Текст книги "Травницкая хроника. Мост на Дрине"

Автор книги: Иво Андрич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 59 страниц) [доступный отрывок для чтения: 21 страниц]

Иво Андрич
Травницкая хроника
Мост на Дрине

Перевод с сербскохорватского

Исторические романы Иво Андрича

Творчество Иво Андрича – крупнейшего мастера слова Югославии – хорошо знакомо советскому читателю. Романы «Травницкая хроника», «Мост на Дрине», «Барышня», рассказы и повести, среди которых есть такие шедевры мировой новеллистики, как «Проклятый двор» или «Повесть о кмете Симане», – все эти произведения неоднократно издавались в нашей стране. Иво Андрич принадлежит к тем художникам, чей творческий путь последователен и лишен скачков или срывов. Начиная от ранних своих рассказов и до произведений последних лет, он как бы кругами поднимается все выше и выше над хорошо ему известной жизнью и историей родной страны, расширяя плацдарм своих наблюдений, углубляя знания, умножая обобщения. В романах, повестях и рассказах Андрича вновь и вновь возникают города его детства и юности – Травник, Вышеград. Сараево и окружающие их хутора и селения, по-новому осмысляются схожие человеческие судьбы, а иногда и судьба одного и того же героя.

Иво Андрич в творчестве своем навсегда остался верен миру родной Боснии, хотя он много странствовал по свету и много видел и узнал.

Сын ремесленника из города Травника. Андрич провел в Боснии детство и раннюю юность. В рассказах о первых жизненных впечатлениях и первых невзгодах ребенка из бедной семьи – таких, например, как «Книга» или «Панорама», – вероятно, есть автобиографические черты. Образование Иво Андрич получил в Загребе, Вепс, Кракове, Граце. Рано начал участвовать в национально-освободительном движении; время первой мировой войны провел в тюрьме и ссылке.

После окончания войны и раздела Австро-Венгерской монархии в получившей национальную независимость родной стране Иво Андрич быстро нашел свое место не только как художник, но и как дипломатический работник, занимавший различные должности (вплоть до посла) в Риме, Мадриде, Бухаресте, Женеве, Берлине.

Печататься Иво Андрич стал очень рано, еще будучи гимназистом. Первые книги его – лирическая проза – вышли в 1918–1919 годах. Его известность росла последовательно в 20-е и 30-е годы, по мере выхода все новых и новых сборников рассказов. Мировую славу принесли Иво Андричу три его романа «Мост на Дрине», «Травницкая хроника», «Барышня», написанные в оккупированном Белграде во время второй мировой войны.

В 1961 году ему была присуждена Нобелевская премия по литературе. Традиционную речь в день вручения ему Нобелевской премии Иво Андрич посвятил не автокомментариям к своему творчеству, а «проблеме повествования вообще». «На тысяче различных языков, – говорил он, – в самых различных условиях, из века в век, начиная с древних патриархальных бесед в хижинах возле костров и вплоть до произведений современных повествователей, книги которых в эту минуту выходят из типографий в больших мировых центрах, прядется нить рассказа о судьбе человека, о ней без конца и края люди рассказывают людям».

В чем же заключается для Иво Андрича смысл этого многотысячелетнего повествования? Быть может, говорит он, с его помощью современник начинает понимать сущность событий своей эпохи? А может быть, рассказчик, как ребенок, заблудившийся в лесу, всего лишь напевает песенку, чтобы отогнать ночные страхи? Или в рассказах его обретают дар речи те, кто был раздавлен злыми силами истории и не смог выразить себя? Ответ на эти вопросы, связанные с «проблемой повествования», содержится во всем творчестве Иво Андрича – в его романах, повестях, рассказах, в его эссе о литературе и искусстве.

Да, Иво Андрич и наблюдатель, рассматривающий с пристальным вниманием тот «пестрый ряд картин», который развертывают перед ним история и современность. Сотни человеческих судеб в прошлом его родной Боснии помогают ему понять, как рождались черты национального характера его соотечественников – в пассивном или активном сопротивлении по-разному жестокой власти турецких феодалов или австрийских чиновников, в тяжелом труде, в сложных перипетиях социальных и национальных взаимоотношений. И все-таки только наблюдателем, умным и бесстрастным, Иво Андрича никак не назовешь. Основная тема его творчества, воплощенная в десятках судеб и характеров, – это тема «неосуществленного человека», сломанной судьбы, загубленных социальным и национальным гнетом возможностей трудового народа. Так, над всеми элементами идейно-художественной системы творчества Иво Андрича поднимается его ведущее начало – гуманистическая тема – любовь и сострадание к человеку, скрытые за печальной и чуть скептической усмешкой. И, может быть, такая сдержанность в повествовании о судьбах родной страны объясняется характером истории родного края Андрича – Боснии.

