Текст книги "Дом последней надежды"

Автор книги: Карина Демина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Карина Демина
ДОМ ПОСЛЕДНЕЙ НАДЕЖДЫ

ГЛАВА 1

Я знала, что когда-нибудь да умру. В конце концов, все люди смертны, но чтобы так рано? Неожиданно? Нелепо?

Зима.

Гололед.

Скользкие сапожки. Снежок в спину, падение, каменная цветочница, оставшаяся с советских времен и бережно хранимая Варварой Степановной аки память о тех самых временах и прекрасном прошлом в целом… удар.

Короткая резкая боль.

Темнота.

Ни тебе светящегося тоннеля, ни столпа света, ни врат райских со святым Петром в придачу. Одна сплошная темнота, которая продолжалась и продолжалась. И я постепенно свыкалась с этой темнотой. В ней я перебирала мгновения короткой и, если разобраться, совершенно бестолковой своей жизни.

Детство.

И мама с двумя тетушками, свято уверенными, что просто-таки обязаны совершить во имя меня какой-нибудь подвиг, желательно педагогический. Тихий отец, не отличавшийся ни здоровьем, ни характером. Он никогда не спорил со своими женщинами, наивно полагая, что уж они-то знают, как лучше. Отец служил инженером в каком то закрытом НИИ и, сколь себя помню, всегда был слишком занят, чтобы заниматься моим воспитанием. Впрочем, недостатка в воспитателях я не испытывала.

Ранний подъем.

Обливание.

Пробежка и зарядка.

Школа.

Музыкальная школа и спортивная секция, куда меня отвозили. Уроки. Занятия. Тренировки. Ни минуты свободного времени. Подруги… да не было у меня подруг.

Не сложилось.

И сначала я не видела в том беды, все одно я была слишком занята, чтобы тратить время на всякие глупости вроде пустых игр. Потом как-то так получилось, что дружба и вообще отношения с другими людьми оказались чем-то невыразимо сложным. Я пыталась, честно, уже в университете, в который меня определили путем внутрисемейного голосования, но…

Отношения заводились.

С трудом.

А потом рассыпались.

Я была слишком требовательна? Да, так мне сказала Ларочка, с которой я два года кряду делила комнату в общежитии.

А еще удручающе прямолинейна.

Свято уверена в собственной правоте, но, несмотря на то что права я бывала частенько, это еще не давало мне права лезть в чужую жизнь. А я вот лезла, и собственная не складывалась.

С мужчинами у меня получалось еще хуже, чем с подругами. Первая любовь, которая, само собой, на всю жизнь и никак иначе… первое разочарование, когда выяснилось, что у моей любви совсем иные намерения. Слезы в подушку. Одиночество.

Пожалуй, именно потому, что к одиночеству я привыкла, мое нахождение в темноте не доставляло мне каких бы то ни было неудобств. Теперь я видела себя словно со стороны. И анализировала.

Двадцать два и работа в маленькой фирме. Я сама нашла ее, несмотря на матушкино неодобрение и прогнозы тетушек, уверенных, что фирма скоро разорится, а на меня повесят кучу чужих долгов и вообще подведут под монастырь. И стоило бы проявить толику благоразумия, приняв предложение матушкиного старого знакомого, который занял какую-то мелкую должность в городском департаменте и мог взять меня секретарем.

Секретарем я быть не хотела.

Как и возвращаться в родной городишко, который к этому времени окончательно погрузился в тягостную провинциальную дрему. Да и тетушки с мамой… устала я от их диктата.

Самостоятельности захотела.

Получилось, и в фирме удержаться, и весьма скоро выбиться из обыкновенных менеджеров в помощники руководителя, а потом и сменить этого самого руководителя.

Работу я любила.

Она платила мне взаимностью.

Вскоре я сменила фирму, приняв весьма выгодное предложение крупной международной компании. Честолюбие толкало вперед, и карьера строилась, несмотря ни на что.

Знаю, меня недолюбливали.

