Текст книги "Все будет хорошо"

Автор книги: Камил Икрамов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Аляутдин Сафарович принадлежал к числу людей незаменимых, но именно его хотел заменить директор, потому что вокруг него и по его хозяйству в институте уже служило несколько сотрудников, которых взяли якобы для улучшения отношений с другими организациями и которые нужны были только заместителю в качестве тех же дынь, помидоров и «дамских пальчиков».

Заместитель директора вначале не подозревал, что его деятельность директору претит, более того, он был твердо уверен, что делает свое дело самым лучшим образом. Сейчас, например, он хлопотал о строительстве базы отдыха в горах, добился участка, ассигнований из местного бюджета и пришел к Азиму Рахимовичу, чтобы попросить директора принять в аспирантуру сына человека, могущего достать весь стройматериал, кирпич, цемент, столярку и даже транспорт.

Аляутдин Сафарович был коротконогим толстяком и, усевшись в кресло возле журнального столика, он прежде всего поправил свой выпадающий из брюк живот. О строительстве базы отдыха он говорил толково и прямо объяснил насчет аспирантского места. Азим Рахимович выслушал заместителя и спросил:

– А что, если мы не возьмем аспиранта? Вы лично его знаете, можете поручиться, что из него выйдет ученый?

Аляутдин Сафарович засмеялся, только глаза его были настороже, смотрели на пепельницу.

– Я могу, домла, поручиться только за стройматериалы. А парень хороший, видный, вежливый. Не хуже, чем Махмудов.

Азим Рахимович понял, почему именно Эркина назвал теперь заместитель. В институте все знали, что Эркин играет с директором в теннис, и считали его директорским любимчиком.

– Значит, не хуже?

– Такой же. У меня глаз хороший. Точно такой же. Я могу пообещать отцу? Он мне верит.

– Обещать ничего не надо, прошу вас, – сказал директор. – Пусть подает документы, но у нас на одно это место есть четыре кандидатуры. Если будет лучше других – примем. Так и скажите.

Аляутдин Сафарович молчал, но продолжал улыбаться. Такие вежливые и решительные отказы он получал все чаще. Если бы директор знал, сколько стоило добыть техническую документацию на эту базу из Грузии. За путевки на эту будущую спортбазу институт потом мог бы получать от разных людей значительные услуги.

А директор думал о том, как не сбывается в жизни то, что, вроде бы, по логике может быть вполне вероятным. Например, ленивый и неумный руководитель тщательно подбирает себе трудолюбивых и умных подчиненных – и дело идет прекрасно. Или: бездарный ученый окружает себя талантливой молодежью и движет вперед науку. Или: жуликоватый завмаг нанимает кристально честных продавцов… Почему-то так не получается.

Чаще всего так не получается, поправил себя директор. Но иногда получается. Не в магазине, естественно, а в более сложных структурах.

Начало пути Азима Рахимовича было обычным для наших дней. Колхозная школа давалась ему без особого труда. В те пять учебных месяцев, которые оставались от уборки хлопка и весенних работ, он без особого напряжения, но с молодым азартом хватался за учебники и тогда же установил первое весьма спорное для других правило: учиться хорошо легче, чем учиться плохо. Меньше нервов, меньше огорчений. Тот же принцип сохранил он и в университете. Тут единственной трудностью оказался русский язык; в родном кишлаке его преподавали плохо. Наверное, помогло то, что он с детства, кроме узбекского, хорошо говорил по-таджикски – население у них в колхозе было смешанное, а третий язык давался и в обиходе, и по внутреннему заданию. В Ленинграде, куда Азим Рахимов попал в аспирантуру, он хотя и говорил с акцентом, но понимал любую самую быструю и сложную речь, книги же читал совершенно свободно и даже с каким-то языковедческим интересом. Увлекало сравнение грамматических конструкций. Одно время ему казалось, что мог бы пойти и по филологии…

В аспирантуре, пожалуй впервые в жизни, Азим осознал себя узбеком, почувствовал долг перед своим народом. Он четко помнил, как это было. «Если я опозорюсь, то только год или два после отъезда будут говорить, что был у нас аспирант Азим Рахимов, который не потянул. А потом имя и фамилию забудут, останется память, что был тут один аспирант-узбек – учили-учили, так ничего из него и не вышло. Вот это страшно!» Поэтому он защитился первым из тридцати аспирантов-экспериментаторов.

