Текст книги "Сказки и веселые истории"
Автор книги: Карел Чапек
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)
– …тяпа несчастный!
Это была как раз та самая половинка, которая застряла у Магиаша в горле, когда он хотел сказать конопатому Винцеку: «Ах ты, растяпа несчастный!»
Правда, слова уже не полетели так далеко, а упали на землю сразу за Йозефовом и поломали при этом старую грушу.
Потом Магиаш поправил свои усы и сказал:
– Покорно вас благодарю!
– Не за что, – отвечали все четыре доктора. – Операция удалась!
– Только, – сказал сразу же упицкий доктор, – чтобы окончательно избавиться от этой болезни, вам надо ещё пару сотен лет отдохнуть. Я вам настоятельно рекомендую перемену климата и обстановки, так же как гавловицкому водяному.
– Согласен с паном коллегой, – объявил гроновский доктор. – Вам для полного выздоровления требуется солнце и воздух, так же как принцессе сулейманской. На этом основании я бы вам весьма советовал пожить в пустыне Сахаре.
– Что касается меня, – добавил костелецкий доктор, – я того же мнения. Пустыня Сахара будет полезна для вас, пан Магиаш, уже одним тем, что там не растёт никаких слив, которые могли бы серьёзно угрожать вашему здоровью.
– Присоединяюсь к своим многоуважаемым коллегам, – заключил доктор из Горжичек. – А раз уж вы, пан Магиаш, чародей, то вы можете и эту пустыню по крайней мере изучить и поразмыслить над тем, как там сотворить из ничего воду, чтобы мог расти хлеб и могли жить и работать люди. Вот это была бы очень хорошая сказка!
Что было волшебнику Магнату делать?
Поблагодарил он вежливо всех четырёх докторов, упаковал свои волшебные пожитки и перебрался с Гейшовины в пустыню Сахару.
С той поры нет уже у нас ни одного чернокнижника и ни одного чародея, но волшебник Магиаш жив до сих пор и всё обдумывает, как создать в пустыне поля и леса, города и деревни. Наверняка, ребята, вы дождётесь такого времени, когда всё это там будет!
СОБАЧЬЯ СКАЗКА
В ту пору, как мой дедушка, старый мельник, развозил по деревням на телеге хлеб, а обратно на мельницу доброе зерно, знал Орешка чуть не каждый. «Орешек! Как же, – сказал бы вам всякий. – Да ведь это же тот пёсик, что сидит на козлах возле старого Шулитки и поглядывает с таким видом, словно всем возом правит! А только дорога в гору – он как залает! И сразу колёса завертятся быстрее, Шулитка защёлкает кнутом, и оба коня нашего Дедушки – Ферда и Жанка – приналягут, и воз славно покатится в деревню, щедро разливая вокруг чудесный запах хлеба насущного.
Так-то вот, ребята, ездил, бывало, покойный Орешек по всей округе.
Да уж! В его времена не было ещё нигде этих шальных автомобилей – ездили в ту пору потихоньку, полегоньку и, как говорится, с чувством, с толком, с расстановкой! Ни один шофёр не умеет так славно щёлкать кнутом, как покойник Шулитка, – вечная ему память! – или так причмокнуть на коней, куда им! И ни с кем из шофёров рядом не сидит умный Орешек, не лает, не нагоняет страху. Чего нет, того уж нет!
Автомобиль – он что? Он тебе только пролетит и навоняет бензином, а там ищи его свищи – его уж и не видать за пылью. Ну, а Орешек ездил по-другому.
За полчаса, бывало, люди уже прислушивались, потягивали носом и говорили: «Ага!»
Они уже знали, что к ним едет хлебушек, и выходили на порог, чтобы с ним поздороваться. И правда – в самом деле катит дедушкин воз по деревне! Шулитка причмокивает, Орешек тявкает на козлах и вдруг скок – прямо Жанке на круп (да и круп же это был – слава тебе господи! – широкий, как стол, четверо бы за ним пообедать могли) и начинает танцевать у Жанки на спине, бегает от хвоста к хомуту, от хомута к хвосту и чуть глотку себе не надорвёт от радости:
«Гав, гав! Ура, ребята! Вот мы и прикатили! Я, и Жанка, и Ферда, ура!»