Века турецкого ига, двойного – социального и национального – гнета, произвола властителей, поставленных Оттоманской империей, бесправия боснийцев-христиан, – все это создало в Боснии сложную и трагическую обстановку, в которой деление на социальные группы совпало с делением национальным и религиозным.

Внутренние разногласия, разобщенность антифеодальных и антиоттоманских сил, политика европейских держав привели к тому, что после свержения турецкого ига Босния была оккупирована Австро-Венгрией и вошла в состав «лоскутной монархии» Габсбургов. Несомненно, форма социального и национального гнета стала иной, чем при турецкой власти, однако угнетение и эксплуатация европейскими способами еще на сорок лет задержали нормальное социальное, экономическое, культурное развитие родного края Иво Андрича.

Трагическая история Боснии с наибольшей полнотой и последовательностью раскрыта в двух исторических романах Андрича – «Травницкая хроника» и «Мост на Дрине».

Первый из них – это повествование о восьми (1807–1814) годах жизни Травника, глухой турецкой провинции, которая оказывается втянутой в такие события, как вся эпопея наполеоновских войн – от блистательных побед на полях Аустерлица и при Ваграме и до поражения в войне с Россией. Одновременно в Боснии эхом отдаются события в Стамбуле. Возвышение и падение султана-реформатора Селима III, который пытался покончить с феодальной раздробленностью Оттоманской империи, естественно, сказывается на судьбе боснийских визирей – ставленников Селима – Мехмед-паши и Ибрагим-паши.

Это мир национальных и социальных противоречий, жестокости и произвола турецких правителей, угнетения немусульманских народов.

И в этот странный и страшный мир окраины мусульманского Востока попадают представители Запада – французский консул Давиль, его помощник, «молодой консул» Дефоссе, а затем и австрийский консул фон Миттерер и сменивший его фон Паулич.

Столкновение двух мироощущений – «западного» и «восточного» – показано в романе отчетливее всего на судьбе двух представителей французского консульства. Личные отношения этих людей раскрыты как антагонизм отцов, переживших революцию 1789 года, и сыновей, то есть революционного и послереволюционного поколения. И это различие определяет их восприятие чужого им, людям Запада, мира.

В реакции обоих на проявления этого «чужого» есть и своя сила, и своя слабость – отражение сложной диалектики революционного и послереволюционного периода жизни Франции и всей Европы.

В качестве «отца», представителя старшего поколения, Иво Андрич выбрал лично очень доброго и порядочного либерала и обывателя. В нем равно вызывают слезы восторга в детстве – Людовик XVI, в юности – Мирабо, в зрелые годы – Наполеон. Не лишенный способностей журналист, чью бойкость пера оценил Талейран, автор длиннейшей и неоконченной классицистической поэмы (где походы и победы Александра Македонского проецируются на историю наполеоновских войн), почитатель поэзии столь презираемого Пушкиным аббата Делиля – консул Давиль ничего не хочет и не может понять в том странном мире отуреченной Боснии, куда его забросила судьба. По уровню своему Давиль, конечно, не годится для роли героя своего бурного и сложного времени. И вместе с тем время с необычайной отчетливостью «вылепило» его судьбу, характер, его несчастия, сказали бы мы, если бы в данном случае подходило столь прямое определение. По мысли автора, беда травницкого консула заключена в его заурядности, в органически присущем ему стремлении прилепиться к какому-нибудь вершителю судеб, чтобы спокойно, подобно моллюску на днище корабля, плыть вместе с «хозяином» в неизвестность. «Средний путь», третий путь – ни революция, ни старый режим, – вот мечта зрелых лет Давиля, исправного чиновника, примерного семьянина, на время воплотившаяся для него в империи Бонапарта. Увы, ненадолго. «Казалось, – говорит автор, – что после каждой победы Первого консула, а потом императора Наполеона впереди открывался твердый и определенный спасительный средний путь, а несколько месяцев спустя он снова оказывался тупиком. На людей стал нападать страх. Все шли вперед, но многие начали озираться. За несколько месяцев, проведенных в Париже до назначения консулом в Травник, Давиль мог в глазах своих многочисленных приятелей, как в зеркале, видеть такой же точно страх, какой постоянно испытывал он сам, хоть и не признавался в этом и старался подавить его».