С докторской получилось иначе. Это была осознанная внутренняя установка; чем выше задача, которую ставишь себе, тем больше сделаешь. И тогда возникает рабочая инерция, тогда и дальше не остановишься. Мозг сам работает, внешние психологические стимулы уже без надобности…

Заместитель директора все еще сидел перед ним в низком модном кресле, сидел, чуть наклонившись вперед, и живот его арбузом лежал на толстых ляжках.

– Аляутдин Сафарович, – сказал директор. – Я же просил вас, работайте честно. Это не намек на что-то, это конкретная просьба.

Заместитель встал, опершись короткими руками о полированные подлокотники. Он многое мог бы сказать в ответ директору, очень многое, во что верил, в чем не сомневался. Но Аляутдин Сафарович понимал, что собеседник не захочет внять общеизвестным истинам. Не захочет. Вот в чем все дело. Еще бы можно было сказать: «Посмотрим, как вы без меня обойдетесь, посмотрим, кто сможет на моем месте добывать и выбивать все, что добыл и выбил я». Но и этого говорить не стоило.

– Старость не радость, – сказал замдиректора. – И сердце что-то побаливать стало. Наверное, полечиться лягу, если вы не возражаете, Азим Рахимович.

Директор уже стоял на своих длинных худых ногах. Брюки у него были узкие, хорошо отглаженные, носки ботинок острые.

– Не знал, что у вас больное сердце, – сказал директор. – Это серьезно? Если хотите, моя жена вас посмотрит? Она одно время увлекалась кардиологией.

Аляутдин Сафарович поблагодарил и вышел из кабинета. Сердце у него не болело ни сейчас, ни раньше. Сказал просто так или потому еще, что была на уме у него большая новая больница, куда ему предлагали перейти заместителем главного врача по строительству.

– Мира Давыдовна, – сказал замдиректора в приемной, – у вас мама болеет, я просил вас принести рецепты. Вы принесли?

Он, не глядя, сунул бумажки в карман пиджака.

– Завтра после обеда привезу. – Он не сомневался, что так и будет, именно завтра до обеда решил поехать в Минздрав.

Автомобиль Эркина лез в гору с трудом. Асфальт кончился давно, и разбитая какими-то большими грузовиками гравийная дорога кончилась. Перед радиатором было нечто, похожее на дно ручья с глубокими промоинами от дождевых потоков, с камнями всех размеров, включая весьма солидные валуны. Эркин зло крутил баранку, маневрировать приходилось точно, потому что справа пугающе зияла бесконечная каменистая пропасть.

– Хоть бы склон увить плющом, – сказала Дильбар, она сочувствовала.

Эркин не ответил. Думал про Бахтияра и Амина, которых директор счел слишком занятыми для поездки в этот дурацкий забытый богом и людьми кишлак.

Последняя партия в теннис вспомнилась Эркину по закону плохого настроения. Если на душе погано, так сразу лезет в голову все неприятное. Это была всего-то их четвертая встреча на корте. До нее счет выглядел достойно: два-один в пользу старшего. Первую и третью выиграл директор, вторую Эркин. По раскладу и замыслу выиграть четвертую следовало обязательно. Хотелось выиграть красиво, убедительно. Вышло иначе. Первый сет был за Эркином, провел он его в хорошем темпе, крученые мячи летели точно. Зато во втором директор преобразился, видимо, проснулся азарт. «Прорезался» удар, в подачах он не жалел себя и тут же на длинных ногах кидался к сетке, так же быстро отбегал, если Эркин давал свечу. Утешало Эркина лишь хорошее настроение директора. В ответ на искреннюю похвалу во время передышки Азим Рахимович заметил:

– Это благодаря тому, что вы хорошо сыграли первый сет. Задали тон и темп. Обычно слабый противник демобилизует партнера. Не замечали? И еще, как у нас говорят: «Убегающего не догоняй. Догонишь, он тигром станет».

