Текст книги "Сказки и веселые истории"
Автор книги: Карел Чапек
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)
И представляете, этот Мерзавио подкарауливал на большой дороге либо перед Поршичи, либо перед Костельце, а то и перед Гроновым, когда поедет какой-нибудь там купец, богатый еврей или рыцарь на коне. Тут он выходил на дорогу, орал на него страшным голосом и отбирал всё его добро; да ещё ограбленный должен был радоваться, что Мерзавио его не зарезал, не застрелил или не повесил на суку. Вот какой злодей и душегуб был этот Мерзавио!
Едет себе какой-нибудь купчишка по дороге, покрикивает лошадкам «но» да «пошёл» и радуется, что вот продаст в Трутнове свой товар. А когда въедет в лес, станет ему страшновато, как бы не напали разбойники, и он, чтобы виду не подать, насвистывает про себя весёлую песенку. И вдруг выйдет из леса человечище ростом с гору, толще нашего соседа пана Шмейкала, да ещё на две головы выше, и к тому же усатый до того, что за усами рожи не видно. Представьте, каково купцу, когда такой детина встанет перед его лошадками, рявкнет: «Кошелёк или жизнь!» – и наведёт на него пистолет, да не пистолет, а целую пушку!
Ясное дело, отдаёт купец свой кошелёк, а Мерзавио у него заберёт к тому же и товар, и коней, и кафтан. Обдерёт его как липку, да ещё кнутом поддаст жару, чтобы ему, бедняге, легче было бежать до дому. Да уж, говорю вам, был этот Мерзавио сущий висельник!
Но, поскольку кругом, куда ни глянь, не было другого разбойника (только где-то возле Маршова был какой-то, но против Мерзавио он был просто цыплёнок), шёл у Мерзавио разбойный промысел очень хорошо, и вскоре стал он богаче иного рыцаря. А так как у него был маленький сыночек, старый разбойник и подумал:
«Что ж, отдам-ка я его куда-нибудь в ученье! Пускай обойдётся мне это в пару тысчонок – не беда, карман позволяет. Пусть научится немецкому и французскому, пусть умеет говорить «битте шён» и «жевузем», и играть на фортепьянах, и танцевать кадриль, и есть с тарелки, и утирать нос платком, как полагается по… как его?.. этикету. Хоть я всего-навсего разбойник, а сын у меня пускай будет не хуже какого-нибудь графчика! Раз я так решил – значит, баста!»
Сказал он так, посадил маленького Мерзавио перед собой на коня и вот уже скачет в Броумов. Там он ссадил сыночка с коня перед монастырём бенедиктинцев и, грозно звеня шпорами, пошёл прямёхонько к отцу настоятелю.
– Святой отец, – сказал он страшным голосом, – оставляю вам своего мальчишку на воспитание, чтобы вы его научили есть, сморкаться и танцевать, говорить «битте шён» и «жевузем» и всему, что полагается настоящему кавалеру. А тут, – прибавил он, – мешок дукатов, луидоров, флоринов, пиастров, рупий, дублонов, червонцев, талеров, гиней, серебряных гривен, голландских золотых, пистолей, соверенов, наполеондоров, чтобы он у вас мог жить как княжеский сынок.
Сказал, повернулся на каблуках – и обратно в лес, оставив отцам бенедиктинцам маленького Мерзавио на попечение.
Так-то и стал маленький Мерзавио обучаться у отцов монахов вместе со множеством княжат, графьят и других богатых мальчишек. И толстый отец Спиридон научил его говорить: по-немецки «питшён» и «горзама динр»[2], а патер Доминик вбивал ему в голову разные всякие французские «трешарме́» и «сильвупле́»[3]; пан отец Амадеус учил юного Мерзавио реверансам, менуэтам и приличным манерам, а отец регент Краупнер выучил его сморкаться так, чтобы звук был тонкий, словно у флейты, или нежный, как у кларнета, а не трубить, как контрабас, фагот, фанфара или иерихонская труба, как корнет-а-пистон или автомобильный клаксон, как трубливал, бывало, старый Мерзавио. Короче говоря, выучили его всему политесу и отменным тонкостям, как настоящего кавалера.
В общем, стал юный Мерзавио в своём чёрном бархатном наряде с кружевным жабо очень милым юношей и начисто забыл, что рос он когда-то в разбойничьем логове в диких горах Брендах и что его отец, старый злодей и разбойник Мерзавио, ходил в бычьей шкуре, укрывался конской попоной и ел сырое мясо прямо голыми руками, как полагается всем разбойникам.