Некоторые и вовсе тихо ненавидели, искренне не понимая, что я делаю в исконно мужском мире финансов. За глаза меня называли стервой, а то и похлеще. В глаза улыбались и старались угодить. И злорадствовали, когда мой априори неудачный брак развалился.

Теперь я понимаю, что он был изначально обречен и даже странно, что я могла думать иначе.

Он – молоденький стажер, косая сажень в плечах, курчавый блонд и глаза невероятной синевы. Румянец стыдливый на щечках.

Вздохи.

И трепет, который я вызывала в его фигуре.

Пожалуй, именно теперь я осознаю, что Игоряшка напомнил мне отца, что внешностью, что манерой поведения. А разница в положении, в возрасте – это ведь ерунда?

Он подарил мне бумажную розу и, заикаясь от страха, пригласил на свидание. В цирк.

Он купил сладкую вату на палочке, а потом, взяв за руку, провел за кулисы, где, оказывается, работала какая-то его родственница. И мы вместе смотрели, как отдыхают утомленные тигры. Тогда еще Игоряша, подведя меня к черной пантере, сказал:

– Она на тебя похожа. Такая же грозная с виду, а на самом деле ей очень нужна ласка.

Наверное, мне и вправду нужна была, если я упала в эту припозднившуюся любовь, как в омут. Тайные свидания.

Предложение, которое Игоряша сделал на крыше, где мы любовались закатом.

Свадьба.

Мама постаревшая вытирает слезы платочком:

– Надеюсь, Оленька, ты знаешь, что делаешь…

Мне казалось, что знаю.

Я купила нам квартиру, ведь в старенькой двушке, приобретенной когда-то, тесно двоим. А ведь нас может стать трое или даже четверо. Что с того, что мне уже тридцать семь? И в сорок рожают.

Машина для Игорька.

И его увольнение. Это разумно, ведь работник из него аховый, а домом заниматься кому-то да надо, я ведь никогда не любила домашнее хозяйство. Наша недолгая совместная жизнь… то есть брак протянул несколько лет, но теперь они казались едва ли не мгновением.

Мы были счастливы?

Я была. Некоторое время. Несмотря на шепотки за спиной, на смешки откровенные и сокрытые. Плевать мне было. Главное, что дома меня ждали горячий ужин – а готовить Игоряша научился отменно – и душевный разговор.

Он слушал. Внимал. Поддерживал. Он был достаточно образован, чтобы вникнуть в специфику моей работы, а не просто кивать, выслушивая жалобы. Иногда он и советы давал вполне вменяемые.

А потом…

Тьма, меня окружавшая, вздохнула. Тьма мне сочувствовала, понимала, каково это – быть преданной. И ладно бы другая женщина, хотя и без нее не обошлось, без дурочки-студентки черноокой и чернокудрой, возомнившей себя воительницей за личное счастье.

Я бы рассмеялась.

Я и рассмеялась.

Наивный ребенок, она прислала мне душевное признание об их с Игоряшей любви, которой в брак переродиться мешаю исключительно я… Игоряша меня давно не любит и живет исключительно потому, что жалеет слабое мое здоровье, но она… как ее звали-то? Леночка? Анечка? Или как то иначе, с претензией? К примеру, Элеонорочка? Не важно, она знает, что со здоровьем у меня полный порядок, сердце работает, почки тоже отваливаться не спешат, а потому не буду ли я столь любезна отойти в сторонку.

Я не была.

То есть рассказу я поверила, ибо девочка, с которой я устроила встречу, оказалась вполне убедительна, описывая свой несчастный роман. И чувствовала я себя мерзко.

Оплеванной?

Он ведь ни словом, ни намеком… Он был так же любезен и притворялся счастливым. Он встречал меня, кормил растреклятыми ужинами и выслушивал… выслушивал… я даже дрогнула, решив от девицы откупиться, в конце концов, Игоряша, как и все мужчины, падок на сладкое, так стоит ли ради одной девки рушить брак?

