сказала Шину. – Сперва вы решили, что это от переживаний, но после… я заварила вам водный корень, а Мацухито собрала другие травы. Вы сами сунули пальцы в рот, чтобы вызвать извержение нутра…

Поэты они здесь. И если я так поступила, то неужели подозревала неладное? Только поздно. Пары часов хватит, чтобы яд впитался… но… не слишком ли радикально? Одно дело мошенничество, и совсем другое – убийство.

Или…

– Спасибо, Шину. – Я поклонилась. – Ты очень помогла… и впредь, как ты думаешь, буду ли я права, отказав ей в праве заходить сюда?

– Этот дом принадлежит ей…

В том и проблема…

Несомненно.

ГЛАВА 11

Этот посетитель явился следующим днем, когда небо соизволило потемнеть. Местные вечера были скоротечны, как девичий век. Я отдыхала в саду. Пусть разум и тело восстановились после болезни, но все равно уставала я как-то слишком уж быстро.

Да и забот меньше не становилось…

Шелковые нити подходили к концу.

И рис.

И еще надо было купить хорошего жира, лучше у тьерингов, если есть у них жир морского зверя…

Соль.

Ароматные масла, без которых мыла не сваришь.

Запасы кухонные.

И письмо почтеннейшему хранителю, который, помнилось мне, был другом отца, и в этом теперь виделся свой особый смысл. Захочет ли он принять меня?

Не узнаю, если не спрошу.

Нерешительность Иоко, неуверенность ее в себе и во всем мире никуда не ушли, и мне стоило немалых сил преодолевать их. Моя рука дрожала, и кисть никак не желала касаться шелка…

Нужные слова, нужные знаки, которых я сама не напишу, ибо рисование и в юные детские годы давалось мне не слишком хорошо. А значит, я должна воспользоваться умением Иоко, но притом переступить через ее сомнения…

Нехорошо тревожить занятого человека.

Нехорошо. Но иногда приходится.

Знак шэнь – обращение… и уродливейшая клякса, которой не место на листе. И злость. И тут же страх… она так привыкла бояться, эта девочка, что не верила себе самой.

Я со вздохом отложила ненаписанное письмо.

Седьмой испорченный лист.

Попрошу Кэед.

Вопросов задавать она не станет.

И, сложив кисти в шкатулку, я вышла в сад. Сад нас обеих успокаивал. Здесь уже ощущалась прохлада, и память подсказывала, что морозы приходили здесь рано, наводя свой особый порядок, что в доме, что в городе.

Я подняла тронутый багрянцем кленовый лист.

И еще один.

В доме найдется глиняная чаша для осеннего букета… а если и нет, то… в той, другой жизни мне вечно не хватало времени, чтобы остановиться.

Зимы пролетали, оставляя после себя сожаление об испорченных солью сапогах, и еще ощущение слякоти и общей неустроенности. Сгорали весны, и лето умещалось в один миг, между удушающей жарой и осенними вдруг дождями, а те тянулись и тянулись, раздражая сумраком.

Здесь дожди тоже будут.

И сумрак.

И солнце надолго спрячется за серую стену облаков. И говорят, что осенью оживают разные духи. Лисы-кицунэ плетут себе наряды, выплавляя золото из листвы. Они собирают ее в огромные медные котлы, под которыми раскладывают костры из шишек и человеческих костей, и тот, кто вдохнет дыма этих костров, сам получит толику силы. Мудрости. И злобы.

Поэтому ставни осенью запирали.

А еще люди складывали собственные костры, из старых вещей, ибо недосмотришь – и из древних шлепанцев появится бакэ-дзори,[17]17
  В это существо превращается традиционная японская соломенная сандалия дзори по достижении столетнего возраста (обычно кем-то забытая в кладовке), если хозяева плохо заботятся о своей обуви. Бакэ-дзори бродит ночами по дому и напевает слова: «Карарин, корорин, канкорорин! Глаза три, глаза три, зуба два!»


[Закрыть] а фляга для сакэ породит коварного шептуна-камэоса…[18]18
  Фляга от саке, которая разменяла сотню лет, тоже оживает, приобретая притом скверный характер, но и способность бесконечно воспроизводить напиток, который в нее наливают.