Короче говоря, юный Мерзавио блистал знаниями и воспитанием. И как раз, когда он особенно отличился в науках, загремели конские копыта перед броумовским монастырём. С коня соскочил лохматый слуга, забарабанил в ворота, а когда его впустил привратник, грубым голосом сказал, что приехал за молодым паном Мерзавио, что, мол, его батюшка – старый Мерзавио – собирается помирать и зовёт к себе единственного сына для передачи своего дела.
Тут молодой Мерзавио в слезах попрощался с достойными отцами бенедиктинцами, со всеми остальными барчатами и студентами и поехал на Бренды, раздумывая, какое же дело хочет ему отказать отец, и клянясь себе в душе, что будет вести дело богобоязненно, благородно и с примерной учтивостью ко всем людям.
Так приехали они на Бренды, и слуга привёл молодого пана к смертному одру отца.
Старый Мерзавио лежал в огромной пещере на груде бычьих шкур, укрытый конской попоной.
– Ну что, Винцек, – с трудом проговорил он, – ведёшь, лентяй, моего мальчишку?
– Дорогой отец, – воскликнул юный Мерзавио, падая на колени, – да хранит вас господь долгие годы на радость ближним и к несказанной гордости вашего потомства!
– Легче, парень, – сказал старый разбойник. – Сегодня я отправляюсь в пекло, и нет у меня времени на твои фигли-мигли. Думал я, что оставлю тебе такое наследство, чтобы ты мог жить без забот. Но, разрази меня гром на этом месте, настали, видно, для нашего ремесла последние времена!
– Ах, батюшка, – вздохнул юный Мерзавио, – я и понятия не имел, что вы терпите нужду!
– Эхма! – пробормотал старик. – Видишь ли, у меня подагра. Приходилось работать поближе к дому. А ближайший большак купцы, прохвосты, всячески объезжали. Самое время, чтобы моим делом занялся кто-нибудь помоложе.
– Дорогой отец, – пылко сказал юноша, – клянусь вам всем на свете, что буду продолжать ваше дело, и обещаю исполнять его честно, с любовью и со всей учтивостью!
– Не знаю, как выйдет с учтивостью, – проворчал старик. – Я-то лично, правда, резал только тех, которые брыкались. Но кланяться, сынок, никому не кланялся. Понимаешь, в нашем деле это как-то не годится.
– А какое же, дорогой отец, ваше ремесло?
– Разбой, – сказал старый Мерзавио и скончался.
Так остался юный Мерзавио один-одинёшенек на свете, потрясённый до глубины души как смертью старика отца, так и тем, что дал ему клятву стать разбойником.
Через три дня пришёл к нему тот самый лохматый слуга Винцек и сказал, что есть нечего и, стало быть, пора приниматься за дело.
– Дорогой Винцек, – жалобно сказал юный Мерзавио, – нельзя ли как-нибудь обойтись без этого?
– Ишь какой! – отвечал невежливый Винцек. – Тут тебе монашек не принесёт фаршированных голубей. Не жди. Кто хочет есть, должен работать!
Взял тогда юный Мерзавио лучшие пистолеты, вскочил на коня и поехал на большую дорогу, на дорогу – как бишь её? – к Батневицам. Там он засел в засаду и стал ждать, когда поедет какой-нибудь купец, чтобы его ограбить. И действительно, через часок-другой показался на дороге суконщик, который ехал в Трутнов.
Молодой Мерзавио вышел из засады и низко поклонился. Суконщик удивился, что ему кланяется такой красивый пан, но тоже поклонился и сказал:
– Здравия желаю, ваша милость!
Мерзавио подошёл поближе и снова поклонился.
– Простите, – сказал он учтиво. – Надеюсь, я вам не помешал?
– Что вы, господь с вами! – отвечал суконщик. – А чем я вам могу служить?
– Умоляю вас, сударь, – продолжал Мерзавио, – не пугайтесь. Я – разбойник, страшный Мерзавио с Бренд.
Суконщик был тёртый калач и ни капли не испугался.
– Вот так штука! – весело сказал он. – Так, значит, мы коллеги. Я ведь тоже разбойник, кровавый Чепелка из Костельце. Разве вы меня не знаете?
