Текст книги "О черни, Путевые заметки"

Автор книги: Карел Чапек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 35 страниц)

"Наверху" оказывается, что:

1. Актриса А. не может играть главную роль, так как уже получила главную роль в другой пьесе.

2. Актриса Б. с оскорбленным видом возвращает предложенную ей роль: это совсем не ее амплуа.

3. Молодой актрисе В. нельзя дать роль, намеченную автором, потому что она играла на прошлой неделе, и теперь очередь актрисы Г.

4. Актеру Д. нельзя дать главную мужскую роль, надо дать ее актеру Е., потому что этот последний претендовал на роль Гамлета, но ее отдали актеру Ж.

5. Зато актеру 3. можно дать пятую роль, но он с Негодованием отвергает ее и страшно зол на автора за то, что не получил четвертой роли, которая как раз в его жанре.

6. Актера И. надо беречь – он сейчас простужен в результате какого-то конфликта с художественным руководителем.

7. Актеру К. нельзя поручить роль № 7 потому, что лучшего исполнителя не найти для отвергнутой роли № 5. Это, правда, не его амплуа, но он "как-нибудь стерпит".

8. Восьмая роль-разносчик телеграмм – охотно будет "заполнена" по указанию автора.

В итоге получается, что роли распределены не только иначе, чем представлял себе неопытный автор, но еще и так, что обижены все актеры, которые не могут простить автору, зачем он лично не распределил им роли.

С того момента, как роли розданы, в театре складывается обычно два мнения: одно, что в пьесе отличные роли, но ансамбль подобран никудышный, другое, что роли плохи и из пьесы, хоть лопни, ничего путного не сделаешь.

РЕЖИССЕРСКАЯ ТРАКТОВКА

Режиссер, которому поручена пьеса, исходит из здравой предпосылки, что "вещь надо поставить на ноги", иными словами, перекроить все, что там накропал автор.

– Я, видите ли, представлял себе этакую тихую камерную пьесу,говорит автор.

– Это не годится, – отвечает режиссер.– Ее надо подать совершенно гротескно.

– Клара – запуганное, беспомощное существо, – поясняет далее автор.

– Откуда вы взяли? – возражает Клара – ярко выраженная садистка режиссер. – Взгляните, на странице тридцать семь Данеш говорит ей: "Не мучь меня, Клара!" При этих словах Данеш должен корчиться на полу, а она будет стоять над ним в истерическом припадке. Понимаете?

– Я совсем не так представлял себе все это, – защищается автор.

– Это будет лучшая сцена, – сухо объявляет режиссер. – Иначе у первого акта не было бы впечатляющей концовки.

– Сцена изображает обычную комнату городского типа, – продолжает автор.

– Но там должны быть какие-нибудь ступени или помост.

– Зачем?

– Чтобы Клара могла стать на них, когда она восклицает: "Никогда!" Этот момент надо приподнять, понимаете? Минимум трехметровые подмостки! С них потом в третьем явлении прыгнет Вчелак.

– А зачем ему прыгать?

– Потому что там ремарка "врывается в компату". Это одно из самых сильных уест. Видите ли, пьесу надо оживить. Не хотите же вы, чтобы у пас получилась заурядная, нудная канитель?

– Разумеется, нет! – спешит ответить автор.

– Ну, вот видите!

Для того чтобы еще больше открыть вам тайны драматургии, скажу, что творчески настроенный автор– это такой, который не хочет связывать себя условиями сцены, а творчески настроенный режиссер – тот, который "не намерен идти на поводу у текста". Что касается творчески настроенного актера, то он, бедняга, не имеет другого выбора, как или играть по-своему (в этом случае говорят о режиссерской недоработке), или во всем слушаться режиссера (тогда говорят о пассивности актера).

И если на премьере случайно никто из актеров не запнется в монологе, не свалится плохо закрепленная кулиса, не перегорит прожектор и не произойдет какая-нибудь другая авария, критика с похвалой напишет, что "режиссура была тщательной". Но это чистая случайность.

Однако прежде чем говорить о премьере, надо пройти чистилище репетиций.