Последний сет был для Эркина еще более неудачным. Утешение заключалось в том, что игра кончилась к девяти и многие в институте видели, как они шли с корта в душевую, оба взмыленные, в белых одинаковых костюмах, с одинаковыми ракетками в чехлах с надписью «Слезингер». И из душевой вышли вместе. Это тоже все видели, а кое-кто и слышал, как директор сказал, что давно не испытывал такого удовольствия от игры.

И все-таки три-один не то, что требовалось Эркину для отношений на корте, которые, как он справедливо полагал, должны в какой-то степени переноситься на его положение в институте.

Вспомнилась еще одна деталь, не из этой игры, а из самой первой. Директор предложил, чтобы все их разговоры на корте проходили по-английски.

– Вы английский учили? Я тоже, а стал забывать. За рубежом была практика, сейчас только читаю, а скоро в Индию ехать.

На свой английский Эркин надеяться не мог и, как ему тогда показалось, уклонился довольно ловко, сказав, что стесняется плохого произношения.

И это вспомнилось сейчас некстати. Отвратительной дороге конца не предвиделось, валуны встречались все чаще.

– Я слышал, что ты совсем уже была готова к свадьбе? – сказал он Диле. – Да и парень, кажется, хороший. Медик?

– Медик, – ответила девушка. – Тоже аспирант, как вы.

– Почему же расстроилось все? Кто виноват? Он или ты?

– Так получилось, – ответила она.

– А все же?

– Не хочется говорить.

– У нас ведь редко так бывает. Родители потратились, перед родственниками неудобно.

Любопытство Эркина было неприличным, для узбекской среды просто недопустимым. Диля совсем потеряла уважение к своему спутнику. Жалость, свойственная хорошим женщинам даже в отношении плохих людей, перешла в презрение.

– А ты с ним целовалась? – спросил Эркин по-русски.

Дильбар ответила по-узбекски пословицей, он не понял.

– Что ты сказала? Не уловил.

– По-русски это звучит мягче, – строго сказала она. – Любопытной Варваре на базаре нос оторвали. Примерно так.

За крутым поворотом, за скалой, нависшей над пропастью, открылась небольшая долина и в ней освещенный вечерним солнцем кишлак. Сначала две кошары, потом с десяток давней постройки домиков с низкими дувалами, сложенными из обмазанных глиной камней, таких, которых так много было на дороге. Деревья тут росли худосочные. Людей вовсе не было видно. Посередине улицы в раздумье стояли два черных барана. Эркин отрывисто просигналил, и тут же из какого-то двора выбежала девочка лет семи или восьми с голубым хулахупом в руках.

– Где тут у вас сельсовет? – спросил Эркин по-узбекски.

– Не знаю, – ответила девочка.

– Как не знаешь? Сельсовет есть?

Девочка пожала узенькими плечиками. Черные близко посаженные глаза под густыми сросшимися бровями смотрели весело и удивленно.

– Почему у вас машина желтая? – спросила она. – Я таких не видела. Разве бывают?

Диля расхохоталась.

– Сестренка, – сказала она, – в вашем кишлаке есть человек по имени Бободжан-ата Батырбеков?

– Нет, – девочка мотнула решительно. – В кишлаке нет, выше есть. Видите, вон там на бугре две белые березы растут?

Она так и сказала «белые березы». Только в Узбекистане, пожалуй, к слову «береза» обязателен постоянный эпитет «белая». Диля посмотрела туда, куда протянулась худенькая ручка, и действительно увидела две слабые березки, а над ними дом за невысоким дувалом.

– Холодно здесь, – сказал Эркин, поднял стекло и зло газанул на первой скорости.

Диля оглянулась. Девочка стояла посреди улицы, изо всех сил крутила голубой хулахуп и смотрела им вслед. Диля помахала ей рукой.

