Текст книги "О черни, Путевые заметки"

Автор книги: Карел Чапек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 35 страниц)

Приехав же во Флоренцию, не стану говорить вам об искусстве. Его здесь слишком много, так что голова идет кругом; под конец до того обалдеваешь, что и на тротуарную тумбу, облюбованную собаками, смотришь, воображая, что это–какая-нибудь фреска. Из всего этого неизмеримого половодья бессмертной красоты опять приковывает внимание Джотто и Донателло, Мазаччо[Мазаччо (Томмазо ди Джованни ди Симоне Гвиди) (1401-1428), – выдающийся итальянский художник, один из крупнейших представителей реалистического направления во флорентийском искусстве эпохи Возрождения.] и благословенный брат Анджелико[Брат Анджелико – итальянский живописец, монах Джованни Анджелико (1387-1455); его кисти принадлежат фрески на тему о жизни Христа в монастыре Сан-Марко.] из Сан-Марко. На доме Джотто, магистра Jottus'a, есть мемориальная доска от 1490 года, на которой написано: "Hoc nomen longi carminis instar erat" – "Имя его равно длинной поэме". Да, это правда. И я записал его имя, как поэму, и заранее радуюсь, что встречусь с ним еще раз в Ассизах.

Об остальном можно сказать, что Флоренция до ужаса заражена иностранцами. Местный люд главным образом ездит на велосипедах и меньше, чем в других городах, марает стены надписями: "Viva il lascio"[Да здравствует фашизм (тал.).]. Что касается фашистов, то их крик звучит: "эйяэйяэйя", а приветствие заменяет этакий взмах руки, до того резкий, что прямо пугаешься. Но, поскольку я, слава богу, не политик, то могу снова вернуться к иностранцам. Больше всего мне жаль тех, которых платный гид гоняет по церквам и музеям. Гид или бормочет свои пояснения по-итальянски, и иностранцы его не понимают, или кричит им в уши какую-то тарабарщину, которую сам он считает французским или английским языком, и тогда они его и подавно не понимают. При всем том он по непостижимой причине всегда страшно спешит, будто дома у него рожает жена; он мчится, сдвинув шляпу на затылок, три четверти всех достопримечательностей пропускает и питает особую склонность к Канове[Канава Антонио (1757-1822) – выдающийся итальянский скульптор, представитель классицизма.].

Другая разновидность иностранцев держится за бедекер, как утопающий за соломинку или как искатела клада – за волшебную палочку. Они неустанно носят его раскрытым перед глазами; и когда они приближаются к какому-нибудь шедевру, бедекер в их руках, вероятно, как-то начинает трепетать, ибо тут они быстро вскидывают голову, бросают мимолетный взгляд на шедевр и потом вполголоса прочитывают, что цитирует бедекер об этом произведении искусства из Кроу и Кавальказеллы[...из Кроу и Кавальказеллы. – Джозеф Артур Кроу (18251896) – английский художник и историк искусства и Джованни Кавальказелла (1820-1897) – итальянский историк искусства, авторы книги-справочника "История итальянской живописи".].

Третья разновидность -молодожены, игнорировать которых я твердо решил еще в Венеции.

Четвертая разновидность – "high-life"[Здесь: богатые туристы (англ.).], которые без конца всюду ездят в автомобилях; как они ухитряются это делать, я не знаю, потому что всю Флоренцию можно обойти за десять минут.

Пятый сорт – это копиисты. Они сидят в Питти или в Уффици и копируют наиболее пышные картины. Им почему-то не нравится, когда вы бесстыдно начнете рассматривать "их" мастера: видимо, это кажется им посягательством на их частную собственность. Они изготовляют миниатюры с картин Фра Бартоломео[Фра Бартоломео (Баччо делла Порта) (1475-1517)флорентийский художник, мастер монументальной живописи.] и открыточки с Боттичелли[Боттичелли Сандро (Александр Филиппепи) (1444-1510) -" один из крупнейших итальянских художников эпохи Возрождения.]. Обладают чудесным талантом перевирать все цвета и до того замасливать свои работы, что они лоснятся, как пончик в сале.