ЧТЕНИЕ В ЛИЦАХ

Если вы намерены написать или уже написали пьесу, не советую вам ходить на ее первое чтение в театре.

Впечатление получите самое удручающее.

Собираются шесть-восемь актеров, все они выглядят смертельно усталыми, зевают и потягиваются. Одни сидят, другие стоят, и все тихонько кашляют. Во всеобщем унынии проходит с полчаса, наконец режиссер возглашает:

–Начинаем.

Изнуренный ансамбль рассаживается у расшатанного стола.

– "Посох паломника", комедия в трех действиях, – начинает режиссер скороговоркой. – Бедно обставленная комната. Направо двери в переднюю, налево в спальню. Посередине стол и прочее. Входит Иржи Данеш...

Молчание.

– Где господин X? – сердится режиссер. – Что он, не знает, что у нас чтение в лицах?

– Репетирует на сцене, – хмуро бурчит кто-то.

– Ах, так! Тогда я буду читать за него, – решает режиссер. – "Входит Иржи Данеш". "Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное"... Клара!

Молчание.

– Черт побери, где Клара?

Молчание.

– Где госпожа Y?

– Кажется, болеет, – мрачно предполагает кто-то.

– Уехала на халтуру, – провоцирует другой.

– Мари вчера говорила мне, – начинает ктото, – что у нее...

– Ладно, я прочту за нее, – вздыхает режиссер и во весь дух, точно его подхлестывают, читает диалог Данеша и Клары. Никто его не слушает. На другом конце стола завязывается тихий разговор.

– "Входит Катюша..." – выпаливает, наконец, с облегчением режиссер.

Молчание.

– Слушайте, мадемуазель, – сердится режиссер, – будьте повнимательнее! Ведь вы Катюша?

– Я знаю, – отвечает инженю.

– Ну, так читайте. "Первый акт. Входит Катюша".

– Я забыла роль дома, – мило заявляет Катюша.

Режиссер произносит что-то страшное и сам отбарабанивает диалог Катюши и Клары в темпе, в котором дьячок читает заупокойную на бедных похоронах. Один только автор пытается слушать, никто не проявляет ни капли интереса.

– "Входит Густав Вчелак", – хрипло кончает режиссер.

Один из актеров спохватывается и начинает искать в карманах пенсне; найдя, он листает роль.

– Какая страница?

– Шестая.

Актер переворачивает страницу и начинает бубнить свою роль мрачным, замогильным голосом.

"Господи боже мой, – ужасается автор, – и это удалой бонвиван!" Режиссер, заменяющий Клару, и актер, играющий удалого бонвивана, обмениваются заунывными репликами, которые должны были быть искрометным диалогом.

– "Когда вернется ваш сурпуг..." – уныло произносит бонвиван.

– Супруг! – поправляет режиссер.

– У меня здесь "сурпуг", – настаивает актер.

– Это ошибка машинистки. Исправьте.

– А пускай она переписывает как следует! – обиженно говорит актер, царапая карандашом в тексте.

Агонизирующий ансамбль постепенно набирает ходу и, наконец, несется вскачь. Вдруг – стоп! в одной роли не хватает фразы. Снова стоп! – здесь купюра: от слов "...была первая любовь" до "вы любите это блюдо?" Еще раз стоп: перепутаны роли... Поехали дальше. Косноязычно, торопливо, заунывно звучит текст "нетерпеливо ожидаемой новинки". Актеры, закончившие свою роль, встают и уходят, даже если до конца пьесы осталось три страницы. Никто не интересуется, чем кончится интрига. Наконец звучит последнее слово и наступает молчание – первые интерпретаторы взвешивают и обдумывают пьесу.

– А какое мне надеть платье? – среди удручающего молчания восклицает героиня.

Автор, пошатываясь, устремляется прочь, подавленный уверенностью, что во всей истории театра не было еще такой скверной, безнадежно унылой пьесы.

РЕПЕТИЦИИ

Следующий этап – репетиции.

– Здесь двери, – режиссер тычет в пустое пространство,– вешалка – а это другие двери. Стул – это диван, а другой стул – окно. Вот этот столикпианино, а вот тут, где пустое место, – стол. Все. Вы, сударыня, войдете в двери и остановитесь у стола. Так, хорошо. В другие двери входит Иржи Данеш. Что за чертовщина, где опять господин X?

