Текст книги "Пожиратель снов (СИ)"
Автор книги: К. Линкольн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)
Девушка, которая обычно сидела со мной, Элиза какая-то, посмотрела в «Снежную страну» Кавабаты под столом. Она нахмурилась, поймав мой взгляд.
– Профессор Канэко позволил мне забрать у вас немного времени. Я занимаюсь исследованием языка, ищу носителей японского языка с не самыми известными диалектами.
Элиза перестала хмуриться и сосредоточилась на Хайке, как Канэко-сенсей.
«Ладно, он симпатичный, но разве она не ощущает от него жуткую ауру?».
– Конечно, все помощники получат дополнительные баллы, – сказал Канэко-сенсей. Он почти вилял хвостом Хайку. Что со всеми такое?
Хайк отошел от трибуны и пошел по ряду ко мне. Кожу головы покалывало. Я заерзала на стуле.
– Кои, да? – сказал он. Я моргнула, глядя на его красно-черный полосатый галстук, не желая видеть глаза. Он знал мое имя? Подслушал наш с Кеном разговор? Или хуже – спросил обо мне у Канэко?
Желудок сжался.
– Да, – сказала я. Руки были на парте, ноги – готовы унести меня отсюда.
«Спокойно», – не стоило нападать на любимца Канэко-сенсея во время теста.
Хайк опустил ладонь на мою парту, и я вздрогнула. Он шмыгнул носом.
Я рискнула взглянуть на его лицо. Изумление и презрение. Его мизинец был возле моей ладони, поймал листок теста. Я отодвинулась.
Он смотрел пристально, но уголки рта дрогнули.
– О, да, – сказал Канэко. – Кои, твой отец – Иссэй, да? Из Аомори?
«Молчи. Молчи!» – я хотела, чтобы дорогие кроссовки профессора японского взлетели и ударили его по губам. К сожалению, он лишь приблизился в них.
– Это так? – сказал Хайк.
– Да?
– Да, – Элиза убрала блестящие светлые волосы за ухо с множеством сережек. – Разве ты не рассказывала классу, что означал абзац в «Танцующей девушке Изу» на северном диалекте, с которым переводчик напутал? – она широко улыбалась Хайку. Он даже не повернулся.
– Отлично. Ты поможешь мне? – сказал Хайк.
– Конечно. Я приведу ее после занятия, – сказал Канэко-сенсей.
Хайк убрал руку с моей парты, помахал ею с отрицанием перед лицом Канэко.
– Нет, не обязательно.
Радостное лицо Канэко-сенсея тут же стало пристыженным.
– Но это не сложно, – сказал он.
Горький запах кардамона и гнилой запах старой крови. Фу. Я снова видела перед собой остекленевшие глаза мертвой девушки. Я сжала край парты так сильно, что ноготь на мизинце согнулся и почти сломался.
– Мне очень жаль, – процедила я. Нужно было дышать и успокоиться. – У меня важные дела после урока.
Кто-то фыркнул. Наверное, Элиза, но я еще видела краем глаза тот фрагмент.
– О, это всего на минутку. Уверен, у Кои есть время, – сказал Хайк тепло и тихо.
Хайк шумно вдохнул, и запах кардамона и отрубей в патоке сменился соленым запахом океана.
Энергия двигалась в воздухе, усиливаясь у моей парты. Хайк медленно поднял ладонь к зажиму для галстука в виде нефритового Будды, прижал палец к нему сзади.
Он скривился, и я заметила красную каплю на его большом пальце. Мне было не по себе, сердце колотилось. Плевать на тест, я что-нибудь придумаю. Тут было опасно. Я хотела бежать…
– Уверен, у тебя есть минутка перед важным делом, – сказал звучным голосом Хайк, и звук задел мое лицо и шею, проник глубоко. Покалывание пробежало по рукам.
Я моргнула. На миг все замерцало, словно комната быстро повернулась, встала на место, но все стало четче.
Мои пальцы разжались. Меня окружали растерянные лица учеников. Страх растаял, как масло.
Вдруг я стала усиленно думать, что после урока у меня было пятнадцать свободных минут. Конечно, времени было мало до важного дела с… я сглотнула, в горле была соль.