В большинстве своем это – пожилые мужчины, безобразные барышни. Бог весть отчего, но ни одна копия и ни одна копиистка не обладали красотой хотя бы в малой степени. Вот сегодня, в Фьезоле, сразу три таких барышни срисовывали амбит монастыря и кипарисы; а в двух шагах от них валялся в траве ребенок со щенком, и было это до того прекрасно, что я и смотреть забыл на задумчивый амбит или на "превосходную панораму Флоренции и долины Арно", как выражается Бедекер; но три копиистки с важным видом продолжали мазать свои задумчивые амбиты и кипарисы, и ни одна не сняла очки, чтобы взглянуть на ребенка с собачкой или протереть глаза.

СИЕНА, ОРВИЕТО

Сиена – это такой необычайно милый маленький городок, он сидит на трех пригорках и улыбается, все равно – стекает ли по его спине теплый дождик, или светит солнце; в нем есть несколько прославленных памятников старины, но он и сам по себе, весь целиком – уютный старый памятник. Его строения добрая, степенная кирпичная готика, лишь с редкими изюминками ренессанса. Но это – не насупленная, воинственная готика и не крепостной, гордый, недоступный ренессанс, как, например, ренессанс дворца Строцци. Все здесь как-то интимнее, веселее, пригожее, чем в других местах. В Сиену я поехал, собственно, ради Дуччо ди Буонинсенья[Дуччо ди Буонинсенья (ок. 1255-1319) – крупный итальянский художник, основатель сиенской школы живописи. Его искусство сочетает черты средневековья и тенденции Возрождения. , сиенского Джотто; но – странное дело – мирный, сладостный, монументальный Джотто лучше подошел бы Сиене, чем более натуралистичный и трезвый Дуччо.

Приятнее всего бродить по улицам, взбегающим вверх и сбегающим вниз, словно расшалившаяся катальная горка, да глядеть на полоску синего неба над алыми коньками старинных домов, на зеленые волны тосканских холмов, обступивших город. Строго говоря, тосканский край очень похож на красивый чешский пейзаж – только вместо картофеля здесь произрастает виноградная лоза, а каждый холмик чудесно коронован каким-нибудь городишком с башнями или старинной замковой твердыней. Отсюда, из Сиены, был родом Энеа Сильвио Пикколомини[ ...Энеа Сильвио Пикколомини, у которого в свое время были кое-какие делишки с Иржи Подебрадским... – Энеа Сильвио Пикколомини (1405-1464)-итальянский ученый и дипломат, с 1458 года – папа римский под именем Пия II; враждовал с чешским королем Иржи из Подебрад (1420-1471), представителем умеренного крыла гуситов, способствовавшим подрыву привилегий католической церкви в Чехии.], у которого в свое время были кое-какие делишки с Иржи Подебрадским и который впоследствии сделался папой.

В его доме есть библиотека, стены которой расписал Пинтуриккьо[Пинтуриккьо (Бернардино ди Бетто) (1454-1513) –итальянский живописец, мастер фресковой живописи.] эпизодами из его деятельности. Благословенный сиенский воздух сохранил эти фрески в такой свежести, словно старый Пинтуриккьо только вчера наложил последний мазок на красочную арабеску вокруг окна. А еще есть тут готическая ратуша, вся внутренность которой, с головы до пят, расшита фресками, и собор, изнутри и снаружи выложенный цветным мрамором; фасад его переобременен украшениями, весь пол в мозаичных узорах. И еще – красивая огромная площадь, и Понте Гайя, и "Мир" Лоренцетти[

"Мир" Лоренцетти – имеется в виду женская фигура "Мир" на фресках итальянского художника Амброджо Лоренцегти (ок. 1280-1348) в сиенском Палаццо Публике.], и уйма других приятных, радующих сердце предметов; да, есть здесь все это и еще многое другое.