– Репетирует на сцене, – сообщают два голоса.

– Ну, так я изображу Данеша, – вздыхает режиссер и вбегает в воображаемые двери. – "Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное..." – Сударыня, сделайте три шага мне навстречу и изобразите легкое удивление. "Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное..." Потом Данеш должен будет подойти к окну. Не садитесь, пожалуйста, на стул – это же окно. Итак, еще раз. Вы входите слева, а Данеш вам навстречу. "Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное..." – "Отнюдь нет, отец мой, – читает Клара по бумажке, – я его не видела с утра..." Режиссер столбенеет.

– Что вы читаете?

– Первый акт, вторая страница, – спокойно отвечает Клара.

– Ничего подобного там нет!-кричит режиссер и вырывает у нее роль. Где это?.. "Отнюдь нет, отец мой..." Но это... Сударыня, это же из другой пьесы!

– Вчера мне прислали это, – безмятежно говорит сударыня.

– Возьмите пока пьесу у сценариуса и будьте повнимательней. Итак, я вхожу справа...

– "Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное..." – начинает актриса.

– Это не ваша реплика! – приходит в отчаяние режиссер. – Вы сами Клара, а не я!

– Я думала, это монолог, – возражает Клара.

– Никакой не монолог. Я вхожу и говорю: "Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное..." Итак, внимание! "Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное..." – А какая у меня будет прическа? – осведомляется Клара.

– Никакая! "Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное!.." "Уте с табак трясло", – по складам читает Клара.

– Что-о-о?

– Тут неразборчиво...

– О господи боже мой! – стонет режиссер. – Там написано: "Что с тобой стряслось?" Читайте же как следует!

Клара берет в свидетели весь ансамбль, что в ее копии это больше похоже на "Уте с табак трясло".

Когда дискуссия по этому поводу закончена, режиссер в пятый раз вбегает в воображаемые двери и, как горячечный больной, хрипит: "Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное..."

Автор с отвращением чувствует, что в мире еще не бывало более нелепой и топорной фразы. Никогда, никогда уже не распутается этот хаос, никогда мир не опомнится от потрясающего факта, что "приключилось нечто необыкновенное". Никогда пьеса не двинется дальше...

– "Входит Катюша", – заявляет режиссер.

– М-м-м-м! – раздается сзади, где Катюша одновременно поедает сосиску, танцует пасодобль и трещит без умолку.

Бац! Два стула летят кувырком. Катюша стоит посередине зала и держится за коленку.

– Катюша вошла, – объявляет она. – Мать честная, ну и стукнулась же я!

– Вы должны выйти слева, – поправляет режиссер.

– Не могу, – жалуется Катюша, – я ушибла ногу.

– Ладно, внимание! – кричит режиссер. – "Входит Густав Вчелак".

Густав Вчелак смотрит на часы.

– Мне пора репетировать на сцене, – говорит он ледяным тоном. – И так я торчал здесь целый час. Мое почтение.

Автор чувствует, что во всем виноват он. Затем оказывается, что, поскольку нет Иржи Данеша и Густава Вчелака, нельзя прорепетировать ни одного диалога, кроме начала третьего акта:

Служанка. Господин Вчелак, сударыня.

Клара. Пусть войдет.

Эту сцену режиссер повторяет семь раз, после чего ему не остается ничего другого, как отпустить собравшихся. Автор возвращается домой в смертельном ужасе: так его пьесу не разучат и через семь лет.

ПРОДОЛЖЕНИЕ РЕПЕТИЦИЙ

И все же в репетиционном зале, где хромой стул изображает диван, трон, скалу или балкон, проходит большая часть творческой работы. Автор, которому хочется видеть свою пьесу, находит ее здесь в таком раздерганном и клочковатом виде, что хоть плачь. Пьеса репетируется с конца или середины, какое-нибудь незначительное явление повторяется по двадцать раз, между тем как другие места совсем еще не репетировались, половина артистов больна, а остальные бегают по другим репетициям... И все же бывают минуты, когда автор чувствует, что его пьеса становится театральной явью.