– Д-да, я зайду к вам после урока, – услышала я себя. Тревога обрамляла мои слова, сделала их тихими и робкими. Мои ладони покалывало. Я сжала пальцы, сорвала резинку с косы и провела руками по спутанным прядям, чтобы не пытаться сломать ногти о парту.
– Вот и разобрались, – сказал Канэко-сенсей. – Вернитесь к тесту, – заявил он.
Хайк улыбнулся мне, но это не отразилось в глазах. Его передние зубы были кривыми, словно он часами сосал лимоны или плохо ухаживал за зубами в детстве.
– Увидимся позже, – приказал он и пошел к двери, бросил мятую салфетку в урну у двери.
Остаток урока прошел размыто. В четыре часа я встала и собрала вещи.
– Тебя точно не нужно проводить до кабинета профессора Хайка? – спросила Элиза. Она потянулась к моим книгам, и я отодвинула их.
– Думаю, нет.
«Я не буду заводить тут друзей», – у меня уже были фрагменты кассира из аптеки и Кена для этой ночи. Мой разум не справится еще и с тем, что снилось Элизе. Что вообще снилось блондинке, бывшей чирлидерше?
Многим людям снилось схожее: полеты, опоздания, погони, падение. В Элизе было что-то не то, несмотря на ее безупречную кожу и веселую улыбку. Элизе могли сниться готические особняки или убийство топором.
Я попыталась прогнать мрачные мысли. Канэко-сенсей назвал мне номер кабинета Хайка, когда я уходила, и я не заметила, как оказалась в пустом коридоре в подвале здания обществознания. Я теребила край лямки своей сумки.
Ноги болели от напряжения, я была готова вернуться по лестнице на людный двор. В это время низкий голос во мне настаивал, что времени мало. И голос был сильнее моих глупых страхов.
Дверь открылась.
– Мисс Пирс, входите, – сказал профессор Хайк. Он не спешил, стоял там, словно знал, что я колебалась у его двери. Я смотрела всюду, но не на его лицо.
Он прошел в кабинет, оставив дверь открытой.
– Конечно, – меня очаровал вежливый разговор. Было сложно уйти, когда я уже прошла к центру его кабинета.
Кабинет Хайка не был профессиональным. На всех стенах висели ковры с геометрическими узорами золотого и алого цвета. Пара ламп на столе со звездами, нарисованными синим, отбрасывали странные тени под собой. У стены за столом был большой кусок серого камня в шрамах, толщиной с двух мужчин и выше Хайка на пару футов. Сверху было стилизованное изображение какого-то зверя с большими загнутыми рогами.
Я словно попала в роскошную комнату шейха из книжек Марлин.
Серый стон Хайка и стулья не вязались с пышностью комнаты.
В голове мелькнула бледная мертвая девушка, ее широкий нос, кровь на ее теле. Всего пять минут. Что может за ним произойти?
– Присаживайся, – приказал он. Я послушалась, не ожидая нетерпения в его голосе, который был уже не таким гладким, как в классе Канэко-сенсея. Складные стулья перед его столом выглядели так, словно на них нельзя было сесть. Я ерзала, металлический край впивался в ноги сквозь хлопок спортивных штанов.
Хайк опустился на край стола, заполнил мое поле зрения, явно намеренно.
– Я ищу список слов на редком диалекте Аомори, на таком говорят в Хераи-мачи.
Я моргнула. Совпадение ли, что он искал диалект, на котором говорил мой папа? Или он как-то проверил меня заранее? Он знал?
Хайк поджал губы. Он выглядел неприятно удивленным, что я не вызвалась сразу помогать ему.
«Ага, вот и трещина в фасаде профессора. Заметила».
Я не хотела рассказывать ему о своем папе и своем происхождении.
Я поежилась. Хоть в комнате было жарко и пахло пряностями, на меня давила влажность, словно я извивалась под взглядом Хайка.
Я не могла просто сидеть и молчать. Моя левая нога дергалась на полу. В воздухе было напряжение. Я лучше сидела бы и смотрела телевизор с Марлин, чем рассказывала профессору о себе.
– Мой отец из Хераи-мачи, – процедила я.
Хайк перестал хмуриться и ухмыльнулся с презрением.
– Конечно, – сказал он. – Тогда ты поможешь мне, – это не был вопрос. Он прошел, взял бумаги из аккуратной стопки. Быстрый взгляд показал, что на его столе были письма, слова на разных языках, и некоторые не выглядели индоевропейскими или германскими.
