Текст книги "Все будет хорошо"

Автор книги: Камил Икрамов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

– Мне кажется, он разбрасывается, – заметил один из гостей, молодой профессор философии, ученик Ильяса Махмудовича, недавно выдвинутый на административную должность. – Даже латающими тарелками занимается.

Информированность молодого профессора пришлась Эркину по душе, и он не преминул вставить словечко.

– Да, это есть, – сказал он. – Самое забавное, что он верит слухам про тарелки. Такое у меня впечатление.

– Верит? – горячо откликнулся отец. – Не может быть! Это ужасно! Сегодня утром на семинаре один парень сказал, что не сомневается в их существовании и считает, что мы представляем для них подопытный материал, ими самими созданный и управляемый. Это чистейший идеализм или фидеизм.

– Почему идеализм? Идеализм – если бог, а тут разумные существа с других планет… – подогрел отца Эркин.

– Идеализм! – перебил отец. – Чистейший идеализм, прикрытый демагогией.

Пожилой кандидат наук, только что потерпевший служебную неудачу и намеревавшийся воспользоваться расположением хозяина дома, решительно подтвердил:

– Идеализм чистой воды! Я слышал своими ушами, некоторые надеются, что тарелки прилетят и наведут порядок.

Эркин счел возможным и тут вмешаться в разговор старших. С привычной иронией, которую он почитал в себе за юмор, он рассказал о старом пастухе, утверждающем, что видел летающий продолговатый ляган для рыбы, но рыбу, к счастью для науки, не увидел.

За пловом говорили мало, короткими фразами. Вернулись еще разок к Азиму Рахимовичу, похвалили его жену за мягкость и скромность, и Эркин уловил в этой похвале упрек мужу.

– Они в Ленинграде познакомились? – спросил кандидат наук. – Учились вместе?

– Они познакомились здесь, но Азимджан увез ее туда. Он на четыре года старше, был в аспирантуре, а она училась тогда на первом курсе ТашМИ.

– Я думал, они ровесники? – сказал пожилой кандидат.

– А выглядит она старше, – заметил Эркин. – Он вообще очень следит за собой, одевается модно, спортом занимается, не курит. – Только сейчас Эркин обратил внимание на то, что все сидевшие за столом были грузные, тяжелые, под стать Аляутдину Сафаровичу.

– И тебе пора бросать курить, – сказал отец.

Из этого вечера Эркин сделал главный вывод: его директор не так уж любим отцом и его приятелями, значит, причина появления нынешнего проекта приказа может пониматься по-разному.

Беседу с отцом он отложил. Перед сном решил почитать, попалась на глаза книга, которую он месяц назад взял у Дили. Это был переводной роман о молодом враче-психиатре, женившемся на пациентке. Эркин начал читать его давно, но закладка лежала на сороковой странице. Раньше книга показалась скучной, теперь он принялся за нее с интересом, пытался понять, почему Дильбар так ее хвалила, ибо «скажи, что ты читаешь, и я скажу, кто ты такой». Пословицы, присловья и афоризмы великих людей Эркин запоминал хорошо и любил в разговоре вставить к месту.

Азим Рахимович никому не говорил о своем разговоре с Эркином, ждал, чтобы его вызвали на него. Ждать пришлось недолго, два дня. Первой его спросила жена. Муршида Галиевна сказала, что звонила супруга Ильяса Махмудовича, беспокоилась о сыне, который просто убит какими-то неприятностями, родителям ничего не объясняет. Муршида Галиевна была мягче мужа, жалостливее и патриархальней. Личные, родственные, земляческие связи казались ей чрезвычайно важными, всех, кого она знала, она считала людьми достойными. Про недостойных людей, а тем более про недостойные поступки знакомых умудрялась как-то забывать.

– Ты уверен, что не обидел его? Он толковый и милый мальчик.

– Ты хотела бы видеть его своим зятем? – спросил Азим Рахимович. У них были две дочери в возрасте невест.

– Разве я об этом. Я бы хотела, чтобы оба моих зятя были похожи на тебя. И дочери так думают, к сожалению. Ты знаешь.

