Текст книги "Все будет хорошо"

Автор книги: Камил Икрамов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Камил Икрамов

Камил Икрамов

Все будет хорошо

ПОВЕСТЬ

Ровно в девять утра, ни одной минутой позже, из стены бетонной проходной выдвигалась ажурная решетка ворот. Стальные прутики, окрашенные алюминиевым серебром, прихотливо переплетались в символы: атомы с электронами на орбитах, реторты и концентрические круги, изображающие одновременно и нашу солнечную систему, и нечто похожее на радар или радиотелескоп.

Вахтер Кирилюк, пожилой смуглый горбоносый украинец, был педантичен и неумолим. Опоздавшие автомобилисты оставляли свои машины на улице и пешие должны были идти через главный вход. Кто-то пустил слух, что Кирилюк до пенсии тоже запирал ворота, но в другом месте, где правила соблюдались куда строже. По этому поводу много острили.

Эркин Махмудов всегда въезжал во двор института последним, без одной минуты девять, и всегда приветливо и чуть-чуть ехидно приветствовал вахтера. Он и сегодня козырнул ему, когда тот уже встал с табурета, чтобы дотянуться до кнопки, включающей электромотор.

До самого последнего времени Эркина все называли Эриком, он постепенно отучал от этого. Сначала друзей, потом девушек, потом всех остальных.

Эркин поставил машину в тень, выключил радио, поднял стекло, запер дверцы и медленно двинулся по аллее, увитой виноградом. Пожалуй, только сегодня он со всей отчетливостью понял, что именно во время этой механически повторяемой процедуры, припарковки и закрывания дверец, к нему приходят одни и те же неприятные, досадные и в сущности глупые и бесплодные соображения. Дело в том, что Эрик был самым молодым в институте владельцем собственного автомобиля – «Жигулей» шестой модели. Самым молодым по возрасту, по должности и к тому же без степени. Кандидатскую он делал в Москве, но защищать ее предстояло, кажется, здесь, а новый директор с назначением защиты почему-то не торопился. Эркин оглянулся на машину, и новая волна досады плеснулась в душе.

Теперь он досадовал на бывшего директора, ныне покойного. Это по его совету Эркин пошел в физику, хотя мог бы заняться философией, как отец, или историей, политической экономией, литературоведением. Там все, на его взгляд, было проще. Там связи действуют вернее, там и внешнее впечатление имеет больше значения. Конечно, бывший директор был замечательным человеком, талантливым организатором науки и энтузиастом во многих областях физики. Его имя никогда не будет упоминаться в ряду с Эйнштейном, Ферми, Бором или Ландау, но в том, что Ташкент стал в ряд городов, известных всем физикам в мире, есть его заслуга. Это бесспорно.

Сюда стали ездить со всего света, когда двор института еще только начинал превращаться в сад. Теперь же это был уже не сад, парк. Садовники и ботаники, архитекторы и художники трудились над воплощением первоначальной идеи, а идея эта становилась все более богатой и прихотливой. Каштаны и хурма, дубы и сосны, розы, ирисы, гладиолусы… Виноград лучших сортов укрывал все аллеи, поднимаясь по шпалерам из полых алюминиевых трубок, по которым в случае нужды подавалась вода, чтобы мельчайшим туманом оросить зелень. Фонтанов в парке было четыре, и все с намеком на физические символы.

Спортплощадки института, почти всегда пустующие, могли бы осчастливить любой клуб, тут могли проходить международные встречи и проходили бы, если бы не весьма строгая система пропусков. Впрочем, ничем секретным этот институт не занимался, а строгость с пропусками была задумана вместе с устройством парка и фонтанов как фактор престижа. Главный корпус с просторным мраморным вестибюлем и конференц-залом получил когда-то приз на всесоюзном архитектурном конкурсе, а строители не обошлись без крупных неприятностей, ибо не могли уложиться в смету. Однако и это считалось бесспорным, затраты должны были окупиться, ведь аксиома, что вложения в науку дают самый высокий процент отдачи. И хотя отдачи пока вроде бы не было, зато иностранцы хвалили институт и его парк. Особенно сильно хвалили американцы. Правда, один венгерский физик высказался в том смысле, что великие научные открытия делают обычно в самых скромных стенах, а когда стены эти облицовывают мрамором, то открытия почему-то начинают делать в других местах. На что старый директор возразил сразу: так было прежде, когда наука была пасынком общества, особенно в условиях капиталистического мира. Теперь все будет иначе.

