Текст книги "Дом последней надежды"

Автор книги: Карина Демина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

ГЛАВА 14

Зал.

Белые стены.

Светлый пол.

Веер черным пятном, и вторым – ворон… нет, не ворон – человек, который восседал на белой циновке. Он устроился напротив окна, и я видела лишь, что одежды его темны, а на высокой шапке-колпаке поблескивает белый камень.

– Иоко, отрекшаяся от рода, – возвестил мальчишка громко, и колокол за моей спиной качнулся, словно подтверждая, что я – это я, – явилась по слову высочайшего судьи Хицуро…

А про судей в свитке не было ни слова.

Глаза привыкали и к полумраку зала, и к тусклому свету, пробивавшемуся сквозь рисовую бумагу. И фигура уже не казалась комком черноты. Я по-прежнему не могла разглядеть лица.

Иоко поклонилась.

И Мацухито.

А девочка и вовсе распласталась на полу.

– Подойди, – голос был спокоен и лишен эмоций. – Сядь на красную циновку, женщина. Ты знаешь, что такое красный?

– Да, господин.

Он не насмехается.

Он утратил саму способность смеяться, ибо чиновник старшей вежливости[19]19
  Четвертый ранг в системе двенадцати рангов.


[Закрыть] – это не просто одежды цвета спекшейся крови, но и клятва, и не одна, и с каждой он отдает часть себя.

Иоко знала.

Откуда?

Память опять всколыхнулась, причиняя физическую боль. И улеглась.

А я разглядела лицо.

Старый?

Или нет?

Кожа бела, и значит, в роду отметились чужаки. Или дело не в крови, но в пудре? Нет, почему-то сама мысль, что судья пользуется пудрой, казалась мне до невозможности нелепой. Черты лица резкие.

Морщины глубокие.

Усы свисают длинными нитями.

Поблескивают красные стекла в очках, скрывая взгляд, дабы никто не мог прочесть судьбу свою. Судья сидел, поджав ноги, и складки темного платья его растекались по белой циновке. Поблескивала металлическая нить, и на шелке проступали тени родовых гербов.

Я разобрала Журавля и еще, кажется, Черепаху.

Подобное внимание ему пришлось не по нраву. Прежние ответчики, коих он на веку своем перевидал множество, боялись.

Виновны ли были, нет, но все равно боялись.

Одни прятали страх за показным безразличием. Другие облекали его в удобные одежды подобострастия, третьи… грозились, что было почти смешно.

Я моргнула.

И потупилась, как надлежит женщине скромной. Мне бы вовсе взгляд от циновки не отрывать, как это делает Мацухито, но… воспитание.

И любопытство.

Перед судьей поставили махонький переносной столик с огромной книгой, на которую он, не открывая, возложил ладонь. Вторую же пристроил на круглом шаре, сперва показавшемся мне каменным. Но в камне вспыхнули огненные искры, и значит…

…судьи слышат не только то, что говорят люди, ибо в словах часто скрывается ложь. А хороший судья прозревает истину, сколь бы тщательно ее ни скрывали.

Иоко слышала.

Где?

Когда? И почему она забыла об этом? Ах… все-таки к колдуну идти придется, сколь бы ни была неприятна ей сама мысль о том.

– Ты ли будешь женщина, прозванная Иоко?

– Да, господин.

Мой голос тих, но смею надеяться, лишен робости, ибо робеют те, кто чувствует за собой вину, а я… я ни в чем не виновата.

Искры полыхнули зеленью.

И значит, действительно своего рода детектор лжи. Полезная штука…

– Ты ли являешься хозяйкой Дома призрения, что стоит на улице Мастеров?

– Да, господин.

Искры кружились, словно рыбки в пруду, и поневоле я залюбовалась их танцем.

– Сколько женщин ныне находится на твоем попечении?

– Пятеро, господин.

Зелень успокаивает.

Убаюкивает.

Смотри-смотри… рыбки кружат-вьюжат… скоро зима… дрова должны привезти сегодня, а там… в лавках есть горячие камни, которые заряжают колдуны-исиго, и одного такого камня хватит, чтобы наполнить теплом целую комнату. Правда, стоят они до десяти золотых каждый… но если прикупить пару, ибо дом стар и хлипок с виду, а потому я не уверена, что дров хватит, чтобы согреть его.