Умнейший циник Керен, крупный чиновник министерства иностранных дел наполеоновской Франции, как бы обобщает смысл этой возникающей в бурные времена «трагедии заурядности».

«Жан Давиль, – говорит Керен, напутствуя будущего помощника травницкого консула – Дефоссе, – появился на свет человеком прямолинейным, здоровым и – заурядным. По своей натуре, происхождению и воспитанию он был создан для обыкновенной, спокойной жизни… Спокойные времена и уравновешенные обстоятельства делают таких заурядных людей еще более заурядными, а бурные времена и великие потрясения создают из них весьма сложные характеры».

В чем же видит Керен сложность Давиля?

«Не будучи в состоянии и не умея быть бесцеремонным, жестоким, бессовестным или двуличным, Давиль, чтобы удержаться и защищаться, стал боязливо скрытен и суеверно осторожен. Из здорового, честного, предприимчивого и веселого он постепенно превратился в чувствительного, колеблющегося, медлительного, недоверчивого и склонного к меланхолии человека… Короче, он один из тех людей, которые оказались своего рода жертвами великих исторических событий… Случай в наши времена весьма распространенный, – закончил Керен».

Этот «видоизмененный» человек, который субъективно сыт историей по горло, с трудом воспринимает и не в силах объяснить то, что открывается ему в той новой действительности Ближнего Востока, с которой его свела беспокойная судьба. Босния для него – это сплошное варварство, противное чувству и разуму. И под этой «оболочкой зримой» он не хочет и не может увидеть сложное сплетение и движение исторических сил и тенденций.

Вместе с тем в силу естественной доброжелательности он становится почти другом обоих визирей, сменившихся за его восьмилетнее пребывание в Травнике. Просветительское отвращение к шовинизму сделало Давиля другом и заступником евреев Боснии, равно чуждых и угнетателям-туркам, и угнетенному местному населению.

Визири Мехмед-паша и Ибрагим-паша весьма непохожи друг на друга. Первый из них – ловкий дипломат, умеющий «заговорить зубы» вместо того, чтобы выполнить просьбу, человек приветливый и вежливый, способный, однако, тихонько отправить на тот свет того, кто для него опасен. И окружен он людьми тоже внешне легкими, молодыми. «Все это были люди недалекие, но расторопные, безусловно преданные и верные Мехмед-паше, и все они походили друг на друга, как тридцать два мамелюка визиря, которые, подобно куклам с лицами, лишенными выражения, были все одинаковой внешности и одного возраста».

Ибрагим-паша – «человек родовитый», двор которого включает «скопище рабов», унаследованное еще от отца и деда, – сам по внешности не менее фантастичен, чем тот «музей уродов», который его окружает.

Но этот больной, умный и мрачный человек собрал вокруг себя и людей незаурядных, таких, например, как Тахир-бег – «правая рука и перо в руке визиря». Тахир-бег «своими знаниями и умом делился щедро и бескорыстно, как человек, обладающий этим в избытке и привыкший давать, ничего не требуя взамен. Он одинаково хорошо знал и мусульманское право, и военное дело, и финансы. Владел персидским и греческим языками. Прекрасно писал, и у него был сборник стихов, которые султан Селим знал и любил». Однако этот мудрый государственный деятель – физически калека, и энергия его питается наркотиками. И его отнюдь не смущает та чудовищная жестокость, с какой – по приказу Ибрагим-паши – чинится расправа над восставшими сербскими крестьянами.

Для Давиля общение с окружающим его миром почти исключительно ограничено «правящей верхушкой» Травника.

Дефоссе – это представитель «сыновей», или, как говорят «отцы», «анамализированного» поколения, – человек без рефлексии, без сомнений и без колебаний, прагматист по всем своим устремлениям.

На первый взгляд может показаться, что он гораздо ближе, чем Давиль, подошел к познанию окружающей его действительности.

