Текст книги "О черни, Путевые заметки"

Автор книги: Карел Чапек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 35 страниц)

Вот мистер Найгель Плейфер[Найгель Плейфер (1874-1934) – английский актер и режиссер. Поставил на английской сцене драмы Чапека "R. U. R." и "Из жизни насекомых".] – режиссер, который привез в Англию мои пьесы, но он способен и на лучшее; это невозмутимый человек, художник, антрепренер и один из немногих, по-настоящему современных, английских режиссеров.

А это – мистер Джон Голсуорси[Джон Голсуорси (1867-1933) – выдающийся английский писатель и драматург, представитель критического направления в английской реалистической литературе; наиболее известен его цикл романов "Сага о Форсайтах".] в двух видах: драматурга и романиста, потому что надо знать его с обеих сторон. Это очень скромный, мягкий и прекраснейший человек с лицом священника или судьи, хрупкий, худощавый, созданный из такта, сдержанности и задумчивой нерешительности, невероятно серьезный, только в деликатно собранных морщинках вокруг глаз таится ласковая улыбка. У него жена, очень на него похожая, а его книги – прекрасные и мудрые произведения чуткого и порою грустного наблюдателя.

Вот мистер Г. Честертон; я изобразил его с крылышками, отчасти потому что повидать его я мог только мельком, отчасти же по той причине, что он отличается райской жизнерадостностью. К сожалению, в момент нашего знакомства он был, по-видимому, стеснен несколько официальной ситуацией; он мог только улыбаться, но его улыбка стоит трех. Если бы я мог написать о его книгах, о его поэтическом демократизме, о его гениальном оптимизме, получилось бы самое веселое из моих писем; но я взял себе за правило писать лишь о том, что видел своими глазами, поэтому я представляю вам объемистого человека, напоминающего своими объемами Виктора Дыка[Виктор Дик (1877-1931) – известный чешский писатель; в своих ранних произведениях выступал за национальное освобождение Чехии, после образования Чехословацкого государства в 1918 году перешел в лагерь реакции.], с мушкетерскими усиками и застенчиво-лукавыми глазками под пенсне, с растопыренными ручками, как полагается толстяку, и с развевающимся галстуком; это одновременно ребенок, великан, кудрявый барашек и буйвол; у него крупная голова с каштановой шевелюрой, смуглое лицо с мечтательнокапризным выражением: с первого же взгляда он вызвал – во мне застенчивость и пылкое влечение.

И больше я его не видел.

А это мистер Г. Д. Уэллс[Г. Д. Уэллс. – К. Чапек увлекался творчеством Уэллса; он писал: "Имя Уэллса принадлежит не только истории литературы, но и истории человеческого прогресса" ("Лидове новины", 20 сентября 1936). Научно-фантастические романы английского писателя, в которых осуждалась буржуазная цивилизация, близки по теме многим произведениям К. Чапека, однако Чапек не разделял позитивных взглядов Уэллса, сводившихся к утопическому социал-реформизму.]. Один рисунок изображает его в обществе, а другой – дома; у него массивная голова, могучие, широкие плечи, сильные, горячие ладони; он похож на рачительного хозяина, на трудящегося человека, на отца семейства и на кого хотите еще. У него тонкий, глуховатый голос человека, не привыкшего много говорить, лицо, носящее следы размышлений и работы, уютный дом, красивая жена, подвижная, как чечетка, двое взрослых веселых сыновей и слегка прищуренные, чуть затененные густыми английскими бровями глаза. Простой и умный, здоровый и сильный, очень образованный и очень обыкновенный в самом хорошем жизнелюбивом смысле этого слова. Говоря с ним, забываешь, что перед тобой большой писатель, потому что беседуешь с думающим, универсальным человеком. Желаю вам долго здравствовать, мистер Уэллс!

А вот существо почти сверхъестественное – мистер Бернард Шоу; я не мог лучше нарисовать его, потому что он все время в движении, все время разговаривает.

Огромного роста, тонкий, прямой, он похож то на господа бога, то на весьма злокозненного сатира, который, однако, за время тысячелетних превращений утратил все слишком естественное.