А ребята таращат глаза: ведь каждый день приезжает хлеб, а всегда такой шум и гром, словно сам царь приехал!
Да, как я уж говорил вам, давно так обстоятельно не ездят, как ездили в Орешковы времена.
А лаять Орешек умел так, словно кто из пистолета стрелял! «Гав» направо – все гуси с перепугу кидаются бежать, бегут, бегут, только в Полице на площади остановятся и удивляются: как же они сюда попали? «Гав» налево – со всей деревни голуби взлетают, кружатся и садятся не ближе, как где-нибудь на горе Жалтмане, а то, чего доброго, и за прусской границей. Вот как умел лаять Орешек, маленький пёсик! А уж хвостом он, бывало, виляет от радости, когда столько шуму наделает, – как только хвост этот самый не улетает, дивное дело!.. Ну, что говорить, было ему чем гордиться: такого голоса не было ни у генерала, ни, может, и у самого выборного.
А ведь было время, когда Орешек вовсе не умел лаять, хотя уже считался взрослым псом и отрастил такие зубы, что изорвал в клочки дедушкины воскресные сапоги… Надо вам тут рассказать, как дедушка приобрёл Орешка или, вернее, набрёл на Орешка.
Шёл однажды дедушка из трактира поздненько-таки домой и для веселья, а может, и затем, чтобы отогнать нечистую силу, по дороге пел песню. Но кругом было так темно, что он в этой темноте потерял мотив, и пришлось ему остановиться, чтобы его отыскать. Стоит он, ищет его – никак не может найти, и вдруг слышит какой-то визг, писк, хныканье прямо у себя под ногами. Перекрестился и пошарил по земле: что, мол, это такое? Смотрит – какой-то мохнатый тёплый клубочек. Как раз поместился он у деда в горсти, а мягкий был, как бархат! И едва взял дед этот клубок в руку, как он скулить перестал и начал сосать деду палец, словно этот палец мёдом полит.
«Надо поглядеть, что бы это такое могло быть», – подумал дедушка и понёс «это» с собой на мельницу.
Бабушка, бедняжка, не спала, чтобы как следует пожелать дедушке «доброй ночи», но, прежде чем она успела сказать хоть слово, хитрец дедушка говорит:
– Глянь-ка, Елена, что я тебе несу!
Бабушка посветила… Милые вы мои, да ведь это щенок! Совсем крошечный, слепой и весь жёлтый, как орех без скорлупы.
– Гляди ты! – удивился дедушка. – Откуда ж ты такой, собачий сын, взялся?
Собачий сын, понятно, ничего на это не ответил; он дрожал, как осиновый листочек, и пищал прежалостно. Крысиный его хвостишко так и прыгал, и тут же – ах, чтоб тебя! – сделалась под ним на столе лужица и стала расти и расти…
– Карел, Карел, – укоризненно покачала головой бабушка, – где твоя голова? Ведь щеночек этот погибнет без матери!
Дедушка очень испугался.
– Живо, Елена, – сказал он, – подогрей молока и принеси булочки.
Бабушка всё принесла, дедушка намочил кусочек хлеба в молоке, обмотал краем платка, и получилась отличная соска. Вскоре щенок так насосался, что у него живот стал как барабан.
– Карел, Карел, – опять покачала бабушка головой, – где твоя голова? Куда ты этого щенка денешь? Ведь он замёрзнет!
Но это же был дедушка, с ним не поспоришь! Он забрал щенка и прямиком с ним в конюшню. Ох, господи, до чего же там было тепло – Ферда и Жанка надышали!
Оба коня уже спали, но, когда вошёл хозяин, подняли головы и оглядели его умными, добрыми глазами.
– Жанка, Ферда, – сказал дедушка, – смотрите не обижайте Орешка, поняли? Я отдаю его вам на попечение.
И с этими словами он положил маленького Орешка перед ними на солому. Жанка понюхал забавное существо и отлично почуял запах хозяйских рук; он шепнул Ферде:
«Это свой!»
На том и порешили.
Вот так и поселился Орешек в конюшне. Кормили его сперва из дедушкиной соски, а скоро у него открылись глаза и он смог сам лакать из миски. Тепло ему было, как у мамы на печке.