Дефоссе учит язык «простолюдинов» Боснии, он не прочь потолкаться в толпе на базаре, он с интересом просвещенного этнографа изучает внешнюю сторону жизни страны. Дефоссе – человек умеренный, лично порядочный, бескорыстный, лишенный страстей и противоречий Растиньяка или других героев классического романа Франции XIX века. Дефоссе доброжелателен, в отношениях с женщинами он отдаст дань юношеской наивности и неискушенности. И вместе с тем такое сочетание буржуазного прагматизма с уравновешенностью, как мне кажется, не очень соответствует исторической и социальной сущности поколения «сыновей».

Прагматизм принимает в ту пору формы очень агрессивные. Что же касается бескорыстия и порядочности, то они обычно рождали ту «рефлексию», то сомнение в «прагматической правде» буржуазного общества, которые лежали в основе характера разочарованных «детей века».

Исторически достоверно воссозданы в романе оба представителя Австрии. И если фон Миттерер – чиновник старой школы – еще обладает многими человеческими чертами, то второй, сменивший его австрийский консул фон Паулич – это уже весьма совершенный бюрократический автомат империи Габсбургов, предшественник тех администраторов, которые через несколько десятилетий принесли в Боснию новые, «европейские» методы гнета и эксплуатации.

Живое очарование роману придает его «активный и существенный фон» – десятки различных человеческих судеб, жизней, протекающих где-то рядом с замкнутым бытом обоих консульств.

Среди этих людей есть и такие, которые, как два толмача консульств – Давна и Ротта, аккумулируют в себе все дурные стороны «Востока» и «Запада». Есть и такие, как юная Йелка – воплощение женственности и простоты, героиня несостоявшегося романа «молодого консула» Дефоссе, или такие, как врач Лука Дафинич, бескорыстный помощник всех страдающих, столь страстный защитник жизни, что он не смеет посягнуть даже на мышь, поедающую его снадобья, – ведь и она тварь господня.

Этот пестрый, движущийся мир простых тружеников-чудаков – их Иво Андрич всегда изображает с большой любовью, – людей самых разных и странных профессий, своей упрямой, почти «растительной» волей к жизни, труду, мирному существованию живыми волнами как бы омывает две «крепости», где засели представители двух держав, пытающихся в своей деятельности, как говорит автор, выдать бурю в стакане воды за битву гигантов.

В общем, после падения Наполеона оба консульства закрываются. Всем консулам – и французам и австрийцам – уготована в дальнейшем вполне благополучная судьба.

Дефоссе напишет толковую, богатую информацией книгу о стране, где он прожил несколько не очень легких лет.

Фон Миттерер – вместе со своей супругой, увядающей и истеричной красавицей, – продолжит в другом месте свой труд на пользу старым австровенгерским традициям.

Блестящую карьеру на стезе нового бюрократизма сделает фон Паулич.

Все сложится удачно и для Давиля. Талейран де Перигор, всемогущий князь Беневентский, вспомнил о нем и предоставил ему хорошую должность. Супруга консула – трудолюбивый муравей – будет и в другом месте воспитывать детей, вести дом, выращивать белые гиацинты и зеленый горошек.

А сам Давиль? Сколько бы мягкой иронии ни вкладывал автор в изображение исторической ограниченности, отвлеченности, порою почти комических сторон характера французского консула, все же он один способен думать о будущем, пытается заглянуть в будущее человечества и человека. Вот в ночь перед отъездом он разбирает и укладывает свои бумаги. «Машинальную работу сопровождала, как навязчивая мелодия, неопределенная, но настойчивая мысль: должен же где-то быть этот «настоящий путь», на поиски которого он потратил всю свою жизнь; когда-нибудь человек найдет этот путь и укажет всем. Он сам не знал – как, когда и где, но его обязательно найдут либо его дети, либо его внуки, либо его более далекие потомки. Эта неслышная внутренняя мелодия облегчала ему работу».

Консулы уезжают – Босния остается. И уже до их отъезда старики беги, собравшись, как всегда, в кофейне, изрекают устами самого старшего – Хамди-бега – свой приговор: «Травник очистится от консулов. Память о них удержится какое-то время. Дети будут скакать верхом на палочках, играя в консулов и телохранителей, но и они забудут о них, словно их и не было. И все опять по воле божьей пойдет, как шло спокон веков».

«Победной тишиной», возвращением старого кончается роман «Травницкая хроника»; взрывом древнего моста, триста лет простоявшего над Дриной, то есть почти символической гибелью старого кончается другой исторический роман Иво Андрича «Мост на Дрине».