Рыбки слушают.

Я говорю.

О своей жизни.

О своем доме… и да, я найму мастеров, которые обмажут стены смесью глины и соломы. И крышу… на крышу золота, которое выплатят в следующем месяце, должно хватить… если позвать того же исиго, чтобы сплел заклинание, которое сделает ее крепкой и не позволит ветрам проникать в щели. И тогда тепло не будет уходить…

Мне казалось, что сотня золотых много? Ничтожно мало…

А еще чужая воля ведет меня.

Зачем ему?

Не знаю. Но нет тайны… мы продадим гобелен, который починила Кэед… и шелковые шарфы… веера, расписанные Юкико… две сливовые ветви и еще море, созданное всего-то парой линий. Меня до сих пор поражает это ее умение…

Травы.

Шину знает толк в торговле, а потому я надеюсь, что мы соберем достаточно средств, чтобы не просто починить крышу, но и привести дом в порядок.

А там…

…что-то да будет…

Рыбки суетились. Рыбки тянулись ко мне, и если я протяну руку, они позволят коснуться влажной своей чешуи… рыбок на самом деле нет, это живая сила проклятой крови, заключенная в каменном шаре…

– Хватит, – этот голос отрезвляет, и рыбки прячутся.

А я моргаю, пытаясь справиться с головной болью. И еще пониманием того, что меня просто-напросто загипнотизировали, или как это здесь называется? Главное, что я совершенно не представляю, что рассказала… наверняка много лишнего, но…

– Подай госпоже воды…

Этот приказ исполняется незамедлительно. И мне даже помогают напиться. Вода холодная до ломоты в зубах и подкислена соком циннары.

– Спасибо…

– Здесь не отмечено, что ваша кровь несет силу, – в голосе судьи мне слышится недовольство. И писец – откуда и когда он появился? – нагибается еще ниже. Мне видны лишь макушка его, широкие рукава халата и доска с закрепленным на ней свитком.

– Я… не знала… – Мне не хочется отвечать, но воля моя еще подчинена чужой. – Я не знаю, что делать.

Это прозвучало жалобой.

– Вам будет назначен наставник…

Хорошо это?

Плохо?

В памяти Иоко пустота… наставник – это логично, если подумать, необученный маг способен доставить множество неприятностей. Вопрос лишь в том, что мне придется заплатить.

А придется.

– Вы знаете, зачем вас вызвали? – тон смягчился.

Или мне вновь это кажется?

– Нет, господин. – Я прячу дрожащие руки в рукавах и пытаюсь справиться с ознобом. Меня трясет, и судья поднимается.

Его движения видятся мне нарочито медленными и какими-то неправильными, будто не человек он, но кукла, которой управляют извне. Вот нелепо дергаются руки, будто судья запутался в собственном платье. Вот он переваливается, не способный найти равновесие, и мальчишка-прислужник подставляет плечо.

Судья ковыляет.

Ему больно?

Пожалуй.

Но он идет. А я смотрю… в красные очки, за которыми прячутся глаза… а мне бы увидеть, заглянуть… и справиться со страхом, который решил вдруг появиться. Он вспыхивает, парализуя все тело, и Иоко беззвучно кричит, оглушая на прочь… а я смотрю.

Смотрю.

И позволяю коснуться себя.

Судья кладет раскрытую ладонь на мою голову, и эта ладонь невесома, как осенний лист. Суха. И хранит остатки тепла. Оно проникает сквозь кожу, наполняя тело солнечным светом. И дышать становится легче, и страха больше нет.

Благодарность?

Пожалуй.

Я позволяю себе поднять голову и посмотреть на человека… человека ли?

Усы вот ненастоящие, и пудры слишком много, чтобы различить черты лица. На деле же судья не так и стар.

И не молод.

Он… стоит за гранью, которую возвел сам же, навсегда отделив себя от мира людей. И порой не слишком часто, но все же испытывает сожаление…

Откуда я это знаю?

Сила.

Он делится силой, потому что источник вытянул те крохи, которые были во мне. Проклятая… кстати, почему проклятая? Главное, что кровь – еще не панацея. А сочувствовать судье, человеку, облеченному властью и стоящему за спиной Наместника… подчиненному даже не ему, но самому Солнцеликому, который лично назначает судей, ибо блюдут они закон именем Императора и честью его… что может быть смешнее?