Так-то вот и выросла из него эдакая маленькая дворняжка с глупой мордой. Щенок щенком: не знает ещё, на что надо садиться, и садится прямо на голову, да ещё удивляется, что больно жёстко; не знает, куда хвост девать; считать может только до двух, а ног-то у него четыре, вот они и путаются: возится, возится, наконец шлёпнется от удивления и высунет язычок – розовый-розовый, как кусок ветчины. Да ведь все щенята такие, одно слово – дети!
Ферда и Жанка могли бы вам ещё кое-что рассказать: например, о том, какое это мученье для старой лошади, когда всё время надо смотреть, как бы не наступить на глупую собачонку. Сами знаете, милые, копыта – это не шлёпанцы, и нужно ставить их помаленьку, полегоньку, а то кто-то на полу поднимет писк, визг и рёв. «Да уж, дети – сущее наказание!» – сказали бы вам Ферда и Жанка.
И вот вырос уже из Орешка настоящий пёс, весёлый и зубастый, не хуже всякого другого, но одно было нехорошо: никто не слышал, чтобы он лаял или рычал.
Визжать он визжал, скулить скулил, но лаем это нельзя было назвать.
Вот однажды бабушка и говорит про себя: «Почему это Орешек не лает?»
Задумалась она, три дня ходила сама не своя, а на четвёртый говорит дедушке:
– Почему это наш Орешек никогда не лает?
Тут задумался и дедушка. Три дня он ходил и всё качал головой, а на четвёртый спрашивает Шулитку, кучера:
– Почему же всё-таки наш Орешек никогда не лает?
Шулитка к делу отнёсся со всей серьёзностью: пошёл в трактир и три дня и три ночи там всё размышлял; на четвёртый день ему уже спать захотелось, носом он так и клевал. Подозвал он трактирщика и вытащил из кармана горсть мелочи, чтобы расплатиться. Вот стал он считать деньги – считал, считал, но сам чёрт ему, видно, мешал, никак он не мог сосчитать.
– Ну, Шулитка, – говорит трактирщик, – видно, тебя мамаша считать не научила?
Тут Шулитка забыл и про счёт, хлопнул себя по лбу и побежал к дедушке.
– Хозяин, – закричал он ещё в дверях, – готово дело! Орешек потому не умеет лаять, что его мамаша не научила!
– Вот так история! – сказал дедушка. – Ведь и правда! Мамы своей Орешек не знает, Ферда и Жанка его лаять не могли научить, собаки по соседству ни одной нет – то-то Орешку и невдомёк, что это за штука такая – лаять! Знаешь что, Шулитка, – говорит дед, – придётся тебе научить Орешка лаять.
Пошёл Шулитка в конюшню к Орешку и стал учить Орешка лаять.
– Гав, гав! – объяснял он ему. – Смотри, как надо делать. Сначала делай так: ррррр, а потом сразу: гав, гав! Ррррр, рррррр, гав, гав, гав!
Орешек насторожил уши, – такая музыка ему почему-то понравилась, сам он не знал почему; и вдруг от радости как залает!
Лай, правда, был немного странный, визгливый, словно ножом по тарелке, но лиха беда начало – ведь и вы сначала азбуки не знали.
Ферда и Жанка слушали, слушали, как старый Шулитка лает, и наконец отвернулись. Они потеряли к Шулитке всякое уважение. Но у Орешка был к лаю огромный талант, ученье у него шло быстро. И когда он впервые выехал на телеге, дело уже шло хорошо: «гав» налево, «гав» направо – словно кто из пистолета выпалил.
С тех пор до самой смерти Орешку лаять не надоедало, и лаял он целый божий день – видно, от радости, что выучился.
Но ездить с Шулиткой и править конями – это была не единственная забота Орешка. Каждый вечер обегал он мельницу и двор, проверял, всё ли на своём месте; облаивал кур, чтобы они не кудахтали, как бабы на базаре; а потом подходил к дедушке, становился перед ним, вертел хвостом и поглядывал так умно, словно хотел сказать:
«Ну, иди уж спать, Карел, я за всем пригляжу!»
Дедушка тогда его приласкает и пойдёт спать.
Днём дедушка частенько хаживал по деревням и местечкам торговать у мужиков хлеб на корню и кое-что ещё – скажем, клевер, семена, чечевицу или мак, – и Орешек непременно бежал за ним, а когда приходилось им возвращаться домой ночью, он ничего не боялся и всегда выводил хозяина на дорогу, если у деда ноги не туда шли.