Да, было в том старом директоре и настоящее обаяние, и способность мыслить масштабно, с перспективой.

Потому-то Эркин и послушался его совета.

Впрочем, отец Эркина тоже хотел, чтобы сын пошел в точные науки. Именно тогда профессор Махмудов на выборах не прошел в академики. Враги подняли шум вокруг его давней монографии, которая прежде считалась очень правильной, а потом, в семидесятых, оказалась ошибочной. Тогда у отца случился новый инфаркт, тогда-то он и разуверился в незыблемости авторитета общественных наук.

Неприятные мысли, возникавшие у Эркина во дворе института почти каждое утро, отступали, когда он входил в лабораторный корпус, шел по длинным пустым коридорам, поднимался по гулким лестницам. Несколько лет подряд он носил только джинсы, знал в них толк, платил большие деньги, но прошлым летом простился с ними. Даже кожаный пиджак надевал изредка. Понял, что пора менять стиль. Без подсказки понял это. Теперь он стал подчеркнуто аккуратен, чаще всего появлялся на людях в однотонном костюме, иногда в песочных итальянских брюках и синем английском блайзере. Рубашки носил в стиле «сафари».

В лабораторию он вошел в хорошем настроении, дружески кивнул Диле, снял пиджак, аккуратно повесил его в шкаф на плечики. Затем сел на подоконник, достал сигарету и собрался щелкнуть зажигалкой.

– Вас директор спрашивал, – сказала Диля.

– Когда?

– Ровно в девять. Сказал, чтобы вы зашли, когда появитесь.

Дилю полностью звали Дильбар. Она была математиком, только что окончила университет, и ее прикрепили лаборанткой к Эркину – помогать в работе на ЭВМ, потому что новый директор считал, что диссертация Эркина, находящаяся на рубеже между чистой теорией и экспериментом, нуждалась в более подробном математическом обосновании. Дильбар нравилась Эркину, нравилось ее лицо, улыбка, нравилось, как современно она держится и одевается. Но больше всего в лаборантке нравилось то, в чем Эркин не отдавал себе отчета. Девушка казалась ему доступной.

Современность и доступность казались Эркину синонимами, поэтому он так ценил в девушках современность. Относительно Дили его надежды подкреплялись кое-какими дополнительными сведениями. Говорили, что у нее был роман с одним студентом-медиком, намечалась свадьба, которая внезапно расстроилась.

Все еще держа в руках зажигалку, Эркин спросил:

– Не знаешь, зачем я ему понадобился?

– Не знаю. Как всегда – сначала по-узбекски поздоровался, потом по-русски спросил.

– А что угадывалось в голосе?

– Наверное, насчет тенниса. – Дильбар улыбнулась.

Эркин сунул незажженную сигарету в пачку, надел пиджак и погляделся в стекло шкафа, как в зеркало.

Нынешнего директора назначили через полтора года после смерти старого. Тот видел свой институт в чертежах, эскизах и макетах, новый пришел на все готовое. Он не был даже член-корром, докторскую защищал в Дубне, несколько лет работал за рубежом и выглядел значительно моложе своих пятидесяти лет. Отцу Эркина он приходился дальним родственником, вроде троюродного племянника, директор всегда справлялся о его здоровье и откуда-то знал, что Эрик играет в теннис.

– Говорят, вы играете в теннис? – спросил он чуть ли не в первом разговоре. Директор был на «вы» со всеми молодыми сотрудниками. Видимо, привык, когда преподавал за границей.

– Играл немного, – ответил Эрик.