Руки покалывало. Хайк почему-то пугал меня.
«Соглашусь с тем, что он хочет, и уйду отсюда», – меня ждал ужин, папа и Кен-не-преследователь…
– Чем могу помочь?
Хайк протянул бумаги, чтобы я их взяла. Я сделала это осторожно. И все равно его запах овса, патоки и кардамона ударил меня по ноздрям. Я кашлянула за кулаком.
– Мне нужен перевод диалекта. Все объяснено на бумаге.
«Зачем ему перевод диалекта Аомори? Что он исследует?» – но если бы я спросила, это продлило бы встречу.
– Ладно. Я посмотрю, – сказала я. Я не могла встать, пока он сидел на краю стола, ведь задела бы его. Он не двигался.
Прищуренные глаза разглядывали меня. Тысяча иголок. Я встретилась с ним взглядом, пытаясь выглядеть невинно. Как Элиза. Бывшая чирлидерша, свободная от картинок мертвых девушек.
– Что-то в тебе есть, – сказал он и схватил меня за запястье.
Он трогал меня. Трогал! Мозг беспомощно лепетал. Фрагмент принесло в меня ледяной волной. Я тонула… тонула в глубинах синевы.
«Дыши. Возьми себя в руки», – ковры и серый стол возникли передо мной.
– Что-то не так? – сказал он, его голос зазвучал странно, как в классе Канэко-сенсея. Я думала, его глаза были карими, но сейчас вокруг его радужки сияли тонкие бирюзовые кольца.
– Нет, сэр, – сказала я, вдохнув. Его фрагмент наполнил мой живот. Казалось, что я переела васаби. Я резко встала, оттолкнув стул. Я ощущала тяжелое присутствие мертвой девушки, ее холодные стеклянные глаза.
Хайк посмотрел на свою ладонь на моем запястье, нахмурился и отпустил мою руку, потер ладони, словно бился ими, а не держал меня за запястье. Я сжала лямку сумки, желая, чтобы между нами были мои острые локти. Я отпрянула на шаг, голова кружилась от запахов и видений, которые я не понимала.
Я не должна была покидать дом этим утром.
– Я… пойду, – пробубнила я. Вдруг я ощутила раздраженную энергию. Словно я выпила эспрессо Грега и Ред Булл. Хайк смотрел на меня странными глазами, но не двигался, пока я шла к двери. Как хищник, который пока что позволил добыче сбежать.
Спину покалывало, кожа ждала острый нож из его фрагмента. Я повернула ручку, и облегчение охватило меня жаркой волной. Побег.
– Принесите переводы через неделю, мисс Пирс, – сказал Хайк.
Я кивнула, закрыла осторожно за собой дверь и выдохнула, услышав щелчок. Напряжение из живота тут же перешло в виски, запульсировав болью.
«Что это было? Я не в себе, – профессор попросил меня перевести слова, а я перепугалась. И он коснулся меня. Может, я получила еще фрагмент. Нужно было убегать, будто он был серийным убийцей? Я сглотнула. – Плохое сравнение», – но он не проверял орудия пыток.
Я посмотрела на бумаги в руке. Он просто хотел перевод диалекта. Этим фразам не было эквивалента на английском. «Ощущение воспоминания, которое когда-то ты знал, но забыл» и «сильное удивление», и «острота эфемерной красоты перед тем, как она пропадет».
Я прищурилась, глядя на последний лист. Там были научные названия. Растения? Я могла справиться со своими знаниями диалекта и черным поясом по поиску в Гугле.
Но мне было плохо не от этого. Я покачала головой. Было просто убежать от неловкой ситуации. Было сложнее остаться и справляться с глупой паранойей. И я решила не выбирать больше легкий путь.
Отчаянный голос Марлин зазвенел в моей голове: «Не сдавайся паранойе, Кои-нэ-чан», – я издала странный высокий смех. Пора было послушаться совета Марлин. Отправиться домой и успокоиться безопасностью своего убежища.
Автобус был людным, и мне нужно было сосредоточиться на дыхании и замереть, чтобы никого не задеть. Я была в улице от дома, и в голову сквозь туман пробилась мысль.
«Кен. Блин», – и Марлин привезет папу. Блин. Даже дома не было спокойствия.