Через три-четыре дня появляется новый участник – суфлер. Актеры перестают читать роли и начинают играть, они входят во вкус, все идет блестяще. Автор заявляет, что премьеру можно было бы дать хоть сегодня вечером. "Погодите, вот перейдем на сцену", – охлаждают его пыл актеры.

Наконец настает великий день перехода на сцену.

Репетируют еще при спущенном занавесе, суфлер сидит за столиком, автор вертится тут же, предвкушая, как все пойдет на лад. Но нет, ничего не получается.

По дороге из репетиционного зала на сцену пьеса по непостижимым причинам расклеилась. Все погибло.

Однако после двух-трех репетиций все снова приходит в норму и идет почти блестяще; и режиссер отдает распоряжение:

– Теперь – поднять занавес, суфлер – в будку!

Это момент, когда бледнеет даже искушенный актер, ибо по загадочным, скорее всего акустическим причинам, как только суфлер удаляется в будку, пьеса снова ползет по швам. Уничтоженный автор слушает из партера, как на сцене мокрой тряпкой влачится его текст. Вдобавок режиссер почему-то перестает заботиться о том, что и как говорят актеры, и только свирепо гоняет их, требуя, чтобы тот стал правее, а этот уходил быстрее. "Какого черта он привязался? – думает автор. – В тексте просто сказано: "Данеш уходит", разве этого недостаточно?" Режиссер, видно, спятил, он теперь орет, чтобы Клара отступила на шаг.

Актеры тоже стали какие-то вспыльчивые, все время яростно ругаются с суфлером, кричат, что он не суфлирует, а бормочет себе под нос. Иржи Данеш заявляет, что у него грипп и ему надо лечь в постель. В глубине сцены озверевший сценариус схлестнулся с бутафором. Режиссер, охрипнув, замолкает, на подмостках в предсмертной агонии корчится издыхающий текст.

В партере несчастный автор съежился в комочек: положение совершенно безнадежное и теперь уже ничем не поможешь – послезавтра генеральная репетиция.

ПЬЕСА СОЗРЕЛА

В последний день перед генеральной репетицией беды обычно сыплются, как из мешка. Среди актеров разражаются эпидемии гриппа, ангины, воспаления легких, плеврита, аппендицита и других недугов.

– Попробуйте, какой у меня жар, – хрипит на ухо автору главный герой, и изо рта у него вылетает струйка пара, словно из кипящего чайника.– Мне надо бы полежать по крайней мере неделю.

Он сипит, задыхается от кашля и глядит на автора слезящимися, укоризненными глазами жертвы, ведомой на заклание.

– Я не помню ни слова из своей роли, – говорит другой актер. Господин автор, скажите, чтобы отложили премьеру.

– Совсем не могу разговаривать, – сипит Клара. – Здесь на сцене такой сквозняк. Господин автор, пускай меня отпустят к доктору, иначе я не смогу играть на премьере.

В довершение всего -удалой бонвиван присылает справку от врача: у него желудочные колики.

Та-ак...

(Скажем правду: актерское ремесло не легче военного. Если кто-нибудь из вас хочет стать актером, – от чего, торжественно возвышая голос и воздев руки, именем вашей матушки и вашего батюшки слезно вас предостерегаю; но если вы останетесь непреклонным к моим мольбам, – то испытайте сперва выносливость своего организма, свое терпение, легкие, гортань и голосовые связки, испробуйте, каково потеть под париком и гримом, подумайте о том, сможете ли вы ходить почти голым в мороз и окутанным ватой в жару, хватит ли у вас сил в течение восьми часов стоять, бегать, ходить, кричать, шептать, сможете ли вы обедать и ужинать на куске бумаги, налеплять на нос воняющий клопами гуммоз, выносить жар прожектора с одной стороны и ледяной сквозняк из люка – с другой, видеть дневной свет не чаще, чем рудокоп, пачкаться обо все, за что ни возьмешься, вечно проигрывать в карты, не сметь чихнуть в продолжение получаса, носить трико, пропитанное потом двадцати ваших предшественников, шесть раз в течение вечера сбрасывать костюм с распаренного тела, играть, несмотря на флюс, ангину, а может быть, и чуму, не говоря о множестве других терзаний, неизбежных для актера, который играет; ибо актер, который не играет, терпит несравненно худшие муки.)