У него белые волосы, белая борода и очень розовая кожа, нечеловечески ясные глаза, большой воинственный нос; в нем есть что-то рыцарское, напоминающее Дон-Кихота, что-то апостольское и что-то позволяющее относиться с иронией ко всему на свете и в том числе к самому себе; я никогда в жизни не видел существа более необыкновенного; по совести говоря, я его боялся. Мне казалось, что это какой-то дух, лишь играющий в знаменитого Бернарда Шоу. Он вегетарианец, то ли принципиально, то ли из гурманства, не знаю; никогда не знаешь, держится человек принципов из принципа или для собственного удовольствия. У Шоу рассудительная жена, тихий клавесин и окна на Темзу; жизнь бьет в нем ключом, он рассказывает множество интересных вещей о себе, о Стринберге[Стринберг Иухан Август (1849-1912)-выдающийся шведский писатель, автор драм, романов и новелл, обличающих пороки шведского буржуазного общества. В поздний период своего творчества пережил известное влияние декаданса.], о Родене[Роден Огюст (1840-1917) – выдающийся французский скульптор; оказал мощное воздействие на развитие европейской реалистической скульптуры. В поздних произведениях Роден приближается к импрессионизму.] и других знаменитостях; слушать его наслаждение, пронизанное ужасом.

Следовало бы нарисовать еще многих замечательных и прекрасных людей, с которыми я встречался; были среди них мужчины, женщины, очаровательные девушки, литераторы, журналисты, студенты, индийцы, ученые, клубмены, американцы и все прочие; но пора проститься, друзья; я не хочу думать, что больше вас не увижу.

БЕГСТВО

Под конец я открою ужасные вещи: например, английское воскресенье это нечто страшное. Говорят, воскресенье существует, чтобы ездить на лоно природы; это неправда – на лоно природы едут, чтобы в дикой панике скрыться от английского воскресенья.

В субботу каждого британца одолевает темное инстинктивное стремление бежать куда глаза глядят, подобно тому, как темный инстинкт заставляет животное спасаться от надвигающегося землетрясения.

Кто не мог сбежать, прячется хотя бы в церковь, чтобы в молитвах и пении переждать грозный день.

Это день, когда не готовится пища, никто никуда не ездит, никто ни на что не смотрит и ни о чем не думает. Не знаю, за какие невероятные преступления осудил господь бог Англию на еженедельное наказание воскресеньем.

Английская кухня бывает двух родов: хорошая и посредственная. Хороший английский стол – это попросту французская кухня; посредственный английский стол в посредственном отеле для среднего англичанина в значительной степени объясняет английскую угрюмость и молчаливость. Никто не может с сияющим видом выводить трели, прожевывая pressed beef[прессованную говядину (англ.).], намазанную дьявольской горчицей. Никто не в состоянии громко радоваться, отдирая от зубов липкий пудинг из тапиоки. Человек становится страшно серьезным, – и если он поест лосося, политого розовым киселем, получит к завтраку, к обеду и к ужину нечто бывшее в живом виде рыбой, а в меланхолическом меню называемое fried sole[жареная камбала (англ.).], если трижды в день он дубит свой желудок чайным настоем, да еще выпьет унылого теплого пива, наглотается универсальных соусов, консервированных овощей, custard[желе из молока и яиц (англ.),] и mutton; [баранины (англ.).]– этим, видимо, и исчерпываются все телесные услады среднего англичанина, – и начинает постигать причины его замкнутости, серьезности и строгости нравов. Напротив, гренки, запеченный сыр и жареное сало – это безусловно наследие старой веселой Англии. Я убежден, что старый Шекспир не вливал в себя настоя таннина, а старик Диккенс не услаждал свою жизнь мясными консервами; что же касается старины Джона Нокса[Джон Нокс (1505-1572)-шотландский церковный реформатор, заложил в 1560 году протестантскую церковь в Шотландии. ], то тут я не так уверен.

Английской кухне недостает этакой легкости и цветистости, радости жизни, мелодичности и грешного чревоугодия. Я сказал бы, что этого недостает также и английской жизни. Английская улица не веселит.

Обыкновенная заурядная жизнь лишена веселых звуков, запахов и зрелищ. Обыкновенный день не искрится приятными случайностями, улыбками и зародышами происшествий. Вы не можете слиться с улицей, с людьми и звуками. Ничто не подмигнет вам дружески и общительно.