Вот однажды покупал дедушка где-то семена. Да ведь это было как раз тут, в Зличке. С покупки забежал он на минутку в трактир. Орешек минутку подождал перед трактиром, и тут ему прямо в нос запахло чем-то очень вкусным. Ну такой чудесный запах шёл из кухни, такой дразнящий, что нельзя было туда не заглянуть! Ах ты, батюшки мои, там колбасу ели!
Орешек сел под стол и стал ждать, не перепадёт ли и ему лакомый кусочек. А пока он дожидался, перед трактиром остановился воз дедушкина соседа… как бишь его звали? Ну, хоть бы и Еудал. Еудал увидел дедушку в трактире – слово за слово, и оба соседа уже обнимались и решили ехать вместе домой. Воз тронулся, а дедушка про Орешка-то совсем забыл! А Орешек всё сидел на задних лапках перед колбасой.
Когда люди пообедали, колбасные шкурки они бросили кошке на печку. Орешек проглотил слюнки и пошёл несолоно хлебавши. И тут только вспомнил он про дедушку. Искал он его, нюхал по всему трактиру, но дедушки нигде нет.
– Орешек, – сказал трактирщик, – а хозяин твой вон где! – И показал рукой.
Орешек спохватился и пустился домой один. Сначала бежал он по большой дороге, а потом сказал себе: «Ну и дурак же я! Лесом, через горку напрямик, скорей добегу».
И пустился прямиком по лесу.
Был уже вечер, дело шло к ночи, но Орешек совсем не боялся. «У меня, – думал он, – украсть нечего». Одно худо: голоден он был как собака!
Наступила ночь. Было полнолуние, и, когда деревья расступились и Орешек выбежал на просеку, над вершинами появился месяц. Стало так красиво, так чудесно, что у Орешка от восторга забилось сердце. Лес шумел тихонько, словно кто на арфе играл.
То Орешек бежал по лесу, словно по тёмному-тёмному коридору, а тут вдруг впереди засиял серебряный свет, арфы словно бы заиграли громче, и на Орешке каждая шерстинка встала дыбом; он припал к земле и засмотрелся…
Перед ним был серебряный луг, а на нём танцевали русалки. То были красивые белые собаки, только совсем-совсем белые, словно прозрачные, и такие лёгонькие, что и росинки с травы не стряхнут. Ну, словом, были это пёсьи русалки – это Орешек сразу понял, потому что у них не было того запаха, по которому собака узнаёт настоящую собаку.
Лежит Орешек в мокрой траве и смотрит во все глаза. Русалки то танцуют, то гоняются, то дерутся, то вертятся за своим хвостом, но всё так легко, так воздушно, что и стебелёк под ними не погнётся. Орешек всё смотрел, не начнёт ли которая-нибудь из них чесаться или блох ловить, – та уж будет не русалка, а просто белая собака. Но ни одна из них не чешется, ни одна блох не ловит; значит, точно: это русалки!
Когда месяц совсем взошёл, русалки подняли головы и стали выть – то есть петь – удивительно красиво; и оркестр в самом большом театре так не сумеет, куда ему! Орешек чуть не плакал от волнения и, наверно бы, запел вместе с ними, если бы не боялся всё испортить.
Вот допели они и улеглись все вокруг какой-то важной старой собаки. Была то, наверно, какая-нибудь могучая вила или кудесница, вся седая и совсем дряхлая.
– Расскажи нам что-нибудь! – просят русалки.
Старая пёсья вила задумалась, а потом сказала так:
– Расскажу вам, как собаки сотворили человека… Было это тогда, когда звери жили в раю, там они умирали, там и рождались, и все были счастливы и довольны, только собаки становились чем дальше, тем грустнее. И спросил тогда господь бог у собак:
«Почему вы печальны, когда все остальные звери радуются?»
И сказал самый старый пёс:
«Оттого мы грустны, господи, что всё на свете можем мы учуять, только тебя не чуем, а это нам, собакам, очень обидно. Исполни ты нашу просьбу: сотвори для нас какого-нибудь бога, которого мы могли бы учуять».
Усмехнулся господь бог и сказал:
«Принесите мне каких-нибудь костей, и я сотворю вам божество, которое вы сможете чуять».