– Почему «к сожалению»? – удивился Азим Рахимович.

– Потому что таких нет, – жена говорила это искренне. – Порой ты бываешь слишком нетерпим. Можешь сказать, что у вас там произошло?

– Если бы Эркин Махмудов был врачом, я бы не доверил ему делать уколы или даже менять судно. Любая медсестра или санитарка сделала бы это лучше. Он бы делал не те уколы, потому что ленился бы заглянуть в историю болезни. А судном брезговал.

Он вернул ей почти те же слова, которые она совсем недавно говорила ему в связи со случаем, происшедшим у нее в клинике.

– Не спеши с выводами, – попросила жена. – Молодые люди имеют возможность исправиться. А ты по должности воспитатель. Не спеши.

На этом разговор кончился. Азим Рахимович и не спешил, он ждал, что Эркин придет к нему и сам найдет, что сказать, что пообещать, что попросить.

Азим Рахимович не спешил, спешили другие. Ранним утром следующего дня он поехал в дом почтенного старика, у которого старший сын погиб в автомобильной катастрофе. Один знакомый пенсионер, провожая Азима Рахимовича до машины, счел возможным сказать такую фразу:

– Наши дети остаются детьми до старости. Они нам дороже всего на свете. Кстати, как там у вас сын Ильяса Махмудовича?

– Кажется, он вполне здоров.

– Слава богу. Дело в том, что сам Ильяс Махмудович очень болен. Он был здесь полчаса назад, бледный, под глазами мешки. На давление жалуется.

В середине дня зашел в кабинет Аляутдин Сафарович. Доложил, что с райпищеторгом договорился, фонды выделены со следующего квартала, пристройку к проходной сделают красивую и удобную, но необходим большой холодильник, который очень трудно достать.

– Вы знаете, сегодня я был в поликлинике на диспансеризации, видел супругу Ильяса Махмудовича. У него давление и предынфарктное состояние, хотят положить в стационар. Он так боится за Эркина, просит его не ездить за рулем. Вот что такое родительская любовь.

– Мне кажется, Эркин довольно уверенно водит машину. Он вообще уверенный молодой человек.

Вернувшись вечером домой, Азим Рахимович застал у жены двух старых, давно не навещавших ее подружек. Увидев его, женщины заспешили уходить. Он удерживал их ровно столько, сколько требуют приличия. Цель визита сомнений не вызывала.

– Насчет Эркина? – спросил он.

– Да. Мне кажется, ты не прав. Он не хуже других… Он поссорился со своей лаборанткой? Обидел ее? В этом дело?

– Ничего об этом не знаю, – искренне удивился Азим Рахимович. – Лаборантка у него умница, деловая, о ссоре мне ничего неизвестно.

– Она красивая? – спросила жена.

– Да, миленькая. Но главное – умница. Из нее получится ученый, если не выйдет замуж за дурака.

– Мои подружки считают, что дело в ней. «Шерше ля фам», как они говорят.

Азим Рахимович возмутился.

– Ненавижу эту смесь французского с маргиланским. Что они знают, твои подружки, кроме этого «шерше»?

В словах мужа было что-то обидное. Про Маргилан упоминать не следовало, Маргилан – ее родина.

Допустив в качестве одной из причин своих бед ссору с лаборанткой, Эркин про себя прорабатывал эту версию все более подробно. Предположение о чисто мужском внимании директора к Диле внутренне устраивало его, казалось все более достоверным, вот почему в разговоре с матерью он позволил себе слегка намекнуть на это. Он не имел дальнего умысла, просто оправдывался. Мать на мгновение сделала круглые глаза и тут же перевела разговор на другую тему.

Вскоре она сама заговорила о Дильбар.

– Узнала я про твою лаборантку. Ты знаешь, что она собиралась замуж, но у нее ничего не вышло?

– Знаю, – сказал Эркин. – Она говорила.

– Родители вначале очень переживали, – сказала мать. – Тот мальчик теперь женится, и мы приглашены на свадьбу. Его сестра Мухабат бывшую невесту не хвалит. Ты попроси Азима Рахимовича, чтобы ее от тебя перевели.