Влюбленные молча целуются в парках, упорно, плотно стиснув зубы. Пьяницы в одиночку пьют в барах. Средний человек едет домой, читая газеты, и не глядит по сторонам. Дома у него камин, садик и неприкосновенность частной семейной жизни. Кроме того, он культивирует спорт и weekend[отдых в конце недели (англ.),]. Больше ничего о его жизни я выяснить не мог.

Континент более шумен, менее упорядочен; он грязней, несдержанней, пронырливей, страстнее, сплоченнее, влюбленней, сластолюбивей; он шумлив, груб, болтлив, распущен и как-то менее совершенен. Прошу вас... дайте мне билет прямо до континента.

НА ПАРОХОДЕ

Человек, находящийся на берегу, хотел бы очутиться на пароходе, который отчаливает от пристани; человек, находящийся на пароходе, хотел бы очутиться на берегу, который виднеется вдали. Будучи в Англии, я беспрестанно думал о том прекрасном, что осталось дома. А дома я, вероятно, буду думать, что в Англии лучше и приятнее, чем где бы то ни было.

Я видел величие и силу, богатство, благоустройство и зрелость, ни с чем не сравнимую. Но ни разу я не пожалел, что Чехословакия – маленький, неустроенный кусочек земли. Быть небольшим, недоделанным и незаконченным это хорошая, мужественная миссия. Существуют огромные великолепные трехтрубные трансатлантические пароходы с первым классом, ваннами и сверкающей медью; и существуют небольшие дымящие пароходики, которые пыхтят по океанам; друзья, сколько надо мужества, чтобы быть таким маленьким и неудобным средством передвижения! И не говорите, что у нас мелкие масштабы; вселенная вокруг нас, слава богу, так же необъятна, как и вокруг Британской империи. Маленький пароходик не вместит столько, как большой корабль, но, друзья, он может доплыть так же далеко, а то и еще дальше! Все зависит от команды.

В голове у меня еще все гудит, как у человека, который, выйдя с огромного завода, оглушен тишиной за его стенами; а то вдруг начинает казаться, будто у меня в ушах продолжают звонить колокола всех английских церквей.

Но в эти ноты уже все время врываются чешские слова, которые я скоро услышу. Мы небольшой народ, и поэтому мне будет казаться, что я со всеми лично знаком.

Первый, кого я увижу, будет полный, крикливый человек с виргинской сигарой во рту, человек, чем-то недовольный, холерического темперамента, возбужденный, болтливый и с душой нараспашку. И мы встретимся как старые знакомые...

Узкая полоска на горизонте – это уже Голландия со своими ветряными мельницами, аллеями и черно-белыми коровами, плоская, прекрасная страна, демократичная, сердечная и привольная.

А белый английский берег тем временем скрылся из виду. Жаль, я забыл с ним попрощаться. Ладно, дома переварю все, что видел, и, о чем бы ни зашла речь – о воспитании детей или о транспорте, о литературе или об уважении к человеку, о лошадях или креслах, о том, каковы люди, или какими они должны быть, я начну с видом знатока: "А вот в Англии..."

Но никто не станет меня слушать.

ПРОГУЛКА В ИСПАНИЮ

Иллюстрированная автором

Перевод Е. элькннд

NORD A SUD EXPRESS

[Экспресс Север – Юг (англ.). ]

Так называемый Международный Экспресс занимает в наш век среди других видов транспорта важное место по причинам, с одной стороны, практическим, которые нас здесь интересуют меньше, а с другой стороны – по мотивам лирического свойства. Ежеминутно в современной поэзии мчится на вас Трансконтинентальный Экспресс; проводник с непроницаемым лицом объявляет: Париж, Москва, Гонолулу, Каир; SleepingСаг'ы[От Sleeping-Car – спальный вагон (англ.).] скандируют динамичный ритм Скорости, и летящий пульман овеян романтикой дальних странствий – не забывайте, что пылкое воображение переносит поэтов только в вагоны первого класса. Позвольте мне, друзья мои, поэты, сообщить вам некоторые сведения о пульмановских вагонах, о спальных купе: поверьте, что они снаружи – когда проносятся в огнях мимо уснувшей станции – гораздо романтичней и заманчивей, чем изнутри. Экспресс гонит с великолепной скоростью – это, конечно, верно, но верно и то, что когда ты, как проклятый, должен сидеть в нем четырнадцать или двадцать четыре часа, то этого, как правило, вполне достаточно, чтобы сдохнуть со скуки.