– Не имел чести, – отвечал Мерзавио смущённо. – Я тут, пан коллега, впервые. Я только что унаследовал дело своего отца.
– Ага, – сказал пан Чепелка, – вы наследник старого Мёрзавио с Бренд? Так, так. Это старая знаменитая разбойничья фирма. Очень солидное предприятие, пан Мерзавио. Поздравляю вас! Но знаете что? Я ведь был большим другом вашего покойного папаши. Как-то мы с ним встретились, а он мне и говорит: «Слушай, кровавый Чепелка! Мы с тобой соседи и коллеги, так давай поделимся по-честному: большая дорога от Костельце до самого Трутнова будет твоя, и на ней будешь грабить ты один». Сказал он так, мы с ним по рукам и ударили.
– Ах, тысячу раз прошу извинить меня! – учтиво отвечал юный Мерзавио. – Я действительно не имел понятия, что здесь ваш участок. Мне искренне жаль, что я сюда вторгся.
– Ну, первый раз не считается, – говорит хитрый Чепелка. – А ещё ваш папаша сказал: «Слышь-ка, кровавый Чепелка: если только сюда я или кто-нибудь из моих людей нос сунет, ты можешь у него взять пистолеты, и шапку, и камзол, чтобы он помнил, что это твоё хозяйство». Так-то сказал ваш старый батюшка.
– В таком случае, – ответил юный Мерзавио, – я вынужден покорнейше просить вас, чтобы вы приняли эти пистолеты с насечкой, мой берет с настоящим страусовым пером и этот камзол из аглицкого бархата на память и в доказательство моего глубочайшего уважения, а также сожаления о том, что я причинил вам такую неприятность.
– Что ж, так и быть, – говорит в ответ Чепелка, – давай-ка вещички сюда. Первый раз прощается. Но больше, милый мой, чтобы я тебя тут не видел… Но, лошадки! С богом, пан Мерзавио!
– Благослови вас господь, благородный и добрый человек! – крикнул вслед ему юный Мерзавио и вернулся на Бренды не только без добычи, но и без своего собственного камзола.
Там его Винцек вдобавок здорово выругал и строго-настрого наказал, чтобы он в следующий раз без разговоров зарезал и обобрал первого, кого встретит.
И вот на другой день юный Мерзавио стал караулить со своей тоненькой шпажонкой на большой дороге возле Збечника. Через некоторое время на дороге показался огромный воз, полный всякого добра.
Юный Мерзавио вышел из засады и закричал:
– К великому моему сожалению, придётся мне, сударь, вас заколоть! Прошу вас помолиться и поживее приготовиться к смерти.
Возница упал на колени, стал молиться и думать, как бы ему выкрутиться из этой истории. Прочёл «Отче наш» раз, другой, но никакой хитрости ему в голову не приходило. Уже в десятый и двенадцатый раз прочёл, а толку никакого.
– Ну как, сударь, – закричал юный Мерзавио, напуская на себя грозный вид, – готовы вы к смерти?
– Держи карман, готов! – сказал возница, лязгая зубами. – Я ведь великий грешник – тридцать лет, как не был в церкви, сквернословил, богохульствовал, играл в кости и вообще грешил на каждом шагу. Вот если бы я мог в Полице исповедаться, то мне бы, наверно, господь грехи отпустил и не отправил бы мою душу в ад… Знаете что? Я моментально слетаю в Полице, а когда исповедаюсь – вернусь, и вы меня заколете.
– Хорошо, – согласился Мерзавио. – Я вас тогда подожду тут, возле воза.
– Угу, – сказал возница. – Только вы мне, пожалуйста, одолжите вашего конька, чтобы я поскорее обернулся.
И на это согласился учтивый разбойник. Возница сел на коня Мерзавио и поехал в Полице, а Мерзавио выпряг его коней и пустил их пастись. Но возчик этот был большой плут. Он не поехал в Полице на исповедь, а доехал только до ближайшего трактира и там рассказал, что на большой дороге его ожидает разбойник; да ещё в трактире выпил для куражу, взял там трёх работников и налетел с ними на Мерзавио. Вчетвером они страшно отдубасили беднягу Мерзавио и гнались за ним до самых гор. И учтивый разбойник вернулся в свою пещеру избитый и ограбленный.