– Очень хорошо. Я тоже – немного. А партнера нет. Если хотите, по вторникам в семь утра будем встречаться.

Почему именно по вторникам, почему в такую рань, подумалось тогда Эрику, но он сразу согласился, такой шанс на сближение упустил бы только дурак. Сегодня, к счастью, был понедельник. У Эркина вчера была встреча с друзьями, а нынче ощущалась какая-то слабость в теле и координация наверняка не та. Кстати, на корте они не встречались уже месяц: директор был в командировке в Индии.

Большие электронные часы в кабинете директора показывали шестнадцать минут десятого.

– Азим Рахимович ждет вас, – сказала Мира Давыдовна, пожилая, надменная секретарша. Эркин хотел когда-нибудь в будущем иметь точно такую же. Мира Давыдовна с обычным любопытством смотрела на всех, входивших в кабинет шефа и выходивших оттуда, зато никто не мог угадать, что еще, кроме любопытства, выражает ее собственное, тщательно ухоженное лицо.

Директор стоял у окна. Он был худ и высок.

– Садитесь, Эркин.

Он и сам сел в кресло у низенького столика с чистой, сверкающей в солнечном луче хрустальной пепельницей, в которой, может быть, никогда не побывало ни одного окурка. Директор сам не курил, и никто никогда не курил в его кабинете. Разве что иностранные гости.

Азим Рахимович осведомился о здоровье отца Эркина, и в этом была не только вежливость. Отец недавно вышел из стационара после очередного приступа ишемической болезни. Удостоверившись, что дома у Эркина все нормально, директор сказал, что завтра тенниса опять не будет.

– К сожалению, дорогой Эркин, я еще не готов к разговору о вашей диссертации. Я просмотрел отзывы, они меня устраивают, но подождем математического аппарата. Тогда и решим, когда и где ее защищать, тем более, что летом ни у нас, ни в Москве кворума не соберешь…

Начало разговора было огорчительным. О других защитах в институте говорили конкретнее. Уже назначили две: одну чисто теоретическую, подготовленную грубоватым и самонадеянным Амином Каримовым, кишлачным парнем из-под Бухары, другую – экспериментальную по космическим лучам; ее сделал хлипкий очкарик Бахтияр. С ними директор говорил, как казалось Эркину, иначе.

– Я о другом, – сказал директор, будто уловив в глазах Эркина какой-то отсвет его мыслей. – Это не в профиле вашей собственной работы и даже не в профиле нашего института. Да и нет у нас института, который занимался бы летающими тарелками. Просто меня попросили установить один факт, проверить одно сообщение, которое кое-кому может показаться актуальным в свете всегдашней любви людей к сенсациям.

Директор встал и перешел к письменному столу, где, как обычно, не было ни одной бумажки. Он вынул из сейфа карту республики и показал Эркину точку в горах, кишлак, находившийся километрах в трехстах от Ташкента.

– Признаться, выбор пал на вас потому, что вы в данный момент заняты меньше других и наверняка поедете своей машиной, А прогулка может быть и приятной и полезной. Вы согласны?

– Конечно, – Эркин пожал плечами, стараясь не слишком удивляться. Странное задание. Очень странное и никчемное даже с точки зрения настоящей науки. Он живо представил себе тот разговор в высшие сферах, где директору кто-то из руководителей сказал: «Пусть ваши работники проверят, кто распускает слухи и почему они идут именно из этого кишлака».

– Можете взять с собой одного или двух сотрудников для объективности. Найдете там старика Бободжана Батырбекова, запишите его рассказ.

– Может быть, взять с собой Амина или Бахтияра? – спросил Эркин, чтобы еще раз убедиться в серьезности задания и проверить отношения директора к нему, Эркину.

– Нет, – подумав, возразил директор. – У них сейчас много работы. Возьмите кого-нибудь из толковых лаборантов. Мире Давыдовне скажете, на кого подготовить командировочные удостоверения.

– Азим Рахимович, – решительно сказал на прощание Эркин, – а вы сами верите в летающие тарелки? На сколько процентов?