У дувала, сложенного из скрепленных глиной камней, перед неожиданно широкими двустворчатыми воротами Эркин остановил машину, и молодые люди вошли во двор. Тут все по высоте соответствовало дувалу: приземистый дом с опрятным ярко освещенным солнцем айваном, хлев с навесом перед ним, тандыр и тахта под невысокой, хотя и старой урючиной. В хлеву стояла корова, тоже маленькая, зато под навесом поодаль от четырех овечек был привязан мощный крутолобый баран. Посреди двора грелся на слабеющем вечернем солнце огромный пес. На вошедших в калитку он глянул пристально, но равнодушно.

Эркин и Дильбар остановились у калитки, не решаясь позвать хозяев.

– Идиотизм деревенской жизни, – заметил Эркин. – Баран на веревке, а собака без привязи. – Он хотел было вернуться к машине и посигналить, но тут из дома вышел крохотного роста сухонький старичок, за ним старушка под стать ему. Одной рукой старичок прикрыл глаза от солнца, другой сделал приглашающий жест.

– Входите, входите. Добро пожаловать… Не бойтесь, – старик кивнул на собаку. – Она не кусается. Это волкодав. На людей даже лаять не будет. Входите.

Хозяева, видимо, только что поели, пили чай и смотрели телевизор. На экране была карта Атлантики, и голос ведущего на узбекском языке разъяснял что-то про магнитные аномалии.

– Про Бермудский треугольник, – сказал Эркин Диле.

Старик, который и до этого улыбался, тут совсем расцвел.

– Бермуды. Бермуды, – подтвердил он и быстро-быстро заговорил по-узбекски. То ли речь его была слишком быстрой и невнятной, то ли акцент непривычный, но Эркин понял лишь, что старик любит науку и много читает. В подтверждение Бободжан-ата достал толстую пачку журналов «Фан ва турмуш» с закладками.

Переход к цели приезда был естественным, и Эркин сказал, что ему и его жене Дильбар поручено проверить сообщение о неопознанном летающем объекте. Бободжан-ата так сразу и подумал и заговорил еще быстрее и невнятнее. Попадались слова и целые обороты, которые Эркин или вовсе не знал, или не мог вспомнить их значения.

Диля слушала с интересом. Она любила этот язык, отличающийся от нынешнего газетного и литературного. Точно так говорила ее бабушка, знаменитая на всю махаллю отын-ойе – учительница.

Хозяйка внесла блюдо с фруктами, и старик стал говорить, что виденный им предмет был не такой, как этот ляган, а узкий, длинный. При этом он не только улыбался, но и хихикал. А в ответ на какой-то вопрос Дили радостно захохотал. Продолжая смеяться, старик заговорил вовсе непонятно.

Эркину старик нравился все меньше: никакой учтивости, никакого величия. Правда, постепенно Бободжан-ата успокаивался и, когда вспомнил, наконец, о ритуале, то и вовсе вошел в норму, и слова потекли сплошь понятные, обычные, те, что говорят за едой. Так же понятно он объяснил, что идти на то место, где он увидел светящийся предмет, лучше вечером, когда будут видны звезды, особенно Меркурий.

– Мы поедем на машине, – сказал Эркин.

– Нет, – возразил старик. – Не надо. Машину поставьте во двор. Мы пойдем пешком, это триста пятьдесят, триста шестьдесят шагов не по дороге, а чуть в сторону по тропке. Я нарочно сосчитал шаги. Там камень круглый и два куста шиповника.

Эркин загнал машину, принес в дом угощения из багажника и бутылку шампанского с ободранным серебром на горлышке. По телевизору передавали балетный спектакль на музыку известного азербайджанского композитора, на столе стояло блюдо с пловом.

Выпить Бободжан-ата не отказался и очень хвалил вино, говорил, что первый раз пил такое в Вене.

– Где? – переспросил Эркин.

– Город есть около Германии. Мы его освободили, и русские ребята достали много таких бутылок. Потом нас чуть под трибунал не отдали. Я командиром орудия был, весь расчет пьяный, и я больше всех. Вот там я впервые и увидел такой ляган, который в прошлом месяце летел по небу. Узкий, длинный. Оказывается, для рыбы. У них рыбу не кусками жарят, а целиком подают.

– Вы воевали? – удивился Эркин.