Я глубоко вдохнула. Все по порядку. Ужин, потом другие проблемы. Я могла заглянуть в магазин, сделав крюк, и взять готовые пулькоги, которые любил папа. Я надеялась, что Кен не был вегетарианцем.
Как-то Кен и овощи не вязались. Я представляла его, отрывающего мясо с ребрышка и вытирающего соус с уголка широкого рта.
Внутри «Торговца Джо» я замерла, сердце гремело без повода, и парень с двумя малышками в коляске врезался в меня.
– Простите, – выдохнула я. Он растерянно посмотрел на меня. Я взяла корзинку и пошла в менее людный ряд закусок. Я думала о своих встречах, о Кене, и как я не боялась его, хоть думала, что он преследовал меня. Снаружи кофейни, когда он коснулся меня, спасая от Хайка, я не дрогнула. Будто в глубине меня не было страха перед его фрагментами. Его ладонь на моем локте была источником тепла.
Я присела, чтобы взять любимые папины крекеры с кунжутом с нижней полки. Кен придет на ужин. В мою квартиру.
Пачка крекеров захрустела под моими пальцами. Подумаешь. Люди все время ходили в гости к другим. Это было нормально. Я любила нормальное.
«Сделать ужин, запереть дверь спальни и не добавлять себе еще паранойи», – Марлин обычно перегибала, а я была логичной. Я улыбнулась кассиру в гавайской футболке. Конечно, рядом была витрина с шоколадом.
Их черный шоколад оставлял горькое послевкусие, и я его не любила, но взяла пачку сушеной черники в шоколадной глазури.
Антиоксиданты были важными.
Снаружи я открыла пачку, съела пару штук и сунула остальные в пачку.
Бархатная горечь смыла соль и кардамон с моего горла. Я пошла по почти пустым улицам, не думая о моросящем дожде.
Кен сидел на скамье под двойным вишневым деревом у гаража здания с моей квартирой, когда я подошла с пакетом покупок.
Усталость пропала, и вместо нее возникло что-то подозрительно веселое.
Кен встал, улыбаясь. Он помахал, и улыбка стала робкой. Эта улыбка, белые зубы за губами, что-то сделала со мной внутри. Я нахмурилась.
Почему его вид ощущается нормальным?
– Не говори мне, – сказала я, – что ты ждал тут все время?
Он указал на свою одежду – уже не свитер, а рубашку с короткими рукавами и черно-белым узором.
– Не все время, – сказал он. Может, дело было в дождике, но он казался менее круглолицым, словно дождь придал ему острые черты.
Он потянулся к моему пакету.
– Все хорошо, – сказала я, прошла мимо него, скрывая то, что вздрогнула. – Я справлюсь.
– Я был осторожен, – сказал он. – Я бы не задел твою руку, – он глубоко вдохнул. – Почему ты… почему ты не признаешь то, какая ты?
Я развернулась. Я помнила Марлин на заднем дворе, отпрянувшую от меня, своей сестры, когда я рассказала ей, что мне снилось прошлой ночью.
Урок был выжжен в моих костях. Не говорить об этом никому. Даже мама избегала любых упоминаний моей странности, словно одна не могла с этим справиться.
«Отпусти. Веди себя так, словно все в порядке», – сначала Хайк, теперь Кен. Все, что я скрывала эти годы, грозило взорвать мою новую и улучшенную жизнь. Нет уж. Я доучусь. Я буду жить нормально, а не как запуганный отшельник.
Я развернулась, бросила Кену пакет. Он поймал его у земли. Большие карие глаза разглядывали мое лицо, словно на моей коже были написаны ответы. Мои щеки покалывало. Нужно было вести себя нормально.
– Идем, – сказала я, подражая маминому тону. Я взбежала по ступенькам на второй этаж и замерла у своей двери. Я же не бросила где-нибудь нижнее белье? У меня был бардак?
«Уже ничего не поделать», – я вставила ключ в замок.
Кен навис за мной, согревал мою спину в прохладном коридоре. Я уже касалась его дважды за день. Мне будут сниться его фрагменты этой ночью? Спина неловко выгнулась, пока я открывала дверь, чтобы не пятиться к нему.
Я не боялась его фрагмента. Не боялась касаться его. Как отшельник, я не хотела, чтобы в мое логово кто-то проходил.