[Закрыть]

Засвистит ветер, разрезанный серпом ветророжденной ласки.

Поползут к берегам рек водяные-каппа…

– Красиво, – сказал кто-то, и я вздрогнула, обернулась, выпустив ворох листвы. А ветер подхватил ее, закружил, будто пытаясь наспех вылепить то ли чудовище, то ли просто существо иного толка, каковые порой являлись людям. Главное, что на мгновение у него получилось, но…

Кошка?

Или паук-прядильщик, способный изменить судьбу?

Сгорбленная старуха, что является без приглашения и, поселившись в доме, забирает все светлое, что было в нем?

Мужчина стоял на террасе.

Невысокий.

И пожалуй, даже хрупкий какой-то. Тьеринг? Пожалуй, но… в его чертах было что-то и местное. Правда, среди местных не попадались мне люди светлые, а этот был блондином. Пепельным. И волосы отрастив, не стал сбривать их со лба и боков. Он заплел косу, украсив ее тремя белыми лентами, и это что-то да значило, но вот что – Иоко не знала. Она, было показавшаяся миру, спряталась, оставив мне и чужака, и мифических лисиц, и соседскую кошку, которая, перебравшись через забор, устроилась на террасе. Та, словно подглядев мысли, приоткрыла желтый глаз и усмехнулась.

– Не боишься, женщина? – голос у мужчины был низким, хрипловатым.

Простуда?

Или сам по себе?

– Вас?

– Ее, – он указал на кошку, чей хвост раздраженно дернулся. – Говорят, они вырастают огромными, способными сожрать человека…

Теперь она открыла оба глаза и, перевалившись на спину, подхватила плотный лист.

– Хвост у нее пока один, – возразила я.

Взмах лапы, и когти попросту разрубают лист на аккурат ные полосы… а ведь и вправду для кошки это немного… чересчур? Но она лежит и смотрит, выжидающе так.

Прогоню? Схвачусь за метлу? Или сразу за колдуном отправлю?

– Вреда от нее нет. – Я опустилась рядом с кошкой и осторожно коснулась мягкой шкурки. – А польза несомненна… мыши не досаждают.

Как ни странно, гость мой не стал возражать. То ли привык к существам необычным, то ли не счел возможным воевать в чужом доме. Кошку, впрочем, он обошел стороной и, приблизившись ко мне, сказал:

– Я представлял тебя иначе.

– Я не представляла вас вовсе. – Кошка заурчала и потерлась о пальцы.

Оборотень или нет, но ласку она любила.

– Урлак. Хевдир здесь.

Надо же… а не похож… то есть не то чтобы я имела представление о том, как должен выглядеть хевдир, но… Наместник, опираясь на память Иоко, редко появлялся на людях. А если и случалось ему покидать лаковые стены своего дома, то путешествовал он в шелковом палантине, который несли крепкие мужчины. Паланкин окружала охрана с бамбуковыми палками и мечами.

Впереди шествовали барабанщики.

И мальчики с трещотками.

Человек с морской трубой, издававшей хриплый протяжный звук.

За паланкином на серых осликах, украшенных золотом щедро, что любимые наложницы Императора, следовали Советники и мудрецы, пара колдунов, целитель, писцы и законники… и, кажется, лично Наместника никто не видел, а кто говорил, что видел, описывал роскошь его одеяний…

Наряд на хевдире был не то чтобы бедный, скорее уж… обыкновенный?

Шелковая рубаха на шнурке и узкие штаны с черными нашлепками на коленях. Длинная кожанка, украшенная потрепанным шнуром, а еще парой вышитых на спине морских змеев.

– Иоко. – Я поднялась, и кошка, широко зевнув, потянулась за мною. Она потерлась о ноги и села, не сводя разноцветного взгляда с чужака.

Кошке он… нравился?

– Знаю.

– Чем могу помочь?

Он тронул темную гроздь листьев. Сделал глубокий вдох и произнес:

– Здесь… довольно мило.

– Нам тоже нравится…

Почему никто не предупредил меня о приходе гостя? Не сочли нужным? Или… побоялись? Я прислушалась к дому. Тишина. Слегка поскрипывает, вздыхает, но притворяется нежилым.