– Воевал. Когда моя Кумри третьего родила, на другой день война началась, а мне повестку на шестой день принесли. Я пастухом был, думал, и на фронте лошадь дадут.

– У вас, наверное, наград много?

Старичок засмеялся, махнул рукой.

– Были. Орден Красной Звезды и две медали. Теперь нет.

То, что старик рассказал дальше, вызвало недоверие Эркина. Смешок, сопровождавший этот рассказ, добавлял сомнений. Постепенно Эркин стал догадываться, в чем состояла для него сложность стариковской речи. Кроме старинных узбекских выражений, в ней встречались арабские и таджикские слова и сильно искаженные русские.

Дильбар понимала старика прекрасно и постепенно стала смеяться так, как смеются на выступлениях Райкина или Хазанова. И старушка тоже смеялась, прикрывая совершенно беззубый рот краем платка.

Она глядела на мужа любовно, с молодым восхищением.

Детали рассказа ускользали от Эркина, но главное состояло в том, что у старшины Батырбекова, возвращавшегося с фронта, в бане в Москве украли гимнастерку с наградами и всеми документами.

«Не может быть, чтобы человек, прошедший четыре фронтовых года бок о бок с русскими бойцами, вовсе не говорил теперь по-русски, – думал Эркин. – Не может быть, чтобы человек так легкомысленно относился к утрате наград, если они у него действительно были».

Стемнело быстро.

Эркин встал и спросил про тропу, про камень и кусты шиповника.

– Сейчас еще рано, – сказал Бободжан-ата. – Я возвращался в одиннадцать часов. Я барана искал. Видели, какой у нас баран? Если убежит, долго ловить надо. Не торопитесь, вместе пойдем, посмотрим «Новости» и вместе пойдем.

– Если можно, мы пойдем сейчас, погуляем, а вы потом приходите. – Эркин заявил это достаточно твердо, и старик согласился, посоветовал только одеться потеплее, потому что холодно.

Молодые люди достали из машины стеганые куртки, Диля повязала платок.

Кумри-буви показалась из хлева с подойником.

– Доченька, – сказала она Диле, – я тебе с собой постелила. Если поздно вернетесь, прямо ко мне иди. А Эркинджан пусть в гостевой спит.

Ночь была тихой, лунный свет делал горы сказочными, холодными, кишлак внизу светился лишь тремя или четырьмя окнами. Сверху бросалось в глаза, что над каждым домом торчит телевизионная антенна.

– Мы с тобой стали жертвами плодов просвещения, – Эркин шел впереди. – Фантазия у старика богатая, журналы читает, телевизор у него не выключается. Чего стоит один только рассказ про украденные ордена.

– А я ему верю, – возразила Диля. Она догнала Эркина, и они пошли рядом.

– Почему же он за столько лет не восстановил награды?

– Он же сказал – после войны его сразу бригадиром поставили, не до того было. Он по горам мотался, за каждую овцу отвечал. Он интересно сказал: одна овца тогда важнее была для государства, чем мои награды.

Возле кустов шиповника и круглого валуна они остановились. Диля вынула из кармана куртки блокнот и стала что-то рисовать.

– Пейзаж? – спросил Эркин. – Я и не знал, что ты художница.

– Схема, – ответила девушка. – Он сказал – между этих двух гор посреди была Малая Медведица, а ближе к правой горе и появился продолговатый светящийся предмет удлиненной формы. Я сейчас набросаю, а он уточнит, когда поднимется.

– Не слышал я, чтобы он про Медведицу говорил.

– Ну да, он арабское слово употребил. Так ее Беруни называл и Улугбек. Ад-дуб аль-Акбар.

Эркин промолчал, не спросил, ей-то откуда известно, как в старину назывались звезды. Кажется, этого не проходят в университете. А может, проходят? Может, он пропустил те лекции по истории астрономии?

Схема, которую Диля шариковой ручкой набросала в блокноте, была подробной и походила на рисунок. Очертания гор схвачены точно, обозначен край ледника, ущелье и даже дерево на одном склоне, на другом какое-то строение, видимо, кошара.