– Начинаем, начинаем! – кричит бесчувственный режиссер, и по сцене начинают блуждать несколько хрипящих фигур, произнося последним дыханием какой-то смертельно осточертевший текст, который им навязывает суфлер.

– Э, нет, дамы, так не годится! – вне себя кричит режиссер. – Начать все сначала! Разве это темп?! А вам нужно стать у дверей. Повторим, "Входит Катюша".

Катюша входит походкой умирающей туберкулезницы и останавливается.

– Начинайте, мадемуазель, – сердится режиссер.

Катюша что-то лепечет, уставившись в пространство.

– Вам надо подойти к окну! – ярится режиссер.Повторите!

Катюша разражается слезами и убегает со сцены.

– Что с ней такое? – пугается автор.

Режиссер только пожимает плечами и шипит, как раскаленное железо в воде. Автор вскакивает и мчится в дирекцию. Невозможно послезавтра давать премьеру, надо обязательно отложить и т. д. (Каждый автор накануне генеральной репетиции убежден в этом.) Когда, немного успокоившись, он через полчаса возвращается на сцену, там бушует страшный конфликт между главным героем и суфлером. Актер утверждает, что суфлер не подал ему какую-то реплику, суфлер решительно отрицает это и в знак протеста уходит из будки. Влетает и сценариусу, который в свою очередь накидывается на мастера у занавеса, скандал растекается по лабиринту театральных коридоров, угасая где-то в котельной. За это время удалось уговорить суфлера вернуться в будку, но он так разобижен, что еле шепчет.

– Начинаем! – надломленным голосом кричит режиссер и садится с твердой решимостью больше не прерывать ход действий, ибо – да будет вам известно! последний акт еще ни разу не репетировался на сцене.

– Вы думаете – послезавтра можно ставить? – испуганно спрашивает автор.

– Да ведь все идет отлично, – отвечает режиссер и вдруг срывается с цепи: – Повторить! Назад! Ни к черту не годится! Повторить от выхода Катюши!

Катюша входит, но тут разражается новая буря.

– Тысяча чертей! – бушует режиссер. – Кто там шумит? Откуда стук? Сценариус, выбросьте бродягу, что стучит в люке!

Бродяга оказывается механиком, который что-то чинит, в люке (в каждом театре чтонибудь постоянно чинят). Механик не дает себя в обиду и демонстрирует способность защищаться упорно и .многообразно. Наконец с ним заключено нечто вроде перемирия с условием, что он постарается поменьше стучать молотком.

– Начинаем,– хрипит режиссер, но на сцене стоит суфлер с часами в руке и сообщает:

– Обед. А после обеда мне суфлировать в спектакле. Я пошел.

Так обычно кончается последняя репетиция перед генеральной. Это был душный, гнетущий, ненастный день. Но завтра протянется широкая многоцветная радуга генеральной репетиции.

– Господин режиссер, – замечает автор, – что, если бы Клара в первом акте...

– Теперь некогда переделывать, – хмуро отзывается режиссер.

– Господин режиссер, – объявляет Клара, – портниха только что передала, что к премьере мой туалет не будет готов. Вот ужас-то!

– Господин режиссер! – восклицает Катюша. – Какие мне надеть чулки?

– Господин режиссер, – прибегает бутафор, – у нас в бутафорской нет аквариума.

– Господин режиссер, – заявляет театральный мастер, – мы не успеем к завтрему закончить декорации.

– Господин режиссер, вас зовут наверх.

– Господин режиссер, какой мне надеть парик?

– Господин режиссер, перчатки должны быть серые?

– Господин режиссер, – пристает автор, – может быть, все-таки отложить премьеру?

– Господин режиссер, я надену зеленый шарф.

– Господин режиссер, а в аквариуме должны быть рыбки?

– Господин режиссер, за эти сапоги мне должен заплатить театр.

– Господин режиссер, можно мне не падать на пол, когда я теряю сознание? А то я испачкаю платье.