Кто я?

Кто он?

– Спасибо, – я даже не произношу это вслух. Губы шевелятся, но он понимает. И отвечает кивком. А потом убирает руку и возвращается на место, двигаясь все так же нелепо, рывками.

Болен?

Или…

Не женского это ума дело, как и прочее…

Его семья счастлива, ибо мечтать не смела, что однажды сын рыбака воссядет на белой циновке, и теперь его родители живут в большом доме, а сестры вышли замуж за чиновников и военных.

Сила не лжет, сила не скрывает, сила шепчет то, чего я, если разобраться, знать не желаю.

Дышу.

И молчу.

Жду.

Кожей ощущаю благоговейный ужас Мацухито, которая осмелилась-таки оторвать взгляд от пола. Всего на мгновение, но и этого мгновения ей хватило с избытком…

– Госпожа Иоко способна продолжить? – теперь мне слышится усталость.

Сила…

Боги щедро одарили его, уж неизвестно, за какие заслуги. И он воспользовался шансом, но… силе, которой он некогда втайне гордился, давно уж стало тесно в сосуде человеческого тела. И она искала выход… и даже работа порой не спасала, хотя…

Я не буду это слушать.

Я… кланяюсь и отвечаю:

– Да, господин…

И писец смотрит на меня, как показалось, с немалым удивлением. Конечно… мне давно пора было лишиться чувств, а я…

Судья заговорил. И послушная кисть в желтой руке заскользила по бумаге, запечатлевая каждое слово, а я… слушала…

Удивлялась?

Пожалуй, нет.

Жалобы… странно, что появились они только сейчас… и пусть подали жалобу благородные юноши, оскорбленные в лучших чувствах, а не матушка, клянусь, что без нее не обошлось. Или это уже паранойя? Или… конечно… те двое, пострадавшие от палки Араши, слишком долго думали, прежде чем решились обратиться в суд…

А история выходит почти трагическая.

Бедные сироты… злая мачеха, затуманившая разум супруга, иначе не изгнал бы он сыновей… коварная разлучница, мешавшая воссоединению… трагическая смерть, в которой наверняка она же и виновна… наследство, не столь богатое, как на то рассчитывали.

Почему?

Из-за женщины… все беды из-за женщин… ее благородно оставили при доме. Она жила, ни в чем не испытывая нужды, пока однажды не сбежала, прихватив с собой без малого три тысячи золотых монет…

Беззвучно охнула Мацухито и тут же замолчала, зажав рот руками.

Они пытались встретиться и решить дело миром, не желая позорить доброе имя отца. Они пришли в дом, где скрылась воровка, и просили о встрече, но вместо этого их встретили оскорбления, а после, когда они робко попытались защитить себя, в ход пошли палки. Их гнали по улице, пользуясь тем, что воспитание и честь не позволяют им взяться за оружие, иначе злодеи умылись бы кровью, но… закон…

…и слово Императора…

И теперь они скромно ходатайствуют в суде о том, чтобы восторжествовала справедливость. Какая? Обыкновенная. Воровку надлежит выдать, украденные деньги вернуть, а хозяйку дома, допустившую подобные бесчинства, наказать.

Штрафом.

И взыскать с нее пять тысяч золотых лепестков в пользу истцов… каждому или на обоих, я не поняла.

Кажется, в руке треснул веер…

Кэед расстроится.

Спокойно.

Все это слишком… безумно? Свидетели… судья зачитывает показания свидетелей… то есть моих соседей, тех, что заняли дом старухи, которые описывают, как по моему приказу десяток слуг избивали двух безвинных юношей. А потом гнали по улице, глумясь и издеваясь.

Я закрыла глаза.

И заставила себя дышать ровно.

Ложь. И правда, но ее здесь толика… и вопрос, распространяется ли доброта судьи на то, чтобы толику эту отыскать? Или же… мне как-то не слишком верилось в высшую справедливость, а Иоко и вовсе исчезла, должно быть, от ужаса…

– Неправда, – сказала я, когда мне было разрешено сказать слово. – Это все… почти все… ложь.

Красные стекла блеснули.

И…

Возможно ли, чтобы мои подопечные выступили свидетелями?