Роман этот получил в мировой печати чрезвычайно широкий отклик.

Общие идейно-эстетические особенности творчества Андрича воплощаются с необычайной полнотой во всех компонентах его произведений. Не случайно поэтому вопрос о жанре занял такое большое место в международных разговорах вокруг «Моста на Дрине». «Не роман», «не историческая хроника», «единство и цельность в многообразии» – так пытались критики разных стран подойти к определению жанровых и композиционных особенностей этого произведения.

Форма «Моста на Дрине» действительно и оригинальна, и необычайно естественна. Это «роман-река» с широким и плавным течением, но также и с водоворотами и заводями. Действие его тянется больше трехсот лет, и автор порою на сотне страниц тщательно исследует одно десятилетие, чтобы затем со спокойной небрежностью отбросить без внимания пятьдесят – шестьдесят застойных и бессобытийных лет в истории Боснии. Плавное эпическое повествование в романе вдруг прерывается вставной новеллой. А судьба человека, рассказанная в ней, отходя в прошлое и становясь легендой и песней, воздействует на последующие поколения, участвует в формировании их сознания.

Такова, например, новелла о красавице Фатиме – родной сестре героинь молодого Горького, о гордой Фате, которая бросилась с моста в Дрину в тот день, когда свадебный поезд вез ее в дом нелюбимого.

Тема «неосуществленного человека», о которой мы уже говорили в связи с «Травницкой хроникой», звучит во вставной новелле о Фате особенно сильно. «В каждом поколении, – говорит Андрич, – бывает такая девушка, красоту, таланты и достоинства которой воспевают песни и превозносят легенды. На какое-то время она становится недостижимой мечтой и приковывает к себе всеобщие желания и помыслы; имя ее воспламеняет страсти, ее окружают восторги мужчин и зависть женщин. Она – избранница природы, вознесенная на опасную высоту».

Высота эта опасна потому, что воплотиться в судьбе девушки она не может. Избранницу ждет замужество по выбору родителей, подъяремная судьба женщины отуреченной Боснии. И эту судьбу не захотела принять красавица Фата. Если для нее был закрыт тот огромный мир, богатый, полный радостных перемен, существование которого она так живо ощущала за пределами родного селения, то она нашла иной путь в «безграничное, безымянное, молчаливое царство свободы». И осталась после нее память и песня, которую многие десятилетия поют юноши и девушки Боснии.

Иногда герой как бы вырван лучом прожектора из окружения, в котором мы его привыкли видеть в предыдущих эпизодах. Таков Кривой, к фигуре которого Андрич возвращается несколько раз. Впервые он появляется в рассказе 20-х годов. О горькой смерти его писатель с любовью и сочувствием расскажет в новелле 30-х годов «Мила и Прелац». И наконец, в романе «Мост на Дрине» он вдруг раскроет ту сокровенную сущность одноглазого шута, которая не смогла проявиться в условиях и обстоятельствах того времени. Перед нами уже не беспутный гуляка, а человек, способный на великую всепоглощающую любовь, «неосуществленный» брат Тристана или Жоффруа Рюделя. Легкая, страстная сила, живущая в убогом теле одноглазого бродяги, как язык огня, вырывается наружу в тот миг, когда, подстрекаемый пьяными бездельниками, он, танцуя, переходит реку по узким обледенелым перилам моста через Дрину, знаменитого белого моста, который в шестнадцатом веке принес в дар Боснии ее уроженец великий визирь Мехмед-паша.

Мост входит в судьбу Фаты, Кривого, всех жителей Вышеграда. Он становится ареной основных событий в жизни города, раскинувшегося на обоих берегах Дрины.

О том, какой смысл имеет для Иво Андрича образ моста, свидетельствуют и ранние его стихи, и новелла «Мост на Жепе», и, конечно, роман «Мост на Дрине».

Мудрый старик Али-ходжа, один из героев этого романа, рассказывает старую турецкую легенду о мостах. Согласно ей, аллах создал землю красивой и гладкой, как фарфоровое блюдо. «Но шайтан не захотел, чтобы люди получили столь ценный и прекрасный дар. И пока только что созданная земля еще не затвердела, шайтан исцарапал ее своими острыми когтями, чтобы отделить край от края и лишить возможности общаться между собой народы, которые будут жить на ней. Так появились овраги, ущелья, глубокие реки. Но ангелы, увидев, как мучаются люди, разделенные происками шайтана, распростерли над водами и ущельями свои крылья, и жители земли стали переходить по ним. Так, наученные ангелами, начали люди строить мосты».