Но на сердце было неспокойно, как будто мой рай оказался червивым. И, наступив на горло собственной песне, я поставила задачу нашей службе безопасности. Благо возникли не которые подозрения. И я… бог видит, я искренне надеялась, что подозрения эти пусты. Что череда неудач наших – лишь совпадение, что сорванные сделки сорвались сами по себе, как и тендеры проигранные. И не удивилась, когда вызвали меня к Самому.

– Вы нас подвели, Оленька, – сказал он, положив на стол папочку с документами.

Та брюнеточка была не единственной. Блондиночка. Рыженькая… Игоряша любил разнообразие не только в кулинарии. А еще он любил дорогие вещи. Я не обделяла его, отнюдь.

Машина.

Мотоцикл.

Одежда и обувь. Техника и прочие игрушки, столь важные для мальчиков, просто деньги, благо зарабатывала я вполне прилично. Но тех денег ему, как понимаю, было мало. Вот и повадился сливать информацию. И платили за нее неплохо.

– Прошу прощения. – Тогда-то я и ощутила себя униженной.

Растоптанной.

А еще – старой и некрасивой настолько, что даже мое состояние не способно оказалось компенсировать жизнь со мной.

– Что делать станешь?

– Разводиться.

Что я еще могла?

И надеяться, что этого хватит, что меня не выставят за дверь, несмотря на годы беспорочной службы. То-то все порадуются: железная стерва оказалась слаба на передок.

– Это ты погоди, Оленька… это ты всегда успеешь. – Сам постучал по столешнице пальцем и вид принял презадумчивый, хотя я не сомневалась, что все им уже придумано и передумано, а еще судьба моя, какова бы ни была, решена давным-давно. – Сначала давай-ка поработаем. Что у нас там близится? Сделка по «Скай»? Вот и скажи ему…

Я могла бы отказаться. Наверное. Все же игры эти шпионские не для моей натуры. Но отказ означал бы мое нежелание сотрудничать, а с ним и увольнение. Причем, зная характер Самого, из причины он не стал бы делать секрета.

Да и прав был Сам, ситуацией стоило воспользоваться.

И мы пользовались.

Три месяца игры на публику в лице единственного зрителя, который настолько привык ко мне, что не заподозрил неладного. О нет, Игоряша был мил. Любезен. И научился готовить омаров. Мне ведь нравились омары. Он обсуждал все и сразу, нашу с ним грядущую поездку в Рим, и еще в Ницце он никогда не бывал… И конечно, затруднения на моей работе – это временно. Меня любят и ценят, считают великолепным специалистом.

Он кормил меня.

Я его.

Взаимовыгодное сосуществование, в которое не вписывались брюнетки с блондинками.

А потом грянул развод.

Просто однажды я пришла, а вместо ужина меня ждал скандал.

– Как давно ты знала? – Игоряша тряхнул мелированной челкой.

– Что именно?

– Все!

А ведь он выглядел кукольным мальчиком. Я ему говорила, что пластика носа – это глупость, что мне безразлично, какой формы этот самый нос, а уж пластика ягодиц так вообще бред… на нее я денег не дала, а вот нос он исправил.

– Всего я и сейчас не знаю.

Он топнул ножкой.

– Ты меня подставила, стерва! – и добавил пару слов покрепче. – Ты понимаешь, перед какими людьми ты меня подставила?

– Перед какими? – покорно поинтересовалась я, испытывая в душе одно лишь желание: выставить этого позера из квартиры, да и из жизни заодно.

– Ты… ты…

Он носился, заламывая руки.

– Это ты виновата… ты во мне никогда не видела мужчину!

– Может, потому что ты мужчиной и не был?

Мне не стоило этого спрашивать, а ему не стоило меня бить. Хотя… эта пощечина развеяла остатки иллюзий и угрызения совести тоже пригасила.

Был развод.

Грязный и муторный. Вдруг оказалось, что эта сволочь имеет какие-то права что на квартиру мою, что на банковский счет. Что требует он компенсации материальной за нанесенные повреждения, список которых впечатлял, а заодно уж и моральной.

Квартиру я отстояла из принципа.

Да и вообще за моей спиной стоял Сам, у которого тоже имелось что сказать Игоряше, вот только разговаривать с подобными моему бывшему он предпочитал посредством пары цепных юристов.