И разбежались собаки в разные стороны, и каждая принесла какую-нибудь кость: та львиную, та лошадиную, та верблюжью – словом, от всех зверей. Только ни одной собачьей кости не принесли – ведь ни одна собака не дотронется ни до собачьего мяса, ни до собачьей кости.
Собралась большая куча костей, и сотворил из тех костей господь бог человека, чтобы и у собак было своё божество, которое они могли бы чуять. И потому что человек сотворён богом из костей всех зверей, кроме собачьих, он обладает всеми их качествами: есть у него львиная сила, верблюжье трудолюбие, кошачья хитрость, только нет у него собачьей верности, нет и в помине!
– Расскажи ещё что-нибудь, – опять попросили пёсьи русалки.
– Хорошо, расскажу вам вот что, – начала старая вила. – Давным-давно было у собак на земле своё царство и огромный собачий дворец. Но люди завидовали, что у собак есть своё царство на земле, и стали колдовать, пока собачье царство вместе с дворцом не провалилось глубоко в землю. Но тот, кто будет копать в заветном месте, докопается до пещеры, в которой скрыт собачий клад.
– Какой собачий клад? – затаив дыхание, спросили русалки.
– Ну, – сказала старая вила, – это такой зал небывалой красоты. Колонны в нём из самых лучших костей, но не обглоданных, ни в коем случае! Мяса на них – что на гусиной ножке! Потом есть там колбасный трон, а к нему ведут ступени из чистейшего сала. А на тех ступенях ковёр из кишок, а на кишках – ливера на целый палец!
Здесь Орешек уже не мог выдержать. Он выскочил на лужайку и залаял:
«Гав, гав, где собачий клад? Гав, гав, как найти собачий клад?»
И в ту же минуту исчезли разом все русалки и старая пёсья вила…
Орешек протёр глаза: ничего не осталось, кроме серебряной лужайки, ни стебелёк не согнулся от танцев русалок, ни росинки на землю не упало. Только тихий месяц светил на прелестную лужайку, а вокруг стоял кольцом лес, словно чёрная-чёрная изгородь.
Тут-то Орешек вспомнил, что дома ждёт его уже, наверно, болтушка из хлеба с водой, и пустился домой во всю прыть. Но с этого времени, когда случалось ему бродить опять с дедушкой по лесам или по лугам, вспоминал он порой про собачий клад, что провалился в землю, и принимался копать изо всех сил, рыть глубокую яму в земле. И обо всём он, наверно, рассказал всем соседским собакам, а те передали своим соседям, а те – дальше.
Вот и бывает теперь порой со всеми собаками на свете: вспоминают они вдруг о пропавшем собачьем царстве и роют яму в земле и нюхают, нюхают – не пахнет ли в глуби земной колбасным троном былой собачьей державы.
СКАЗКА ПРО ВОДЯНЫХ
Если вы, ребята, думаете, что водяных не бывает, то я вам скажу, что бывают, и ещё какие!
Вот, например, хоть бы и у нас, когда мы ещё только на свет родились, жил уже один водяной в реке Упе, под плотиной, а другой в Гавловицах – знаете, там, возле деревянного мостка. А ещё один проживал в Радечском ручье. Он-то как раз однажды пришёл к моему папаше-доктору вырвать зуб и за это ему принёс корзинку серебристых и розовых форелей, переложенных крапивой, чтобы они были всё время свежими. Все сразу увидели, что это водяной: пока он сидел в зубоврачебном кресле, под ним натекла лужица. А ещё один был у дедушкиной мельницы, в Гронове; он под водой, у плотины, держал шестнадцать лошадей, потому-то инженеры и говорили, что в этом месте в реке шестнадцать лошадиных сил. Эти шестнадцать белых коней всё бежали и бежали без остановки, потому и мельничные жернова всё время вертелись. А когда однажды ночью дедушка наш умер, пришёл водяной, выпряг потихоньку все шестнадцать лошадей, и мельница три дня не работала. На больших реках есть водяные-велиководники, у которых ещё больше лошадей – скажем, пятьдесят или сто; но есть и такие бедные, что у них и деревянной лошадки нет.