Паровичок Прага-Ржеп, конечно, не едет с такой импозантной скоростью, но тут ты хоть знаешь, что через полчаса можешь выйти из вагона и идти на все четыре стороны в поисках новых впечатлений.

Человек в пульмане не мчится со скоростью 96 километров в час человек в пульмане сидит и зевает, отсидит одну ягодицу, перевалится на другую. Одно только служит ему утешением: сидит он с удобствами.

Иногда небрежно взглянет в окно: за стеклом убегает станция, названья которой ему не прочесть, промелькнет городок, в котором ему нельзя выйти; никогда не пройдет он по этой дорожке, окаймленной платанами, не остановится на том мостике, чтобы плюнуть оттуда в реку, и не узнает даже ее названия. "А черт с ним со всем, – думает человек в пульмане. – Где мы едем? Только еще Бордо? Тьфу, пропасть, как тащится поезд!"

Вот почему, если хотите почувствовать хоть немножко дорожной экзотики, садитесь на паровичок, тяжело пыхтящий от станции к станции. Прижмите нос к вагонному стеклу, чтобы ничего не пропустить. Вот входит синий солдатик, вот ребенок машет вам ручкой, французский крестьянин в черной блузе предлагает хлебнуть своего винца, молодая мать кормит младенца грудью, бледной, как луч луны; громко обсуждают что-то парни, покуривая едкий табачок; патер бормочет молитвы, уткнув выпачканный табаком нос в свой требник; дорога вьется вдаль, нанизывая станцию на станцию, как бусины на четки. Потом наступает вечер, немного грустные от утомленья люди, словно беженцы, начинают дремать под мигающим светом вагонных лампочек. И тут по соседнему пути, грохоча, промчится сияющий Международный Экспресс со своим грузом томительной скуки, со всеми своими Sleeping и Dining[От Dining-Car вагон-ресторан (англ.).] вагонами.

"Что, это только Дакс? Боже милостивый, как мы ползем!"

Кто-то написал недавно панегирик Чемодану, имея в виду, конечно, не простой чемодан, а Чемодан Трансконтинентальный, облепленный наклейками отелей Стамбула и Лиссабона, Тетуана и Риги, СентМорица и Софии – гордость и путевой дневник хозяина. Открою вам страшную тайну: ярлыки эти продаются в бюро путешествий. За небольшое вознаграждение на чемодан вам наклеят Каир, Флиссинген, Бухарест, Палермо, Афины и Остенде. Хочу надеяться, что, открывая эту тайну, я наношу Чемодану Международному непоправимый удар.

Другой на моем месте из стольких тысяч километров пути, быть может, вынес бы иные впечатления: например, встречи с Венерой Международной или с Мадонной Спальных Вагонов; ничего в этом роде со мной не происходило. Произошло только крушение поезда, но тут я уж был совсем ни при чем. У небольшой станции наш экспресс бросился на товарный состав; бой был неравный: эффект получился такой, как если бы Оскар Недбал[Оскар Недбал (1874-1930)-известный чешский композитор и дирижер.] сел вдруг на чей-нибудь цилиндр. Товарному поезду пришлось круто, с нашей же стороны было всего пять раненых – победа полная.

В ситуациях подобного рода пассажир, выбравшись из-под груды чемоданов, свалившихся ему на голову, прежде всего бежит посмотреть, что, собственно, произошло, и, лишь удовлетворив свое любопытство, начинает ощупываться – все ли цело? Убедившись, что все как-будто на месте, принимается с чисто техническим сладострастием разбирать, как вшиблись друг в друга два паровоза и как мы здорово смяли этот товарный состав. Сам виноват, не надо было лезть.

Одни только раненые бледны и расстроены, как будто им нанесли незаслуженное личное оскорбление. Потом в дело вмешивается администрация, а мы идем в то, что осталось от вагон-ресторана, чтобы выпить по случаю нашей победы. Потом до самого конца пути мы едем по зеленой улице: не иначе, как нас боятся.