Может, оно и правильно.

– А я ведь тебя любил, – сказал Игоряша, когда в нашем разводе после полугода тяжб была-таки поставлена точка. – Я действительно тебя любил, но оказалось, что тебе это не нужно… ты была… ты была мужиком…

– Может, потому что ты не был?

– Плевать, – он отмахнулся. – У тебя был я. А теперь ты сдохнешь одна.

Надо же, прав оказался.

Я не испытывала ни удивления, ни огорчения, ни раскаяния.

Сожаление, пожалуй.

Я продала ту квартиру. Работу менять не стала, да и Сам не позволил бы.

– Нагадила, – сказал он, сплевывая пережеванный табак в малахитовую вазочку, – исправляй… прищеми хвост этим ублюдкам…

Он оказался прав.

Накопившаяся во мне злость требовала выхода, и я с удовольствием окунулась в работу. Я дневала и ночевала, вымещая гнев на конкурентах и находя в том извращенное удовольствие.

Да и как-то так получилось, что не осталось у меня ничего, кроме работы.

Отец умер.

Потом матушка и тетки, которые ушли в один год, будто не способные расстаться друг с другом и в посмертии. Они не одобряли развода и моего образа жизни, не оставившего надежд на продолжение рода. А я… в сорок пять странно задумываться о ребенке, да и боялась я…

Выходит, не зря.

Темнота слушала.

Я знала, что все эти мысли для нее не являются тайной, быть может, она создана-то исключительно для того, чтобы мысли эти появились, чтобы я, оказавшись в месте, где действовать невозможно, остановилась и задумалась.

Я задумалась.

И чем больше думала, тем яснее осознавала: моя жизнь была…

Неудачной?

Отнюдь.

Плохой?

Тоже неверно.

Бессмысленной?

Не так, чтобы вовсе, все же специалистом я была хорошим, но… я не делала дурного, но и хорошего не совершала. Я позволила себе просто существовать и теперь явственно понимала: этого недостаточно.

Слишком многое упущено.

Ах, если бы я могла вернуться… если бы…

ГЛАВА 2

Тьма сгустилась.

И навалилась.

Обдала жаром и вонью, заставляя меня содрогнуться, а потом стала плотной, такой плотной, что я ощутила ее и еще острый смрад, озноб, влажные простыни и запах ароматных палочек. Никогда их не любила.

Тьма распалась на куски.

Посветлела.

Я… жива?

Кажется, да.

Я дышала. И чувствовала, как в груди, туго спеленутой чем-то, клекочет кашель. Горло саднило. Кости ломило… в какой-то момент трусливо захотелось вернуться в темноту.

Нет уж.

Я пошевелила пальцами.

И осознала, что они – не мои. Это как… как чужие туфли надеть. Вроде бы и размер твой, и модель подходящая, а все равно не то.

Свои руки я знала.

Я очень хорошо знала свои руки с толстоватыми пальцами и маникюром от Леночки, которая всякий раз причитала, что с прошлой недели я совсем себя запустила.

Эти если и видели уход, то весьма специфического толка.

Кожа была смугла.

Ногти – темны и коротки. Их если и подпиливали, то…

Тонкое запястье. Слишком уж тонкое и дважды обернуто толстой красной нитью. Монетка на ней. Знак «И-юцань», все, что осталось от нянюшки, на удачу и чтобы привлечь мужской взгляд. Но, верно, ведьма-шисса, знак этот заговаривавшая, была слишком слаба, а может, плата показалась ей недостаточной, и потому не помог.

Это не моя память!

Но…

Я с трудом, но села, позволив тяжелому волглому одеялу соскользнуть.

Узкое тело.

Грудь… непонятно, есть ли, повязка мешает рассмотреть. Но если и имеется, то небольшая.

Плоский живот.

Шея.

Лицо… определенно чужое. Слишком уж неправильное. Я не могла сказать, в чем именно состояла неправильность, но собственное лицо я знала распрекрасно, а это… это было другим.

Кто я?

И где я?