Конечно, водяной-велиководник, скажем в Праге, на Влтаве, живёт барином: у него есть, пожалуй, и моторная лодка, а на лето он едет к морю. Да ведь в Праге и у иного мошенника-греховодника порой денег куры не клюют, и раскатывает он в автомобиле – ту-ту! – только грязь летит из-под колёс! А есть и такие захудалые водяные, у которых всего добра – лужица с ладонь величиной, а в ней лягушка, три комара и два жука-плавунца. Иные прозябают в такой мизерной канавке, что в ней и мышь брюшка не замочит. У третьих за целый год только и доходу, что пара бумажных корабликов и детская пелёнка, которую мамаша упустит во время стирки… Да, это уж бедность! А вот, к примеру, у ратиборжского водяного не меньше двухсот тысяч карпов да ещё вдобавок лини, сазаны, караси и, глядишь, здоровенная щука… Что говорить, нет на свете справедливости!
Водяные вообще-то живут одиноко, но так раз-два в году, во время паводка, собираются они со всего края и устраивают, как говорится, окружные конференции. В нашем краю всегда съезжались они в половодье на лугах возле Кралова Градца, потому что там такая красивая водная гладь, и прекрасные омуты, и излучины, и затоны, выстланные самым мягким илом высшего сорта. Обычно это жёлтый ил или немного коричневатый, если же он красный или серый, то он уже не будет таким нежным, словно вазелин… Так вот, найдя себе подходящее место, все они усаживаются и рассказывают друг другу новости: скажем, что в Суховершиче люди облицевали берег камнем, и тамошний водяной… как бишь его?.. старый Иречек, должен оттуда переселиться; что ленты и горшки подорожали – просто беда: водяному, чтобы кого-нибудь поймать, приходится покупать ленточек на тридцать крон, а горшок стоит минимум три кроны, да и то с браком, прямо хоть бросай ремесло и берись за что-нибудь другое! И тут кто-то из водяных рассказывает, что яромержский водяной Фалтыс… ну, тот, рыжий!.. уже подался в торговлю: продаёт минеральные воды; а хромой Слепанек стал слесарем и чинит водопроводы; и многие другие тоже переменили профессию.
Понимаете, ребятишки, водяной может заниматься только тем ремеслом, в котором есть что-нибудь от воды: ну, например, может быть он под-водником или про-водником, или, скажем, может писать в книжках в-водную главу; или быть за-водилой или вод-ителем трамвая, или выдавать себя за руко-водителя или за хозяина за-вода, – словом, какая-нибудь вода тут должна быть.
Как видите, профессий для водяных хватает, потому-то и водяных остаётся всё меньше и меньше, так что, когда они друг друга считают на ежегодных собраниях, слышны грустные речи:
«Опять нас на пять душ меньше стало, ребята! Так наша профессия понемногу совсем вымрет».
– Н-да, – говорит старый Крейцманн, трутновский водяной, – уж нет того, что было! О-хо-хо-хо-хо, много тысяч лет прошло с тех пор, как вся Чехия была под водой, а человек – вернее, тьфу ты, водяной, ведь тогда людей ещё не было, время было не то… Ах, батюшки, на чём я остановился-то?
– На том, что вся Чехия была под водой, – помог ему сказать гавловицкий водяной Зелинка.
– Ага, – сказал Крейцманн. – Тогда, стало быть, вся Чехия была под водой, и Жалтман, и Красная гора, и Кракорка, и все остальные горы, и наш брат мог, ног не засушив, пройти себе прекрасно под водой хоть из Брно до самой Праги! Даже над горой Снежкой воды было на локоть… Да, братцы, это было времечко!
– Было, было… – сказал задумчиво ратиборжский водяной Кулда. – Тогда и мы, водяные, не были такими отшельниками-пустынниками, как сейчас. И у нас были подводные города, построенные из водяных кирпичей, а мебель вся была выточена из жёсткой воды, перины – из мягкой дождевой воды, и отапливались тёплой водой, и не было ни дна, ни берегов, ни конца ни краю воде – только вода и мы.
– Да уж, – сказал Лишка, по прозвищу Леший, водяной из Жабоквакского болота. – А какая вода тогда была! Ты мог её резать, как масло, и шары из неё лепить, и нитки прясть, и проволоку из неё тянуть. Была она как сталь, и как лён, и как стекло, и как пёрышко, густая, как сметана, а прочная, как дуб, а грела, как шуба. Всё, всё было сделано из воды. Что толковать, теперь разве такая вода! – И старый Лишка так сплюнул, что образовался глубокий омут.
