Текст книги ""Фантастика" Фабрика Абсолюта. Война с саламандрами"

Автор книги: Карел Чапек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 41 страниц)

Да, это была новая жизнь! Приступы слабости и вялости у Иржи исчезли: он быстро съедал обед и бежал по бесчисленным адресам – с этажа на этаж – искать комнату для Ружены; возвращался он усталый, как охотничий пес, и счастливый, как жених, а вечерами сидел над сверхурочной работой и засыпал как убитый в восторге от хлопотливого дня. Пришлось, правда, удовольствоваться комнатой без вида, скверной комнатой с бархатной мебелью, к тому же безбожно дорогой. Иногда во время работы Иржи охватывала слабость, веки у него дрожали, в глазах темнело, холодный пот выступал на бледном лбу. Но он умел овладеть собой. Стиснув зубы, он клал голову на прохладную доску стола и упрямо твердил: держись, держись, ты должен держаться, ты живешь не только для себя!

И он действительно свежел со дня на день. Это была новая жизнь!

Но однажды к Иржи явилась нежданная гостья, его вторая сестра Тильда, жена незадачливого мелкого предпринимателя; жили они где-то недалеко от Праги, и Тильда всегда навещала брата, когда приезжала в столицу, – она бывала здесь по торговым и хозяйственным делам. Зайдя к брату, она обычно сидела опустив глаза и тихими, скупыми фразами рассказывала о трех своих детях и о множестве домашних хлопот, словно на свете не могло быть других интересов.

Иржи ужаснулся, взглянув на сестру: она тяжело дышала; забота покрыла ее лицо паутиной морщинок. При взгляде на обезображенные шитьем и работой руки Тильды сердце брата мучительно сжалось.

– Дети, слава богу, здоровы и ведут себя хорошо, – отрывисто рассказывала сестра. – Да вот мастерская стоит, станки больше не нужны, приходится искать покупателя… А Ружена здесь?! – сказала она вдруг полувопросительным тоном, тщетно стараясь не глядеть в глаза брату.

На какую бы вещь ни падал ее взгляд, всюду она видела то дыру в ковре, то драный чехол на мебели; обстановка в комнате была жалкая, запущенная, ветхая… «А ведь в самом деле, – подумал Иржи, – ни я, ни Ружена как-то не замечали этого». Он смутился и стал смотреть в сторону, стесняясь измученного, вечно озабоченного взгляда Тильды, ее бдительных глаз.

– Она сбежала от мужа, – вяло начала Тильда. – Говорит, что он ее мучил… Может, и мучил, но… на все есть свои причины… Вот и у него была причина, – продолжала она, не дождавшись реплики брата. – Видишь ли, Ружена… Я и сама не знаю… – Сестра замолчала и уставилась на большую дыру в ковре. – Ружена – не хозяйка, – начала она после паузы. – Ну, конечно, детей у нее нет, заботиться не о ком. Но все-таки…

Иржи хмуро смотрел в окно.

– Ружена – мотовка, – выдавила из себя Тильда. – Делала долги, вот что. Ты заметил, какое у нее белье?

– Нет.

Тильда вздохнула и провела рукой по лбу.

– Знал бы ты, сколько оно стоит… Она, например, купит себе меха… тысячные! А потом их продает за сотню-другую, чтобы купить туфли. Счета от мужа прятала – и получались неприятности… Разве ты об этом не знаешь?

– Нет. Я с ним не разговариваю.

Тильда покачала головой:

– Видишь ли, он странный человек, не спорю… Но если жена мужу даже белья никогда не починит и он ходит весь драный, а сама одевается как герцогиня… Да еще обманывает его, гуляет с другими…

– Перестань! – взмолился измученный Иржи.

Тильда грустно оглядела рваное покрывало на постели.

– А Ружена не предлагала тебе помочь по хозяйству? – спросила она неуверенно. – Чтобы ты взял квартиру побольше, а она бы тебе стряпала?

У Иржи больно сжалось сердце. Об этом он до сих пор даже не подумал. Да и Ружена тоже! А как бы он был счастлив!

– Я и не хотел этого, – резко сказал он, едва владея собой.

Тильде наконец удалось поднять взгляд.

– Да и она бы, вероятно, не захотела. Тут у нее… этот офицер. Его перевели в Прагу. Потому она и сбежала сюда. Погналась за женатым. Этого она тебе тоже, конечно, не сказала?