– Мой человек рассказал мне о твоей задумке. Неплохо для женщины…

Какая снисходительность.

Впрочем, со снисходительностью я сталкивалась часто в той, в прошлой жизни. И с насмешками… и с попытками поставить меня на место, а место женщины в мужском мире – у ног победителя, и женщина-то должна быть красивой. Податливой. Восторженной. А еще благодарной, некапризной, умной, но не выпячивающей свой ум. Молчаливой. Нетребовательной. Список требований был огромен, как и раздражение, когда я отказывалась принимать на себя чужую роль.

– Но мне надо знать, что ты с этого получишь.

– А твой человек не сказал? – Я позволила себе толику недоверия.

– Сказал, но… не пойми меня превратно, женщина. Я забочусь о своих людях. Я не хочу, чтобы люди эти попали в… неприятную ситуацию.

– Какую?

У него нет причин доверять мне, как и у меня – доверять ему. Он кружит, приглядываясь к Иоко. Кого видит? Довольно молодую женщину в простом кимоно… слишком, пожалуй, свободную для местных женщин, слишком… иную?

Если так, плохо.

– Это ты мне скажи. – Урлак оскалился. – Обычно вы нас избегаете… а уж чтобы в доме привечать…

– Дома бывают разными… – Я провела ладонью по стене. – Что видишь ты в этом?

Молчание.

Мне высочайше позволено говорить. И теперь главное – не скатиться в оправдания.

– Этот дом стар. И беден. Когда-то здесь находилась мастерская моего отца, а теперь… теперь мы все доживаем свой срок.

– Доживать вам еще изрядно.

Он не скрывал насмешки. И еще легкого презрения, которое ранило тонкую душу Иоко. И это злило, в конце концов, я не звала его сюда.

Сам явился.

Спокойно.

Если переживать по каждому пустяку, этак и вправду заболеть недолго…

И вновь укол.

Вспышка темноты и, кажется, чей-то голос.

Упрек.

…заболеть недолго.

…недолго заболеть… болезнь… и отвар для успокоения… ты забыла, что должна принимать его… резковатая горечь, которая заставляет меня отставить кубок.

– С тобой все в порядке? – Меня тряхнули, вырывая из воспоминаний, и кошка рассерженно зашипела. В голосе ее мне послышалось предупреждение, и я подумала, что ныне же сама вынесу ей рыбьих потрохов, до которых кошка была большой охотницей.

А еще я никогда не видела ее хозяйки.

Впрочем, никого из соседей.

Даже старой Ницухито, которая частенько заглядывала к отцу пожаловаться на сыновей своих. Мне она приносила сладкую фасоль и рассказы о чудовищах, живущих в реке… куда она подевалась?

Тоже переехала?

Умерла?

Или просто не желает иметь ничего общего с отвержен ной, вот и прячется за забором? Если и так, то ее право.

– Да, в полном. – Я убрала руку, которая не спешила расставаться с моим плечом. И держал меня хевдир отнюдь не нежно.

От него пахло деревом и маслами, как от отца, когда он, позабыв о призвании, брался за иной, грубый инструмент. Матушка тогда становилась раздражительна, все повторяла, что он испортит себе руки и тогда мы всенепременно разоримся…

Какая малость, всего-то знакомый запах, и Иоко, бестолковая, готова проникнуться симпатией.

– Ты стала белой, женщина.

– Я не так давно оправилась от серьезной болезни, поэтому пока… случаются мгновения слабости. – Я вздохнула и сказала: – Оглянитесь… это старый дом, в котором живут никому не нужные женщины… и живут не слишком-то хорошо. Скоро зима, и в доме станет холодно…

– Вам нужны деньги.

Это было утверждением.

А глаза у него синие, неправдоподобно яркие, и эта синева завораживает, кружит голову… мой бывший умел смотреть проникновенно, казалось, с тайным смыслом…

Это не мое сердце застучало слишком уж быстро.

Иллюзия.

Опасно поддаваться иллюзиям.