– Попроси! – язвительно сказал Эркин. – Его надо просить, чтобы он меня перевел в лаборанты. Он меня уволить хочет.

То, что Эркин не мог выговорить отцу, он вынужден был подробно рассказать матери.

Вечером в их гостиной появилась Муха. Она принадлежала к тому немногочисленному разряду узбекских женщин, которых в добропорядочных семьях не слишком жалуют. О чем мать говорила с Мухой, Эркин мог лишь догадываться. Часов в десять мать попросила Эркина отвезти гостью домой.

Ей было сильно за тридцать, и никакая косметика не могла скрыть дряблой кожи и одутловатости лица. Вообще косметика в Ташкенте в середине лета мало способствует красоте.

В машине Муха сразу закурила, затянулась с облегчением и жадностью.

– Эта девочка не для тебя, – сказала она, выпустив из округленных губ длинную струю дыма. Родители ловко скрыли от нее цель своих расспросов. – Она себе на уме. Ей нужен человек постарше, с положением. Ей доктор наук нужен с солидным багажом, лучше всего привезенным из-за границы. Знаешь, в каких больших чемоданах возят багаж из-за границы.

Эркин рассмеялся, Муха ему начинала нравиться. В ее помятости и поношенности была какая-то привлекательность. Плохо, что появляться с ней на людях будет неловко.

– Кофры, – сказал Эркин. – Такие большие чемоданы называют кофрами.

– Знаю, – кивнула Муха. Она все знала в этой жизни и не понимала, почему ей так не везет. Никто из ее сверстниц, бывших подруг по школе и университету, не чувствовал так приближения старости. Она знала и это.

– Может быть, зайдешь? – спросила она, когда машина остановилась у хорошего кооперативного дома. – Выпьем кофе, у меня кое-что найдется в холодильнике.

Приятели у Мухи были самые разные, но все больше люди в возрасте, любившие хорошо выпить и закусить. Были женатые, были разведенные, все почему-то крупные, отяжелевшие. Мальчик ей нравился.

– Я живу одна, – сказала Муха, хотя это и так было ясно.

– Я лучше запишу телефон. Позвоню обязательно.

– Как знаешь, – пожала плечами женщина. – Тебе видней.

Когда он вернулся домой, у их подъезда стояла неотложка, в квартире пахло лекарствами.

Отец лежал в спальне на спине, врач укладывала в чемоданчик тонометр.

– Видишь, до чего довела твоя глупость, – сказала мать.

Азим Рахимович полдня заседал на юбилейной конференции в Академии, вечером предстояло не меньше времени высидеть на загородном банкете. Пожалуй, из всех обязанностей, вытекающих из все еще непривычного высокого положения, всенепременное присутствие на торжествах было самым обременительным. Требовалась особая привычка к длительному бездействию и безмыслию. Другие как-то приспосабливались; то ли умели думать о своем, то ли вовсе ни о чем не думали, а он с досадой констатировал, что не может отключиться от слышимого, все пропускал через себя, отмечал нелепости, противоречия, оговорки, пустословие. Сидящие в зале могли украдкой просматривать принесенные с собой бумаги, читали журналы, перебрасывались между собой репликами, иногда с озабоченным видом спешно выходили за дверь и решали свои дела в коридорах и фойе. Азим Рахимович сидел в президиуме на виду у всех. Тут не то что поговорить или почитать, тут даже выражение собственного лица надобно было контролировать.

В перерыве он сбежал, как студентом сбегал со скучных лекций, и, как в давние времена, ждал упреков.

В свой институт он влетел с радостным чувством высвобождения, весело поздоровался с Мирой Давыдовной, кивнул на разноцветные телефоны:

– Ничего срочного не было?

– Только это, – секретарша протянула ему несколько библиотечных карточек с впечатанными туда сообщениями о звонках и визитах.

В кабинете жалюзи опущены, кондиционер гудит на максимуме. Как он и ожидал, ничего экстраординарного карточки не сообщили, все, кто мог позвонить «сверху», сидели вместе с ним в президиуме. Лишь две карточки остановили внимание: «Звонила Ваша супруга, просила передать, что профессора Махмудова положили в стационар». И еще: «Звонил Эркин Махмудов, просил отложить встречу в связи с болезнью отца».