– Тильда, – хрипло сказал Иржи, гневно глядя на нее, – ты лжешь!

У Тильды вздрагивали руки и щеки, но она пока не сдавалась.

– Увидишь сам, – запинаясь, возразила она. – Ты такой добряк. Я бы не сказала этого, если бы… если бы не жалела тебя. Ружена никогда тебя не любила. Она говорит, что ты…

– Уходи! – крикнул Иржи вне себя от гнева. – Ради бога, оставь меня в покое!

Тильда медленно поднялась.

– Снял бы ты себе квартиру получше, Иржи, – невозмутимо продолжала она. – Погляди, как здесь грязно. Не оставить ли тебе корзиночку груш?

– Ничего мне не надо.

– Мне пора… У тебя тут такая темень… Ах боже, Иржик… Ну, до свидания!

Кровь стучала в висках у Иржи, в горле стоял комок. Он попытался работать, но, едва усевшись за стол, сломал от злости перо, вскочил и побежал к Ружене. Запыхавшись, он поднялся по лестнице и позвонил. Открыла квартирная хозяйка. Жиличка, мол, ушла с утра. Передать ей что-нибудь?

– Ничего, – пробурчал Иржи и потащился домой, словно под тяжестью непосильного бремени. Дома он снова сел за стол, подпер голову руками и стал вчитываться в документы. Прошел час, но Иржи не перевернул ни одной страницы. Настали сумерки, в комнате стемнело, а он все еще не зажег света. В передней бодро и весело звякнул звонок, зашуршало платье, и в комнату вбежала Ружена.

– Спишь, Иржи, – ласково засмеялась она. – Как здесь темно! Да где же ты?

– Гм… я работал, – отчужденно сказал Иржи.

В комнате повеяло морозной свежестью и легким ароматом дорогих духов.

– Слушай… – весело начала Ружена.

– Я хотел зайти к тебе, – прервал он, – но подумал, что тебя, наверное, нет дома…

– Где же мне еще быть? – искренне удивилась она. – Ах, здесь так хорошо, Иржи! Я так люблю бывать у тебя!

Она вся дышала радостью, молодостью и счастьем.

– Поди посиди со мной, – попросила она и, когда брат уселся рядом с ней на кушетке, обняла его и повторила: – Я очень люблю бывать у тебя, Иржик!

Он прижался щекой к холодному меху ее шубки, чуть влажному от осеннего тумана, и, пока сестра легонько баюкала его, думал: «Не все ли равно, где она была? Зато она сразу же пришла ко мне». И сердце у него замирало и сжималось от странной смеси чувств – острой скорби и сладостного томления.

– Что с тобой, Иржик? – испуганно спросила она.

– Ничего, – сказал он, убаюканный. – Заходила Тильда.

– Тильда! – ужаснулась Ружена и, помолчав, сказала: – Пусти!.. А что она говорила?

– Ничего.

– А обо мне говорила? Плохое что-нибудь?

– Так, кое-что…

Ружена разразилась злыми слезами.

– Подлая женщина! От нее хорошего не жди! Виновата я разве, что им плохо живется? Она наверняка разнюхала, что ты мне помог. Вот и притащилась! Живи они лучше, Тильда и не вспомнила бы о тебе! Как это низко! Все только для себя… и для своих противных детей…

– Хватит об этом! – попросил Иржи.

Но Ружена не унималась.

– Ей хочется испортить мне жизнь! – плакала она. – Только-только все стало налаживаться… а эта Тильда тут как тут, поносит меня и хочет все отнять… Скажи, ты веришь тому, что она наболтала?

– Нет.

– Ведь я решительно ничего не хочу, кроме свободы. Разве у меня нет права хоть на капельку счастья? Мне так мало нужно, я тут так счастлива, и вот является она и…

– Не бойся, – сказал он, вставая, чтобы зажечь лампу.

Ружена тотчас перестала плакать. Брат пристально глядел на нее, словно видел впервые. Потупленный взгляд, вздрагивающие губы… Но как она молода и прелестна! Новое платье, шелковые чулки, перчатки туго обтягивают руки… Маленькие нервные пальцы перебирают бахрому рваного чехла на кушетке.