Писец поднял кисть и ловко коснулся самым кончиком ее туши. Здесь тушь делали, смешивая уголь, пузыри каракатиц и кальмаров с рыбьим клеем, из смеси катали тонкие палочки, а их сушили. И достаточно раскрошить такую палочку в воду…

…снова не о том думаю.

Иоко мечется, панически цепляясь за знания, которых у нее слишком мало…

…не о туши.

…не о конопляной бумаге, которую используют если не повсеместно, то…

…не…

…а вот кодекс… она же читала этот растреклятый Кодекс и должна…

Вдох.

Выдох. И вновь вдох… меня не торопят, а я заставляю себя положить руки на колени. Ноги начали затекать, все-таки у меня нет привычки долго находиться в неподвижной позе, и тело странным образом это чувствует.

– Я прошу простить меня, господин судья…

Их имен никто не знает, ибо судья не должен иметь имени, равно как и лица…

Прежде судьи носили маски из белого фарфора, но милосердный Император Сэкура разрешил ныне ограничиваться лишь очками. Под масками кожа воспалялась, и прела, и пахла нехорошо, оскорбляя вонью тонкое обоняние Императора.

Слава ему.

Не то… и снова не то…

Смирение плохо получается изображать, когда изнутри меня распирает злость. Но ее просто-напросто не поймут.

Я ведь женщина.

Я слаба.

Не слишком умна.

И виновата уже лишь потому, что женщина…

– …что дело это малое отвлекает вас от иных… действительно важных, но… все было иначе… – Я протягиваю ладонь, однако слишком большое расстояние разделяет меня и шар, в котором по-прежнему мечутся зеленые рыбки. – Та, о которой идет речь, переступила порог моего дома в поисках защиты от людей…

Слова сплетаются узором, путь и дрожит та вторая моя половина, которая осталась от Иоко. И она предпочла бы молчание, ибо не пристало женщине говорить за себя…

…существуют защитники.

…они стоят дорого, но куда меньше пяти тысяч золотых…

– …я приняла ее, как приняла иных, согласно обычаю и праву, данному мне…

…бумаги остались в доме. И надо бы позаботиться, чтобы не попали они в чужие руки, поскольку, подозреваю, что копии делать здесь не принято.

– Они же, называя себя скромными юношами, явились, будучи нетрезвы, и криком оскорбляли меня и моих подопечных… – Спокойствие возвращается.

Судья смотрит.

Писец пишет… и, кажется, никто не выглядит удивленным. Впрочем… здесь они повидали многое. А шар по-прежнему зелен, и… и это что-то значит?

Или ничего?

Я касаюсь языком зубов, и кислота их заставляет поморщиться.

Я говорю…

И говорю…

И когда заканчиваются слова, замолкаю.

А тишина давит на уши, и вообще появляется вдруг желание бежать куда глаза глядят. Знать бы, куда они глядят… очки красные… а в волосах седина… и наше дело действительно слишком мало, чтобы отвлекать одного из семи главных судей… но кажется, в этом ныне мое спасение.

– Женщина, – судья поднял руку, указав на Мацухито, и та поспешно распласталась на циновках, – так ли все было?

– Д-да, господин…

Зеленые рыбки, за которыми я слежу краем глаза, опасаясь смотреть прямо – вдруг да вновь поведет? – мечутся в мраморе, не находя способа выбраться наружу.

А им хочется.

Сила не любит ограничений.

Почему-то позже я, сколь ни силилась, не могла вспомнить деталей беседы. А она длилась долго. Судья задавал вопросы то мне, то Мацухито… и не всегда вопросы эти касались дела.

…мы отвечали.

…и вновь отвечали… и говорили… вспоминали… проклятие, кажется, я рассказала ему даже о том, во что одеты были те мальчишки, которые… и еще о матери… и о подозрениях своих… и о мудрейшем старце, который и не старец… точнее хотела рассказать, но не смогла…

…завещание…

…деньги, которые могут достаться матери…

…и то, что я едва не умерла, а теперь…

Я бы, наверное, если бы смогла, рассказала бы и о себе, пришедшей из другого мира, но, подозреваю, благодаря дракону мой язык не всегда подчинялся моей воле. И тайны наши остались тайнами.

Во благо.