– Мое мнение тут роли не играет, – сказал директор. – Но если оно вам интересно, то скажу, что не верю. Не на основании теории вероятностей, а потому, что не могу себе представить, что контакт с инопланетянами произойдет именно в тот кратчайший миг истории Земли, который совпадает с годами моей жизни. Не думаю, что мне может так повезти.

Из кабинета директора Эркин вышел с улыбкой, приготовленной для тех, кто мог оказаться в приемной. Там, кроме Миры Давыдовны, сидел замдиректора по хозяйственной части, толстый добродушный человек, под присмотром которого было построено нынешнее роскошное здание. Замдиректора весело кивнул Эркину, и это опять не понравилось ему. Сегодня все задевало самолюбие. Приветливость замдиректора тоже. Ведь ни для кого не секрет, что замдиректора собираются уволить за какие-то хозяйственные провинности. Он сам рассказывал об этом, иронически передавая слова Рахимова: «Надо работать честно». Если бы Рахимов со своими принципами пришел в институт на пять лет раньше, то новое здание построили бы на десять лет позже.

Эркин вошел в лабораторию, твердо решив, что все к лучшему в этом лучшем из миров, что задание и в самом деле приятное. Прогулка в горы в середине лета в компании, которую он сам себе подберет, – это отпуск, а задача, ответ которой известен заранее, не составит труда.

Эркин повесил пиджак на плечики, сел на подоконник и закурил.

– Зачем он вас вызывал? – спросила Дильбар, не отрываясь от работы.

– Диля, – сказал Эркин, твердо решив, что именно ее он возьмет в качестве второго сотрудника своей странной экспедиции, и предвкушая все приятные возможности этой поездки. – Диленька, скажи, пожалуйста, что ты лично думаешь об инопланетянах?

– Только то; что про это пел Высоцкий, – сказала девушка. – Другими сведениями пока не располагаю.

Песня Высоцкого давала основание сразу же установить тон, который полезен будет в поездке.

– Ты думаешь, что они размножаются почкованием?

– Говорят, что мировой конгресс по космическим связям, – сказала Дильбар, – хотел сделать эту песню своим гимном.

– Кажется, именно мне и тебе предстоит проверить гипотезу Высоцкого, – гнул свое Эркин. – Сегодня мы с тобой получим для этой цели командировочные удостоверения. Поедем поездом, потом автобусом, потом на попутках. Оденься соответственно, возьми рюкзак, продуктов на три дня. Встретимся на вокзале в восемь тридцать, возле касс.

Как известно, разговоры о летающих тарелках возникают время от времени все с новой силой, и причины тут самые разнообразные. Кто знает, может быть, есть где-то институт, занимающийся теорией возникновения подобных слухов, может быть, ученые уже исследуют вопрос в целом с точки зрения психологии, но в Ташкенте, по мнению Эркина, прилив интереса к летающим тарелкам объяснялся просто: приезжал лектор по линии общества «Знание», кандидат философских наук из Москвы, и среди нескольких публичных лекций о неопознанных пока явлениях природы прочитал одну, «закрытую», для узкого круга лиц.

Лектор отвергал научную достаточность опыта американских радиоастрономов Цукермана и Палмера, которые обследовали всего лишь шестьсот ближайших к нам звезд и не обнаружили никаких разумных сигналов. Нет, говорил лектор, он лично уверен, что наши братья по разуму скоро обнаружат себя. Попутно лектор коснулся самых известных слухов о тарелках, отрицал это наряду с телепатией и телекинезом. Лектор убедительно просил не смешивать его рассуждения о подлинно научных гипотезах с зарубежными другого толка сенсациями, рожденными безответственными лицами. Он привел наиболее абсурдные известия на этот счет и просил присутствовавших ни в коем случае не повторять эти слухи среди обывателей. И вообще разговоры на эту тему преждевременны, даже если под ними и есть факты.