– Извини, – сказал Иржи со вздохом, – мне надо работать.

Ружена послушно встала.

– Ах, Иржи… – начала она и замолкла, не зная, что сказать. Прижав руки к груди, она стояла как олицетворение испуга: губы у нее побелели, в бегающем взгляде было страдание.

– Не беспокойся, – лаконично сказал Иржи и взялся за перо.

На следующий день он до темноты сидел над бумагами, стараясь погрузиться в механизм работы, и писал все быстрее, но с каждой минутой в сознании нарастала мучительная тревога, рабочее настроение падало.

Пришла Ружена.

– Пиши, пиши, – шепнула она. – Я тебе не помешаю.

Она тихонько села на кушетку, но Иржи все время чувствовал на себе пристальный, беспокойный взгляд сестры.

– Что ж ты не зашел ко мне? – внезапно спросила она. – Я сегодня весь день была дома.

Иржи угадал в этом признание, которое тронуло его. И, положив перо, повернулся к сестре. Она была в черном платье, похожая на кающуюся грешницу. Лицо ее казалось бледнее обычного, и даже издалека было заметно, как озябли робко сложенные на коленях руки.

– У меня довольно холодно, – виноватым тоном проворчал он и попытался разговаривать с сестрой спокойно, не вспоминая о вчерашнем. Ружена отвечала покорно и нежно, тоном благодарной девочки.

– Ох уж эта Тильда! – неожиданно вырвалось у нее. – Им потому не везет, что муж у нее просто дурак. Поручился за чужого человека, а потом пришлось за него платить. Сам виноват, надо было подумать о своей семье. Но что поделаешь, если он ничего не понимает! Держал коммивояжера, а тот его обобрал, и вообще он доверяет первому встречному… Ты знаешь, что его обвиняют в умышленном банкротстве?

– Я ничего не знаю, – уклонился от ответа Иржи. Он понял, что она всю ночь обдумывала это, и ему стало как-то стыдно.

Но Ружена не почувствовала тихого протеста брата: она разошлась, раскраснелась и принялась выкладывать свои главные козыри.

– Они просили моего мужа помочь им. Но он навел справки и поднял их на смех… Дать им деньги, говорит, – все равно что выбросить. У них триста тысяч пассива… Дурак будет тот, кто вложит в их дело хоть геллер: все вылетит в трубу!

– Зачем ты говоришь это мне?

– Чтобы ты знал. – Она старалась говорить непринужденно. – Ведь ты такой добряк, чего доброго, дашь еще обобрать себя до нитки…

– Ты хорошая, – сказал он, не сводя с нее глаз.

Ружена напряглась, как натянутый лук. Ей, видно, очень хотелось сказать еще что-то, но смущал пристальный взгляд брата; побоявшись переборщить, она перевела разговор на другое и стала просить найти ей какую-нибудь работу, потому что она никому, никому не хочет быть в тягость. Она ограничит себя во всем, ей не нужна такая дорогая квартира…

«Вот сейчас, сейчас она, может быть, предложит вести у меня хозяйство…» Иржи ждал с бьющимся сердцем, но Ружена отвела взгляд к окну и переменила тему.

Через день пришло письмо от Тильды.

Милый Иржи,

жаль, что мы расстались, так и не поняв друг друга. Если бы ты знал все, я уверена, ты по-другому отнесся бы и к этому письму. Мы в отчаянном положении. Но если мы сумеем заплатить сейчас 50 000, мы будем спасены, потому что у нашего дела надежное будущее и года через два оно будет приносить доход. Мы готовы дать тебе все гарантии на будущее, если ты нам сейчас одолжишь эту сумму. Ты стал бы нашим компаньоном и получал бы долю с прибылей, как только они будут. Приезжай поглядеть на наше предприятие и убедись своими глазами, что это верное дело. Познакомься с нашими детьми, увидишь, какие они милые и послушные, как прилежно учатся, и твое сердце не позволит тебе погубить их будущее. Помоги нам хотя бы ради них, ведь мы кровная родня, а Карел уже большой и смышленый, он многого достигнет в жизни. Извини, что я так пишу, мы все очень волнуемся и верим, что ты спасешь нас и будешь любить наших детей, ведь у тебя доброе сердце. Приезжай обязательно. Тильдочка, когда вырастет, охотно пойдет к тебе в экономки, вот увидишь, какая она славная. Если ты нам не поможешь, мой муж не переживет этого, и дети останутся нищими.