Массу неожиданных и сильных впечатлений можно получить еще в спальном вагоне при попытке залезть на верхнюю полку, особенно, если на нижней кто-то уже спит. Не совсем приятно наступить на голову или на живот человеку, когда не знаешь, какой он национальности и какой у него характер. Чтобы попасть наверх, используют ряд сложных гимнастических приемов: например, подъем с локтей или подъем с маха, прыжок с подскоком, прыжок ноги врозь; иногда дело улаживают добром, иногда прибегают к насилию.

Когда вы уже, наконец, залезли, смотрите, чтобы вам не захотелось пить или чего-нибудь в этом роде, чтобы не надо было спускаться; положитесь на волю божию и старайтесь лежать в полной неподвижности, как покойник на столе, пока за окнами убегают неведомые края и поэты на родине пишут стихи о Международных Экспрессах.

D. R., BELGIQUE, FRANCE

[Германская республика, Бельгия, Франция.]

Если бы я располагал средствами и если бы существовала свобода торговли на этот предмет, я бы непременно коллекционировал государства. Государственная граница, – как я теперь вижу, – дело нешуточное. Я не люблю таможенников и скучаю, когда проверяют паспорта, но, переезжая границу государства, всякий раз с новым восторгом убеждаюсь, что попал в другой мир, где своя речь, свои дома, свои жандармы, свой цвет земли и своя природа. За синим кондуктором приходит зеленый, которого через два часа сменит коричневый. Это, скажу я вам, тысяча и одна ночь. За чешскими яблонями пошли бранденбургские сосны на белых песках, вот машет крыльями мельница, словно куда-то бежит, земля стелется ровно и плодит главным образом стенды, рекламирующие сигареты и маргарин. Это Германия.

Потом – скалы, заросшие плющом, горы, выдолбленные человеческими руками в поисках руды, глубокие зеленые долины рек, заводы и домны, железные ребра индустриальных башен, отвалы щебня, словно еще не остывшие вулканы, – смесь буколической идиллии природы с тяжелой промышленностью, концерт, в котором Schalmei[свирель (нем.).] и карильон аккомпанируют фабричной сирене; вот вам Верхарн, "Les Heures Claires" и "Les Villes-Tentaculaires"["Светлые часы" и "Города-спруты" * (франц.).],– вот вам вся Фландрия старого поэта, не сумевшая распределить свои богатства и положившая их все в один карман.

Милая Бельгия. Маменька с ребенком на руках, солдатик, задержавшийся, чтоб попоить коня, таверна в долине, трубы и страшные башни индустрии, готический собор, железоплавильня, стадо коров среди шахт – все тут свалено вместе, как в старой лавке,один бог знает, как все это здесь уместилось.

И снова земля раскидывается вольнее – это Франция – страна ольхи и тополей, тополей и платанов, платанов и виноградников. Серебристая зелень. Да, серебристо-зеленая – вот ее цвет; розовый кирпич и голубая черепица, легкая дымка тумана, больше света, чем красок,– Коро[Коро Камилл (1796-1875)-известный французский художник-пейзажист.]. На полях ни души, наверное, давят виноград нового сбора; винцо из Турени, винцо из Анжу, вино Оноре де Бальзака, винцо графа де ла Фер[Грaф де ла Фер – один из героев (Атос) известного романа А. Дюма-отца "Три мушкетера".]. Garcon, une demi-bouteille[Гарсон, полбутылки вина (франц.).], ваше здоровье, башенки Луарской долины! Черноволосые женщины в черных платьях. Что это? Только Бордо? Ночь дышит смолистым ароматом: это Ланды – земля сосен.

Потом другой запах, острый, бодрящий: море.

Андай – пересадка! Жандарм с лицом молодого Калигулы[Калигула Гай Цезарь (12-41) римский император, прославившийся своей жестокостью.], в клеенчатой треуголке, чертит на чемоданах магические знаки и величественным жестом предлагает нам выйти на перрон. Ничего не поделаешь: это Испания.

Camarero, una media de Jeres[Официант, полбутылки хереса (исп.).]. Ничего не поделаешь. Обольстительная чертовка с ногтями, крашенными хенной. Хороша, да не про нас! А вот чучело жандарма недурно бы захватить домой для коллекции.