В третий раз вышел Мерзавио на большую дорогу возле Находа и стал ждать, какую добычу пошлёт ему судьба. Вот едет возок, покрытый брезентом, а на нём торговец везёт на ярмарку в Наход расписные пряники.
Выскочил тут юный Мерзавио на дорогу и крикнул:
– Сдавайся, добрый человек, – я разбойник! (Так его научил лохматый Винцек.)
Торговец остановил лошадь, почесал в затылке, а потом приподнял брезент и говорит:
– Эй, старуха, здесь какой-то пан разбойник.
Тут брезент развернулся, из-под него вылезла толстая бабка, подбоченилась и напустилась на юного Мерзавио:
– Ах ты антихрист, ах ты бандит, безбожник, безобразник, башибузук, ворюга, взломщик, висельник, ах ты грешник, головорез, грубиян, ах ты грабитель, дармоед, ежовая голова, еретик, живоглот, ах ты злодей, зверь, ах ты Ирод, изверг, идол, ах ты Каин, кровопивец, каторжный, ах ты лентяй, лодырь, людоед, как ты смеешь нападать на честных и почтенных людей?
– Простите, мадам, – растерянно пролепетал Мерзавио, – я не имел представления о том, что в карете есть дама…
– Оно сразу видно, что есть, – продолжала торговка, – и ещё какая дама!.. Ах ты Махамет, мракобес, негодник, нехристь, нахал, оболтус, озорник, ах ты преступник, паршивец, плут!..
– Тысячу извинений, мадам, если я вас напугал! – умолял Мерзавио в ужасном смущении. – Трешарме́, мадам, сильвупле́, заверяю вас в своём искреннейшем сожалении, что, что…
– Убирайся отсюда, безобразник, – кричала достойная дама, – пока я тебе не сказала, что ты поганец, пустопляс, пропащий человек, разбойник и Ринальдо Ринальди́ни, сатана, тюремная птица, трус, тигр, татарин, турок, тиран и уголовник!..
Продолжения юный Мерзавио уже не слышал, потому что пустился наутёк и остановился только на самых Брендах. Но и там ему всё ещё казалось, будто ветер доносит что-то вроде: «Убийца, фанфарон, хулиган, христопродавец, чудовище, чучело, эгоист, язва…»
Дальше – больше. Под Ратиборжицами юный разбойник остановил золотую карету, но в ней сидела ратиборжицкая принцесса, и была она так прекрасна, что Мерзавио в неё влюбился и взял у неё – и то с её согласия – только надушенный платочек. И, понятное дело, благоуханием платочка шайка на Брендах не могла насытиться. А в другой раз под Суховершицами встретил он мясника, который вёл корову в Упице на убой, и хотел его зарезать, но мясник стал просить, чтобы он передал отцовский наказ всем его двенадцати сироткам. И такие он говорил жалостные, красивые и трогательные слова, что Мерзавио расплакался и не только отпустил мясника с его коровой, но и дал ему двенадцать дукатов, чтобы тот всем своим ребятишкам подарил по золотому на память о грозном разбойнике Мерзавио. А был этот прохвост-мясник старым холостяком, и у него даже кошки не было, а не то что дюжины ребятишек.
Ну, короче говоря, каждый раз, когда Мерзавио собирался кого-нибудь ограбить или убить, обязательно мешали ему учтивость и деликатность, и он не только ни у кого ничего не взял, но вдобавок всё своё потерял.
Худо, совсем худо шли у него дела. Все его подручные вместе с лохматым Винцеком разбежались и предпочли честно работать, как все люди; сам Винцек пошёл в работники на гроновскую мельницу, что и сейчас там стоит за церковью.
Юный Мерзавио остался один-одинёшенек в своей разбойничьей пещере на Брендах. Голод его мучил, и стал он раздумывать, куда же ему податься. Тут-то вспомнил он об отце настоятеле бенедиктинского монастыря в Броумове, который его очень любил, и отправился к нему спросить совета.
Пришёл он, упал на колени, заплакал и рассказал, что вот дал он клятву своему отцу стать разбойником, но так как воспитание получил тонкое и благородное, то никак не может он никого ни убить, ни обобрать. Что лее ему делать и как тут быть?