Будь здоров, дорогой Иржи,

твоя несчастная сестра Тильда.

P. S. Насчет Ружены ты говорил, что я вру. Мой муж будет в Праге и предъявит тебе доказательства. Ружена не заслуживает твоей великодушной поддержки, она позорит нас всех. Пусть лучше вернется к своему мужу, он ее простит, и пусть она не отнимает хлеб у невинных детей.

Иржи отшвырнул письмо. Ему было горько и противно. От работы, разложенной на столе, веяло отчаянной пустотой, душу переполняло отвращение. Он бросил все и пошел к Ружене, но уже на лестнице, у дверей, остановился, махнул рукой и отправился бродить по улицам. Увидя вдалеке молодую женщину в мехах, под руку с офицером, он, как ревнивец, побежал за ней, но оказалось, что это не Ружена. Иржи шел, заглядывая в ясные женские глаза, слышал смех, видел счастливых женщин, овеянных радостью и красотой.

Наконец, усталый, он вернулся домой. На кушетке лежала Ружена и плакала. На полу валялось раскрытое письмо Тильды.

– Какая подлая! – безутешно всхлипывала Ружена. – И как ей не стыдно! Она хочет обобрать тебя, Ирка, обобрать до нитки. Не поддавайся, не верь ни единому слову! Ты и представления не имеешь, до чего это лживая и жадная баба! За что она меня травит? Что я ей сделала? Из-за твоих денег… так меня… позорит. Ведь ей от тебя нужны только деньги! Это просто срам!

– У нее дети, Ружена, – тихо сказал Иржи.

– Не надо было заводить детей! – грубо воскликнула Ружена, обливаясь слезами. – Всегда она нас обирала, ей дороги только деньги! Она и замуж-то вышла по расчету, еще девчонкой хвалилась, что будет богата!.. Бессовестная, низкая, глупая!.. Ну скажи, Иржи, что это за человек? Знаешь, как она держалась, когда им везло? Зажиревшая, спесивая завистница… А теперь хочет… отыграться на мне… Неужели ты допустишь, Иржи? Неужели выгонишь меня? Я лучше утоплюсь, а обратно не поеду!

Иржи слушал, опустив голову. Да, сейчас Ружена борется не на жизнь, а на смерть, отстаивает все – свою любовь, свое счастье… Она плачет от ярости, в ее голосе страстная ненависть и к Тильде, и к нему, Иржи, который может лишить ее всего. Деньги! Это слово бичом хлестало Иржи каждый раз, когда Ружена произносила его; оно казалось ему гнусным, циничным, оскорбительным…

– Я не поверила, когда ты предложил мне деньги, – плакала Ружена. – Ведь они означают для меня свободу и все в жизни. Ты сам мне предложил эти проценты, Иржи. Не надо было предлагать, если ты собирался отнять их. А теперь, когда я так рассчитываю…

Иржи не слушал. Жалобы, выкрики, плач Ружены доносились до него словно издалека… Он чувствовал себя безгранично униженным. Деньги, деньги и деньги! Да разве все дело в деньгах? Что же такое случилось, господи боже? Почему так отупела, ожесточилась замученная заботами, хлопотливая мать Тильда? Почему скандалит другая сестра, почему очерствело его собственное сердце? Да разве в деньгах дело? Иржи с удивлением почувствовал, что способен и даже хочет оскорбить Ружену, сказать ей что-то злое, обидное, презрительное.

Он встал, полный решимости.

– Погоди, – сказал он холодно. – Это ведь мои деньги. А я… – Он сделал эффектный отрицательный жест. – Я раздумал!

Ружена вскочила, в глазах у нее был испуг.

– Ты… ты… – запиналась она. – Ну, конечно… само собой, разумеется, ты вправе… Прошу тебя, Иржи, ты, наверное, не понял меня. Я совсем не хотела.

– Ладно, – отрезал он. – Я сказал, что раздумал.

Молния ненависти сверкнула в глазах Ружены, но она закусила губу, опустила голову и вышла.

Назавтра к Иржи явился новый посетитель – муж Тильды, неуклюжий, краснолицый, застенчивый человек, с выражением какой-то собачьей покорности в лице и фигуре. Иржи был вне себя от стыда и злости и даже не сел, чтобы не предлагать сесть гостю.