«Только и всего».
Я повела Кена к моей кухне, и он стал доставать покупки. Он открыл холодильник и рассмеялся.
– Ты выживаешь только на кофе?
– Неделя была занятой, – и метро было дешевым.
Кен сел на один из моих барных стульев из секонд-хенда. Он сидел прямо, такую позу я видела только у людей, которые занимались йогой или балетом.
Я вытащила все из пакета, оставила крекеры на столе. Кен встал после мига тихих размышлений.
– Давай я помогу с ужином, – сказал он.
– Не нужно. Я просто подогрею пулькоги в микроволновке, и потом сделаю лапшу со шпинатом.
На моей кухне не было места для двух взрослых. Между нами было мало пространства, и оно было заряжено тем, как он нависал надо мной. Его длинные конечности были на барном стуле, он терпеливо ждал. Пока что. Сколько времени и пространства он мне даст, пока то, что сделало его острее, пока он сидел под дождем, выберется из-под его любезного вида?
Как бы там ни было, в комнате ощущалось напряжение, и я словно пробудилась, будто выпила двойной эспрессо.
Я кашлянула, повернулась к своему искаженному отражению в рукомойнике. Он не был против, чтобы это закипало. Нам нужен был просто разговор. Я подвинула к нему банку маринары, указала на сковороду, висящую на крючке у плиты.
– Думаю, ты в состоянии подогреть это, – сказала я. Я порвала пачку руколы и высыпала в миску. А потом, изображая бодрый голос Марлин, я сказала. – И… откуда ты прибыл в Портлэнд?
Он остановился с банкой в руках.
– Ты не знаешь, да? – сказал он.
Мои ладони стали потирать руки, пытаясь прогнать мурашки.
– Просвети меня.
Кен склонил голову на миг, глубоко вдохнул. Он пробормотал что-то резкое, мужское и японское. Он не казался напряженным, но в темных глазах была борьба.
После мига переживаний он поднял голову, решив не выпускать то, что закипало в нем. Он налил соус в сковороду, взял мою деревянную ложку, чтобы размешать его.
– Я родился в Точиги, у подножия Нантаи-сан, но рос по всей Японии. Теперь я чаще всего возле Токио, но провел несколько лет в Киото, – он назвал Киото осторожно, словно ожидал, что я с пониманием вскину бровь или вздрогну. Это была проверка?
Но я склонилась над рукомойником, наполнила миску водой. Я провалю проверку.
– Звучит неплохо.
Кен сзади ощущался слишком близко. По спине пробегала дрожь, как от холода, но на кухне было тепло.
– Я не успел побывать в храмах или дворце. Я был там… по делу, а не ради развлечения.
И как на это ответить? Я потерла глаз мокрой ладонью. Я реагировала на его присутствие как школьница с разыгравшимися гормонами. Он был милым и странным парнем, разогревающим соус для спагетти. Я была замкнутой в себе девушкой. Мы должны суметь поговорить и поужинать.
Кен приблизился сзади. Я напряглась, прижала миску к животу для защиты.
– Кои, – сказал он тихо у моей шеи. Я ощущала ладонь на своем плече, а потом уловила пряность мужского лосьона после бритья, прогнавшую горький запах руколы. – Кои? – сказал он снова, и его голос проник в меня, мне захотелось прильнуть к нему, укутаться в тепло и запах. Его ладонь скользнула по моей спине и пропала. Я затаила дыхание. По телу пробежали эмоции, и я поджала голые пальцы ног на холодной плитке пола. – Я тут не по своей работе, – сказал он. – Не нужно так опасаться.
– Не понимаю, – мне нужно было пространство. Я не могла сдерживаться, пока он проникал в мое личное пространство.
– Стена между тобой и миром не скрывает твою сущность, – сказал он. – Тебе не нужно бояться меня.
Я повернулась к нему, резкие слова о незнакомцах и их непрошеных советах крутились на языке. Ошеломление в его глазах остановило слова, но мы были так близко друг к другу. Он словно источал приглушенное сияние, и моя кожа впитывала это тепло как губка. Наше дыхание слилось на миг: кофе и свежесть.
– Кто ты? – прошептал он, и я ощущала себя открыто и уязвимо. Веселье пропало. Он впивался в меня взглядом, видел меня.