ГЛАВА 15

Я очнулась там же… помню вновь холодную воду… и мальчишку, который натирал виски Мацухито ароматным маслом…

И второго, поившего меня осторожно, бережно даже. Еще подумала, что это хороший знак…

Наверное.

Помню слабость.

И дрожащие руки… и остатки тепла, которое силилось согреть меня всю.

Помню голос судьи, который звучал вовне, но теперь не для меня. И двух юнцов, разряженных столь роскошно, что смотреть на эту роскошь было больно. Они сидели, положив руки на циновку, и смотрели на судью.

Застывшие лица.

Пустые какие-то… и голоса, звучавшие одинаково тонко, но… опять же, слов не различить. И наверное, это правильно: подозреваемых надо допрашивать отдельно, но мне и смотреть на эту парочку неприятно. Мацухито тоже их замечает.

И охает.

Цепляется за мой рукав.

Где-то далеко гудит колокол. И голос его разрушает тишину.

– Я принял решение. – Судья снимает очки и закрывает глаза. А очередной мальчишка раскрывает книгу и подает ритуальный клинок в черном футляре.

Я, затаив дыхание, смотрю, как пересекает он белую ладонь, оставляя кровяной след.

Решение окончательно и обжаловано быть не может…

Позже я поняла, как нам повезло.

Случайно?

Или боги этого мира, в которых я, кажется, начинаю верить, все же не оставили приблудную душу без своего благословения?

…отказать…

…дело закрыть…

Я загляну в храм. Я… принесу в дар огню монеты из серебряной фольги и еще ароматические палочки. И слова скажу.

Благодарности.

…лжесвидетельство и попытка подкупа…

…двадцать ударов палкой каждому…

Дела, сумма иска которых превышает три тысячи золотых, априори рассматриваются высшим судьей, а они слышат правду. Сама их суть противится лжи, пусть бы в народе и крепко держалось мнение, что исход суда во многом зависит от знакомств и толщины кошелька.

…подкуп свидетелей…

…и те, произнесшие свое слово – когда успели-то? – поклявшиеся, что оно правдиво, также будут наказаны…

Я покидала дом Наместника в полусне. Мне хотелось и плясать, и рыдать, и не помню, как вообще добралась до повозки. Спасибо Мацухито и моей оннасю…

Дома я добралась до постели.

Легла.

И просто лежала, глядя в потолок.

Нам причиталась компенсация в две тысячи золотых. Правда, сначала мальчишки должны выплатить немалый штраф и покрыть судебные издержки, сумма которых, подозреваю, исчисляется сотнями лепестков – работа судьи не может стоит мало, но в перспективе…

Матушка будет умнее.

Я закрыла глаза, отрешаясь от зелени, что мельтешила перед глазами.

…наставник.

…магия.

…и суд, подозреваю, не последний на моем веку. И вряд ли последующие будут столь же просты, быстры и справедливы. А потому надо собраться с силами, встать и послать кого-нибудь к переписчику.

Мне нужен Кодекс…

– Госпожа, – девочка принесла поднос с пузатым чайником, – вам стоит выпить… силы вернутся.

На меня она смотрела с таким восторгом, что…

Я его не заслужила.

Я…

Села, сдвинула хрупкую стену, впустив в дом холод и стылый дождь. А потом просто сидела и пила чай, глядя, как на террасе появляются лужи.

Почему-то не отпускало ощущение, что история эта отнюдь не закончена.

А утром принесли разрешение.

Розовый шелк. С полдюжины печатей. Плетеный ларец и…

…и то самое нехорошее предчувствие. Прошлая моя жизнь научила, что ничего-то не бывает даром. И вот попробуй угадай, что попросят взамен.

В храм я все-таки заглянула.

Он был… иным?

Ожидаемо, все-таки если христианство и появилось в этом мире, то отнюдь не здесь. В стране Ниппон, которая стояла у основания божественной горы Нидзасу, верили в иных богов. Вот только вера эта была ненавязчива, а боги… они существовали, но где-то вовне, не спеша вмешиваться в жизнь людей.

Вот и храмы…

Просто были.

…Темнокожий монах, облаченный лишь в набедренную повязку, кормил кошек. Белые, черные и полосатые, пушистые и гладкошерстные, с хвостами и без, совсем юные и огромные, матерые, явно не только кошачьих кровей, кружились, вились, толкались, норовя прикоснуться к ногам монаха. Они лезли на колени, не столько за лакомством, сколько желая потереться о темную руку. И тот щедро дарил ласку всем.