– Что вам угодно? – спросил он безразличным, чиновничьим голосом.

Неуклюжий человек вздрогнул и с трудом проговорил:

– Я… я… то есть Тильда… посылает вам документы, которые вы просили… – Он стал лихорадочно шарить по карманам.

– Ничего я не просил! – Иржи отмахнулся.

Настала мучительная пауза.

– Тильда писала вам, шурин… – начал несчастный фабрикант, покраснев еще больше, – что наше предприятие… в общем… если вы захотите войти в долю…

Иржи упорно молчал, не желая выручать зятя.

– Собственно говоря… положение не такое уж плохое… Если бы вы захотели участвовать… короче говоря… у нашего дела есть будущее… и вы… как совладелец…

Дверь тихо отворилась – на пороге стояла Ружена. Она остолбенела, увидев мужа Тильды.

– В чем дело? – резко спросил Иржи.

– Иржи… – прошептала Ружена.

– У меня гость, – отрезал Иржи и повернулся к зятю: – Пожалуйста, продолжайте.

Ружена не шевелилась. Муж Тильды обливался потом от стыда и страха.

– Вот… пожалуйста… эти бумаги… письма от ее мужа и другие… перехваченные…

Ружена ухватилась за косяк.

– Покажите, – сказал Иржи и взял письма, словно собираясь просмотреть их, но скомкал в руке и протянул Ружене.

– На, возьми, – сказал он со злой усмешкой. – А теперь извини. И в банк за процентами больше не ходи. Не получишь.

Ружена молча отступила, лицо у нее стало пепельным. Иржи закрыл за ней дверь и сказал хрипло:

– Итак, вы говорили о вашем заводе.

– Да, у него самые лучшие перспективы… и если бы нашелся капитал… пока что, разумеется, без процентов…

– Слушайте, – бесцеремонно прервал его Иржи, – мне известно, что вы сами довели завод до краха. У меня есть сведения, что вы неосторожный и даже… даже не деловой человек.

– Я бы… я бы так старался… – бормотал зять, собачьими глазами глядя на Иржи, избегавшего его взгляда.

– Как же я могу вам доверять? – Иржи пожал плечами.

– Уверяю вас, что я высоко ценил бы ваше доверие… и всячески стремился бы… У нас дети, шурин!

Сердце Иржи сжалось от страшной, мучительной жалости.

– Приходите… через год! – закончил он последним усилием воли.

– Через год… о боже! – вздохнул Тильдин муж, и в его потухших глазах показались слезы.

– Прощайте, – заключил Иржи, протягивая ему руку.

Зять, не замечая ее, пошел к выходу и, натыкаясь на стулья, нащупал ручку двери.

– Прощайте… – надломленным голосом сказал он с порога, – и… спасибо вам.

Иржи остался один. Неимоверная слабость охватила его, пот выступил на лбу. Он собрал бумаги, все еще разложенные на столе, и позвал квартирохозяйку. Когда она вошла, он расхаживал по комнате, держась руками за грудь, и уже не помнил, что хотел сказать.

– Погодите, – воскликнул он, когда она уходила. – Если сегодня или завтра… или вообще когда-нибудь придет… моя сестра Ружена, скажите ей, что я нездоров и просил к себе никого не пускать.

Он лег на свою ветхую кушетку и уставился на новую паутину, которая появилась в углу у него над головой.

Жестокий человек

В бухгалтерию, освещенную двумя десятками ламп и сиявшую, как операционный зал, доносился грохот и лязг из цехов. Был шестой час вечера. Сотрудники уже поднимались со своих мест и шли к умывальникам. Вдруг зазвонил внутренний телефон. Бухгалтер снял трубку и услышал одно слово: «Блисс». Положив трубку, он кивнул молодому человеку, который, облокотясь на сейф и сверкая золотыми зубами, болтал с двумя машинистками. Молодой человек блеснул всеми своими пломбами и коронками, отбросил сигарету и вышел.

Прыгая через три ступеньки, он бегом поднялся на второй этаж. В холле никого не было. Блисс постоял, кашлянул и через двойные двери вошел в кабинет Пеликана. У стола принципала он увидел директора завода; тот стоял навытяжку, как солдат, рапортующий командиру.