Кои Пирс не была уязвимой.
– Я – Кои, – мой голос разрезал напряжение в воздухе. – И остальные вопросы могут подождать конца ужина.
Кен рассмеялся, его черты смягчились.
– Ты такая же независимая и полная смыслов, как твой тезка.
Я прищурилась.
– Откуда ты вообще берешь такие слова?
Он склонился и понюхал.
– Похоже, соус подгорает.
Я ткнула его локтем и забрала деревянную ложку. На дне сковороды образовалась подгоревшая корочка. Я выключила конфорку.
– Надеюсь, ты не очень голоден, – сказала я.
– Ужасно голоден, – сказал он и обошел стол.
Я отдала ему почти весь спасенный соус, а свою лапшу посыпала кучей пармезана и перцем. Мы сели на барных стульях у стойки. Кен почти не трогал салат. Он съел лапшу в японском стиле, доказывая, что он не рос в Америке. Мама жаловалась миллион раз, когда папа так делал.
Мы говорили, пока ели, о школе и моей сестре. Каждый раз, когда я спрашивала о жизни Кена, он разворачивал разговор ко мне. Я не могла бороться с ним в беседе, не выглядя грубо. Блеск в его глаза показывал, что ему нравилось смотреть, как я борюсь.
В дверь постучали.
Я покраснела. Я совсем забыла о Марлин. И папе.
Кен указал на дверь вилкой с лапшой.
– Ты не будешь отвечать?
– Конечно, буду, – рявкнула я, накалывая на вилку латук.
Я оставила вилку, не съев латук, и отодвинула стул, чуть не сбив стакан с водой.
Я открыла два замка, сдвинула заедающий засов. Марлин стояла у двери, обвивая рукой пояс папы.
Я смерила ее взглядом старшей сестры.
Марлин вздохнула. Папа отрастил немного бороду, серая просвечивающая кожа натянулась на острых скулах. Мой всегда опрятный отец, даже в худшие времена, не покидал дом, не побрившись. Одно из одеял мамы было на его плечах, как плащ.
– Я не могу справиться с папой, – сказала Марлин. – Сестра из программы опеки больше не возьмет его.
– Блин, Марлин, – я шагнула вперед и обвила папу руками. Я ощущала его слабую дрожь, как у алкоголика, который старался не пить. – Давно он такой?
– Неделю.
– Он принимает лекарства? Почему ты не отвела его врачу? Нельзя это запускать!
– Перестань, – сказала Марлин. – Конечно, я отвела его к врачу. И он принимает лекарства.
Я сморгнула слезы. Марлин тоже было непросто. Она всех исправляла, но не могла помочь одному из самых важных людей. Я покачала головой и провела папу в квартиру. Кен встал, но я махнула ему скрыться из виду. Марлин не нужно было его видеть.
Папа упал на диван, как медуза. Марлин повернулась, словно хотела уйти. Что? Я бросилась за ней.
– Знаю, с папой сложно. Но я пытаюсь строить жизнь. Я не могу оставить его и ходить на занятия.
– Серьезно? – Марлин повернулась, было видно ее красные глаза и дорожки от слез на лице. – В этот раз будет иначе? Ты не станешь пропускать занятия, когда станет слишком сложно? Или будешь и дальше сбрасывать звонки? Игнорировать скучные детали жизни, которые просто мешают тебе, как когда мама умирала от рака?
– Ты не понимаешь, как это.
За мной Кен подвинулся и прошептал папе что-то на японском.
– Перестань, – она подняла ладонь, словно могла физически остановить мои протесты. – Ты бросила все курсы, на которые ходила. Ты бросила маму, когда она нуждалась в тебе больше всего. Ты можешь потерпеть хоть раз ради папы.
– Марлин, – сказала я. Гнев превратился в боль. Это было не так. Я не сдалась. Она не понимала, как сложно мне было каждый день.
Я поежилась. Как я могла объяснить, что ощущала, когда мама умирала? Сначала она хотела, чтобы я касалась ее, и я держала ее за руку и ощущала холод, в меня пробиралась пустота.
Но было хуже, когда мама поняла, что что-то не так. Она посмотрела на меня и медленно отпустила мою руку.