– Господин режиссер, там принесли корректуру афиши.

– Господин режиссер, годится эта материя на брюки?

Автор начинает чувствовать себя самой последней и лишней спицей в колеснице. Так ему и надо, нечего было сочинять пьесу!

ГЕНЕРАЛЬНАЯ РЕПЕТИЦИЯ

Теоретически на генеральной репетиции "все должно быть, как во время спектакля", декорации, освещение, костюмы, грим, звуки за сценой, реквизит и статисты. Практически – это репетиция, на которой ничего такого нет и в помине; на сцене обычно только половина декораций, другая половина еще сохнет пли набивается на рамы и "вот-вот будет на месте"; дошиты брюки, но не пиджаки; выясняется, что во всем театре нет ни одного подходящего парика; выясняется, что не хватает главных предметов реквизита, что статистов не будет, потому что один из них вызван свидетелем в суд, другой где-то на службе, а остальные в больнице и еще бог весть где; что нанятый флейтист может явиться только в три часа, так как он служит в акцизном управлении... Короче говоря, генеральная репетиция – это генеральный смотр всех нехваток последней минуты.

Автор сидит в зрительном зале и ждет, что будет делаться. Долго ничего не делается, сцена пуста. Собираются актеры, зевают и уходят в уборные, недовольно говоря друг другу:

– Я, знаешь, рольку-то еще не учил.

Потом привозят декорации, и на сцену устремляются рабочие. Автору хочется бежать им на помощь.

Ему приятно, что сейчас он увидит готовую сцену.

Рабочие в синих спецовках тащат стену комнаты.

Превосходно! Волокут вторую стену. Ура! Теперь осталась только третья стена. Но она еще в декорационной.

– Закройте пока каким-нибудь лоскутом! – кричит режиссер, и вместо третьей стены ставят дремучий лес.

Затем все дело застревает из-за какой-то кулисы.

Начинается с того, что двое рабочих в синих блузах что-то там привинчивают.

– Что вы там делаете? – кричит мастер.

– Тут надо бы закрепить косячок, – отвечают рабочие.

Мастер бежит навести порядок, садится на корточки и тоже начинает привинчивать.

– С чем вы там возитесь, черт возьми? – кричит через четверть часа режиссер.

– Тут надо закрепить косячок, – отвечает мастер.

Режиссер изрыгает проклятие и бежит навести порядок, то есть садится на корточки и созерцает кулису.

– Господин режиссер, почему мы не начинаем? – взывает через четверть часа автор.

– Да тут нужно закрепить косячок, – отвечает режиссер.

Уничтоженный автор садится. Итак, им важнее какой-то косячок, чем пьеса. И что это такое – "косячок"?..

– Господин автор, почему мы не начинаем? – спрашивает из темноты зала женский голос.

– Нужно закрепить косячок, – тоном знатока отвечает автор, стараясь в темноте узнать того, кто спрашивает. Пахнет духами и мылом.

– Это я, Катюша, – и во тьме видна сверкающая улыбка. – Как вам нравится мое платье?

– А, платье! – Автор счастлив, что кто-то интересуется его мнением. С восторгом он заявляет, что именно так представлял себе наряд Катюши простенький, без претензий...

– Да ведь это последняя модель, – обижается Катюша.

Наконец каким-то чудом загадочное дело с косячком улажено.

– На места! – кричит режиссер.

– Господин режиссер, этот парик на меня не лезет.

– Господин режиссер, а трость мне нужна?

– Господин режиссер, пришел только один статист.

– Господин режиссер, кто-то опять разбил аквариум.

– Господин режиссер, в этих тряпках я играть не буду!

– Господин режиссер, у нас перегорели две лампы по тысяче свечей.

– Господин режиссер, я сегодня буду только подавать реплики.

– Господин режиссер, вас зовут наверх.

– Господин режиссер, вас зовут вниз.

– Господин режиссер, вас зовут во вторую комнату.

– Начинаем, начинаем, – орет режиссер, – спустить занавес! Суфлер! Сценариус!

– Начинаем! – голосит сценариус.

Занавес опускается, в зрительном зале темно.