Отец Эркина, Ильяс Махмудович, известный в республике философ и пропагандист атеизма, был (в числе избранных) на той лекции. Он долго негодовал по поводу лектора, не видевшего четкой границы между возможным и невероятным, между подлинным материализмом и откровенным идеализмом и фидеизмом. Эркин отцовского негодования не разделял, философия его вовсе не интересовала. Но как бы то ни было, после той «закрытой» лекции вновь заговорили о телепатии, о том, будто один человек из Чирчика, уснув после обеда в воскресенье, увидел во сне, что его ребенок тонет. И все подтвердилось: в этот, мол, день и в этот же час мальчик утонул в Крыму. Приводили и другие примеры.

Иногда на эту лекцию ссылались прямо, и то, что лектор рассказывал с очевидной иронией, приобретало совершенно серьезную реалистическую окраску. Одни фамильярно называли тарелки блюдечками, другие уважительно – Неопознанными Летающими Объектами, а те, кто считали себя посвященными, многозначительно произносили три буквы НЛО. Инопланетяне, говорили сведущие, летают на антигравитационных дискообразных кораблях, Землю посещают не зря, а с целью кражи с нашей планеты некоторых химических элементов или минералов, которых у нас пока еще много, а у них нет совсем. Совершенно определенно считалось, что наши «братья по разуму» встречаются двух видов: первые ростом около двух с половиной метров. Кожа у них синяя, глаза голубые. Это чернорабочие. Вторые – высшая раса – карлики до семидесяти сантиметров, совершенно серые кожей и поросшие седыми волосами. Глаза у них желтые. По характеру карлики очень вспыльчивы и агрессивны. Великаны им подчиняются.

Как-то так получалось, что сенсационные слухи обсуждались больше всего с приятелями и приятельницами, реже с близкими друзьями и с родными, чаще об этом говорили на работе в служебное время. Такая, видимо, это тема, способствующая установлению необязательных контактов. И шуток на этот счет было множество.

Это он хорошо придумал – встречу на вокзале возле касс! Беспокоило только – одни ли там кассы, не разминуться бы. И насчет рюкзака с продуктами на три дня – хорошо.

Дильбар стояла на виду. Она была в выгоревших брюках и кофточке из рогожки. Красивая девочка. Объемистый рюкзак привалился к ногам.

Эрик увидел ее первым. На этот раз и он был вроде бы туристом, блеклые джинсы, выгоревшая куртка.

– Я думала, вы знаете расписание, – огорченно сказала Дильбар. – Поезд ушел в шесть десять, следующий – в четырнадцать с чем-то.

– Я вечером узнал про изменение расписания. Извини, подружка. Это в прошлом или позапрошлом году, когда мы на хлопок ездили… – он не договорил, бесшабашно махнул рукой. – Все к лучшему в этом лучшем из миров!

Фраза годилась на все случаи жизни.

– Все к лучшему, как сказал Вольтер. Мы поедем на моей тачке. Это только по карте близко, а последние сорок километров – горная дорога, и довольно плохая.

Он подхватил ее рюкзак, и они пошли к машине, которую Дильбар раньше не заметила.

Какое-то время ехали вблизи аэродрома. Там один за другим взлетали тяжелые реактивные самолеты.

Эркин протянул Диле пачку жевательной резинки, попросил у нее разрешения закурить. (На работе он курил без ее разрешения.) Потом он нажал какую-то кнопку, и в машине зазвучал нарочито хриплый, мужественный голос Высоцкого.

– Стерео, – сказал Эркин, кивнув на два динамика над задним сиденьем. – У меня есть и поинтересней пленки, но начнем по программе, как я задумал.

– Я давно не слышала Высоцкого, – сказала Дильбар. Она не сомневалась, что «сюрприз» с внезапной поездкой в машине был задумал еще вчера. Ей стало скучно, даже тоскливо, теперь она все знала наперед. Не то чтобы такое было именно с ней, но она точно знала, как это бывает.

…В церкви смрад и полумрак,

Дьяки курят ладан —

Нет, и в церкви все не так,

Все не так, как надо!

Запись была хорошей, динамики работали мягко.