Если отбросить религиозную оболочку старой легенды, то смысл ее станет бесспорным – «зло» сеет рознь между людьми и народами, «добро» учит их единению.

Как символ людского единения, связи между народами и странами живет в творчестве Иво Андрича образ моста.

Не надо думать, однако, что этот символ заключает в себе лишь одно, так сказать, «прямое» добро.

Для Иво Андрича все не так просто.

Среди его эссе есть одно, очень значительное, название которого «Разговор с Гойей» (1935). И здесь голос великого испанского художника прошлого чрезвычайно близок «по тембру» голосу нашего современника Иво Андрича. «В сказках подлинная история человечества», – утверждает андричевский Гойя. И самые основные, повторяющиеся элементы этой сказки человечества о себе – это «легенда о потопе, легенда о сыне человеческом, распятом во имя спасения мира, легенда о Прометее и о похищенном огне».

Эти первоэлементы истории живо напоминают роман Андрича. Потому что все они вошли в идейно-художественную ткань «Моста на Дрине». Да, в истории Вышеграда был и потоп – неслыханный разлив реки, погубивший многие жизни и состояния, изменивший многие человеческие судьбы. Да, был и сын человеческий, распятый ради спасения мира, – первый бунтарь в Вышеграде, крестьянин Радисав, посаженный на кол турецкими властями. Страшная глава о казни Радисава и ведет к образу «сына человеческого», подобно каменному изваянию, высоко вознесенного над белым парапетом моста. И наконец, «похищенный огонь» белым сиянием (его видят женщины Вышеграда раз в году) сходит с неба на могилу Радисава, и он же горит в том ожерелье гайдуцких огней, которое столетие спустя все уже и уже опоясывает спрятанный в узкой лощине Вышеград. И все эти «первоэлементы» истории уходят в легенду. А легенда, в свою очередь, питает и воспитывает самосознание народа.

Но сказка народа о себе, такая, как ее видит Андрич, отнюдь не адекватна горьковскому пониманию сказки, в которой воплощена вера народа в свою мощь, бессмертие и лучшее будущее. В том, как «грезит о себе» коллективный герой сказки – народ Боснии, – есть порою что-то близкое к первобытной, темной мифологии.

И с постройкой моста связаны отнюдь не только легенды, рожденные «первоэлементами» сказки человечества о себе, о которых говорит Гойя. В мифах, возникших в ту пору, есть немало темного и жуткого. Так, в народе живет не только память о бунтаре Радисаве, но и о таинственной русалке, которая якобы мешала строить мост. Гибель негра-каменотеса из Далмации, придавленного рухнувшей каменной плитой, легла в основу легенды о Черном Арапе, который живет в одном из быков моста, пугает сербских и турецких ребят. А юродивая, которая сто лет назад бродила возле моста в поисках своего умершего ребенка, превратилась в легендарную мать близнецов Стои и Остои, которых таинственный голос повелел замуровать в основание постройки. Ребятишки верят всему этому, но, естественные оптимисты, создают и свои героические легенды. Так, круглые впадины на сером известняке возле моста сербские дети считают следами копыт коня Королевича Марко – героя сербского народного эпоса, турецкие мальчишки утверждают, что следы эти оставил крылатый скакун героя мусульманского мифа – Алии Джерзелеза. «Но об этом дети никогда не спорят, настолько и те и другие уверены в своей правоте».

Гуманистические и реалистические черты в творчестве Иво Андрича особенно ярко проявляются в страстном, полном горячей ненависти изображении угнетателей и насильников, их надругательств над тружениками Боснии. И конечно, не только о XVII, но и о XX веке, о фашизме думает автор, когда он изображает зверства турецких правителей. Так, говоря о пытках, которым был подвергнут Радисав, он как бы проецирует происходящее на то, что творилось в Югославии в годы фашистской оккупации. «В хлеву и возле него царили праздничное возбуждение и та особенная тишина, которая всегда бывает при дознании, пытках и роковых событиях». Этот пафос ненависти к угнетению человека человеком живет во всех произведениях Иво Андрича, достигая особой силы в тех, которые созданы в годы второй мировой войны и фашистской оккупации.