У автора от нетерпенья захватывает дух. Сейчас, вот сейчас, он увидит свое творение.

Сценариус дает первый звонок. Наконец-то писаный текст станет живым действием!

Второй звонок, но занавес не поднимается. Вместо этого вдруг слышится бешеный рев двух голосов, заглушенный занавесом.

– Опять поругались, – говорит режиссер и мчится на сцену наводить порядок. Теперь из-за занавеса слышен рев трех голосов.

Наконец еще один звонок, и занавес, дергаясь, ползет кверху. На сцене появляется совершенно незнакомый усатый мужчина и говорит:

– Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное.

Навстречу ему выходит какая-то дама:

– Что с тобой стряслось?

– Стоп! – кричит режиссер. – Потушите нижнюю ривальту. Усильте желтый свет. А почему солнце не светит в окно?

– Как не светит? Светит! – кричит голос из-под сцены!

– Это называется солнце? Сделайте ярче, да быстро!

– Тогда надо ввинтить пару тысячных, – говорит подземный голос.

– Так ввинтите же, черт возьми! – А откуда их взять? – И на сцену вылезает человек в белом халате. – Я ж говорил, что они перегорели.

– Так ввинтите какие-нибудь другие! – страшным голосом распоряжается режиссер.

И он снова устремляется на сцену, где разражается скандал еще небывалой силы, каким начинается всякая генеральная репетиция.

Автор сидит как на иголках. "Господи боже, – думает он, – в жизни не буду больше писать пьес".

Если бы он сдержал слово!

ГЕНЕРАЛЬНАЯ РЕПЕТИЦИЛ В РАЗГАРЕ

Люди театра, как известно, суеверны. Не вздумайте, например, сказать актрисе перед премьерой: "Желаю успеха". Надо сказать: "Ни пуха ни пера".

Актеру не говорите: "Желаю удачи", а скажите: "Сломай себе шею", да еще плюньте в его сторону. Так же и с генеральной репетицией: для того чтобы премьера прошла гладко, считается, что на генеральной репетиции обязательно должен быть скандал.

В этом, видно, есть какая-то доля истины. Во всяком случае нельзя доказать обратного, потому что еще не бывало генеральной репетиции без скандала.

Масштабы скандала различны – в зависимости от авторитета режиссера. Наиболее внушительный скандал бывает, когда пьесу ставит сам художественный руководитель. Если же режиссер слабоват, нужный скандал обеспечивает сценариус, заведующий постановочной частью, старший электрик, машинист, бутафор, суфлер, главный костюмер, заведующий гардеробом, мебельщик, рабочий на колосниках, парикмахер, мастер или иной технический персонал. Единственное ограничение в этих стычках – не разрешается применять огнестрельное и холодное оружие. Все остальные способы нападения и защиты допустимы, особенно крик, рев, рык, плач, немедленное увольнение, оскорбление личности, жалобы в дирекцию, риторические вопросы и другие виды насилия. Я не хочу утверждать, что театральная среда особенно дика, кровожадна и агрессивна. Она только, как бы сказать, немного шальная. Дело в том, что коллектив большого театра состоит из самых разнообразных людей, владеющих самыми разнообразными профессиями. Между театральным парикмахером и человеком, который "делает гром", меньше общего, чем, например, между депутатом Гакеном[Гакен Иозеф (1880-1949)-один из старейших деятелей коммунистической партии Чехословакии.] и депутатом Петровицким, которые все-таки как-никак коллеги. Между драпировщиком и бутафором никогда не иссякают споры о сфере компетенции: скатерть на столе подведомственна драпировщику, тарелка на этом же столе – бутафору.

А если на столе стоит еще лампа – это уже хозяйство осветителя. Театральный портной принципиально презирает работу столяра, который платит ему тем же.

Рабочие сцены усердно мешают мебельщику, а он им; и оба они портят жизнь осветителю с его кабелями, прожекторами и рефлекторами. Драпировщик со своей стремянкой и коврами еще обостряет эту игру интересов и обычно выслушивает проклятья от всех. К этому производственному ералашу прибавьте еще бешеный темп, в котором он развивается: вечно что-нибудь не докончено, режиссер кричит на сценариуса, сценариус на всех остальных – уж полдень, а репетиция еще не начиналась! – и вы поймете напряженную, аварийную атмосферу генеральной репетиции.