– Да, была, да сплыла, – в раздумье произнёс Крейцманн. – Хороша была вода, словно ещё и недавно, а вот была – да сплыла. И вдобавок была она совсем немая!
– Как же это? – удивился Зелинка, который был помоложе других водяных.
– Ну, немая, совсем не говорила, – начал рассказывать Лишка-Леший. – Голоса у ней никакого не было. Такая была тихая и немая, как теперь бывает, когда замёрзнет или когда выпадет снег… И вот полночь, ничто не шелохнётся, а кругом так тихо, такая тихая тишь, что прямо жутко: высунешь голову из воды и слушаешь, а сердце так и сжимается от этой страшной тишины. Так-то тихо было в ту пору, когда вода была ещё немая.
– А как же, – спросил Зелинка (ему ведь было всего семь тысяч лет), – как же она потом перестала быть немой?
– Это случилось так, – сказал Лишка. – Мне это рассказывал мой прадедушка и говорил, что было это уже добрый миллион лет тому назад… Так вот, жил-был в ту пору один водяной… как его, бишь, звали? Ракосник не Ракосник… Минаржик? Тоже нет… Гампл? Нет, не Гампл… Павлишек? Тоже нет… Господи ты боже, как же его звали?
– Арион, – подсказал Крейцманн.
– Арион! – подтвердил Лишка. – Вот, прямо уж на языке было, Арион его звали. И этот Арион имел, скажу я вам, такой дивный дар, такой талант ему был от бога даден, ну, такое дарование у него было, понятно? Он умел так красиво говорить и петь, что у тебя сердце то прыгало от радости, то плакало, когда он пел, – такой он был музыкант.
– Певец, – поправил Кулда.
– Музыкант или там певец, – продолжал Лишка, – но своё дело он знал, голубчики! Прадедушка говорил, что все ревмя ревели, когда он пел. Была у него, у того Ариона, в сердце великая боль. Никто не знает какая. Никто не знает, что с ним приключилось.
Но, должно быть, большое горе, раз он пел так прекрасно и так грустно… И вот, когда он под водой так пел и жаловался, дрожала каждая капелька воды, словно она слезинка. И в каждой капельке осталось что-то от его песни, пока эта песня пробивалась сквозь воду. Потому вода уже больше не немая. Она звучит, поёт, шепчет и лепечет, журчит и булькает, мурлычет и рокочет, шумит, звенит, ропщет и жалуется, стонет и воет, бурлит и ревёт, плачет и гремит, вздыхает, стонет и смеётся; то звучит как серебряная арфа, то тренькает как балалайка, то поёт как орган, то трубит как охотничий рог, то говорит как человек в радости или печали. С той поры разговаривает вода на всех языках на свете и рассказывает вещи, которых никто не понимает, – так они чудесны и прекрасны. А меньше всего понимают их люди. Но покуда не появился Арион и не научил воду петь, была она совсем немая, как немо сейчас небо.
– Но небо в воду опустил не Арион, – сказал старый Крейцманн. – Было то уже позднее, при моём батюшке – вечная ему память! – и сделал это водяной Кваквакоакс, и всё ради любви.
– Как это было? – спросил молодой Зелинка.
– Было это так. Кваквакоакс влюбился. Он увидел принцессу Куакуакунку и запылал к ней любовью, квак! Куакуакунка была прекрасна. Представляете: золотистое лягушечье брюшко, и лягушечьи лапки, и лягушечий рот от уха до уха, и вся она была мокрая и холодная. Вот какая была красавица! Теперь уж таких нет…
– А дальше что? – нетерпеливо спросил водяной Зелинка.
– Ну, что могло быть? Куакуакунка была прекрасна, но горда. Она только надувалась и говорила «квак». Кваквакоакс совсем обезумел от любви.
«Если пойдёшь за меня замуж, – сказал он ей, – я подарю тебе всё, что только пожелаешь». И тут она ему сказала: «Тогда подари мне небесную синеву, квак!»
– И что же сделал Кваквакоакс? – спросил Зелинка.
– Что ему было делать? Он сидел под водой и жаловался: «Ква-ква, ква-ква, ква, ква-ква, ква!» А потом решил лишить себя жизни и потому бросился из воды в воздух, чтобы в нём утопиться, квак! Никто до него ещё в воздух не бросался – Кваквакоакс был первым.