– Я с ним был знаком, – сказал Эркин. – Меня Андрей Вознесенский с ним познакомил. Я был на Таганке с одной очень красивой девушкой. Она их всех знала. Между прочим, он был маленького роста. Никогда не подумаешь, правда?

– Вознесенский? – нарочно спросила Диля, хотя знала, что тот говорит о Высоцком.

– Нет, Володя Высоцкий. Не выше тебя, честное слово.

– Возможно, – сказала она. – А Чехов был высокого роста, метр восемьдесят шесть.

В этой песне Дилю больше всего удивляли слова, набор которых казался случайным, нелепым, даже абсурдным, но именно поэтому, наверное, тоска и безысходность стилизованных кабацких куплетов звучала так неотразимо.

Я на гору впопыхах,

Чтоб чего не вышло,

А на горе стоит оль-ха

А под горою – ви-шня.

Хоть бы склон увить плющом,

Мне б и то отрада,

Хоть бы что-нибудь еще…

Все не так, как надо!

«Хоть бы склон увить плющом». Какое странное, нелепое желание.

Они мчались меж хлопковых полей. Эрик курил, Диля жевала мятную резинку. Хлопок был слабый, мелкорослый. Видимо, поздний посев или пересев после частых дождей и града.

– Конечно, Высоцкий устарел, но про таукитян у него с юмором. Например, про размножение почкованием. У Высоцкого тонкое чувство юмора, а у Марины Влади его вовсе нет. Замечала?

– Не замечала. Я вообще ее не помню.

Он сбросил газ, начался населенный пункт, центр большого колхоза. Недалеко от стенда с портретами передовиков и новой чайханы с национальными украшениями в тени карагача стоял милицейский мотоцикл с коляской. Инспектор ГАИ, молодой, но уже с обозначившимся животиком и круглым жирным лицом, сделал шаг из тени на солнце и ленивым движением жезла приказал остановиться.

Эркин подрулил прямо под карагач и вышел навстречу инспектору. Судя по всему, они были знакомы, поздоровались за руку, потом подошли к машине.

– Это мой друг обер-лейтенант Туйчи…

– Арипов, – подсказал милиционер.

– Познакомьтесь. А это моя жена Дильбар.

Во взгляде инспектора проскользнуло удивление, но руку Дильбар он пожал весьма почтительно.

– Поздравляю! Давно женился? – спросил он Эркина.

– В мае. Первого мая сыграли свадьбу.

– Почему не пригласил? – искренне огорчился милиционер. – Я бы без подарка не пришел.

– Разве можно на Первое мая отвлекать ГАИ от работы, – спокойно соврал Эркин.

– Я бы выбрал время. Поздравляю вас! Вы хорошая пара!

– А вы заходите просто так. Будем очень рады. Правда, Дильбар?

– Заходите, заходите, – сказала она, собрав все силы, чтобы не устраивать спектакль при незнакомых людях.

От приглашения посидеть в чайхане Эркин отказался решительно, они закурили с инспектором и, разложив на капоте схему автомобильных дорог, стали обсуждать, как лучше ехать к тому горному кишлаку, в котором жил человек, видевший летающую тарелку. Естественно, про тарелку Эркин ничего не сказал, соврал что-то про строительство в тех местах солнечной энергетической установки.

Дильбар не переставала удивляться тому, как он складно врет. Солнечная энергетика была одной из новых тем в их институте, и директор лично занимался этим. Лабораторию по этой теме он создавал сам и людей туда подбирал тщательно и неторопливо.

Инспектор не отказал себе в удовольствии еще раз пожать руку Диле и пообещал обязательно прийти в гости.

Около часа они ехали молча, потом свернули на разбитую горную дорогу и остановились у въезда в живописное ущелье с тонкой речушкой, бегущей по мелкому веселому галечнику.