Азим Рахимович все эти дни намеренно отгонял от себя мысли, связанные с Эркином. Конечно, по неписаному ритуалу отношений он, возможно, должен был вначале поговорить с Ильясом Махмудовичем. Не то чтобы он не знал этого раньше, просто предполагал, что сын найдет более верные слова, сам все объяснит отцу. «А что, если в этой надежде скрывалась собственная моя трусость?» – подумалось Азиму Рахимовичу.

Он вышел в приемную.

– Мира Давыдовна, вы обедали?

– Да, спасибо, – она поняла это по-своему. – Я обычно не отлучаюсь, обедаю здесь. У меня диета.

– Не смогли бы вы пригласить ко мне Дильбар Мирзабаеву?

Диля вошла в кабинет, предполагая, что разговор будет опять о летающем лягане. Была и еще одна догадка. В последние дни, пользуясь отсутствием Эркина, она работала на машине для Сережи и Бахтияра. Ребята обещали, что поставят вопрос о ее переводе в свою лабораторию. Вот бы про это заговорил директор.

Он усадил ее возле своего большого стола.

– Хотите пить? – он достал из холодильника бутылку минеральной воды, налил ей и себе.

– Спасибо, Азим Рахимович, – она отпила глоток и поставила стакан.

– Вы довольны работой?

– Да, Азим Рахимович. Очень. Особенно в последнее время.

– Вы теперь считаете для Бахтияра?

Оказывается, он знал про это. Что ж, прекрасно. Может быть, сейчас и решится вопрос о переводе. Но директор заговорил о другом.

– Скажите, что у вас произошло с Махмудовым? Вы поссорились? Из-за чего?

Три вопроса подряд требовали точного ответа. Диля заколебалась. Ни одному человеку она не говорила о том, что произошло в горах. Ни одному. Даже намеком. Вряд ли, думала она, и Эркин станет об этом болтать. Не в его пользу. А вдруг он наврал что-нибудь.

– Вы же знаете, Азим Рахимович. Мы разошлись во взглядах на рассказ Бободжана-ата Батырбекова. Может, это считается ссорой. Он оказался в невыгодном положении, он знал, что вы категорически не верите в НЛО, а я не знала. Кроме того, Батырбеков употреблял много старых слов, и я его поняла лучше.

– А сами вы верите в летающие тарелки? – Азим Рахимович задал тот же вопрос, который слышал от Эркина.

Диля смутилась.

– Не могу ответить. Тут столько всякого говорят… Иногда хочется верить, что они есть. И почему-то не страшно.

Она сидела, положив руки на колени, и вдруг напряглась, ожидая, вопроса вроде: «Вы не собираетесь замуж?» Или: «У вас есть жених?»

Беспокойство оказалось напрасным.

– Значит, вы утверждаете, что ничего особенного между вами и Эркином не произошло, никто никого не обидел? – Азим Рахимович смотрел на девушку, и она нравилась ему все больше.

– Во всяком случае, я на него не обижаюсь и считаю, что он не должен на меня обижаться. Я всю работу по его диссертации сделала, как могла. Не все сошлось, но я старалась.

«Если бы у меня был сын, я бы женил его на Дильбар», – подумал директор, но не сказал этого. Для своих дочерей найти женихов и то трудно. Много развелось пустоцветов и любителей легкой жизни. Кто в этом виноват?

Он отпустил Дилю и тут же продиктовал приказ о ее переводе в отдел солнечной энергетики и чистых металлов на должность старшей лаборантки. Теперь следовало бы задуматься об Эркине и его отце, но Азим Рахимович поспешно отогнал от себя эту мысль, она мешала работать.