КАСТИЛИЯ LA VIEJA

[ старая (исп.). ]

Да, я был в Испании, могу в этом побожиться, и есть на то ряд свидетелей: например, наклейки отелей на чемоданах. И все-таки земля эта закрыта для меня непроницаемым покровом тайны, на том серьезном основании, что, когда я вступил на нее и когда я ее покинул, была глубокая ночь, как будто нас с повязкой на глазах перевозили через реку Ахерон или сквозь Горы Снов. Я силился что-нибудь разглядеть в темноте за окном и видел только какие-то скорчившиеся черные тени на голых откосах – наверное, скалы или деревья, а может быть, какие-то диковинные звери.

У этих гор была странная строгая форма. Я решил встать пораньше и рассмотреть их, когда рассветет.

Я действительно встал очень рано; судя по времени и по карте, мы находились где-то в горах, но под алой полоской зари я увидел лишь голую гладь, коричневую и тяжелую; это было как море или фата-моргана.

Я решил, что я брежу: подобной равнины я в жизни не видел; я снова уснул, а когда опять проснулся и посмотрел в окно, понял, что это не бред, а другая земля, и имя ей – Африка.

Не знаю, как это выразить: там есть зеленый тон, но он другой, чем у нас, он темный и серый. Есть там коричневые краски, но не такие, как у нас: это не цвет пашни, а цвет камней и праха. Есть красные скалы, но что-то горестное в их красном цвете. И есть там горы, только сложены они не из минералов, а из вывороченной земли и валунов. Валуны эти не вырастают из земли, а словно нападали сверху. Называются эти горы Сиерра де Гвадаррама; бог, их создавший, наверное, был страшно силен, иначе разве мог бы он нагромоздить здесь столько камня? Среди валунов растут темно-зеленые летние дубки, а дальше уже почти ничего не растет, только тимьян да терновник. Огромный дикий край, высохший, как пустыня, таинственный, как Синай; трудно выразить это словами: тут другой континент, тут – не Европа. Он строже, он грозней, чем Европа; он старше Европы.

Дикость пейзажа здесь не унылая – она торжественная и дивная, суровая и взволнованная. Одетые в черное люди, черные козы и свиньи на знойном коричневом фоне. Тяжелая, дочерна прокопченная жизнь среди раскаленных камней.

Вон те голые валуны -это речка, вот эти голые камни – равнина, а эти голые стены из камня – кастильское пуэбло. Четырехугольная башня, а вокруг – стена: это скорее крепость, а не деревня. Она срослась с этой каменной почвой, как старые замки срастаются со скалой, на которой стоят. Домики жмутся друг к другу, словно ждут нападения, из середины их вверх вырывается башня, как донжон замка. Вот вам испанская деревня. Жилища людей слились с землею из камня.

А на буром каменном склоне, как чудо: исчерназеленые сады, аллеи черных кипарисов, дремучий темный парк; огромный сухой и гордый куб, ощетинившийся четырьмя башнями, монументальное одиночество, жилище отшельника, надменно глядящее тысячью окон – Эль Эскориал. Монастырь испанских королей. Замок скорби и гордости, вознесшийся над иссохшей землей, объеденной покорными ослами.

ПУЭРТА ДЕЛЬ СОЛЬ

Я, конечно, знаю, что вместо всего этого мне следовало бы заняться описанием многих других вещей, например, истории Мадрида, вида на Мансанарес, садов в Буэн Ретиро, королевского дворца с алыми гвардейцами и целой оравой горластых и красивых ребятишек во дворе, ряда соборов и музеев и прочих достопримечательностей. Если вас это интересует, прочтите об этом в другом месте, я же могу предложить вам только Пуэрта дель Соль, ну и из личной симпатии добавить Calle de Alcala и Calle Mayor[улицу Алькала и улицу Майор (исп.).], a заодно и теплый вечер с пестрой мадридской толпой...

Есть на свете священные места, есть на свете прекраснейшие улицы, очарованье которых не постигается разумом, в нем что-то таинственное, мистическое.