Но хватит. Режиссер махнул рукой на недоконченные декорации, театральный портной натянул на актера недошитый пиджак, парикмахер приладил временный парик, костюмер где-то раздобыл для него слишком большие перчатки, бутафор сунул ему в руки трость – можно начинать. Занавес поднимается, герой выпаливает: "Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное" – и.,, режиссер вопит истерически срывающимся голосом: опять что-то не в порядке... Конечно, освещение!

"Включите второй софит

"И сказал бог: да будет свет. И стал свет".

Но в священном писании не сказано, был ли этот свет желтый, красный или синий, там ничего не упомянуто о прожекторах, рефлекторах, рампе, софитах, об "ординарке", "двойке" и "тройке", о "пятидесятисвечовых", "сотенных" и "тысячных", о реостатах, "горизонте", тенях и прочих деталях сценического освещения.

Господь не повелевал: на шесть желтых", не изрекал: "В портал дайте синюю... нет, черт дери, не синюю, зачем синюю! Включите в люстре лунный свет да слегка прикройте ее...

Плохо, плохо, на горизонте нужен оранжевый отблеск и чтобы портал не отсвечивал..." И так далее. Богу было легче, потому что он сперва создал свет, а потом человека и театр. Генеральная репетиция есть репетиция под девизом "да будет свет", только это дело идет не так гладко, как при сотворении мира.

– Господин режиссер! – восклицает, наконец, главный герой на сцене. Уже час дня. Будем репетировать или нет?

– А почему вы не репетируете? – злобно сипит изнемогший от крика режиссер.

– "Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное..."

Режиссер вскакивает.

– Плохо, плохо, потушите наполовину третий софит!

– "Что с тобой стряслось?"

– Еще! Уменьшите еще! Ну, что вы там копаетесь?

– Господин режиссер! – кричит осветитель. – Да ведь третий софит совсем не светит.

– Что же там такое светит?

– Это люстра. Вы сами велели ее включить.

– Не ваше дело, что я велел! – рычит режиссер,Выключите люстру и включите третий софит на шесть.

– "Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное..."

– "Что с тобой стряслось?.."

– Плохо, плохо! Дайте в люстре желтый свет н выключите рампу.

Наступает минута странной, отрадной тишины.

О, если бы она продлилась подольше!

– Что такое? – гаркает режиссер. – Почему не репетируете?..

На сцену выходит сценариус.

– Клара куда-то вышла, господин режиссер.

– Надо репетировать! – шумит режиссер. – Пусть сейчас же идет на сцену!

– Но...

– Никаких "но"!.. – кричит режиссер и, внезапно обмякнув, как человек, который уже иа все махнул рукой, бормочет: – Начинаем!

Наконец-то!

– "Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное..."

– "Что с тобой стряслось?"

Из-за кулис на сцену вдруг вылезает драпировщик со стремянкой и ставит ее к окну.

– Вам что здесь нужно? – вскрикивает режиссер нечеловеческим голосом.

– Гардины повесить, – деловито отвечает драпировщик и лезет на стремянку.

– Что повесить? Какие гардины? Марш отсюда! Почему вы их не повесили раньше?

– Потому что раньше мне не прислали материи, -отвечает "вспомогательный персонал", стоя на стремянке, но режиссер уже мчится на сцену, чтобы скинуть его со стремянки, задушить, задавить, растоптать...

Автор закрывает глаза, затыкает уши. Наконец-то разразился главный скандал, дикий, трескучий, захлебывающийся скандал генеральной репетиции, скандал, назревавший и бродивший с утра, скандал горячечный, бестолковый, несправедливый, как мир, и необходимый, как гроза в природе, скандал, наполнивший всех присутствующих – и автора, и актеров, и вспомогательный персонал, и бушующего режиссера – темной, отчаянной злобой, изнеможением, тоской, горечью, стремлением бежать из этого проклятого театра... Такова атмосфера генеральной репетиции.