– Нужны, – спокойно ответила я, отступая на шаг. Шага слишком мало, чтобы ощутить себя в безопасности, но, к сожалению, бежать – не самая лучшая стратегия. Этот из тех, кто побег посчитает вызовом и бросится в погоню, просто чтобы доказать себе, что способен догнать. – И не мне одной.

– И сколько вам хватит?

– Для чего?

Урлак нервно пожал плечами.

– Деньги вторичны. – Я сложила руки, скрывая дрожащие пальцы в рукавах. – Сколько бы вы ни дали мне, рано или поздно они закончатся. Мы платим за дом… пока платим. За еду. За топливо. За одежду…

…которая тоже рано или поздно обветшает.

А есть ведь еще и ребенок, сколько осталось до его появления? Четыре месяца? Три? Детям требуется уйма всего.

Целители, ибо, как показал опыт, одними настоями Мацухито мы не спасемся…

– И что же тебе нужно?

– Возможность зарабатывать эти деньги самим.

А вот теперь я его явно озадачила.

Определенно.

– Осенняя ярмарка, – я подняла пару листьев, раз уж один букет рассыпался, я вполне способна собрать второй, – прекрасная возможность… у нас есть что предложить ценителям…

А вот это выражение мне совсем не по вкусу…

Недовольство?

И… вновь презрение?

Почему?

В его мире женщинам не позволено быть самостоятельными? Или же… конечно, в мужском представлении женщина способна заработать деньги одним-единственным способом.

– …и если вы окажете любезность и задержитесь ненадолго, мы…

В этой комнатушке было пусто.

Почти.

Пара плетеных корзин и груда цветного тряпья в них, которому лишь предстоит стать чем-то, годным на продажу.

Что у нас есть? Разрисованные Юкико платки. Пара вышитых мячей. И крохотные заколки-хризантемы, сделанные из остатков лент.

– Вот, – я высыпаю заколки в подставленную ладонь. – У нас есть, чем торговать…

Хевдир растерян.

И кажется, смущен.

Он стоит со жменей шелковых цветов, не представляя, что именно с ними делать.

– Они умеют шить и вышивать. Собирать травы и составлять настои. Рисовать по шелку и… многое иное. Но это ничего не значит, ведь женщина слишком слаба, чтобы быть одной… – Кажется, в моем голосе появляется злость, но я ничего не могу с собой поделать. – Даже если не-одной у нее быть не получается… не буду лгать, что на ярмарке нам будут рады, но… я не обманывала вашего человека. Нам и вправду нужна помощь…

– Что?

Он все-таки очнулся.

Бывает.

– Если мы явимся туда по отдельности, то… торговли не выйдет. – Я протянула корзинку, в которую Урлак с немалым облегчением высыпал шелковое разноцветье. – Вам не дадут нормальной цены… а мы… говоря по правде, нет закона, запрещающего женщинам вести торги, но…

– Всегда отыщется обходной путь. – Он спрятал руки за спиной.

Недоверия поубавилось, но…

Пауза длилась.

И…

– Украшения, значит… травы…

– Идемте. – Я развернулась, не сомневаясь, что гордость и любопытство помешают ему просто-напросто исчезнуть.

Раздражающий мужчина.

А с другой стороны, после бывшего меня все мужчины раздражали.

В комнате, которую Кэед отвела под мастерскую, пахло сандалом. Тонкая палочка медленно тлела на нефритовой подставке.

Здесь было даже красиво.

Старые стены. Циновки. Раскрытая шкатулка и нить розового жемчуга, выглядывающая из нее.

Ленты-змеи.

Шелковые нити на подоле кимоно.

– Кэед обладает удивительным талантом…

И ухом не повела, будто я говорю не о ней. Игла мелькает в пальцах серебряной искрой, и тончайшая нить ложится на шелковый лоскут тенью будущего рисунка.

И поза ее естественна, как и сосредоточенность, вот только… слишком правильно все, каждая складка на ее одежде – часть огромной картины, где доминирует алый дракон.

И восхищенный вздох – лучшее подтверждение моей правоты…

Хевдир не спешит входить.

И только ноздри раздуваются, а выражение лица такое… характерно-жадное… кажется, дракону не суждено будет увидеть ярмарку.

Урлак делает шаг.

И еще.