Но Сиена-пустяк по сравнению с Орвието. Орвнето – городок еще поменьше, да вдобавок он угнездился на столешнице своего рода каменного стола, который торчком вылез из земли до головокружительной высоты. Добраться до города можно по серпантину, от чего, пожалуй, отказался бы самый воинственный из врагов этого недоступного городка, или по канатной дороге, и тогда у вас непременно закружится голова. Наконец вы наверху, на высоте полутора тысяч – но не метров, а лет; ибо Орвието – страшно древний, построенный из неоштукатуренных плит, весь в голых каменных кубиках. Единственное украшение позволили себе орвиетяне – собор. Меня, правда, ни в коей мере не волнует все это декоративное сплетение кружев и вышивание, которыми старые итальянцы украсили готику; но внутри собора одну из часовен, всю от пола до потолка, расписал Лука Синьорелли[Лука Синьорелли (ум. 1523) – известный итальянский художник; особое внимание уделял изучению форм и движений человеческих фигур. Одна из его лучших работ величественный фресковый цикл на тему "Конец мира" в капелле Бризио в соборе г. Орвието.], странный и великий художник, одержимый видениями человеческих тел. Ему мало было "Страшного суда" с целыми слитками превосходно вылепленной мускулатуры: он еще окаймил всю часовню медальонами, из которых каждый – как иллюстрация к Дантову "Аду", и все связал между собою арабесками, состоящими из гирлянд человеческих тел в самых удивительных положениях и ракурсах. Казалось, художник никак не может насытиться видом человеческого тела в движении; опьяненный и все же поразительно точный, размашисто-страстный и в то же время сдерживающий себя строгостью, художник, ради которого стоит свернуть с торных итальянских дорог и подняться на скалу Орвието. В виде прибавки вы еще получите две большие часовни, буквально устланные фресками добротного quatrocento[пятнадцатого века (итал.).].

Если бы мои знакомые видели, какую радость доставил я орвиетским мальчишкам, которым раздал чешские почтовые марки, – они, конечно, стали бы писать мне гораздо чаще. Мальчишки тотчас обступили меня, выпрашивая francoboli esteri[заграничные марки (итал.).]. Я отдал им, что у меня нашлось, и тут они вздохнули в восторженной радости: "Чекословаккиа!" Когда я в свое время коллекционировал марки, я бы с таким же счастливым вздохом принял марки Афганистана или Боливии. Наша родина для орвиетских ребят нечто весьма экзотическое. Но раз уж зашла речь о дальних странах, то именно в Орвието за все свое путешествие я встретил первую женщину красоты поистине волшебной. Это была юная японка. Никогда я не думал, что японки могут быть так прекрасны.

Она смотрела на Синьорелли, а я смотрел на Синьорелли и на нее. Потом она ушла, а Синьорелли остался. Это – ошеломляющий художник; но я никогда не поверил бы, что японки могут быть столь совершенны в женском очаровании.

Р И М

Богу известно – я бы предпочел писать о Рокка ди Папа, чем о Риме. Рокка ди Папа – это крошечное скалистое гнездо высоко в албанских горах; по улицам его стекает навозная жижа, в которой валяются черные козы и еще более черные детишки, невероятное множество детей. Улицы там – просто лестницы, а дома – нечто вроде черных каменных ячеек, которые, как это ни странно, издали – например, из окон Ватикана, – кажутся белыми сахарными кубиками, Такова Рокка ди Папа. Но Рокка ди Папа не занимает общественное мнение, Рокка ди Папа -вовсе не проблема культуры, а посему вернемся к Риму.