– Ты мне очень нравишься, – сказал Эркин и обнял Дилю за плечи. – И доверчивость твоя мне тоже нравится. Только пойми, все это старческий бред, желание обратить на себя внимание. Вот, смотрите, какой я человек, кишлачный бабай, а прославиться могу на всю страну.

Диля осторожно освободилась от руки Эркина, отошла на несколько шагов, присела на камень.

– Знаете, Эркин, что я вам должна сказать?

– Знаю. Что ты не такая, как все. Что ты честная девушка и не позволишь…

– Нет. Совсем другое. Я про вас скажу. Вы…

Он перебил ее:

– Зачем ты сказала старухе, что мы не муж и жена? Мы что, не могли спать в одной комнате? Думаешь, я стал бы приставать. А так меня поставила в дурацкое положение. И себя тоже.

Он говорил, стоя к ней вполоборота, презрительная улыбка должна была скрыть всю обиду, которая накопилась по дороге сюда и, возможно, начала копиться много раньше. Он давно уже замечал, что девушки его круга относятся к нему холоднее, чем он того хотел. Может, он не умеет с ними обходиться? Может, в случайных романах растерял самые важные приемы?

– Прости меня. Но ты мне очень нравишься. Я даже готов на тебе жениться.

Диля засмеялась.

– Вы так и не дали мне сказать, что я хотела. Вы убеждены, что составите счастье любой девушки, что вы завидный жених и очень умный человек. А ведь все, кроме нашего директора, знают, что вы… пустой орех.

– Что ты сказала?! Повтори! – Эркин шагнул к ней, размахнулся и ударил бы, но не смог, потому что Диля смотрела на него спокойно и внимательно, без какого-либо презрения или отвращения.

– Повтори! – крикнул он. – Повтори… – он грязно выругался.

– Нет, повторять я не буду, – сказала девушка. – Я вам другое скажу. Вы ведь думали примерно так: пусть у меня с ней ничего не получится, но пусть кто-то думает, что получилось. Правильно?

Он стоял перед ней, сжимая кулаки, потом молча повернулся и побежал вниз.

Дильбар проследила за ним взглядом и огорчилась, что все так вышло: ведь не хотела грубить, но очень обиделась за себя и еще за старика. Она раскрыла блокнот и сверила нарисованное с тем, что видела.

Холодно в горах ночью, откуда-то донесся слабый вой: волк или шакал, может, собака. Дильбар подтянула молнию на куртке, пошла вниз. Метров сто оставалось до стариковской усадьбы, когда из ворот задом выехала машина Эркина. Гулко в тишине взревел мотор при развороте, свет фар уперся в склон, усеянный крупными камнями.

Диля с удивлением смотрела, как нервно виляет «Жигуленок» на узкой дороге, как быстро удаляется и становится меньше и меньше. Не разбился бы, подумала она и подосадовала на себя еще раз: нехорошо получилось, нельзя было так. Теперь придется самой проситься в другую лабораторию, а как это сделать? Как объяснить и кому? Проверяя на машине расчеты диссертации Эркина, она давно уже пришла к выводу, что многое там высосано из пальца, что правильно лишь то, что заимствовано из давно опубликованных работ, но, с другой стороны, не ей же судить об этом.

Навстречу поднимался по тропинке Бободжан-ата. Он шел мелкими шагами, но легко, и еще издали крикнул:

– Жива? Ну слава богу. Я думал, он тебя убил.

Может, старик и не думал так, потому что в голосе его был добродушный смешок, тот самый смешок, который так характерен был для его речи.

– Пойдем, покажу, где ляган летал.

Они опять пошли в гору.

– Я думал, он тебя убил, – так же весело повторил старик. – Злой прибежал, ничего не объяснил, сразу вещи в машину стал кидать. Спасибо не сказал. Жених твой?

– Нет, не жених, – сказала Дильбар.

– Муж? – удивился Бободжан-ата. – Я не поверил, что муж. И моя Кумрихон не поверила. Она сразу сказала, что не муж, не знала только, как спросить про постель.

– Потому он и разозлился, – ответила Дильбар. – Он думал, я сама вам сказала, что он мне никто.