До самого вечера он сидел над сметой внеплановых работ по солнечной энергетике. Смета была составлена жестко, каждый пункт ее обоснован и обсчитан скрупулезно, ибо итог выражался в семизначной сумме. В глубине души директор лишь мечтал, чтобы уложиться в эту цифру. В данном оптимальном решении смету предстояло утверждать с боями местного и всесоюзного значения. Время от времени директор заглядывал в пухлый том технико-экономических обоснований, не для того, чтобы проверить себя, а для того, чтобы убедиться, что там все изложено достаточно внятно и убедительно.

В половине шестого загудел зуммер переговорного устройства.

– Азим Рахимович, – услышал он голос секретарши. – Вы просили ни с кем не соединять, но по городскому звонит Аляутдин Сафарович. Говорит, срочно.

Он взял трубку. Заместитель по хозяйству в большом волнении сообщил, что магазин в институте открывать запрещают. Возражает отдел торговли. Не дают единицы.

В первый момент волнение заместителя по столь мелкому вопросу показалось смешным. О чем речь? О сотне рублей в месяц? Ну пусть не дают! Потом он спохватился. Магазин нужен сотрудникам, об этом говорили на профсоюзном собрании, и он обещал.

– Если сегодня на банкете увидите Джураева, поговорите с ним. От него зависит, – попросил Аляутдин Сафарович.

Вот зачем люди ходят на банкеты! Тут многое можно узнать и кое-что решить. Жаль только, что коэффициент полезно затраченного времени очень низок.

Насчет сроков рассмотрения сметы Азим Рахимович договорился где-то между восьмым и четырнадцатым тостом, а выбить единицу для торговой точки оказалось куда труднее. Джураев, от которого все зависело, сидел далеко, и к нему со всех сторон подходили самые разные люди.

Азим Рахимович мог бы удивиться тому, что на юбилейном банкете, посвященном одному из математиков далекого прошлого, присутствовал товарищ, ведающий торговлей в городском масштабе. Просто ни один банкет не обходился без этого малорослого, поджарого, похожего на дипломата немолодого уже человека с седой головой и лицом смуглым и чуть тронутым оспинами. Джураев мало ел и мало пил, к концу банкета выглядел так же свежо и подтянуто, как и вначале. Он выслушал Азима Рахимовича внимательно, хотя корректность его отдавала снисходительностью.

– Вообще-то так не делается. Нельзя допускать, чтобы каждое учреждение имело свой магазин. Я подумаю. У меня к вам тоже есть просьба. У вас работает племянник моей жены, очень умный и хороший парень. Кто-то там его обижает. Может быть, вы лично разберетесь, если найдете время.

Легкость, с которой его ставили в положение – услуга за услугу, неприятно поразила Азима Рахимовича.

– Кто этот молодой человек? – спросил он.

– Эркин. Сын Ильяса Махмудовича. Мы женаты на сестрах.

Не зная, что ответить, Азим Рахимович медлил, и его тут же оттер от Джураева другой проситель, бородатый и толстый, не то архитектор, не то художник.

В субботу утром жена сказала ему:

– Нам необходимо навестить Ильяса Махмудовича.

– Сегодня? – Азим Рахимович почувствовал, как у него заныло под лопаткой. Он знал это ощущение. Пять лет назад врачи определили у него стенокардию. Сразу после защиты докторской. Именно тогда он бросил курить, по утрам занимался йогой, научился играть в теннис.

– Нет, – успокоила жена. – Но в ближайшие дни. Уже несколько человек намекали на это. Мы обязаны. Ведь он так много сделал для тебя.

– Надеюсь, ты понимаешь, что сейчас я не могу к нему ехать. Он не будет рад, наоборот. Отрицательные эмоции. И потом, разве к нему пускают? – с надеждой на отрицательный ответ спросил Азим Рахимович.

– Пускают. Я узнала. Это пока, слава богу, не инфаркт, обострение ишемической болезни, подскочило давление. Ему разрешают выходить в сад.

Два выходных дня прошли для Азима Рахимовича под знаком тягостных мыслей о предстоящем визите. Обычно именно в выходные дни ему удавалось поработать для себя. Он запирался в кабинете и анализировал эксперименты, выполненные за неделю, читал диссертации, писал отзывы, отвечал на деловые письма коллег. А тут не работалось, каждый еле слышный из кабинета телефонный звонок наполнял его ожиданием дурных вестей, под левой лопаткой болело все сильней, боль отдавала в руку, немели пальцы.