Махар нашел в Риме античность[Махар нашел в Риме античность. – Иозеф Махар (1864-1942)-известный чешский поэт, в начале творчества выступивший за национальное освобождение страны. После образования в 1918 году самостоятельной Чехословакии Махар переходит на реакционные политические позиции. Тема античности, Которую Махар противопоставлял современности как некий идеал гармонии, занимает большое место в творчестве поэта, особенно в ранний период.]. Странно. Что до меня, то я нашел тут главным образом барокко. Колизей– произведение барокко. Весь императорский Рим – явно барочный. Потом наступила эра христианства и разом положила конец императорскому барокко. Вследствие этого искусство в Риме уснуло и проснулось лишь при первой возможности, когда слегка ослабли тугие путы, которыми его стянуло христианство, когда снова можно стало вскипеть в новом приливе барокко, на сей раз под эгидой папства. Папский Рим просто-напросто продолжение Рима императорского, по крайней мере в области архитектуры; сейчас я, может быть, напишу величайшие глупости, но уж оставьте их мне. Так вот, я сказал бы примерно так: в Италии существуют две тенденции развития: римская – барочная, светская, католическая, стремящаяся к гигантским размерам, роскоши, динамике, показной внешней форме; и другая – более примитивная, более строгая, более народная, если можно выразиться образно – этрусская, выпущенная из плена христианством; она создавала мозаики, забивалась в катакомбы, опростила скульптуру и архитектуру, говорила языком детским и интимным. Но время от времени всегда прорывалась тенденция барокко; она захватила в Италии готику и превратила ее в пышный, узорчатый стиль. Раннее Возрождение – это снова строгая, чистая по формам реакция против барочной тенденции, выигравшая бой в области итальянской готики. Но Высокое Возрождение – это уже, собственно говоря, новая победа идеи барокко. Итак, Рим непрестанно стремится к барокко, барокко-вот его родная речь; следовательно, у Рима столь же мало общего с античностью, как и у Микулашского проспекта[Микулашский проспект. – Очевидно, Чапек имеет в виду улицу в Праге, на которой находится известный собор св. Микулаша, построенный в стиле барокко.].

Этот псевдоисторический обзор я делаю для того, чтобы мне не было стыдно, когда я скажу, что, в общем, Рим мне не нравится. Ни Форум Романум, ни ужасающая кирпичная развалина Палатина, ни чтолибо другое не вызвало во мне священного трепета.

Эти маниакальные размеры терм, дворцов и цирков, эта поразительная страсть строить все колоссальнее и колоссальнее, все экстенсивнее – это подлинно барочная одержимость, которая позднее заставила Павла V испортить собор св. Петра[...заставила Павла V испортить собор св. Петра. – При Павле V (Камилло Боргезе) папе римском (1605-1621), завершалась постройка и оформление одного из величайших архитектурных памятников-собора св. Петра в Риме. Большую часть работы над этим собором провел гениальный итальянский скульптор, живописец и поэт Микеланджело Буонаротти (1475-1564). В частях храма, созданных после смерти Микелачджело, преобладает парадный, помпезный стиль.]. Католичество через века подает руку языческому Риму цезарей; христианство же – всего лишь эпизод, разделаться с которым поскорее помог Рим.

Самое приятное в Риме – это некоторые маленькие божьи храмы: например, Санта-Прасседе, Санта Мария ин Космедин, Санта-Саба или даже церковь св. Климента, где похоронен наш национальный патрон Кирилл[...национальный патрон Кирилл. – Имеется в виду выдающийся просветитель Константин (827-869), в монашестве Кирилл, умерший в Риме. Вместе со своим братом Мефодием заложил на территории нынешней Чехии основы церкви, независимой от немецкого духовенства. Кирилл и Мефодий впоследствии были причислены к лику святых.]. "Tumba di San Cirillo"[Могила свитого Кирилла (итал.).], – сказал причетник, указывая в подвале церкви на потрескавшийся мраморный маленький саркофаг, придавленный несколькими оббитыми камнями. Для святого – пожалуй, слишком скромная гробница, особенно если вспомнить о пышных усыпальницах пап в соборе св. Петра.

К достопримечательностям Рима я отнес бы еще кошек на форуме Траяна. Это-небольшой газон, расположенный ниже улицы и огороженный решетками; посреди возвышается столп Траяна, один из нелепейших памятников в мире, а вокруг лежат поверженные колонны. В тот раз я насчитал на этих колоннах не менее шестидесяти кошек всех мастей. Это был восхитительный вид. Я отправился туда еще раз, лунной ночью; кошки сидели спинами друг к другу и вопили: вероятно, выполняли какой-то религиозный обряд. И я оперся на ограду, сложил руки и стал вспоминать свою родину.