– Знаешь, почему я назвала тебя Кои? – сказала она. – Потому что ты всегда была сильной, даже когда была крохой. И я хотела, чтобы ты помнила, когда станет тяжело, – голос мамы дрогнул. Она закашлялась, и я взяла стакан воды и придерживала соломинку у ее потрескавшихся губ.
Она с болью делала глотки, и я ощущала боль в своем горле.
– Кои могут жить на любом континенте, почти при любой температуре. Выживать даже в самой грязной воде. И ты это получила, да? – я посмотрела в окно, где медсестры бегали по коридору. – Грязную воду, – повторила мама.
– Ничего страшного, – я хотела взять ее за руку.
Она слабо отбила мои пальцы.
– Тебе нужно беспокоиться о себе, когда весь день проводишь с тем, что лежит на дне пруда.
Морфий спутал ее мысли. Мама была эмоциональной, опасно затрагивала темы, которые не стоило поднимать. Я обняла красного плюшевого дьявола в плаще и с А на груди, которую я вышила, когда она начала адриамициновую химиотерапию.
– Порой сила, моя маленькая рыбка, означает держаться у дна пруда всю зиму, – сказала она. – И так можно выжить.
Сердце разбивалось на тысячу осколков в той комнате. Мама разрешала мне не приходить в больницу. Не трогать ее. Не получать холодные фрагменты умирающей женщины.
Она никогда не говорила вслух, но она знала.
Сны о ее смерти ночь за ночью превратили меня в оболочку из костей и горя.
Слезы горели в уголках глаз.
Я сжала кулаки.
«Игрушки или слезы не помогут ни Марлин, ни папе. Соберись».
– Прошу, – умоляла Марлин. – Постарайся ему помочь.
– Мне… – я не дала себе произнести «жаль». Иначе я признаюсь, что все ее обвинения были правдой.
Марлин быстро вдохнула. Маска, которую она использовала с клиентами, встала на место.
– Две недели, – твердо сказала она и ушла.
Папа бормотал за мной. Темп слов увеличивался, и они полились из его слов неразборчивым и мрачным диалектом деревни в Аомори. Я повернулась, и он замолк.
С большими глазами и бледным от напряжения лицом папа произнес чистым английским без акцента:
– Тебе нужно уходить, Кои. Пока не стало слишком поздно. Беги!
Глава третья
Кен сидел рядом с папой на диване. Папа обвивал руками согнутые колени, раскачиваясь, бормоча снова бред на диалекте.
Мои щеки пылали. Мы были семьей безумцев.
– Можешь принести стакан воды? – попросила я Кена.
В моей ванной должны были остаться транквилизаторы после моей прошлой попытки опеки. Марлин напоминала мне обновить их, но я… да, вот они. Я схватила баночку и побежала в гостиную.
Кен стоял на кухне с нечитаемым выражением лица и со стаканом воды в руке. Я забрала стакан и пошла к дивану.
– Пап?
Больше лепета. Он бубнил на том диалекте. Вспышка, что заставила его произнести безумное предупреждение на английском, пропала.
Я опустила его на пол рядом с собой, прижала одной рукой локти к его бокам, а другой сунула в его рот маленькую розовую таблетку. Такой худой. Из кожи выпирали кости.
Папа боролся, выплюнул таблетку.
– Позволь, – Кен обошел диван.
– Я справлюсь, – едко сказала я. – Просто оставь нас одних на минуту.
Кен попятился и ушел в ванную.
Паника во мне утихла.
– Пап, таблетку нужно съесть, ладно? Пожалуйста, – я повторила это и на английском, и на его диалекте. На третий раз папа позволил сунуть таблетку сквозь его губы.
Он сделал глоток, кадык дернулся, но, когда я попыталась дать ему воды, она стекла по его подбородку на рубашку.
Я оставила его, хоть глаза жгло, и слезы не полились только потому, что я прикусила губу.
Папа мог поспать в моей комнате этой ночью. Но мне нужно было разложить диван для Кена.
Из ванной донесся звук смывающего унитаза.
Чем скорее, тем лучше.
Я быстро разложила диван, бросила сверху одеяла и подушку, потащила папу к себе.
– Чувствуй себя как дома, – крикнула я Кену и закрыла дверь.
На миг я села на край кровати рядом с папой и дышала, ощущая свою комнатку самым безопасным местом в мире. Безопаснее, чем там, где мне нужно было думать, что сказать Кену и его нарочито нейтральному выражению лица.