И это тот второй шанс, о котором я просила? Я не так его представляла.

Из горла вырвался надсадный кашель.

Ларингит?

Если не воспаление легких. Интересно, есть ли здесь, где бы это «здесь» ни было, антибиотики, или моя вторая жизнь рискует оказаться короткой и столь же бессмысленной?

– Госпожа! – Тень у изножья кровати шевельнулась, превращаясь в крохотную девочку. – Госпожа очнулась… госпожа желает пить?

Она поспешно наклонилась, чтобы наполнить небольшую чашу водой.

Поднесла ее к губам.

И голову придержала.

А ведь я и вправду пить хочу, я просто-таки умираю от жажды, вот только каждый глоток дается с боем. И не вода – настой трав, горький до оскомины.

– Пейте, госпожа… исиго сказал, вы должны больше пить… он заговорил травы… он сказал, что если вы увидите рассвет, то будете жить…

И взял небось три золотых лепестка, не меньше. Но, верно, мне было совсем уж дурно, если я решилась послать за исиго.

Будет обидно, если его травы не помогут.

– …Шину велела послать за ним… простите, госпожа, но она так за вас волновалась… все за вас волновались…

Госпожа.

Это хорошо, это значит, что каким бы мир ни был, я в нем не на самом низу. И золото… я смогла оплатить врача, следовательно, какие-никакие запасы имелись.

– С-свет… – просипела я с трудом, едва не подавившись горечью лекарства. И девочка поняла меня верно. Она споро соорудила гору из подушек, на которую я оперлась, и дважды хлопнула в ладоши.

– Г-госпожа, простите, но исиго сказал, что вам нужно…

Шар светился тускло.

Обыкновенный такой шар, размером с небольшую дыню. Стеклянный. И поставленный на кованую треногу-дракона. Внутри шара плясали пылинки, дракон изгибался под этакой тяжестью, а я… я пыталась понять, как оно светится.

Заряжали в месяц Журавля, и обошлось это удовольствие в целых пять лепестков, можно подумать, у меня под домом клад зарыт. Все норовят обидеть бедную женщину, и исиготоши, толстый, с лоснящимся лицом и тонкой мышиною косицей, долго вздыхал и презрительно кривился, пересчитывая серебряную мелочь.

Потом ворковал над ящиком с шарами и клялся, что напитал кристаллы силой до краев, тогда как ныне очевидно, что сжульничал… и ведь не пожалуешься…

Это еще почему?

Я поморщилась.

Жаловаться надо уметь, а подобный обман спускать – это расписываться в собственном бессилии.

– Это жевать. – В рот мне впихнули махонький липкий шарик. – Госпожа, умоляю…

Шарик был горький.

И клейкий.

И я с немалым трудом удержалась, чтобы не выплюнуть его. Вот же… небось на неочищенной смоле катали, а дамам Верхнего города розовую пудру добавляют для сладости, и еще…

Шарик растекся, обволакивая рот. О нет, а мне казалось, что нет ничего хуже топленого барсучьего жира, которым меня в детстве потчевали. Оказалось, что есть.

Я поспешно хлебанула горького отвару и дышать стало немного легче.

– Исиго придет вечером, – затараторила девочка, усаживаясь на ноги.

Она была смуглой и очень худой. Узенькое личико с плоскими скулами и раскосыми глазами какого-то слишком уж яркого зеленого цвета. Да и переносица… у людей не бывает настолько широкой переносицы. А еще коготков, которые она поспешно втянула, стоило заметить мой взгляд.

– Простите, госпожа. – Она наклонилась, утыкаясь лбом в циновки. – Я слишком много говорю.

Ничего.

Это даже хорошо… глядишь, я и пойму, кто я и где оказалась.

В доме Тай ши, который мне, последней из рода Танцующей цапли, остался весьма сомнительным наследством. Единственным наследством, что не сумел разорить никчемный мой супруг, пусть демоны-лао терзают душу его во веки вечные.

Ничего не понятно.

Я закрыла глаза и открыла.

С домом позже разберусь, а пока…

Комната.

Небольшая.