Вот и у кошек есть свой бог, во имя которого они поют при луне: отчего же нет его у тебя? Ах, не нашел ты его ни в палящем зное южного Гелия, ни в холодной пышности католичества; быть может, он шептал тебе что-то среди чистоты храма Альберти или в сладостном мерцании равеннских церквушек, но ты плохо его понял. Ибо, помимо всего прочего, говорил он не по-чешски.

НЕАПОЛИТАНЦЫ

Я не стану писать вам о Везувии или Голубой пещере. Тем более не стану писать о море: порядочный человек не распространяется о красоте своей, пусть и мимолетной, любви. Но, кроме прекрасной природы, главная достопримечательность здесь – коренные неаполитанцы.

У неаполитанцев традиции – постарше римского форума. Говорят, еще Гете писал о стадах коз, которые по утрам бегают по улицам Неаполя, чтобы их доили на месте. В половине седьмого утра под моим окном раздается устрашающий рев; высовываюсь из окна – на улице стоит стадо жующих коз (с лицами английских леди), и какой-то молодец доит их, издавая поощрительные вопли. Завидев меня, он выпустил вымя и, протянув ко мне руку, закричал что-то.

Выползаешь из дому – и тут, прямо на парадной улице Виз Партенопе, лежит поперек тротуара этакий верзила, закинув руки под голову, черный, как копченая колбаса, и греет на солнце свой загорелый живот. Думаешь: ну, не умер, так спит; но стоит подойти к нему на расстояние окрика, как он вынимает руку из-под головы и говорит: "Signore, un soldo"[Синьор, один сольдо (итал.).]. Мальчишка на глазах у всех орошает тумбу и, не прерывая этого занятия, окликает тебя: "Signore, un soldo!"–видимо, требуя платы за таковое истинно неаполитанское зрелище. Если бы можно было зарабатывать криком, каждый неаполитанец превратился бы в Астора. Продавать газеты с диким воинственным рыком, вспрыгивать с ними на ходу в трамваи и поезда или от божьего утра сидеть на тротуаре над парой носков, четырьмя шнурками для ботинок, тремя лимонами и ниточкой бус и до вечера горланить, включаясь в оглушительный уличный концерт,в этом, видимо, и состоит основное призвание здешнего люда. Идешь пешком где-нибудь в районе Пуццуоли; какой-нибудь vetturino[извозчик (итал.).] решает вдруг, что ты обязательно должен сесть в его пролетку; в таком случае откажись от сопротивления. Полчаса он будет следовать рядом с тобой и кричать, кричать... Сначала поитальянски, ты не понимаешь; потом по-английски, ты делаешь вид, будто не понимаешь; потом по французски, по-немецки, наконец, заголосит: "Да, да, харашо гаспада, отто лире, ахт, майгер, мосье, вера ту, ту компри, отто лире, сер, эйт, эйт, эйт!" Наконец ты складываешь оружие перед подобным языковым феноменом и за несколько шагов до цели твоего путешествия влезаешь в его рыдван. Тогда он издает победный клич, его клячонка вздрагивает, vetturino всем телом повисает на вожжах, непрерывно вопя, каким-то непостижимым чудом делает резкий вольт прямо через канаву, изможденная лошадь сбавляет прыть, но через три шага снова подхватывает, ты летишь куда-то вниз, потом вверх, направо, налево, препоручаешь душу свою богу, и – ессо! – vetturino оглядывается торжествующе, словно победитель олимпийских заездов: приехали.

– Пятнадцать лир, синьор, – спокойно говорит он.

Ладно, даешь ему восемь.

– А чаевые? – не отстает удалой возница.

Ну, добавишь лиру: все-таки твоя жизнь этого стоит,

– А еще чаевые для коня...

Ты идешь взглянуть на Сольфатаро (не ходите туда, весь феномен выглядит как обыкновенное гашение извести у нас дома). Входная плата... шесть лир, гм. У входа без единого слова тебя берет под руку благородного вида господин; он держит какуюто плетенную из соломы косу и красиво насвистывает.