Отец настоятель, выслушав всё это, взял двенадцать понюшек табаку и двенадцать раз подумал, а потом сказал:
– Чадо моё возлюбленное, хвалю тебя за доброту и учтивость, но разбойником быть ты не можешь – как потому, что это смертный грех, так и потому, что ты этого не умеешь. Но, дабы ты сдержал клятву, данную твоему батюшке, будешь и впредь обирать людей, однако честным путём. Поступай-ка ты на место сборщика дорожной пошлины. И будешь ты подстерегать людей на большой дороге, а когда кто-нибудь поедет, налетишь на него и потребуешь два крейцера пошлины. И притом можешь ты дело своё исправлять со всей учтивостью, на какую ты способен.
Потом отец настоятель написал письмо пану окружному начальнику в Трутнов и в письме том просил пана начальника, чтобы тот соизволил дать юному Мерзавио где-нибудь место сборщика дорожной пошлины. И отправился с тем письмом молодой Мерзавио в Трутнов, в окружную управу, и вскоре получил место сборщика в Залесье.
Так стал учтивый разбойник сборщиком пошлины на большой дороге; он останавливал телеги и кареты и со всей учтивостью брал два крейцера пошлины.
Много лет спустя поехал как-то броумовский настоятель в Улице навестить тамошнего священника. Он уже заранее радовался, что в будке у Залесья увидит учтивого Мерзавио и узнает, как ему живётся-можется. И действительно, у шлагбаума остановил его экипаж усатый человек – был это не кто иной, как Мерзавио, – и, что-то ворча, протянул руку.
Отец настоятель полез в карман, но, так как был немного тучен, пришлось ему одной рукой придерживать брюхо, чтобы другой рукой попасть в карман штанов, а на это потребовалось время.
И тут Мерзавио как рявкнет:
– Ну, что там ещё? Сколько прикажете ждать, пока вы эти несчастные два гроша достанете?
Отец настоятель порылся в кошельке и говорит:
– Ах, батюшки, у меня крейцеров-то нет! Попрошу вас, братец, разменяйте мне пятачок.
– А, чтоб вас! – раскричался Мерзавио. – Если нет денег, так зачем вас черти носят? Или давайте два крейцера, или катитесь обратно!
– Мерзавио, Мерзавио, – сказал отец настоятель печально, – неужели ты меня не узнаёшь? И куда же девалась твоя учтивость?
Мерзавио смутился – он только тут узнал отца настоятеля. Он чуть не проворчал какую-то ужасную грубость, но удержался и сказал:
– Ваше преподобие, не удивляйтесь, что я теперь стал неучтив. Кто и где видел когда-нибудь сторожа, сборщика, городового или судебного пристава, который бы не был немного ворчуном?
– Что правда, то правда, – согласился настоятель. – Такого ещё никто никогда не видел.
– Вот видите, – проворчал Мерзавио. – А теперь поезжайте наконец ко всем чертям!
Тут сказке об учтивом разбойнике конец, и сам он, наверно, уже умер. Но его потомков вы встретите на многих и многих должностях и сразу узнаете их, потому что они великие охотники ни с того ни с сего браниться и ругаться. А это ведь нехорошо!
ПТИЧЬЯ СКАЗКА
Эх, ребятишки, вы, наверно, и не знаете, о чём птицы разговаривают! А они ведь тоже говорят на человечьем языке, но услышать их можно только очень рано, на восходе солнца, когда вы ещё спите. Позже, днём, им уже некогда поговорить по-человечески: сами знаете, хлопот у них полон рот – там надо склевать зёрнышко, тут выкопать червячка или где-нибудь в воздухе схватить мошку. Бедный птичий папаша прямо крыльев под собой не чует – ведь птичья мамаша сидит дома и воспитывает детей. Потому-то птицы говорят только очень-очень рано, когда открывают в своих гнёздах окна, вывешивают проветриться перинки и варят завтрак.
– Эй, приветик! – кричит чёрный дрозд, у которого гнездо на сосне, соседу-воробью, что живёт в водосточной трубе. – Пора вставать.
– Вижу, вижу, вижу! – говорит воробей. – Сейчас полечу поищу, где бы что-нибудь – щип, щип, щип – поесть! Так?
– Верно, верно, – воркует голубь на крыше. – Трудно, трудно жить, братец. Мало зерна, мало зерна!
– Так, так, – откликается воробей, вылезая из постельки. – А всё эти автомобили, вишь! Пока было много лошадей, всюду зерно валялось, а теперь? Теперь авто пролетит и не оставит после себя ничего. Ишь, ишь, ишь!