– Здесь пообедаем, – сказал Эркин. Он открыл багажник с встроенным автохолодильником и предложил Диле развязать рюкзак. – Будь хозяйкой и не обижайся. У тебя юмора еще меньше, чем у Марины Влади. Зато ты много красивее и на тридцать лет моложе. Или на двадцать. Ты не знаешь, сколько ей лет?… И не обижайся. В прошлом году мы были в том колхозе на хлопке, я познакомился с этим Туйчи. Неужели ты думаешь, что он в самом деле придет в гости? И вообще. Если бы я сказал, что ты моя сотрудница и мы вдвоем едем в командировку в горы, что бы он про тебя подумал? Он же не совсем дурак. И потом, это такая ложь, которую легко исправить. Мой отец уже пять лет назад хотел меня женить. Да и ты, как я слышал, собиралась замуж в прошлом году.

Он сам расстелил скатерть, расставил еду, достал из холодильника бутылку шампанского с черной этикеткой. Он опять заговорил о чувстве юмора, которое жизненно необходимо каждому ученому и вообще каждому современному человеку. Дильбар молчала. Она в самом начале пути предчувствовала, что юмор Эркина ей лично веселья не сулит.

Обедали они под песни Аллы Пугачевой. Эркин пересказывал то, что Диля знала из сборников «Физики шутят» и «Физики продолжают шутить». Она понимала, что ее спутник слегка обескуражен. Видимо, он все представлял себе иначе. Потому никак не может сойти с колеи. Эркин содрал серебро с горлышка бутылки, но Дильбар весьма твердо сказала, что пить не будет и с пьяным водителем дальше не поедет.

– С женщинами не спорят. Во-первых, это невежливо, во-вторых – бесполезно.

Ее спутник растерял часть самоуверенности, это успокаивало.

– Кстати, я до сих пор не уверен, что у нашего директора с юмором порядок. Это важный параметр для определения его научного потенциала.

– Во всяком случае, чувство юмора, как вы его понимаете, изменило ему, когда он решил послать нас вдвоем в командировку за летающими тарелками.

– Он тут ни при чем. Он сказал, что я могу взять трех человек. Я предложил Амина и Бахтияра. Он сказал, что они слишком заняты. И дал мне свободу выбора из младших или лаборантов.

– Понятно, – сказала Дильбар. Она собрала посуду и стала мыть ее в речке. Эта работа, свежесть горной воды и красота ущелья вернули ей спокойствие. В конце концов, ничего плохого не произошло и не произойдет, а Эркин потому так противен, что очень похож на ее бывшего жениха. Их вообще много развелось – этих благополучных мальчиков с машинами, купленными родителями, с диссертациями, сделанными руководителями. Ее жених был этой же масти. И «Жигули» у него были, только другой модели. Жениха звали Анвар. Он был уверен, что скоро сменит машину и у него тоже будет «люкс». Бывшего своего жениха Дильбар про себя чаще называла не по имени, а – «жених». У них была общая родня в Самарканде, родня и сосватала. Вначале шло как положено, скромные визиты, вместе ходили в театр, прорывались на закрытые просмотры в Дом кино. Он знал, что модно, как об этом следует говорить: Феллини, Антониони, Бергман. А однажды Диля узнала от подруг, что у ее жениха есть девушка, очень красивая, русская, чуть его постарше, даже дом ее показали. Звали ее Лариса, жила она на Чиланзаре в однокомнатной квартире. Сначала Дильбар не поверила, рассказала об этом старшей сестре Анвара, женщине трезвого ума, разведенной и бездетной. Сестру звали Мухаббат, в доме сокращенно – Мухой.

– Не обращай внимания, – сказала Муха. – Он же не мальчик, ему надо. А тебя он любит и бережет.

Почему-то особенно неприятно было это «любит и бережет». С женихом Дильбар про это не говорила, но и Муха, видимо, ничего не сказала брату. А может, сказала, потому что он стал еще внимательней.

Эркин опять включил Высоцкого. Настойчивость его превращалась в примитивность.

У таукитян

Вся внешность обман,

Тут с ними нельзя состязаться:

То явятся, то растворятся.

Нет, эта песня не была лучшей у Высоцкого, решила Дильбар и тут же услышала противоположную оценку Эркина.