– Pardon! – извинился Блисс и отступил.

– Останьтесь! – послышалось ему вслед.

На лице директора, выражавшем напряженное внимание, конвульсивно, как от тика, дергалась одна щека. Пеликан писал и, закусив сигару, говорил сквозь зубы. Внезапно он бросил перо и сказал:

– Завтра объявите об увольнениях.

– Это вызовет забастовку, – мрачно заметил директор.

Пеликан пожал плечами.

У директора нервно подергивалось лицо – у него, видимо, накипело на сердце. Блисс деликатно отвернулся к окну, как бы желая показать, что его, Блисса, собственно, тут нет. Но ему было совершенно ясно, в чем дело. Уже год он следил за титанической борьбой, которую вел Пеликан. Немецкая конкуренция, что ни день, все сильнее душила огромный, шумный завод, и завтра он, быть может, затихнет навсегда. Хочешь не хочешь, а немцы продают свои изделия на тридцать процентов дешевле! Год назад Пеликан расширил завод, вложил сумасшедшие деньги в новое оборудование, – все для того, чтобы удешевить свои товары. Он приобрел новые патенты и рассчитывал, что производительность труда поднимется наполовину. Но она не поднялась ни на один процент: сказывалось сопротивление рабочих. Пеликан устремился в атаку на нового врага, терроризировал цеховых уполномоченных и постарался выжить их с завода. Однако этим он только вызвал две ненужные забастовки и в конце концов был все же вынужден повысить оплату труда и попытался купить рабочих премиями. Но накладные расходы возросли ужасающе, а производительность еще больше снизилась. Молчаливая вражда между фабрикантом и рабочими превратилась в открытый поединок. Неделю назад Пеликан вызвал к себе уполномоченных и предложил участие в прибылях. В душе он задыхался от злобы, но перед представителями рабочих распинался с необыкновенным красноречием: повысьте, мол, выработку, проявите добрую волю, и завод будет наполовину ваш.

Рабочие отказались. Значит, быть сокращению! Блисс знал, что Пеликану нужна передышка и что фабрикант не считает себя побежденным.

– Это вызовет стачку, – повторил директор.

– Блисс! – крикнул Пеликан, как кричат любимой собаке, и снова стал писать.

Директор откланялся и ушел, нарочито медля и явно рассчитывая, что его остановят, но Пеликан и бровью не повел.

Блисс молча прислонился к шкафу и стал ждать дальнейших событий, с улыбкой разглядывая то свои блестящие ботинки, то ногти, то узор ковра… Он щурил свои томные еврейские глаза, как довольный кот, задремавший здесь в тепле, под шорох пера, бегающего по бумаге.

– Поезжайте в Германию, – сказал Пеликан, продолжая писать.

– Куда? – улыбнулся Блисс.

– К конкурентам, поглядеть… Вы знаете на что.

Польщенный Блисс улыбнулся. Это был прирожденный лазутчик и промышленный шпион. Найдись государственный деятель, который захотел бы использовать мягкую элегантность и изумительную дерзость этого человека с девическими глазами, Блисс охотно служил бы любой политике или предательству. Пока же он разъезжал по разным странам, проникая взглядом своих прищуренных, насмешливых глаз в производственные и коммерческие тайны и патенты различных предприятий и продавая их конкурентам. Он был до странности предан Пеликану, который «открыл» и вывел в люди его, безвестного нищего беженца из Польши. Сейчас надо было подставить ножку немецким конкурентам, и Блисс это сразу понял. Впервые Пеликан сам попросил его о такой услуге.

– Съездить в Германию, – повторил Блисс и блеснул всеми своими золотыми зубами. – И больше ничего?

– Если представится возможность, почему бы и нет, – процедил Пеликан. – Но долго не задерживайтесь.

Наступила минутная пауза. Блисс неслышно отошел к окну и посмотрел на улицу. Завод уже затих и сверкал огромными окнами, как стеклянный дворец.

Пеликан все еще сосредоточенно писал.

– Сегодня утром я видел вашу жену, – раздался от окна сдавленный, серьезный голос.

– Та-ак… – произнес Пеликан, не шевелясь, но скрип пера вдруг прекратился, словно писавший замер в ожидании.