И улыбался.

И мне кивнул, словно доброй знакомой, а в бледных глазах его мне почудился отсвет солнца…

Оно застряло на остром драконьем гребне, расплескав золото и на куцые крылья, и на чешую. Глаза дракона горели алым…

Кто-то ударил в гонг.

Кошка потерлась и о мои ноги, но когда я наклонилась, чтобы погладить ее, зашипела.

Цветущие сливы… если бы они росли в кадках – я видела подобные у соседей, – сочла бы, что деревья просто выгоняют в цвет, но нет, могучие дерева поднимались выше стен, и это было сродни чуду…

Солнцу легко творить чудеса.

Запах ароматных масел.

Благовония.

Ящик, куда я запихнула несколько монет, надеясь, что этого будет достаточно. Я понятия не имела, что делать дальше. А Иоко… кажется, она тоже редко бывала в храме. Правильно, матушка была против общественных храмов, полагая их прибежищем нищих и всякого сброда, который норовит поживиться за счет людей состоятельных…

Муж и вовсе не слишком верил в богов, да и в доме его имелась своя молельня. Было время, когда Иоко приноровилась прятаться в ней, но скоро этот ублюдок понял, где искать жену, а боги… смолчали.

То ли не было их там, то ли не вмешивались они в бытовые ссоры.

Едва слышный вздох заставляет обернуться.

Никого.

Ничего.

Пол из разноцветных кусочков слюды, которые никак не складываются узором, покрыт сетью трещин. Я оставляю сандалии на коврике.

И касаюсь ступней камня.

Теплый.

Горячий даже.

Подземные источники? Моя рациональная часть желала получить простое объяснение, но те, кто был в храме – незримые, но все же удивительно явные, – не спешили помогать.

А дальше что?

Преклонить колени?

Но я не вижу ничего, что напоминало бы алтарь…

Пруд есть.

Темная вода и белые камни. Тонкие веточки неизвестного растения покрыты бледно-розовыми цветами. Желтый листок кружится, и я задерживаюсь здесь надолго, просто наблюдая за тем, как лист этот танцует на камнях.

Дышать становится легче.

Пусть душа Иоко получит свободу. И новую жизнь, желательно счастливую или хотя бы лишенную той боли, которую она уже перенесла со всем положенным по нынешним порядкам смирением.

Они не отвечают за порядки?

Люди…

Пускай. Я протягиваю пальцы и касаюсь шелковой воды, которая спешит обнять их, обдать холодом, потянуть силу…

Мне не жаль.

Дайте ей новую семью, хорошую… чтобы родители любили, чтобы берегли… и муж тоже, если она вновь родится женщиной… и дети… ей ведь хотелось детей… так пусть же исполнятся…

Тепло растекалось по воде, и лист кружился все быстрее, пока вовсе взял и не исчез.

А я поднялась…

Был еще лес колокольчиков. Они просто свисали на тонких нитях, то огромные, тяжелые, вовсе не понятно, как нить их удерживала, то крохотные, с мизинчик.

Серебряные.

И золотые.

И из белого металла – платины?

Медные, чуть тронутые благородной зеленью патины. Бронзовые, с закопченными боками… нити уходили куда-то ввысь, теряясь в сумраке, и создавалась престранная иллюзия, будто колокольчики просто висят в воздухе.

Я трогала то один, то другой, выплетая собственную мелодию, которой, признаюсь, изрядно не хватало гармонии. И как-то вместе с этой недомузыкой уходила тревога.

…страхи мои…

…и надежды… вернуться? Вряд ли выйдет. Я ведь знаю, что там, дома, умерла или умру вот-вот. И что там, если разобраться, я никому особо не нужна. Быть может, поэтому и получилось так легко шагнуть в нынешнюю реальность?

Не хочу гадать.

Я играю.

Я отпускаю птицу надежду, пусть будет свободна и легкокрыла. Поднимайся до неба и до солнца, выше драконьих крыл, превращайся в снежное облако, которое ждут где-то там, на склонах гор. И становись частью нынешнего мира, какой стану я сама…

Я играла и дарила силу, что тоже было верно – ничего не бывает бесплатно. А когда вовсе обессилела, села на землю у корней сливы и позволила огромной кошке с кривым хвостом забраться на колени. И так мы сидели, пока не пошел снег.