– Обрати внимание:

Я таукитянку схватил за грудки,

А ну, говорю, признавайся!

А та мне – уйди, мол, мы впереди,

Не хочем с мужчинами знаться,

А будем теперь почковаться…

Лариса умерла за две недели до свадьбы. Дильбар сказали, что это самоубийство. Просто подошла на улице какая-то девушка и сказала: из-за вас один человек умер.

Она сразу поняла, о ком речь, и пошла к дому, где жила Лариса. На лавочке сидели старухи, и Дильбар, сама не зная, откуда взялась у нее смелость, спросила:

– Скажите, пожалуйста, это правда, что Лариса умерла?

– Неделю уж. Или поболее, – сказала старуха в грязном коричневом фартуке, с тазиком: вишни на коленях и с шпилькой в руке. Шпилькой она ловко извлекала косточки.

– Отравилась?

– Зачем отравилась, – сказала старуха равнодушно. – От аборту. У нее месяца четыре было, уже заметно. Наверно, оставить сперва хотела, чтобы парня удержать. У нее парень был богатый, с машиной. Кольца ей дарил, серьги. Вот она и надеялась.

Дильбар шла с Чиланзара до Комсомольского озера пешком, только там взяла такси и в тот же вечер сказала матери, что свадьбы не будет, чтобы Анвара в дом не пускали.

Эркин сменил кассету, теперь это был ансамбль «АББА».

– Ты почему не женишься? – неожиданно на «ты» спросила она Эркина.

– Тебя ждал, – сказал Эркин.

– Понятно.

Азим Рахимович не собирался заниматься административной работой, институт он принял из чувства долга, про себя решив, что лучше него и в самом деле кандидатуры не найти. Вероятно, с большой пользой для чистой науки он мог бы продолжить свои исследования в каком-то всесоюзном центре, где отлаженный коллектив, хорошая база. В последнее время он занимался новыми для себя направлениями, а собственная докторская диссертация, не говоря уже о старой кандидатской, выглядела в его глазах не более чем характеристикой возможностей и научного кругозора. На новом месте его привлекала не столько возможность вернуть долг родной республике в воспитании кадров, сколько желание связать свои теоретические достижения с практикой, даже конкретнее – с производством. Где, как не в солнечном Узбекистане, следует развивать солнечную энергетику. Именно с помощью солнца решил он построить серию установок для производства чистых металлов. В Москве на самом высоком уровне его поддержали, обещали выделить средства, выражающиеся не только во многих миллионах рублей, но и в определении весьма солидных материальных фондов и круга строительных организаций. Ответственность на него ложилась небывалая, но он, по правде сказать, меньше всего думал об ответственности. Он думал о самом деле.

С этой точки зрения все прочее, что происходило в институте и вокруг, волновало его очень мало. Даже пресловутый балласт, о котором знают все занимающиеся организацией науки, Азим Рахимович воспринимал как данность. Освобождение от балласта в институте дело долгое, понимал он, и к осаде бездельников и бездарностей готовился исподволь, зная, что их присутствие в науке зависит от сложившихся правил, что многие молодые люди превращаются в бездельников и теряют квалификацию не по собственной вине, а по вине руководителей, по неумению занять их настоящим делом. Человеком, от которого он хотел избавиться в первую очередь, был его заместитель по административно-хозяйственной части Аляутдин Сафарович. Сложность состояла в том, что именно этот человек построил все, что получил новый директор, и теперь всегда мог достать все, что требовалось институту. Он ездил в командировки в центральные институты и в Академию наук за приборами, назначение и название которых знал только по накладным, но справлялся с любым заданием. Секретов из своих успехов он не делал, наоборот, подчеркивал, что каждая поездка стоит ему многих денег и трудов.

– Шесть ящиков гранатов, четыре – «дамских пальчиков», пять ящиков зелени, десять дынь! – так он объяснял причину конкретного успеха. Набор фруктов и овощей иногда менялся. Иногда это была клубника и черешня, иногда персики и помидоры…