Это – Каннбьер в Марселе, Рамбла в Барселоне и это Алькала в Мадриде. Если вынуть их из окружающей обстановки, выварить, лишить собственной жизни и того особого, присущего только им духа, а потом поместить где-нибудь в другом месте, – вы, наверное, не найдете в них ничего замечательного; "Ну, что ж, – скажете вы,-вполне красивая и широкая улица, и что из того?" Что из того, маловеры? Вы разве не видите, что эта площадь-знаменитая, да что я говорю,– достославная Пуэрта дель Соль – Ворота Солнца – центр мира и пуп Мадрида? Не видите, как выступает здесь вон этот патер – самый достойный и самый осанистый из всех патеров мира, опоясанный свернутым плащом, как солдат скаткой? А вон стоит испанский идальго, переодетый жандармом, в лакированной шляпе, отогнутой на затылке; а еще кабальеро, по меньшей мере маркиз, с орлиным носом и мощным голосом крестоносца, выкрикивает "Эль Со-о-оль" и другие названья газет; этот вот конкистадор, опершись на метлу, с неизъяснимой грацией представляет какую-то пантомиму, должно быть, Метение Улиц. Нет, действительно – это красивые люди: суховатые, смуглые крестьяне с Сиерры, привозящие на ослах зелень и арбузы; красные, синие, зеленые мундиры– их хватило бы на дюжину театральных постановок; limpiabotas[чистильщики сапог (исп.).] со своими ящиками...

Но подождите, это особая глава, и называется она – чистка сапог. Чистка сапог – народный испанский промысел, точнее сказать – народный испанский танец или обряд. В другом месте, например в Неаполе, такой чистильщик кидается на ваш ботинок с яростью и начинает скрести его щеткой, как будто хочет продемонстрировать физический опыт получения тепла или электричества трением. Испанская чистка сапог – это танец, и в нем, как в сиамских танцах, участвуют одни руки. Танцор опускается перед вами на колени, как бы желая показать этим, что танец будет исполняться в вашу честь, изысканноизящным жестом подворачивает вам штанину, грациозно промазывает вверенный ему ботинок какой-то благовонной мазью, после чего впадает в настоящий экстаз: подкидывает щетку, подхватывает щетку, лихо пристукивая, перебрасывает щетку из руки в руку, почтительно и угодливо касаясь ею вашего ботинка.

Смысл этого танца ясен: он выражает почитание; вы благородный гранд, принимающий рыцарские знаки почтения от пажа – и по всему телу от ног разливается у вас приятное чувство необыкновенного величия, за что, конечно, не жаль отдать чистильщику причитающиеся ему полпесеты.

– Oiga, camarero, una copita de Fundador[Эй, официант, стаканчик фундадора (исп.).]. Слушайте, caballeros[кабальеро (исп.).], мне тут нравится; столько народу, такой шум, – но не гомон, – приветливая галантность, на всем такая прелесть своеобразия; все тут кавалеры: вон тот оборвыш и guardia[гвардеец (исп.).], я и вот этот подметальщик улиц – все мы тут благородные, итак, да здравствует южное равенство! Madrilenas![Жительницы Мадрида (исп.). ] Красивые женщины с резко очерченным носом, черные мантильи, черные глазищи – какая стать в ваших полузакутанных фигурах, senoritas[девицы (исп.).] с черноглазыми маменьками, матери и их похожие на кукол ninos[ дети (исп.). ] с аккуратными круглыми головенками, отцы, не стыдящиеся своей любви к детям, бабушки с четками, добряки с разбойничьими физиономиями, господа, просящие милостыню, господа с золотыми зубами, господа уличные продавцы газет сплошь кабальеро, четкая звонкая толпа, где веселятся и лодырничают в добродушном аллегро.

А потом наступает вечер, воздух прогрет и до остроты ясен, и весь Мадрид, кто только на ногах, выходит на прогулку, волны людей, теснясь, текут от Калле Майор по Калле де Алькала; кабальеро в мундирах, кабальеро в штатском, в сомбреро и в кепках, девушки всех поименований, то есть madamisolas, doncellas[барышни (исп.).] у muchachas, senoritasy mozas[девушки (исп.).], ychulas[молодые женщины из народа (исп.).]madamas у senoras[благородные дамы (исп.).]duenas[матроны, дуэньи (исп.).]duenazas[старые ворчливые дуэньи, старые депы (исп.).] duenisimas[старые властные женщины (исп.).]hijas, chicas, chiquitas у chiquirriticas[девочки, девчонки, девчурки (исп.).]черные очи под черной мантильей, красные губы, красные ногти, искоса брошенный жгуче-черный взгляд, – что за шикарное место для гулянья, праздник, длящийся всю неделю, манифестация страсти и флирта, цветник глаз, аллея неиссякаемых любовных чар.