– Только смердит, только смердит, – ворчит голубь. – Не жизнь, а каторга, брр! Хоть всё бросай, братец. Сколько я кружусь и кувыркаюсь, а что получаю за работу? Горстку зерна. Пропади всё пропадом!
– А воробьям, думаешь, лучше? – топорщится воробей. – Я тебе скажу: кабы не семья, я бы куда-нибудь улетел.
– Как тот воробей из Дейвиц, – отозвался из чащи крапивник.
– Из Дейвиц? – переспросил воробей. – Там у меня есть один знакомый, Филиппом звать.
– Это не тот, – сказал крапивник. – Того воробья, что улетел, звали Пёпиком. Был это такой растрёпа-воробей. Бывало, никогда порядком не умоется, не причешется – только целый день трещит, что в Дейвицах скука и тоска, а вот, мол, другие птицы, те зимой улетают на юг, скажем на Ривьеру или в Египет, – взять хоть скворцов, ласточек, аистов, – один только воробей всю жизнь мучается в Дейвицах!
«А я так жить не желаю! кричал тот воробей, по имени Пепик. – Если летает в Египет какая-нибудь ласточка, что живёт на углу, почему бы и я, братцы, не мог тоже туда полететь? Вот нарочно возьму и полечу, да будет вам известно! Только вот соберу имущество: зубную щётку, ночные рубашки, тросточку и мячики для тенниса… Погодите, я ещё там всех в теннис обставлю! Я придумал уже всякие штучки. Сделаю, например, вид, что бью по мячу, а вместо этого сам полечу, а когда на меня махнут ракеткой, я возьму и упорхну – что, что, что? А когда всех обыграю, куплю Вальдштейновский дворец и там себе устрою на крыше гнездо, но не из какой-нибудь простой соломы, а из чистой рисовой соломы, и морской травы, и конского волоса, и беличьих хвостов – что, что?!»
Так хвастался тот воробьишка и каждое утро кричал, что сыт он этими Дейвицами по горло и полетит на Ривьеру.
– И полетел? – спросил дрозд с сосны.
– Полетел, – продолжал крапивник. – Как-то утром он отправился на юг. Но ведь воробьи на юг никогда не летают и не знают туда толком дороги. Да к тому же был он гол как сокол – то есть денег у него не было даже на гостиницу. Ведь сами знаете, воробьи от роду пролетарии, потому что целые дни напролёт перелетают с места на место. Короче говоря, добрался воробей Пепик только до Кардашовой Речицы, а дальше не мог двинуться – ни гроша у него не осталось. Ещё был он рад, что ему воробьиный староста в Кардашовой Речице по-дружески сказал:
«Ах ты, такой-сякой, бездельник, бродяга, ты что думаешь, у нас в Кардашовой Речице напасено конских яблок и козьих орешков на всех бродяг, дармоедов и праздношатающихся? Если хочешь, чтобы мы тебя прописали в Кардашовой Речице, так не смей клевать ни на площади, ни возле гостиницы, ни на дороге, как мы, старожилы, а только за околицей, на гумне. А квартиру тебе данною мне властью отвожу в клочке соломы на сарае дома номер пятьдесят семь. Заполни адресный листок, распишись вот тут в получении – и пошёл отсюда, чтобы я тебя больше не видел!»
Вот как воробей Пепик из Дейвиц вместо Ривьеры угодил в Кардашову Речицу, да там и остался.
– Он и сейчас там? – спросил голубь.
– И сейчас, – сказал крапивник. – У меня в Кардашовой Речице есть тётенька, она мне о нём и рассказывала. Он и там только смеётся над кардашоворечицкими воробьями и шумит, что, мол, воробьям здесь одна тоска и скука, не то что в Дейвицах: и трамвая нет, и машин мало, и футбольных состязаний между «Спартой» и «Славией» нет – в общем, совсем ничего нет, а ему, мол, и в голову не придёт подыхать от скуки в Кардашовой Речице, он приглашён на Ривьеру и, мол, только ждёт, когда ему придут из Дейвиц деньги. И столько он там всего начирикал о Дейвицах и о Ривьере, что и в Кардашовой Речице воробьи начали верить, что в другом месте им будет лучше, и потому уже и о пропитании не думают, а только чирикают, и галдят, и шумят, как водится у всех воробьёв на свете, и говорят:
«Всюду лучше, чем у нас, жить, жить, жить!»