Мебель… а вот мебели почти нет. Пол застлан плетеными циновками. Пара ширм. Рисунки на рисовой бумаге… Откуда я знаю, что на рисовой? А вот знаю, и все. Это моя матушка увлекалась, а у меня таланта не хватало.

И усидчивости.

Искусство ти-куэй, рисунка одной линией, требует терпения и сосредоточенности, а я же, Иоко из рода Танцующей цапли, всегда была удручающе непоседлива.

Не отвлекаться.

Подставка с драконом.

Меховые одеяла, от которых пованивало, и чистили их, выходит, давненько. Пара деревянных башмаков у двери… и сама-то дверь отнюдь не из дерева сделана, как и внутренние стены. Бумажные? Пусть и зачарованная бумага, но все-таки…

Безумие.

Где я оказалась?

– Зеркало, – велела я, и девочка – надо-таки узнать ее имя – послушно метнулась к плоскому длинному сундуку, который я сперва и не заметила. Она откинула крышку и вытащила длинный футляр, который с поклоном протянула мне.

Зеркало было прямоугольным.

На витой кованой ручке, изображавшей двух танцующих цапель, на раме его переливались алым полированные камни.

– Госпожа, – голосок девочки дрогнул. – Исиго уверяет, что вы выздоровеете и ваша красота к вам вернется.

Она из рода зверошкурых, и отец ее входил в сотню, что охраняла самого наместника. Так, во всяком случае, утверждала потаскушка, приведшая девчонку в дом. И попросила за нее недорого, всего-то три серебряных.

У меня в тот день было хорошее настроение, да и служанка нужна была. Я слышала, что зверошкурые выносливы и почти не нуждаются во сне, что же касается натуры их, то оно и к лучшему.

Зверям несвойственно притворство.

А почтительности я ее научу… научила.

Но как ее зовут?

Позже.

Мое лицо… я ведь была красавицей, славная Иоко, единственная наследница золотых дел мастера, последний цветок на древе рода.

Ах, какие на меня возлагали надежды!

И смерть отца нисколько не изменила матушкиных планов. Она сама готовила меня к первому выходу. Покрывала лицо рисовой пудрой тончайшего помола, подводила глаза черной краской, чтобы казались они больше и выразительней.

Рисовала губы алым.

Она обернула мои бедра шелком с вытканными на нем цаплями, символом нашего рода, а после помогла облачиться в праздничный наряд из алой материи…

На меня смотрела женщина.

Еще не старая, но уже не юная. Она была, пожалуй, по местным меркам и хороша, но я коснулась пухлых губ. Мультяшное какое то личико с остреньким подбородочком, со скулами высокими… а глаза те же узкие, восточного разреза, только цвет ярко-голубой, неестественный.

– Не стоит переживать. – Мне опять поднесли чашу с отваром. – Вот увидите, все будет хорошо…

Отвар был горек.

И от этой горечи слезы из глаз хлынули.

От горечи, и только.

Я видела сны.

Сны о чужой жизни, такие яркие, такие настоящие.

Круглые зонтики из все той же рисовой бумаги, расписанные змеями и лотосами. Узкая дорожка, что вилась у подножия огромных деревьев, и кроны их, переплетенные друг с другом.

Нежные бело-розовые цветы.

Ветер, что срывал лепестки, укладывая их мне под ноги.

Не мне, но прекрасной Иоко из рода Цапли…

Круглый камень, что чешуя невиданного зверя. И деревянные подошвы башмаков стучат по нему, выбивая собственную музыку.

Я иду.

И матушка держится чуть позади.

Она примерила черное томэсоде,[1]1
  Традиционное кимоно замужней женщины с рисунком только на подоле. Часто украшалось гербами-камон на груди, спине и рукавах. (Здесь и далее примеч. автора.)


[Закрыть] которое украшено пятью гербами-камон, а ниже пояса расшито мельничными колесами и черепахами, подвязав его желтым поясом. Она спрятала волосы под вдовий убор.

И зонтик взяла простой.

Благочестивая вдова из хорошего дома. А я… не я, но Иоко.