Давно не водилось в их доме валокардина, нитроглицерина, других сердечных средств, а говорить жене о забытой ими болезни он не хотел.

И в понедельник сердце болело не меньше. Он приехал в институт вовремя и отметил про себя, что желтой машины Эркина на стоянке нет.

Не торопясь шел директор к фонтану. Шел и посматривал в сторону ворот, Эркин так и не появился. Директор видел, как за зеркальным стеклом проходной поднялась длинная фигура вахтера, как медленно выдвинулась из стены и отделила институт от города алюминиевая решетка с символическими изображениями популярных физических чудес.

В приемной прямо против Миры Давыдовны со смиренным видом, уложив живот между колен, сидел Аляутдин Сафарович. По тому, как поспешно и подобострастно встал заместитель, как суетливо подхватил он с соседнего стула свою папку, Азим Рахимович понял, что тот готовит что-то не слишком приятное.

Предчувствие не обмануло. Аляутдин Сафарович положил на стол заявление с просьбой об освобождении от работы в связи с переходом в другой институт.

– Не обижайтесь, Азим Рахимович. Вы же сами хотели, чтобы я ушел.

– Я не обижаюсь, – сказал директор. – Видимо, я плохой руководитель, если не оценил вас.

– Да, – сокрушенно вздохнул толстяк. – Вы не плохой, вы молодой еще, неопытный, горячий. Вам трудно будет. Вы обижаете людей и сами не замечаете, что обижаете. Ведь правда?

Азим Рахимович не ответил, он просто взял заявление и написал: «Не возражаю».

– Мне последнее время не удается то, что всегда удавалось. Судите сами. Строительство базы отдыха перенесено на следующий финансовый год. А ведь я предупреждал. Магазин нам тоже не разрешают. – Аляутдин Сафарович взял из рук директора свое заявление, прочитал резолюцию.

– Допишите, пожалуйста, еще, что в порядке перевода.

– Это не я решаю, президиум.

– В президиуме согласовано.

– Тем более.

Азим Рахимович проводил бывшего своего заместителя до приемной. При Мире Давыдовне еще раз пожал руку, пожелал успехов на новом поприще. Не одна лишь обязательная вежливость двигала им, но какое-то чувство собственной вины или, по меньшей мере, возможной неправоты. Толстяк старался, не ленился, сделал много, и можно ли было так проявлять к нему свое отношение, можно ли было говорить «работайте честно»? А как будет работать новый зам?

– Когда у вас был Аляутдин Сафарович, звонил Бахвалов, – доложила Мира Давыдовна. – Просил соединить, хочет о чем-то посоветоваться.

– Спасибо, – от души поблагодарил директор, и секретарша вскинула на него удивленные глаза. – Это очень кстати.

Без пиджака, что он позволял себе крайне редко, директор направился в шестую лабораторию.

Амин, Сергей и Бахтияр горячо спорили о данных самого последнего эксперимента. Результат оказался настолько странным, что определить, положительный он или отрицательный, сейчас никто не мог. Сергей Бахвалов как руководитель темы выглядел явно растерянным, ходил по комнате, время от времени поддергивая джинсы. Он взял со стола несколько листков и протянул директору.

– Вот, Азим Рахимович. Из-за этого я и звонил вам. Мне кажется, тут наврали химики или неверно составлена программа.

Было приятно, что к нему бегут сразу, как к спасителю и провидцу. Могли бы, конечно, подумать с неделю, доложить с предположениями, а они спешат сообщить о неудаче, потому что верят в его способность все решить тут же.

Азим Рахимович пробежал изложенный на трех страницах отчет и убедился в том, что появление неожиданных элементов в пробной выплавке объяснить в данный момент не может и он.