К сожалению, ты слишком поздно соображаешь, что господин благородного вида – проводник, который у какой-то дыры зажигает на десять секунд соломенную плетенку, просто чтобы пустить дым. Потом сн ведет тебя за какое-то строение; ты с благодарностью воображаешь, что там–уборная. А там всего лишь босой дед, он разрывает лопатой песок и предлагает тебе обжечь в этом песке руку; вдобавок он обязательно постарается сунуть тебе в карман три горячих камушка – на память – и подставляет открытую ладонь. Господин благородного вида, скрипя красивыми туфлями, выводит тебя наружу.

– Десять лир, сударь.

Ты недоумеваешь.

– Пять лир – моя такса, – объясняет господин,четыре лиры за факел и лира на вино.

Сидишь вечером в приличном маленьком отеле; внизу море, вверху курится Везувий, в общем, все чудесно. К тому же на улице раздается звон гитары, и приятный голос запевает известную неаполитанскую песенку "Чесалась я". Вскоре к тебе подходит добрый молодец, подставляя шляпу: в ней на платочке лежат только пятилировые монеты. Тебе немного стыдно оттого, что ты бросил ему одну вдовью лиру; но любезный тенор ловко встряхивает шляпу, лира исчезает под платочком, и сверху остаются опять только пятилировые монеты.

Послушайте: я человек не расточительный и не плачу, за что не обязан; но прошу вас, когда я вернусь домой, не подавайте мне никто руки, чтобы я ненароком не сунул вам на чай. Или лучше, бога ради, скажите: есть ли на свете еще хоть что-нибудь даровое?

Да будет сказано по совести: красоты Неаполя– до некоторой степени надувательство. Неаполь некрасив, если только не смотреть на него издали. А издали он лежит, золотясь на солнце, а море такое синее, какое только можно себе вообразить; здесь, на переднем плане. – прекрасная пиния, а то, голубоватое, вдали, – Капри; Везувий выдохнул кусочек белой ваты, Сорренто светится далеко и чисто – боже, какая красота! Потом спускаются сумерки, густеет синь, выскакивают огоньки, вот уже целый полукруг искорок, а по морю плывет пароход, сияя зелеными, синими, золотыми огнями – боже, какая красота! Но войди в город, путник, поброди по улицам, оглядывая все чешскими глазами, потешься, как можешь, живописностью здешней жизни вскоре тебе станет от нее немного не по себе. Быть может, эти улицы живописны; но они же, во всяком случае, весьма безобразны. Ты бродишь под гирляндами грязного белья, прокладывая себе дорогу среди разного сброда: ослов, бродяг, коз, детей, автомобилей, корзин с овощами и прочим подозрительным свинством, среди мастерских, занявших пол-улицы, отбросов, моряков, рыб, пролеток, газетчиков, напомаженных девок, чумазых мальчишек, валяющихся на земле; все это толкается, орет, немилосердно сквернословит, выкрикивает, предлагает, голосит, щелкает кнутами и обманывает. Кажется, подлинная стихия неаполитанца– что-нибудь продавать; берется стул, старая упряжь, три свечки и вонючая камбала; и потом над этим день-деньской распевают какие-то заклинания, и называется это "торговля смешанным товаром".

Вон убогий слепец продает семь тросточек; сжалишься над ним, купишь одну; убогий слепец требует за нее двадцать лир, ты даешь ему пять и уходишь: знай же, ты здорово попал впросак. А вон идет молодец, несет стул на плече, а чтобы не было скучно, подыгрывает себе на скрипке марш. Мне не повезло: я приехал в Неаполь через полчаса после прибытия короля Италии. Видимо, была устроена пышная встреча, улицы все еще забиты пролетками, автомобилями, двуколками, ослами, самыми удивительными рыдванами; чтобы убить время, кучера хлещут своих коняг, оглушительно щелкая кнутами, шоферы гудят что есть силы, всё обезумело галдит, где-то в порту гулко раскатываются артиллерийские залпы, – я отроду не слыхал такого гвалта. И, милые мои, итальянские парадные мундиры – то-то потеха! Никогда бы не поверил, что мужчина согласится навешать на себя такие балдахины, перья, шнуры, кисти и ленты, лампасы, султаны, постромки и лямки, вышивки, цацки, позументы и гирлянды, какие были па крупных и мелких сановниках этой живописной страны. Да, чтобы не забыть: потом я видел, как король проезжал по улицам; восторженный народ... попросту аплодировал ему, как в театре.