Папа зевнул, его глаза слипались после таблетки. Я помогла ему лечь на кровать, сняла с него тапки. Блин. Футон был свернут в шкафу снаружи. Я не буду выходить. Я ворчала, как старушка, сооружая гнездо из одеял на полу, но таблетка сработала на папе. Он лишь дышал с замиранием, а из гостиной не доносилось ни звука.
Хоть в теле оставался адреналин, я смогла лишь пару мгновений думать, что было на Кене, пока он лежал на моем диване, а потом я тоже уснула.
И увидела сны.
Лицо мертвой кинозвезды в макияже злодея из фильма было в чернильных слезах. Я бежала от безымянного ужаса, от тени, а потом поняла, что это был не мой сон, а кассира из аптеки.
Сон стал размытым, пропал в темном лесу.
Желтые глаза смотрели из-за темных веток. Сильные запахи мускуса и хвои со старым мхом оставляли след на моем языке.
Меня охватила тревога. Я пригнулась у хвои на земле, руки и ноги были неудобно выгнуты, но сильные, дрожали от желания бежать… и я побежала. Быстрое движение, дыхание обжигало легкие, и скорость была как падение во влажном воздухе.
После этого был еще один кошмар. Когда я проснулась, потея и задыхаясь, я ощущала себя опухшей, как после пира на День Благодарения.
Ни один из кошмаров не пропал к утру. Они толпились за моими глазами, давили на череп изнутри, расправляли темные крылья надо мной. Свет дня проникал сквозь шторы. Я приподняла голову с пола, увидела папу в одеялах под картиной баку, выполненной чернилами – единственным украшением в моей спальне.
Я хрипло рассмеялась. Впервые за десять лет я не спала под картиной.
Когда я была девочкой, папа укладывал меня спать с историями о злых воплощениях снов из деревни Хераи. Две сплетенные змеи, лис с голосом человека, кровавая одежда, говорящий котелок с рисом – обычная Япония, где постоянно были ужасы. Те картинки не пугали меня, и у меня не было кошмаров после историй папы.
Но в те ночи, когда у него была вечерняя смена в Маринаполисе, у меня были ужасные кошмары, не полные запутанных фрагментов, как в подростковом возрасте, но сны, где безымянные существа гнались за мной в темных местах.
Когда мне было восемь, даже вид мамы на пороге ночью вызывал у меня слезы, и папа взял кисть для каллиграфии посреди ночи. Он сел в позе сэйза на моем ковре, растер чернила об камень и сильными мазками набросал силуэт баку, пожирателя кошмаров из японского фольклора, на плотной рисовой бумаге. Баку выглядел как смесь слона и тигра. Неуклюжий, нескладный и немного грозный, но, если люди говорили: «Баку, приди и съешь мой сон» – три раза на японском, просыпаясь, они должны были получить защиту от плохих последствий кошмаров.
Папа повесил эту картину над моей кроватью, и кошмаров стало меньше. Они не пропали, но не заставляли со страхом просыпаться утром, потея и задыхаясь.
В начале шестого класса у меня начались месячные, и в мои сны стали вторгаться фрагменты других людей. По утрам я просыпалась со страхом, который окружал мою голову, в голове будто плавали электрические угри, и я открывала глаза и смотрела сразу же на картину баку.
Меня странно успокаивали его нескладные части тела, они сочетались с разбитым ощущением в моем теле. Чернила на белом фоне помогали отделить фрагменты других людей от моей реальности.
Жаль, но этим утром вид баку мне не помог.
Я глубоко вдохнула, воздух застрял в легких, словно их набили ватой. На лице были высохшие дорожки от слез. От поворота головы, чтобы проверить папу, мышцы закричали, словно я гребла сама в лодке по всей рек Уилламетт.
Сон про лес был непонятным в свете дня, и он не вызывал у меня тревогу.
Последние сны, которые я испытала ранним утром, перед тем, как выбралась из паутины сна, были фрагментом Хайка.
Уже не просто мертвая девушка.
Еще и юноша. Я смотрела сверху. Он лежал далеко внизу меня, то ли в колодце, то ли в яме. Густые черные волосы стали блестящими кудрями вокруг его головы, где вытекла кровь.