А быть может, не снег, но слива наградила нас дождем из легких своих лепестков.

А может, и то и другое…

Главное, что когда я покидала храм, дракон почти заглотил солнце, и за стеной стояли сумерки. Монах, по-прежнему окруженный кошками, проводил меня задумчивым взглядом, а за стеной – невысокой стеной, которая разваливалась не одну сотню лет, да так и замерла в процессе, – меня встретил тьеринг.

– Женщина, о чем ты думала, когда уходила из дому одна, – сказал он мрачно.

А я кивнула.

Конечно.

Из дому вообще уходить не стоит, потому как поди угадай, сумеешь ли вернуться.

Кажется, я моргнула.

И улыбнулась.

И хотела ответить что-то, но вновь потерялась во времени, на сей раз не одна. Мы с ним стояли и смотрели друг на друга… друг в друга, и душа у него была синей, слегка прозрачной и холодной, как лед их проклятого острова. Он же видел мою, я знаю, но не сказал, на что та похожа.

Главное, что когда я моргнула, избавляясь от наваждения, обнаружилось, что солнце вновь утонуло в море. Тени скрылись. А небо, украшенное парой лун, словно глазами огромной кошки, почернело… и надо будет купить той, соседской, рыбы… конечно, кошкам рыба вредна, это я знаю из прошлой моей жизни, но боюсь, что сбалансированные корма здесь не в ходу, а местное зверье привыкло к иным реалиям.

– Женщина? – Урлак нахмурился.

– Мужчина, – ответила я, принимая протянутую руку. – И… спасибо.

По ночам и вправду не стоит гулять одной.

Ноги болели.

И руки.

И кажется, все тело тоже, но одновременно я чувствовала себя… просветленной? Легкой, как давешний лепесток сливы… и радуга… да, под сердцем у меня поселилась радуга, в струнах которой пряталась мелодия. Какая?

Как знать.

От меня зависит… все теперь зависит от меня.

Зонтик он тоже взял. Правильно, зачем нужен зонт от солнца, если солнце исчезло.

Мы не наняли рикху.

Он молчал, а я… я наслаждалась прогулкой, каждым шагом и сухим перестуком деревянных сандалий… и кажется, носки я оставила в храме. Возвращаться? Глупо… дар богам? Не оскорбит ли их подобный подарочек…

– Вы давно меня ждете?

– Давно. – Он вздохнул, и я увидела белесое облачко. – До меня дошли… слухи…

– О суде?

– Не только… – Тьеринг явно не знал, как построить разговор, из чего я сделала вполне закономерный вывод, что речь пойдет о вещах для меня не самых приятных.

– И о чем же?

Мы обошли пристани и прилегавшие к ним кварталы, которые ныне были темны, пусть и во тьме этой блестели сотни крохотных огоньков, но они существовали словно бы отдельно.

Тени хижин.

Призраки людей и не только… ночь полна чудовищ.

Моет на берегу длинные волосы нуре-онна, змееподобная красавица… и только попробуй залюбуйся, подойди, обманутый белым отблеском кожи, как наполнится душа желанием, противостоять которому простой человек не способен… и что с того, что безрука она?

Длинный язык вопьется в шею.

И теплая кровь наполнит жирное тело, придавая ему еще больше красоты…

Поджидает корабли лысый умибозу, бродячий монах, чья душа оказалась слишком черна, чтобы переступить порог смерти. И не приведите боги, если погаснет на корабле носовой фонарь. Протянет умибозу цепкие руки, и когти его пробьют борта, из какого бы дерева ни были они сделаны…

– Гм… говорят… – Мой спутник споткнулся.

Дорогу он выбрал ту, что вела в обход кварталов, в которых по ночам было неспокойно. И не только чудовищ стоило в том винить. Люди здесь тоже всякие встречались…

Покойному супругу Иоко не знать ли.

Гуляет в заброшенных зданиях уван, охотится за чужими тенями юсан…

И как знать, не идет ли по нашему следу заблудившийся призрак. Впрочем… призраки куда безобидней людей.