Каннбьер, Рамбла, Алкала – самые прекрасные улицы мира; они до краев наполнены жизнью, как чаша вином.

Что же касается самого Толедо, то не знаю, право, с чего начать: с древних римлян, или с мавров, или с католических королей; но поскольку Толедо – город средневековый, начну с того, с чего действительно начинается средневековый город: с ворот. Есть там, например, ворота, которые называются Бисагра нуева, немного в терезианском стиле, с габсбургским двуглавым орлом, размером больше живого; глядя на них, кажется, что приведут они в наш Терезин[Терезин, Иозефов – крепости в Чехии, построенные австрийским императором Иосифом II в 1780 и 1787 годах.] или Иозефов, но, вопреки всем ожиданиям, они сливаются с кварталом, носящим имя Аррабал, и вид его вполне соответствует его названию. Тут вы оказываетесь перед другими воротами, которые называются Ворота Солнца и выглядят так, будто вы очутились в Багдаде. Однако эта мавританская калитка выводит вас на улицы самого что ни на есть католического города, где через каждые два здания собор с окровавленным Христом и экстатическими ретабло Греко[Греко-Эль Греко (Доменико Теотокопули) (1541-1614) – знаменитый испанский живописец. Грек по происхождению, долгое время жил в Толедо. Живопись Греко, особенно его религиозные картины, проникнуты мистицизмом, близким к искусству средневековья.].

И бредете вы по извилистым арабским уличкам, сквозь решетки заглядываете в мавританские дворики, которые называются patios и которые выложены толедской майоликой, сторонитесь, когда проходят ослы.

ТОЛЕДО

Перед вами теплая бурая равнина, усеянная пуэбло, ослами, оливами и куполовидными колодцами; среди этой равнины ни с того ни с сего поднимается гранитная скала, и на ней-то все это громоздится и груженные винами или маслами, дивитесь на прекрасные гаремные решетки окон, словом, идете как зачарованный. Как зачарованный. Здесь можно останавливаться на каждом шагу: вон вестготская колонна, вот мозарабская стена, вот чудотворная Дева Мария, которая всех женит и выдает замуж, вот мудехарский[Мудехарский. Мудехарский стиль – направление в испанской архитектуре и искусстве позднего средневековья и Ренессанса, названное так по имени арабских мастеров-мудехаров; сочетает готику и элементы мавританского искусства.] минарет и ренессансный дворец, похожий на крепость, и готические оконца, и тонко изукрашенный фасад в estilo plateresco[стиле платереско -Платереско архитектурный стиль испанского раннего средневековья, в котором сочетались элементы античного, готического и мавританского искусства. (исп.)], и мечеть, и уличка, до того узкая, что осел едва ли пройдет по ней, если разведет уши; вид на тенистые майоликовые дворики, где среди кадок с цветами журчит фонтанчик, вид на тесные улички, петляющие между голыми стенами и решетками окон; вид на небо; вид на соборы, в каком-то исступленье изукрашенные всем, что только можно обтесать, выпилить, отлить, выложить, что можно чеканить, расписывать кистью, вышивать, сплетать в филигрань, золотить и унизывать драгоценными камнями. Тут что ни шаг, останавливаешься, словно в музее, или идешь как завороженный – ибо все это сработано тысячелетиями, отмечено огненным словом аллаха, крестом Иисуса, золотом перуанских инков, жизнью многих историй, богов, культур и рас и, наконец, слито в какоето фантастическое единство. Сколько историй, сколько цивилизаций уместилось на твердой ладони толедской скалы! А потом на одной самой узенькой уличке, из зарешеченного окна человеческой клетки вам откроется Толедо с птичьего полета – сплошная волна плоских крыш под синим небом: арабский город, мерцающий в бурых скалах садами на кровлях, сладостной ленью patios, доверчивой и полной красок жизнью.