Старик залился веселым хохотом.

– Никто! Никто! Это верное слово – Никто! Какой дурак, не видит того, что все видят! Разве он тебе пара?

Возле кустов шиповника Диля раскрыла блокнот. Луна уже прошла часть своего пути, тени в горах чуть сдвинулись, но старику рисунок понравился.

– Вот здесь он появился, этот летающий ляган…

Диля остановила острие ручки, чтобы поставить жирную точку на месте, которое она раньше только наметила.

– Нет, чуть правее и выше. Вот здесь. Правильно. Потом полетел еще правее и скрылся вот тут.

Диля провела линию.

– Так?

– Кажется, так, – чуть сомневаясь, сказал Бободжан-ата. – Для меня кажется, что так. Для науки, наверно, точнее надо?

– Он останавливался или просто летел?

– Нет, не останавливался. Я очень хотел, чтобы остановился. Я бы его лучше рассмотрел.

– Может быть, это была падающая звезда? – для верности переспросила Диля.

– Нет, дочка. Звезды падают часто, ни одна не летит так. И потом, он большой был и вытянутый. Я тебе говорил, как ляган для рыбы. Я в Германии видел, больше нигде.

– Значит, все верно? – спросила Диля еще раз. Результат командировки показался ей ничтожным в сравнении с неприятностями этого дня.

– Все верно. Молодец. Так и скажи академикам. Хочешь, я подпишу твой листок.

Диля решила, что это не помешает, и старик поставил под рисунком свою фамилию. Подпись была четкой, все буквы читались.

– Я и по-арабски могу расписаться, – сказал Бободжан-ата. – Старший брат меня научил, он грамотный был, медресе кончал.

Они возвращались к дому, и Диля, подавляя внутреннее смущение, решила задать еще два вопроса, которые вызывали недоверие Эркина. Вежливость вежливостью, уважение уважением, но дело надо доводить до конца.

– А по-русски вы совсем разучились, ата? Раньше, наверное, хорошо говорили, на фронте?

– Раньше мог. Молодой был, не стеснялся ошибаться. А теперь все понимаю, когда говорят, а сам не знаю, как сказать. Тут по-русски не с кем говорить. И еще, дочка, заметил я, что лучше помню слова, которыми совсем в детстве говорил. Иногда такое слово скажу, сам удивляюсь, откуда вспомнил. У меня дочка врачом работает, в Самарканде живет, приезжала, объяснила. Это сикелерос называется. Старое вспоминается, новое забывается.

– Склероз, – поправила Диля. – На мой взгляд, у вас память отличная. Сколько вам лет?

– По документам семьдесят два, а точно никто не знает.

Возле ворот дома Диля увидела старушку, она стояла, приложив руку ко лбу козырьком, беспокоилась. Диля поторопилась задать второй вопрос.

– Жалко, что вы не хлопотали об украденных наградах. Неужели это было так трудно?

Бободжан-ата остановился.

– Конечно, трудно… Я не хотел говорить при этом твоем «никто», я сразу понял, как он ко мне относится. Я ведь бригадиром только полгода поработал, а потом меня посадили. Десять лет дали, я два года в Сибири был, пока разобрались. И при Кумрихон не надо было про это говорить. Она плачет очень. Про фронт можно, про ранения можно, про это нельзя… Знаешь, сорок пятый год, голод был, я вернулся, жить начали кое-как, хлеб стали есть, а один плохой человек украл у меня четыре овцы. Это осенью было. Его поймали, того человека, привезли ко мне, чтобы я опознал овец, подтвердил кражу. Я сказал, что это не мои овцы, не наши, не колхозные. Тогда меня арестовали вместе с ним. Ему десять дали и мне тоже десять. Два года в Сибири лес пилил. Хуже фронта…

Диля верила каждому слову старика, удивлялась, но верила.

– Почему вы не сказали, что ваши это овцы?

Старик молчал.

– Надо было сказать.