И игла замирает. А Кэед находит в себе силы поднять взгляд. Ее лицо, скрытое в полутьме, почти прекрасно. Веснушки тают, а черты становятся нежнее, прозрачней, будто передо мной сама зимняя дева…

Все же осенью меняется слишком многое.

– Эта ширма досталась мне вместе с домом, но в ужасающем состоянии…

…именно поэтому, пожалуй, была оставлена здесь. Знай матушка истинную ее цену…

– Кэед сумела восстановить…

– Невозможно.

Вот люблю мужчин за гибкость мышления… если сказано, что невозможно, значит, так оно и есть, пусть и невозможное ныне пред очами.

– То, что сделано в Ичиро, может быть исправлено только там… здесь и нитки подобрать не способны, – и прозвучало это снисходительно. Конечно, слабые глупые женщины разыграли представление, дабы обмануть кого-то многомудрого и опытного, но он, в силу многомудрости, раскрыл наш замысел…

Злость была подобна волнам на воде.

Она лишала рассудок ясности.

– Ичиро рьяно бережет свои тайны. – Кэед не собиралась возражать, но иглу воткнула в кусочек вощеной кожи. – Но… порой случается… всякое.

Она встречает взгляд и отвечает взглядом. Прямым. Спокойным.

– Что же?

– К примеру… дочь старшей вышивальщицы теряет разум от любви… она бежит с Ичиро… может, и вправду убедив себя, что будет счастлива в месте ином… а может, не желая разделить участь мастериц-вышивальщиц.

– И что в ней страшного?

Он отвернулся от Кэед.

Он протянул руку к дракону, и выражение того неуловимо изменилось…

Гнев?

Ярость?

Он, вышитый шелком на шелке же, перестал быть картинкой, того и гляди раскроет пасть, дабы дыхнуть огнем на наглеца, дерзнувшего оскорбить создательницу недоверием. И хевдир внял предупреждению, руку убрал.

– Может быть, и ничего… прожить всю жизнь в крепости. Выйти замуж за того, на кого укажут… родить дочь, или двух, или трех, на сколько хватит магии. Отдать их в учение с юных лет, ибо сила требует огранки… а остатки ее потратить на чудесные ковры. Они потому прекрасны, что мастерицы свивают с нитью свою силу… и песни поют, да… особые… одни обережные, для здоровья, или вот… иные, о которых говорить не принято.

Кэед провела пальцами по наметившемуся узору, кажется, это была веточка сливы.

Или не сливы.

Или не веточка даже, но змея, скрытая в зеленых листьях.

– Главное, они сгорают быстро, редко кто переступает порог тридцати пяти лет… моей наставнице было сорок. Она сказала, что дочери ее появились без дара… нет, они были отменными вышивальщицами, лучшими в Хеико, где она устроилась, однако все одно… она учила меня… отчего? Не спрашивайте… и нет, отец мой не знал, иначе вряд ли я оказалась бы здесь.

Мы встретились взглядами.

И я поняла…

Нет, ее не выдали бы замуж. Кто выпустит этакое сокровище… и странно, что она заговорила именно сейчас, или…

У нее не осталось ничего, кроме собственных умений.

А кто еще способен оценить их, как не тьеринг?

– Я способна создать сонный узор. Его вышивают на младенческих подушках, чтобы ребенок спал… – Она провела ладонью по шелковому лоскуту.

Значит, все-таки не змея.

– И обережный… впрочем, этот только обновить пришлось, заклинание лишь начало осыпаться… проясняющий разум… – Кэед вновь взялась за иглу. – Нужны лишь нити…

– Нити, значит. – Хевдир потер подбородок и спросил: – Сколько ты хочешь, женщина?

За ширму?

За Кэед?

За…

– Я не готова пока назвать цену. – Я поклонилась, видом своим выражая смирение. – Но если господин проявит толику терпения и…

Он хмыкнул.

И коснулся драконьей морды пальцем. И произнес с упреком, жалуясь будто бы:

– Женщины… бестолковые…

Из покоев Кэед хевдир выходил на цыпочках и, вздохнув, произнес:

– Нам и вправду стоит поговорить о ярмарке…

…а то.