Ее фурисодэ[2]2
  Буквально переводится как «развевающиеся рукава»: они у фурисодэ примерно метр длиной. Это самое официальное кимоно для незамужней женщины.


[Закрыть] расшито цветами, и пояс-оби стягивает тонкую талию, подчеркивая хрупкость юной невесты. Лицо ее набелено, а брови выведены черною краской. Мамина оннасю[3]3
  Женщина-служанка.


[Закрыть] долго колдовала над ее лицом, чтобы выглядело оно достойно.

Это высокое искусство.

Одно неловкое прикосновение кисти способно из благородной дамы сделать презренную юдзё.

Кружево света ложится на зонт, украшенный цветущей ветвью. Это опасно, быть цветком среди цветков, легко остаться незамеченной, но не ей… мне.

Горбатые мостики.

И тени других невест, которым посчастливилось получить приглашение от Наместника. Мы проходим мимо них, исподволь разглядывая роскошные их наряды. Иные завораживают, особенно то белое, которое надела Ноноки, единственная дочь военачальника ЮЦиня… шелк, расшитый серебром, есть ли что прекраснее?

И сама она…

Но Иоко усмиряет ревность, не позволяя низменному этому чувству отразиться на лице. Она раскланивается с Ноноки вежливо и степенно, получая в ответ снисходительный кивок. Лицо Ноноки прекрасно. Оно округло, как полная луна, правда, поговаривают, что смугловато, и потому пудры ей приходится использовать куда больше, чем другим невестам, но ныне… ныне она совершенна.

А вот Кибэй, дочь состоятельного торговца, нехороша.

Нет, ее фурисодэ дорого и сделано самыми лучшими мастерами, но все же… бледно-лиловый оттенок и аметисты… чересчур вызывающе. Да и цапли – не самый удачный рисунок.

Серебряный оби стискивает талию, которой нет, а лицо кажется маской.

Определенно ни одна оннасю не способна исправить уродства чужой крови. А все знают, что благородная Ки не столь уж благородна. И потому лицо ее вытянуто, а глаза круглы, как у коровы. Но отцовское состояние столь велико, что многие закроют глаза на этот недостаток.

Звенят крохотные колокольчики в прическе.

Кружит ветер душистые волны из лепестков, и благородные невесты, лучшие из лучших, гордость и краса провинции Кысин, прогуливаются по дорожкам запретного сада.

За ними ведь наблюдают.

И Иоко ощущает на себе внимательные взгляды. Она останавливается у пруда с огромными золотыми карпами. Хорошее место. Здесь растет каменная ива, чьи ветви длинны и покрыты полупрозрачными листьями.

Хрупкость, вот что стоит показать.

Нежность.

И матушка разворачивает сверток с кашей.

Брать ее нужно щепотью и вытягивать руку над поверхностью пруда, позволяя широкому рукаву фурисодэ соскользнуть с запястья. Ненамного, всего лишь узкая, с мизинец, полоска кожи, которая вряд ли видна наблюдателю, но с матушкой не спорят.

Карпы смотрят на Иоко, и глаза их круглы, как у Кибэй…

Еще, говорят, у нее грудь огромная, как у коровы, поэтому Кибэй обматывают полотном, прежде чем обрядить в кимоно.

Этот день тянется бесконечно.

И Иоко устает.

Но что есть усталость, когда от нее зависит их с матушкой судьба?

Она задерживается ненадолго в беседке, где накрыты столы, и замечает Кибэй, чье лицо выражает все эмоции, Ки испытываемые: и раздражение, и обиду… и еще голод. Выросшая неприлично высокой, Кибэй много ест, нисколько не задумываясь о том, что ни один ханай в здравом уме не возьмет в дом столь прожорливую невесту.

Кибэй берет крохотные кусочки ёкан[4]4
  Пастила из бобовой пасты и агар-агара.


[Закрыть] пальцами, выбирая те, что потемнее, засовывает их в рот и глотает, не жуя. Меня она не замечает.

А стол обилен.

Здесь есть и наримоти,[5]5
  Колобки или лепешки из варенного на пару и толчёного белого риса.