Но вернемся к моим маниям. Неаполь – город, абсолютно лишенный творческого духа. Здесь всегда была плохая живопись и отвратительная архитектура: здешние люди довольствуются синим небом и щедрой природой, благословленной богом. Но в одной церкви (не помню уже, был ли это Сан-Дженнаро, или Сан-Кьяра, а может быть, и еще какой-нибудь святой) я нашел безымянные образки совершенно в народном духе; их там несколько сотен, и среди них попадаются очаровательные. Обычно на них изображена комната в чрезвычайно убедительной перспективе; на постели, как следует накрахмаленной и тщательно постланной, лежит больной, несколько женщин в юбках образца 1870 года заламывают руки и прижимают к глазам наглаженные платки; на стене изображен святой образ, и перед ним стоит на коленях мужчина в черном, стоит оцепенело, прямо и объемно, как туго набитый мешок. Вероятно, небеса не в силах были устоять перед столь примерной молитвой и ниспослали больному исцеление, за что и были возблагодарены этой скрупулезно выписанной exvoto[данью (лат.).]. Но, знаете, некоторые из этих образков отличаются серьезной простотой таможенного служащего Руссo[ ...отличаются серьезной простотой таможенного служащего Руссо... Французский живописец-самоучка Анри Руссо (1844-1910) – некоторое время служил в парижской таможне. Наивная непосредственность работ Руссо нашла много подражателей, но они подменили ее эстетской архаизацией.], а другие словно вобрали в себя беспокойность Мунка[Мунк Эдвард (1863-1944) -норвежский художник, один из родоначальников норвежского экспрессионизма.]; это – в своем роде уникальная галерея анонимной живописи.

Все же остальное в Неаполе – это крик, грязь и живописность.

ПАЛЕРМО

Я предпочел бы даже не писать этого; мне стыдно, что я не могу четко сказать, что самое прекрасное в мире: путешествие по морю, Монреаль или садик в Сан-Джованни дельи Эремити. Что касается Палермо, то еще вчера я написал бы вам, что это – самый чистый город во всей Италии; сегодня же, после того как я пошатался вокруг порта Кала, я думаю, что он – самый грязный город из всех, считая Неаполь и Рокка ди Папа. Зато бесспорное преимущество сицилийцев – в том, что они почти совсем не попрошайничают, вообще они кажутся строже и достойнее, чем кудрявые неаполитанцы, там, севернее; в Сицилии, видимо, сказывается влияние испанской культуры.

Испанское влияние – последнее по времени; первым было греческое, вторым и третьим – сарацинское и норманское; ренессанс заглянул сюда только так, мимоходом. Теперь все эти элементы культуры залейте ослепительным солнцем, добавьте африканскую почву, тучи пыли и великолепную растительность: вот вам Сицилия.

Впрочем, нет, еще здесь есть местная культура, – ее вы можете увидеть на двуколках всех крестьян, населяющих залив Золотой Раковины. Дело в том, что эти двуколки великолепно размалеваны: сюжетами легенд, рыцарских турниров, историческими сценками, картинками войны, драматическими эпизодами современной жизни; и все это изображено с готической примитивностью, пожалуй, в манере фигур на старых картах, точно так же расписан потолок в Трибунале, если не ошибаюсь, относящийся к XV веку. Первую двуколку я вознамерился было тотчас купить: она показалась мне настоящим музейным экспонатом. Но за два дня я перевидал их несколько тысяч, и среди них попадались настоящие чудеса полихромии. Если где и живет народное искусство полной жизнью, так именно здесь.