– Да уж, – подала голос синичка, сидевшая в терновом кусте, – бывают же такие странные птицы! Тут возле Колина, в таких богатых местах, жила одна ласточка. Она начиталась в газетах, что, мол, у нас всё идёт плохо, а вот зато в Америке, дорогие мои, другое дело – там не жизнь, а малина! И вот эта ласточка вбила себе в голову, что ей надо обязательно на Америку поглядеть, и отправилась туда.
– Как? – быстро спросил крапивник.
– Этого я не знаю, – сказала синица. – Скорее всего, на корабле. А может быть, и на воздушном корабле. Ведь она могла на брюшке воздушного корабля сделать себе гнездо или – как это? – кабину с таким окошечком, чтобы можно было высунуть голову, а то и сплюнуть вниз. Словом, через год она вернулась обратно и стала рассказывать, что была в Америке и там всё не так, как у нас: «Куда там! И сравнения никакого нет! Там во всём большой прогресс. Дома такие высоченные, что если б было там у воробья гнездо на крыше и из этого гнезда выпало у него яичко, это яичко падало бы так долго, что, пока бы оно упало, из него вывелся бы по дороге маленький воробышек, и вырос, и женился, и завёл бы кучу детей, и состарился бы, и умер в преклонных годах, так что вниз, на тротуар, упал бы вместо воробьиного яичка старый дохлый воробей. Вот какие высоченные дома!» И ещё та ласточка говорила, что в Америке всё строят из бетона и что она тоже этому научилась. И пусть, мол, только придут все ласточки посмотреть, она и им покажет, как строить ласточкино гнездо из бетона, а не из какой-нибудь грязи, как глупые ласточки делали до сих пор.
И вот, представляете, слетелись ласточки из самого Часлава, и Пшелоуча, из Чешского Брода и из Нимбурка, даже из Соботки и Челаковиц. Столько собралось ласточек, что для них людям пришлось натянуть семнадцать тысяч триста сорок девять метров телефонных и телеграфных проводов, чтобы этим ласточкам было на чём сидеть. А когда уже все ласточки собрались, эта американская ласточка и говорит:
«Итак, леди и джентльмены, прошу внимания! Смотрите, как в Америке строят гнёзда или здания из бетона. Первым делом надо принести кучку цемента. Потом кучку песку. Далее всё поливается водой, и получается такая каша, и из этой-то каши и строится современное гнездо. А если у вас нет цемента, то можно обойтись и без него. Тогда делайте кашу из извести и песку, но только известь должна быть гашёная. Сейчас я вам продемонстрирую, как гасится известь».
Сказала и – порх! – полетела за известью на стройку, где работали каменщики. Взяла она зёрнышко негашёной извести в клюв и – фьють! – полетела с ним обратно. Но так как в клювике всегда влажно, начала эта известь у неё во рту гаситься, зашипела и стала её жечь. Ласточка испугалась, выпустила зёрнышко изо рта и закричала:
«Вот видите, как гасится известь! Ой, батюшки, как жжёт! Мамочка родная, как щиплет, ай-ай-ай, ах, чтоб тебе, ох-ох-ох, вввввв, прах тебя возьми, ла-ла-ла, бррр, караул, ах-ах-ах, ффф, чтоб ты, будь ты, фу-фу-фу, эх-эх, спасите, ми-и-лые вы мои, уф, уф, да тьфу ты пропасть, хе-хе-хе, ую-уй-юй, ну что ты будешь делать, пинь-пинь-пинь, тарарах, ой, родимые, увы и ах, проклятье, ууууу, ну что же это, тц-тц-тц, аяяй, тьфу-тьфу-тьфу, так вот как гасится известь!»
Но остальные ласточки, услыхав, как она хнычет, ругается и причитает, недолго думая потрясли хвостиками и полетели домой.
«Ещё не хватает, чтобы и мы себе клювы обожгли!» – сказали они.
Вот поэтому ласточки и доныне строят гнёзда из грязи, а не из бетона, как учила их эта ласточка из Америки… Ну, хватит болтать, друзья, надо мне лететь за покупками.
– Кума синичка, – окликнула её пани дроздиха, – раз уж вы летите на базар, прихватите там и на мою долю кило дождевых червей, только хороших, длинных, а то мне сегодня некогда – я должна учить детей летать.