Директор сел за стол и задумался. Все затихли. Думал он долго – минут двадцать, один только раз отвлекся, вспомнив о сердце, удивился про себя, что оно не болит, будто и не болело даже, и вновь углубился в формулы и вычисления. Первая мысль об ошибке, незамеченной молодыми людьми, не подтверждалась. Следовало думать о чистоте эксперимента, о свойствах тигля, в котором велась плавка. Сергей Бахвалов из-за плеча следил за тем, в каких местах текста останавливался Азим Рахимович.

– Металлурги мы молодые, – сказал Сергей. – Вот что! Знаете, как писала одна молодежная газета о доменщиках, – «Ваша сила в ваших плавках».

Директор не понял двусмысленности. Или не хотел шутить.

– Завтра начнем эксперимент по этой же программе, – сказал он. – Я буду с вами от начала до конца. Но если возникнут конкретные соображения по режиму или объяснение происшедшего, можете звонить мне домой до половины двенадцатого.

Он вернулся в кабинет и еще раз с удовольствием отметил, что боль слева исчезла, пальцы слушались. Велика сила динамического стереотипа, решил он. Надо больше заниматься своим собственным делом – физикой, надо всячески избегать всего, что создает психологические нагрузки. Он отлично помнил, почему между защитой докторской и ее утверждением в ВАКе у него случился сердечный приступ. Он был уже старшим научным и его попросили дать отзыв о работе соседнего отдела. Отзыв требовало большое руководство, Азим Рахимович около месяца проверял соседей и написал все, что думал. Один из его недавних оппонентов пригласил тогда Рахимова к себе домой и долго объяснял, почему он должен написать противоположное тому, что написал. Аргументы были далеки от науки, но казались вескими. Речь шла о престиже института, о судьбах коллектива лаборатории в тридцать человек, о финансировании на целую пятилетку. Азим Рахимович должен был учесть и то, что соседи к его собственной работе отнеслись крайне благожелательно, и то, что его докторская может попасть на рецензию именно соседям, либо к их единомышленникам. Он стал переделывать отзыв, убирая, смягчая, выбрасывая абзацами важные соображения по существу дела. Пожалуй, никогда до тех пор он не работал так упорно и тягостно. Курил по две пачки сигарет в сутки, не спал ночами. Через неделю отзыв на двадцати страницах в новом виде был отдан на машинку, и ему показалось, что все кончено. Он вздохнул свободно и пошел купаться на большую прохладную и спокойную реку.

Муршиды не было рядом, она уехала в Маргилан к дочерям, жившим с ее родителями. Отсутствие супруги радовало его, на ее глазах кривить душой было бы еще тягостнее. Он лежал на берегу реки в стороне от шумного пляжа, где отдыхающие группировались по возрастам.

Плавал Азим Рахимович не слишком хорошо, однако до середины реки обычно добирался и возвращался с чувством маленькой победы. В тот день он решил переплыть реку, отдохнуть на противоположном столь же пологом и зеленом берегу.

Он шагнул в воду и стал не спеша набирать скорость. Метров тридцать отделяло его от удаляющегося берега, когда он почувствовал свое сердце. Он не сразу тогда понял, что это сердце. Боль начиналась где-то в середине живота, подступала к горлу, и такая пришла слабость, что он не мог перевернуться на спину, чтобы отдохнуть.

Он повернул обратно и утонул бы, конечно, но когда вовсе изнемог в борьбе с болью и пошел ко дну, ноги ощутили нежный речной ил.

Тут он пожалел, что жены не было рядом, обращаться в поликлинику не хотелось.

Ночь протерпел кое-как. Это была еще одна очень плохая ночь вдобавок к тем, которые он потратил на переделывание отзыва. Тогда-то и пришло понимание того, как дорого стоит насилие над собственной совестью. Тогда-то он и дозрел до мысли, которую, наверняка, человечество знало задолго до появления профессиональных философов и моралистов. Бесчестность губительна для честного человека, а для бесчестного, быть может, губительна честность. Позже сформулировал он пережитое для себя иначе, объяснил это невозможностью ломать стереотип.

Он сдал первый вариант отзыва, и – удивительное дело – все неприятности, которые предрекал ему старший и опытный товарищ, оказались ничтожными в сравнении с тем, что он пережил, ломая себя.