[Закрыть] покрытые пастой из фасоли адзуко, и засахаренный имбирь, и нарикири.[6]6
  Пирожные из белой фасолевой пасты, сахара и тертого горного ямса.


[Закрыть]

Запеченные побеги молодого папоротника с сиропом из жженого сахара.

Сушеные бобы в глазури и амэ.[7]7
  Вид карамели из крахмала и сахара.


[Закрыть]

Подобного разнообразия и в моем доме не сыскать было, хотя матушка всегда ценила сладости.

Не в моем.

Я – не она, красавица из восточной сказки. Никогда их не понимала и не любила, вот парадокс…

Иоко пробует что-то, как по мне, вязкое, больше всего похожее на застывшую медузу. Она медленно жует, стараясь сохранить отрешенное и задумчивое выражение лица. Она знает, что жующий человек некрасив, но и отказываться от угощения Наместника невежливо.

Матушка ее одобрительно щурит глаза и переглядывается с пожилой женщиной в черном кимоно.

Я помню, что это – Юнай и она приходится матушкой неудачливому торговцу, который из дальнего похода, помимо золота и вещей редкой, удивительной красоты, привез белокожую супругу. И что за счастье, что прожила она недолго? Кровь ее пережила и холодные зимы, и студеные весны, когда младенцы мерли от малейшего дуновения ветерка. Ки выросла.

Позор семьи.

И теперь старательно жевала глазированные бобы, ни мало не чинясь, что поведение подобное позорит и ее, и несчастную Юнай, и весь род.

Поговаривали, что и отец ее ныне находится по ту сторону каменных вишен, поддавшись настойчивым уговорам матушки, которая не утратила надежд на нормальный брак сына.

И может, это обстоятельство и было причиной недовольства Мины.

Иоко пригубила травяного отвара.

И продолжила прогулку.

Она знала, что ее ждет Аллея плачущих лип. И сад белых камней, который большинство девиц игнорировали, опасаясь, что средь белоснежных валунов их наряды окажутся невыразительны, но Иоко выше страха.

Сон тянется, как эта прогулка.

И я ощущаю жажду вместе с ней.

И голод, который с каждой минутой становится сильнее, и в животе у Иоко урчит совершенно неподобающим образом. Это урчание было настолько неприлично, что Иоко едва не споткнулась.

Идзанами милосердная…

Невеста хорошего рода не может быть настолько неуклюжей! Ей удалось устоять. И зонт не уронить. И даже взмах рукой выглядел изящно: поднялся рукав фурисодэ, распустился, раскрыв сложный свой рисунок.

Хорошо, что никто не слышит этого позорного урчания.

Я устала.

И там, и здесь… там – сильнее.

Пруд.

И ветви с остатками розового великолепия… лепестки сыплются в воду, которая зажглась отсветами алого неба. И желтое солнце, будто глаз огромного бакенэко.[8]8
  Кот-оборотень, в которого может превратиться обыкновенная кошка, если проживет 13 лет, или она трехцветная, или сильно растолстеет, или запрыгнет на мертвеца, или у нее просто будет очень длинный хвост.


[Закрыть]

Переливы ветра.

И звон украшений в волосах блистательной Кокори.

Поклон.

И матушка спешит, разом растерявши былую неторопливость. Она излишне суеверна, и после смерти супруга мир вокруг, и без того представлявшийся ей местом в высшей степени беспокойным, наполнился всякого рода чудовищами.

Иоко тяжело поспевать за матушкой.

Ноги гудят.

Да и фурисодэ не предназначено для бега… но кто и когда ее слушал? Лишь в повозке, под защитой четырех слуг с бамбуковыми палками, матушка вновь примеряет сползшую было маску.

– Я довольна тобой, – говорит она.

А Иоко отправляет в рот рисовый колобок, припрятанный в рукаве. Она слишком устала, чтобы отвечать. И матушкино недовольство – вдруг бы кто увидел, как дочь великолепного Хигуро крадет еду, будто нищая служанка, – не способно испортить настроения.