– С большим удовольствием выручу вас, соседка, – сказала синица. – Уж я, милая моя, знаю, сколько маеты, пока научишь детей прилично летать!
– А вы не знаете, – сказал скворушка с берёзы, – кто нас, птиц, научил летать? Тогда я вам расскажу. Я узнал это от карлштейнского ворона, который к нам сюда прилетел, когда, помните, были большие морозы. Ворону этому уже сто лет, а он слышал это от своего дедушки, которому рассказывал его прадедушка, а тому – прадедушка его бабушки с материнской стороны, так что вся история – святая-пресвятая правда. Так вот, как вы знаете, иногда ночью видно, что падает звезда. Но некоторые из падающих звёзд – совсем и не звёзды: это золотые небесные яйца. А пока такое яйцо падает с неба, оно по дороге раскаляется и потому светится. И всё это святая истина, потому что мне рассказывал сам карлштейнский ворон. Только люди такие небесные яйца называют как-то иначе, как-то вроде «метр» или «монтёр», не то «мотор» – что-то в этом духе…
– Метеор! – сказал дрозд.
– Верно, – согласился скворушка. – Так вот, в ту пору птицы ещё не умели летать, а бегали по земле, как куры. И когда они видели, как падает с неба такое яйцо, они думали, что хорошо бы его высидеть и посмотреть, что за птица из него выйдет. Всё это чистая-пречистая правда – ведь так говорил сам ворон. Вот однажды вечером они как раз об этом говорили, как вдруг совсем рядом за лесом – хлоп! – упало с неба золотое сверкающее яйцо, только свист пошёл! Ну, они все туда кинулись, а впереди всех аист – ведь у него самые длинные ноги. И аист это золотое яйцо нашёл и взял в лапки, но оно так раскалилось, что аист себе обжёг обе лапки, пока донёс яйцо к остальным птицам. Тогда он – гоп! – прыгнул в воду, чтобы остудить обожжённые лапки. Потому-то с той поры все аисты бродят по воде. Это мне рассказал сам карлштейнский ворон.
– А дальше что он рассказывал? – спросил крапивник.
– Потом, – продолжал скворушка, – приковылял дикий гусь и сел на это яйцо. Но яйцо было ещё такое горячее, что гусь обжёг себе брюшко, и пришлось ему броситься в пруд, чтобы его охладить. Потому гуси и до сих пор так плавают – всё брюшко в воде. А потом стали приходить одна птица за другой и садиться на небесное яйцо, чтобы его высидеть.
– И крапивник тоже? – спросил крапивник.
– Тоже, – отвечал скворец. – Все-все птицы на свете посидели на этом яйце, все его высиживали. Только когда сказали курице, что теперь её очередь, курица и говорит:
«Как так, как? Ко-кок-когда мне? Мне не-кок-кок-когда! Нашли дуру!»
И не захотела высиживать небесное яйцо. И вот, когда уже все птицы на том яйце пересидели, выклюнулся из него божий ангел. Когда он вывелся, не стал он ни клевать, ни пищать, как птенцы, а полетел прямо на небо и запел «Аллилуйя», а потом сказал:
«Пташки, вот чем я вас отблагодарю за то, что вы меня высидели: будете вы с нынешнего дня летать в небесах. Смотрите, вам нужно вот так замахать крыльями, и – хлоп! – вот вы и полетели! Итак, внимание… Раз, два, три!»
И только он сказал «три», все птицы полетели и летают и доныне. Только курица не умеет летать, потому что не захотела сидеть на небесном яйце. И всё это святая правда, потому что так рассказывал карлштейнский ворон!
– Итак, внимание, – сказал дрозд. – Раз, два, три!
И тут все птички затрясли хвостиками, взмахнули крыльями и полетели, каждая со своей песенкой и по своим делам.
БОЛЬШАЯ ПОЛИЦЕЙСКАЯ СКАЗКА
Вы, конечно, ребята и сами знаете, что в каждом полицейском участке всю ночь дежурят несколько полицейских на тот случай, если что-нибудь стрясётся: скажем, к кому-нибудь разбойники полезут или просто злые люди захотят кого обидеть. Вот затем-то и не спят полицейские всю ночь напролёт; одни сидят в дежурке, а другие – их называют патрулями – ходят дозором по улицам и присматривают за разбойниками, воришками, привидениями и прочей нечистью.