– Полагаю, – я решила помочь своему спутнику, – вам не слишком приятно повторять эти слухи, но вместе с тем вы считаете, что мне стоит знать о них? И в то же время не желаете меня… оскорбить?

Продажные женщины выбирались на улицы, и стена, окружившая Веселый квартал, их не останавливала. Одна, почти нагая, кружилась в переулке… женщина ли?

Стоило приглядеться, и бледная фигура поплыла, рассыпалась искрами…

А тьеринг застыл.

– Это дзере-гумо. – Я позволила себе коснуться щеки. Колючая, однако… – Она ненастоящая, точнее, это обличье не настоящее…

Из бледного тела полезли волосатые паучьи ноги, которые шевелились, тянули нити паутины, заплетая переулок. И к утру кто-то да угодит в них.

Она не убьет.

Она стара и осторожна, а потому возьмет лишь ту малую толику крови, которая позволит продержаться еще ночь или две… или больше, главное, что с утра человек не вспомнит, как вышло, что он уснул в переулке.

Перепил саке, наверное.

Тьеринг моргнул и добавил пару слов на своем языке. А заодно уж схватился за шнурок, вытащил нечто, напоминавшее акулий зуб, оплетенный серебряной сеткой.

Красиво.

И не только в красоте суть: паукообразная красавица зашипела и, бросив недостроенную сеть, исчезла в переулке. Вряд ли она уйдет далеко: они не любят покидать привычные места охоты, но… пожалуй, я рада, что больше ее не вижу.

– Женщина? – Тьеринг положил руку на клинок, всем видом показывая, что готов немедля вступить в схватку.

Это он зря…

Дзере-гумо из тех редких тварей, которые не боятся холодного железа, а одолеть ее можно лишь серебром, и то не всяким. А что ушла… ночь коротка, и голод сам собой не утолится.

– Нам лучше поспешить. – Я раскрыла бамбуковый зонт и с удивлением поняла, что этот – не мой. Я точно помню, что оставила его под деревом и других зонтов там не было, но… на моем нарисованы были бабочки, нынешний же, из темно-красной бумаги, был украшен изображением двух грозовых драконов.

Очередная случайная неслучайность?

С ручки зонта свисала связка железных бубенчиков, чьи неожиданно звонкие голоса разнеслись по улочкам, словно предупреждая. И следом я услышала шлепанье чьих-то ног.

Вздох тяжелый.

Утробный рокот, который заставил придвинуться поближе к тьерингу…

Боги смеются, глядя на нас, и лишь Аме-онна, которая к ночи превращается в облако, чтобы утром пролиться дождем, привычно печальна…

– Согласен. – Тьеринг вытащил-таки клинок.

И где-то заплакала птица.

Мелькнула в небесах белесая тень и исчезла, когда драконы на ткани зонта сделали круг. Из оскаленных пастей вырвалось пламя.

Рисованное.

А если бы тьеринг не дождался…

…если бы…

Мы шли так быстро, как это вообще было возможно. И не отпускало ощущение внимательного взгляда, которым меня провожали… и не одного… из каждой подворотни, из-за низких стен, с крыш и ветвей на меня смотрели…

…следили…

…выжидали… и магия храма, окутывавшая нас полупрозрачным облаком, истончалась. Еще немного, и…

Мы успели.

Стена.

И ворота.

Молот на цепи… открывают долго, я почти успеваю замерзнуть. И тем острее ощущается чужое тепло. Тьеринг набрасывает мне на плечи свою куртку.

Он по-прежнему зол.

И…

Его нельзя отпускать.

Ночь опасна. И нынешняя опасней прочих.

Бродит по пристани Бледная невеста, ищет среди мужчин того единственного, кто способен кровью своей растопить ее сердце. Вот только нет его ни в мире подлунном, ни в мире надлунном, ибо сердце красавицы украли духи-оно, разгневавшись, что отказала она некогда их повелителю…

Прячется на перекрестке улицы Темников и Пекарей хари-онаго, людоедка. Волосы ее длинны, и каждый волосок заканчивается крючком. Пляшет она в лунном свете, а встретив путника, смеется. И если тот засмеется в ответ, волосы впиваются в плоть, раздирая несчастного на куски…

Гремит ветвями дерев призрак конской головы, и мелькают под сенью крыш зловредные тэнгу…