– Она поехала в Стромовку, – не оборачиваясь, сказал Блисс. – Там вышла, переехала на тот берег, в Трою. В павильоне ее ждал…

– Кто? – не сразу спросил Пеликан.

– Доцент Ежек. Они пошли по набережной… Ваша супруга плакала… У перевоза они расстались.

– О чем они говорили? – спросил Пеликан как-то слишком спокойно.

– Не знаю. Он сказал: «Ты должна решиться, так больше нельзя, невозможно!..» Она заплакала.

– Он с ней…

– …на «ты». Потом он сказал: «До завтра». Это было в одиннадцать утра.

– Спасибо.

Перо снова заскрипело по бумаге. Блисс повернулся лицом к хозяину. Он щурился и улыбался по-прежнему.

– Я заеду в Швецию, – добавил он, осклабясь, – у сталелитейщиков там есть кое-что новенькое.

– Счастливого пути! – отозвался Пеликан и подал ему чек.

Было видно, что принципал намерен еще работать, и Блисс на цыпочках вышел. В кабинете воцарилась такая тишина, словно Пеликан окаменел.

Внизу, под окнами, в ожидании ходит продрогший шофер. Какие-то голоса озябших людей доносятся со двора. Пробили часы: семь мелодичных металлических ударов. Пеликан запер письменный стол, взял трубку, набрал номер своего домашнего телефона.

– Барыня дома?

– Да, – последовал ответ. – Позвать?

– Нет. – Он повесил трубку и снова опустился в кресло.

«Так, значит, сегодня утром, – твердил он себе. – Вот почему Люси была такая смущенная… такая… бог знает…» Когда он днем приехал обедать, она играла на рояле и не заметила мужа. Пеликан слушал ее игру, сидя в соседней комнате. Никогда прежде он не думал, что на свете может быть нечто столь страшное, душераздирающее и властное, как то, что слышалось ему в этой музыке. К обеду жена вышла бледная, с горящими глазами и почти не дотронулась до еды. Они обменялись несколькими словами – в последнее время, слишком занятый борьбой на заводе, о которой жена даже не подозревала, он не знал, о чем говорить с ней. После обеда Люси опять играла и не слышала, как он уходит. Что за страшную, исполненную отчаяния силу и окрыляющую решимость, какой тайный смысл искала она в этой буре звуков, чем она упивалась, с кем говорила, взволнованная, потрясенная? Пеликан покорно опустил голову. Его крепкий лоб был словно забронирован от звуков, он умел спокойно работать под грохот парового молота и пронзительный вой металлорежущих станков. Крик страдания и нежности, который извергал раскрытый рояль, был для Пеликана чужой, непонятной речью, и он тщетно пытался ее понять.

Пеликан ждал, пока жена доиграет и встанет из-за рояля. Тогда он посадит ее рядом с собой на диван, скажет ей, как он устал, скажет, что все, что он сейчас делает, – выше сил человеческих… Он даже не закурил сигары, чтобы дым не беспокоил Люси. Но она не замечала его, погруженная в иной мир. Наконец он поглядел на часы и на цыпочках вышел – пора было ехать на завод.

Пеликан стиснул зубы, словно стараясь перекусить что-то. Так, значит, Ежек, друг детства… Ему вспомнилось, как он впервые ввел Ежека в гостиную своей жены, волосатого, бородатого, сутулого Ежека, очкастого ученого, немного смешного и рассеянного, с удивленным, детским выражением глаз. Тогда Пеликан привел приятеля почти насильно, притащил с благодушным превосходством, как новую забавную игрушку. Ежек изредка заходил, стеснялся и вскоре безумно влюбился в молодую хозяйку дома. Пеликан отметил это с удовлетворением собственника: он был горд своей интересной женой, образованной, одаренной женщиной.