– И что же он сделал в воздухе?
– Ничего. Посмотрел вверх, а над ним было синее небо. Поглядел вниз, а под ним было тоже синее небо. Кваквакоакс ужасно удивился. Ведь тогда ещё никто не знал, что небо отражается в воде. И когда Кваквакоакс увидел, что небесная синева уже в воде, он от удивления воскликнул «квак» и опять бросился в воду. А потом посадил Куакуакунку себе на спину и вынырнул с ней на воздух. Куакуакунка увидела в воде синее небо и от радости воскликнула: «Кваква!» Потому что, выходит, Кваквакоакс подарил ей небесную синеву.
– А что было дальше?
– Ничего. Жили потом оба очень счастливо, и народилось у них множество лягушат. И с той поры вылезают водяные иногда из воды, чтобы видеть, что и у них дома тоже есть небо. А когда кто-нибудь покидает свой дом, кто бы он ни был, он оглядывается назад, как Кваквакоакс, и видит, что там, дома то есть, и есть настоящее небо. Самое настоящее, синее и прекрасное небо.
– А кто это доказал?
– Кваквакоакс.
– Да здравствует Кваквакоакс!
– И Куакуакунка!
В эту минуту шёл мимо один человек и подумал: «Что это тут лягушки не вовремя расквакались?»
Поднял камень и кинул его в болото.
В воде что-то булькнуло, плюхнуло; полетели брызги высоко-высоко. И стало тихо: все водяные нырнули в воду и теперь только в будущем году соберутся на свою конференцию.
БРОДЯЖЬЯ СКАЗКА
Так вот, жил-был один бедный человек. Звали-то его, собственно говоря, Франтишек Король, но так его называли только тогда, когда его забирал за бродяжничество стражник и вёл в полицейский участок. Там его записывали в толстенную книгу и укладывали спать на нары, а утром опять выгоняли. Вот тогда-то полицейские его и называли «Франтишек Король», а остальные люди называли его совсем иначе: этот бродяга, бездельник, дармоед, оборванец, этот бездомный, этот лентяй, эта подозрительная личность; звали его пропащим, нищим, попрошайкой, типом, гольтепой, индивидом, субъектом, оборвышем, проходимцем и много ещё всяких других имён ему давали. Коли платили бы ему за каждое такое имя по кроне, давно мог бы он себе купить жёлтые ботинки, а может, даже и шляпу; но пока он себе не купил ничего, и было у него только то, что ему люди подавали.
Как видите, упомянутый Франтишек Король не пользовался особенно хорошей репутацией, да и на самом деле был он всего-навсего бродяжка, который только даром небо коптил и ничего другого не умел, как на кишках играть. А знаете, как на кишках играют? Вот как: если у человека утром маковой росинки во рту не было, пообедал он вприглядку и вечером зубы на полку положил, то начинает у него от голода в животе бурчать; тогда и говорят, что он на кишках играет.
Франтишек Король так наловчился играть на кишках, что мог бы хоть концерты давать; была у него, что называется, музыкальная жилка. Правда, одна только жилка, – где ему, бедняге, мяса взять! Кинут ему кусок хлеба – он его съест; обидное слово ему бросят – он и его проглотит, до того был голодный! А когда ничего не раздобудет, ляжет где-нибудь под забором, ночною тьмой укроется и попросит звёздочки приглядеть, чтоб у него во сне никто шапку не украл.
Такой бродяга знает кое-что о жизни: знает, где его покормят, а где угостят только бранью; знает он, где есть злые собаки, которые на бродяжек точат зубы не хуже стражников. Но вот расскажу я вам об одном псе… как бишь его звали?.. ага, Фоксль. Сейчас уж он, бедный, на том свете. Так этот самый Фоксль служил в замке в Хижи и был такого странного нрава, что только увидит бродягу – визжит от радости, танцует вокруг него и провожает его прямёхонько на барскую кухню. А вот если приедет в замок какой-нибудь важный барин – скажем, барон, граф, князь или хоть бы и пражский архиепископ, – так этот Фоксль залает на него как бешеный и непременно укусит, если кучер его не запрёт в конюшне… Как видите, и собаки бывают разные, так же как и люди.