«Я ученый, – думал Азим Рахимович, – и моя работа – делать науку. Если бы я был портной, я бы шил платье и обязан был делать дело хорошо, я бы презирал того соседа, у которого главной задачей было бы обмануть клиента, вытянуть деньги и еще украсть часть материала. Я ученый, и меня считают ученым. Это главное. Мои ученики ждут от меня знаний, идей, помощи. Того же ждет и мой народ, народ, который имел великую науку и на много веков утратил ее по тысяче причин, из которых не самой последней была объединенная беспринципность людей, толпящихся вокруг дела».

Мысли эти не мешали, а помогали ему думать о той задаче, которую поставили перед ним в шестой лаборатории. В нем зрела уверенность в собственной правоте – основа всякого истинного оптимизма. Не завтра он начнет повторение эксперимента, не завтра, но очень скоро. Он изменит программу и срочно получит новые тигли. Он знал, где они есть, у кого их просить…

– Вам звонит жена, – голос Миры Давыдовны из переговорника прозвучал неожиданно, будто не он включил его, отреагировав на зуммер.

– Слушаю, Муршидахон.

– Ты один?

– Да.

– Как настроение?

– Прекрасное!

– Я хочу тебе кое-что сказать. Я тут много думала и решила, что ты абсолютно прав. Ты не любишь отступать от принятых решений. Я все взвесила, ты прав в этом конфликте.

Жена говорила горячо и искренне. Ему стало совсем хорошо, настолько хорошо, что он решился было сказать, как у него болело сердце. Раньше говорить про это было просто невозможно. Получалось: одного уложил в больницу своим упрямством, а теперь сам жалуется на ту же болезнь.

– Ты прав во всем, – продолжала жена. – Не учел только одного. Мы живем среди людей, мы никому не имеем права причинять боль. Человечность выше всего, ведь и наука для людей, а не против них. В данный момент от тебя требуется найти компромисс не во вред науке, но на пользу людям, которые так много сделали для нас и так теперь страдают.

«Боже мой! Что она говорит!» – застучало у него в висках. Он любил жену, верил не только ей, но и ее чувствам и мыслям. Больше чувствам. Сколько раз бывало, что она в конце концов оказывалась права в спорах, в которых он держался рациональной линии, а она говорила нелогично, противоречиво, слишком пылко, но всегда от души.

– Ну, конечно, плохо, что Эркин не знает родного языка, а наши дочери знают его только потому, что с детства каждое лето живут в Маргилане.

– Но он не знает и русского.

– Разве это его вина? – справедливо продолжала жена. – Ведь как-то подразумевалось всегда, что это второй язык. В это верили учителя и родители.

– Английский он сдал по блату, – опять возразил Азим Рахимович.

– А как ты английский знал после аспирантуры? Если бы не работа за границей, ты бы и сейчас его знал плохо.

Он хотел возразить, что все-таки не так плохо знал английский, если без всяких поблажек сдал его на четверку. Однако возразить не пришлось.

– И нельзя все мерить по себе. Не все так упорны, и не все так способны. Пойми это. Парню нужно дать шанс, надежду на исправление. Ты обязан, обязан был раньше понять его, а ты гонял мяч, говорил о чем угодно – и вдруг, как гром с ясного неба. Люди не понимают этого.

– Я не знал, насколько… – начал он, но она поняла его мысль и перебила.

– Ты должен был знать, понимать, кто перед тобой. Ты вспыльчив и никогда не думаешь о том, что может породить твоя горячность.

Горячилась сейчас его любимая добрая жена, и он слушал ее с удовольствием. Голос у нее звучал молодо, как в былые годы, когда она точно так же убеждала его в чем-то очень важном для них обоих и для него, в первую очередь. «Ты не должен сейчас думать обо мне или наших детях, ты рожден для науки, и мы прекрасно проживем на твою аспирантскую стипендию; лучше я возьму еще два лишних дежурства в неделю. Разве мне так уж необходимы зимнее пальто или шуба? У меня есть две хорошие кофты, в них даже теплее…» И теперь говорила не про дела, а про свою любовь и веру в него.