«Приходи почаще», – говаривал он приятелю. Ежек робко уклонялся, краснея от смущения и сердечных терзаний, и предпочел бы совсем не показываться у Пеликанов, однако не выдерживал и приходил снова, все более измученный, молчаливый, тревожный и вместе с тем безмерно счастливый в те минуты, когда хозяйка дома, уводя его от других гостей, садилась за рояль и говорила с Ежеком языком прелюдов, разыгранных ее белыми руками; ее глаза, сияющие и чуть насмешливые, были устремлены на взъерошенную шевелюру несчастного доцента. О, тогда Пеликан не питал ни малейшего сочувствия к этому мученику и по-королевски забавлялся его терзаниями, уверенный, слишком уверенный в своих силах, чтобы предположить…

Сильные челюсти Пеликана дрогнули. «А ведь это происходило не только у меня дома», – лишь теперь вспомнил он. Он изредка сопровождал жену на концерты и, довольный уже тем, что сидит рядом с Люси, думал о своих делах. На концертах всегда оказывался и доцент Ежек: опустив голову, он стоял где-нибудь у стены. Бог весть что такое кроется в музыке, но минутами Люси вздрагивала и бледнела от волнения; и в ту же минуту Ежек поднимал голову и издалека глядел на нее напряженным, пылким взглядом, словно вся эта музыка извергалась из его сердца. И Люси тоже искала его взглядом или, в каком-то безмолвном сговоре с ним, замыкалась в себе самой. Они понимали друг друга на расстоянии, они говорили сверхчеловеческим языком звуков, заполнявших концертный зал. По пути домой Люси бывала молчалива, не отвечала на вопросы, прятала лицо в меха, словно изо всех сил старалась сохранить в своей душе что-то великое, созданное музыкой… и неведомо чем еще.

Пеликан закрыл лицо руками и застонал. Он сам виноват, что дело зашло так далеко! В последние месяцы он действительно совсем не уделял Люси внимания, отгородился от нее молчанием. Но ведь у него столько работы, он был так занят жестокой борьбой! Приходилось сидеть на заводе, в банке, в десятке правлений. Нужны деньги, а доход от завода слишком мал. Нужны деньги… прежде всего для Люси! У нее такие широкие запросы. Он никогда не говорил ей об этом, но, черт побери, ведь все его время уходит на то, чтобы обеспечить ей ту жизнь, которую она ведет. Все его время, все дни! Да, последние месяцы Пеликан чувствовал: что-то не в порядке, что-то происходит в его семье. Почему Люси такая грустная и отчужденная, почему она побледнела от раздумий, как-то осунулась и замкнулась в себе? Пеликан ясно видел это и тревожился за жену, но усилием воли подавлял свое беспокойство. Приходилось думать о других, более важных делах…

В памяти Пеликана вдруг с мучительной отчетливостью всплыл последний визит Ежека. Доцент пришел поздно, какой-то всклокоченный, сам не свой, сел в сторонке, ни с кем не разговаривал. Люси, чуть побледнев, подошла к нему и принужденно улыбнулась. Ежек встал и, словно бы тесня ее взглядом, заставил отойти к нише у окна. Там он шепотом сказал ей несколько слов. Люси наклонила голову в знак грустного согласия и вернулась к гостям. У Пеликана тогда сжалось сердце от беспокойного предчувствия, и он решил, что надо быть настороже. Но у него столько забот, столько неотложных дел!

Часы мелодично пробили восемь.

…На набережной Трои стоит пара. Красивая дама плачет, прижимая платочек к глазам. К ней склоняется бородатое лицо со страдальческой и страстной улыбкой. «Ты должна, должна решиться, – говорит он. – Так больше нельзя, невозможно!» Эта картина терзает Пеликана своей беспощадной отчетливостью. «Как далеко зашли у них отношения? – подавленно спрашивает он себя. – Боже, что же мне делать? Объясниться с Люси или с ним? А как быть, если они скажут: „Да, мы любим друг друга“? И зачем добиваться того, чтобы услышать это, если… если и так все ясно?»

Тяжелые руки Пеликана сжаты в кулаки и лежат на столе. Он ждал бешеной вспышки гнева, но чувствует лишь, что его гнетет неимоверная слабость. Сколько сражений уже решено за этим столом! Отсюда он распоряжается людьми и вещами, здесь получает и наносит удары, стремительные, страшные удары, как на матче бокса. А сейчас с каким-то ужасом и глухим гневом на самого себя сознает, что не способен ответить на этот удар.

Масштабы своего поражения он измеряет своей слабостью. «Надо что-то предпринять, что-то сделать», – мрачно твердит он и тотчас же представляет себе рояль, Люси с прикрытыми, горящими глазами, Люси, бледную и пошатывающуюся, на влтавской набережной… И снова нестерпимая мука бессилия охватывает Пеликана.