А теперь – Монреаль, чудо, богатейший ковчег романского искусства; это – собор, от потолка до пола выложенный золотыми мозаиками; они, правда, не достигают благородной красоты равеннских мозаик,которые, к слову, старше на несколько столетий, – но могут считаться превосходнейшей, монументальнейшей сокровищницей романского декоративного искусства, так же, как и Капелла Палатина здесь, в Палермо, вызывающая головокружение, так же, как галерея с крестовыми сводами в Монреале, где вы можете сойти с ума от примерно трехсот фигурных колонн, причем каждая капитель оригинальна и представляет собой запутанный клубок орнамента и легендарных сцен, животных, мусийных работ – и, наконец, так же, как орнаменты, и полы, и фризы, здесь и в Монреале, превосходящие все, что я до сей поры представлял о возможностях чисто геометрической орнаментики. И затем – сам Монреаль, странный город, прилепившийся на склоне горы посреди древовидных кактусов, пальм, смоковниц и не знаю каких еще удивительнейших деревьев, город, изобилующий испанскими и сарацинскими решетками, город мягкого, необычайно живописного барокко, грязного белья, осликов, детей, поросят, фронтонов в народном духе, прекрасных видов, простирающихся до самых Липарских островов, – первый город, в котором у меня в буквальном смысле слова разбегались глаза.

И – опять нечто совсем иного характера: садик, окруженный старой полуразвалившейся галереей с крестовыми сводами в Сан-Джованни дельи Эремити. Сама церквушка – старинная мечеть с мавританскими куполами; и на крошечном клочке земли, окруженном мавританскими стрельчатыми арками, выросло и расцвело все, что сумасшедшее щедрое небо даровало Золотой Раковине, палермскому заливу. Несколько померанцевых и лимонных деревьев сгибаются под бременем зрелых плодов – и одновременно цветут; финиковая пальма, осыпавшиеся розовые кусты, другие кусты, несущие на себе литрового объема трубчагые цветы, растительность, незнакомая мне, заросли цветов с дурманящим ароматом. На невероятно синем небе вырисовываются пять алых сарацинских куполов, похожих на гигантские глобусы. Мой бог, этот уголок земли был все же, пожалуй, самым прекрасным из всего, что я видел.

В Монреале есть чудесные мозаики о сотворении мира; сам Микеланджело в Сикстинской капелле[...Микеланджело в Сикстинской капелле... – В фреске Микеланджело Буонаротти "Страшный суд" на алтарной стене Сикстинской капеллы (1534/35-1541), о которой говорит Чапек, религиозная тема трактована как своеобразная титаническая борьба гигантов, противопоставляющих свою волю слепой стихии.] не постиг с такой глубиной сотворение света, и вод, и суши, и небесных тел, а главное – он забыл или не сумел показать, как бог в день седьмый "увидел, что это– хорошо", и предался отдыху. Бог в Монреале отдыхает, погруженный в мечты, как хозяин после трудового дня, сложив руки на коленях. Впрочем, и сам творец забыл кое-что: он, правда, велел Адаму назвать именами всех зверей и тварей водяных, но не велел ему дать имя всем запахам. Вот почему язык человеческий не в силах выразить все ароматы и оттенки смрада. Смешайте запахи жасмина, гнилой рыбы, козьего сыра, прогорклого растительного масла, испарений человеческих тел, дыхания моря, эфирных масел от апельсинов, кошек – и вы получите вдесятеро слабейшее представление о том, чем пахнет портовая улица. Да не забудьте еще детские пеленки, гниющие овощи, козий помет, табак, пыль, древесный уголь и помаду. Добавьте сюда запахи прели, помоев, мокрого белья, пригоревшего масла. Но и этого будет мало. Это просто невыразимо.

Невыразимы красоты и странности мира.

ОТ ПАЛЕРМО ДО ТАОРМИНЫ

Оплатите мне звонким золотом эти строки – не потому, что они отличаются какой-нибудь особенной красотой, а потому, что самому мне пришлось дорого за них заплатить. Но даже если считать по десять сантимов за каждую звездочку и по сантиму за каждый шумный вздох моря, по десять лир за красный огонек на вершине Этны и за бальзамический воздух по пол-лиры в час, – как видите, я не ставлю в счет ни бликов на море, ни пальм, ни старого замка, ни даже греческого амфитеатра, потому что ночью ему нечем привлекать взоры, – то все равно заплатить за это стоит, и да будет благословен господь за то, что он привел меня в эти края.