Именно в это время «зло» в его произведениях принимает и современные черты и старая тема «неосуществленного человека» перерастает в историю того, как героическая борьба против фашистского «зла» перестраивает весь характер, все устремления забитого, робкого человека (повесть «Заяц»). Человечность, доброта, артистизм Зайца, как малый родничок, ищут себе выход в дружбе и общении с природой, пока в годы фашистской оккупации маленьким ручейком не вливаются в широкий поток народной борьбы против фашизма. Геройская смерть Зайца осталась людям неизвестной, но сам он в общем деле с лучшими людьми своего народа узнал, что такое настоящая, достойная человека жизнь.

Но гораздо чаще, рисуя неосуществленные судьбы людей, Андрич испытывает горькую печаль, а не гнев, и это свое чувство он умеет сообщить читателю.

Одаренность, ум, сила характера Лотики, хозяйки гостиницы у моста на Дрине, при других обстоятельствах сделали бы ее властительницей, преобразовательницей. Умная, гуманная, властная и уравновешенная красавица, она, «может быть, стала бы одной из тех великих женщин, которые вошли в историю, женщин, управлявших судьбами прославленных фамилий, дворов или даже держав и, подобно доброму гению, приносивших счастье».

Так обстоит дело с Лотикой. Кто знает, что бы вышло из этой «женщины-министра» в другие времена, из Фаты и Кривого, о которых мы уже говорили, Али-ходжи. Григорий Федун, австрийский рекрут из Галиции, десятки других героев «Моста на Дрине» – все они «неосуществленные люди», раздавленные уродливым и мертвящим общественным укладом.

И вместе с тем в упорстве вышеградцев, с каким они продолжают вести свою жизнь, держатся своих обычаев в разные годы и при разных властях, автор видит что-то растительное. И порою начинает казаться, что и для Андрича «человек – это только дыхание и беспокойное тепло», как думает о себе один из героев «Травницкой хроники», что в этом полурастительном-полуживотном ощущении жизни порою сливаются человек и сама природа края. Но такое впечатление мимолетно, и автор – мудрый повествователь – хорошо это знает. Железная пята капиталистического прогресса ломает неподвижный, патриархальный и жестокий мир отуреченной Боснии. И это видит и очень ярко изображает Андрич. На смену турецкой приходит австрийская власть, осуществляющая эксплуатацию населения без чудовищного средневекового зверства турок, но гораздо более последовательно и планомерно. Вот уже строится железная дорога, растут заработки населения, но еще быстрее растут цены. И в городе появляются ночные кабаки и – о ужас! – публичный дом, и дети почтенных семей – турецких и сербских – теряют патриархальный страх божий и, как говорит автор, переходят из растительной стадии в животную.

А затем, когда окончена постройка железной дороги, путь с Запада на Восток уже обходит Вышеград, и белый мост становится лишь прекрасным символом отошедшего прошлого – памятником первоначальных патриархальных связей жителей двух берегов Дрины.

Последние главы романа – это уже не такое далекое прошлое. Это годы накануне первой мировой войны, споры студенческой молодежи, проникнутые национально-освободительными идеями. И наконец, это убийство эрцгерцога Франца-Фердинанда в Сараеве, начало первой мировой войны, в которой тихий Вышеград оказался на линии фронта – на границе австрийских и сербских владений. Взрыв моста, минированного австрийцами, не менее символичен, чем вся история существования белого, легко вознесенного над Дриной сооружения рук человеческих. И не менее символична смерть в тот же день мудрого старика Али-ходжи, чья судьба была связана со всеми переменами в жизни Вышеграда на протяжении многих десятилетий и который был последним носителем «исторически рационального зерна», заложенного в заветах патриархального благообразия и уважения людей друг к другу.

Нет, на смену «взорванной» мудрости прошлого в роман не приходит новая мудрость, включающая в себя нравственный опыт, уже накопленный трудовым народом, и видоизменяющая его согласно новым и наиболее прогрессивным задачам новой эпохи.

Гуманистическая и центральная в творчестве Андрича тема, как мы уже говорили, раскрывается в книге по-иному, как тема неосуществленной любви и неосуществленного счастья, неосуществленного человеческого характера и судьбы. И вместе с тем внутренний облик этих людей осуждает лишь фактом своего существования все то, что мешает ему раскрыться.