– Не сказал… – старик опустил голову. – Не сказал. Мы из одного кишлака. Он до войны председателем сельсовета работал, очень плохой человек был, очень плохой. Из-за него мой старший брат погиб, он на него донос написал. Очень плохой человек…

– И вы его пожалели?

Старик поднял голову, снизу вверх глянул Диле в глаза.

– Понимаешь, дочка, из одного кишлака! Я не хотел, чтобы люди думали, что я отомстил.

Телевизор забыли выключить, он светился белым экраном, потрескивал.

Диля прошла в комнату, которую ей указала хозяйка. Деревянная кровать, тумбочка и платяной шкаф были новые, на стене висела фотография женщины в белом халате, а рядом был портрет мужчины в форме капитана милиции, и еще одна – групповая: та же женщина, тот же мужчина и четверо детей.

– Это наша дочка, – сказала Кумри-апа. – Врач. Это ее комната. Она в отпуск приезжает, скоро будет с детьми. Я подумала, тебе здесь удобней будет. Ты на полу не привыкла, наверно.

Диля разделась, легла под толстое одеяло и заснула сразу, едва голова коснулась тугой подушки.

Эркин довольно скоро обрел необходимое душевное равновесие. Помогла трудная дорога и еще то, что самые тяжелые участки он миновал с честью. Так боялся налететь на валун или попасть в промоину, так сложно было ориентироваться на узком спуске, когда свет фар в контрасте с черными тенями пугал каждой новой перспективой. Он выбрался на шоссе и с облегчением глянул на часы.

Плохой день кончался. Конечно, предстояли сложности в отношениях с Дильбар. Неизвестно, как себя вести с ней отныне и, самое главное, как она будет теперь помогать. «Пустой орех» – оскорбление, за которое она просто обязана извиниться! Хуже другое – «пустой орех» – слова, которые могут прилипнуть к нему.

Недаром она все время уклонялась от разговора по существу его работы, написала только, что не все пока сходится на ЭВМ, но предположила, что это, возможно, результат неверного программирования. Ну и черт с ней. В конце концов, можно взять командировку в Москву и доделать работу там, если директор будет тянуть. В больших научных центрах всегда найдутся люди, которые, не без оплаты разумеется, готовы поделиться идеями и опытом. Есть такие, что, оставаясь кандидатами, накрутили еще по пятку других кандидатских, а есть и доктора, сделавшие подготовку чужих диссертаций главным источником благосостояния. Идеи и мысли давно стали в мире товаром, их продают и покупают, как джинсы и дубленки.

Так рассуждал Эркин, так утешал себя, заранее предвидя унизительность положения, когда он будет ходить по московским квартирам с дынями, орехами и другими плодами щедрой узбекской земли.

Начался асфальт, и вскоре Эркин догнал большой грузовик, шедший со скоростью сто километров. «Жигуленок» пристроился за ним в почтительном отдалении. Такой лидер устраивал Эркина. Не нужно было следить за дорогой или бояться какого-то инспектора ГАИ, почему-то лишившегося сна в эту лунную ночь. Эркин включил магнитофон, но тут же переключился на радио, пел Лев Лещенко.

Неожиданно он увидел, что грузовик оказался в опасной близости. Эркин сбросил газ и только теперь понял, что они в населенном пункте, том самом, где он сегодня беседовал с милиционером. Поселок спал. Над чайханой горела одинокая лампочка, вторая была у нового здания почты. Карагачи тянулись вдоль дороги, а за ними у домов стояли второй шеренгой тополя.

За поселком грузовик неожиданно прибавил скорость, и тут же что-то ударило в лобовое стекло. Видимо, камешек вырвался из-под задних колес, маленький камешек, летевший с огромной силой. Удар был похож на щелчок, но по стеклу сразу брызнула лучистая трещина.

Эркин выругался вслух, проклял в душе директора, пославшего его в эту никчемную и бессмысленную командировку, выключил радио и, зло сигналя, обогнал грузовик.

Диля проснулась поздно. Хозяева суетились возле тандыра, собирались печь лепешки, хлев был пуст, лишь под навесом, натянув веревку, стоял крутолобый черный баран. Диля уложила рюкзак, вышла из комнаты и долго плескалась у арыка.