Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Иван Франко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)

ИСТОРИЯ КОЖУХА

I

Жил-был кожух. Простой овчинный кожух, даже, пожалуй, не очень-то новый, правда не латаный, но уже порядком поношенный, пропитанный запахом людского пота, с выцветшей давным-давно вышивкой, придававшей ему когда-то вид типичного покутянского [34]34
  Покутье – район над реками Прут и Черемош с главным городом Коломыя.


[Закрыть]кожуха. Словом, теперь это был обыкновенный кожух, будничный, неприглядный, отнюдь не интересный для любителя-этнографа и не имевший по внешнему виду какого бы то ни было права на гордость.

А между тем он был весьма горд и в беседах с самим собой, которые он обычно вел в ночной темноте, вися на жердочке над постелью хозяина, чванился и самым необычайным образом возносился.

«Что ж, – рассуждал он, – неужто всякий кожух, всякий мех, какие-нибудь там церковные ризы имеют большее право на гордость и уважение, нежели я?

Правда, лисьим мехам, покрытым красным сукном, больше кланяются и перед ними чаще снимают шапку, к церковным ризам больше припадают, но чего все это стоит! Ведь это только на людской взгляд! А по правде говоря, какие ж у них такие заслуги? Разве что одно стоит дороже другого. Да и могут ли они сравняться со мной, простым, бедным кожухом, обогревающим своим природным теплом целую семью? Да! Смело могу сказать, что без меня одного никто, вот именно уж никто из семьи моего хозяина не мог бы в зимнюю пору и носа высунуть из хаты. Ведь я-то единственный у них кожух, единственная их теплая одежда. И пусть вельможные лисьи меха и волчьи шубы покажут мне какую-либо другую одежду, что так верно, неутомимо и бескорыстно служит своему хозяину, как я!

Только пропоют первые петухи, а уж хозяин подымается, стаскивает меня с жердочки и направляется в хлев – засыпать скотине сечки с овсом.

Вернется из хлева и примется за работу – резать сечку для лошадей, – а уж хозяйка набрасывает меня на плечи и идет в хлев доить корову. Вернется от коровы, снова надевает меня хозяин на себя и идет во двор дров нарубить. Нарубит дров, напоит у колодца лошадей, корову, принесет воды и возвращается в хату. Но нет мне ни отдыха, ни покоя. Уже надевает меня дочка, дивчина; она идет на целый день за ложку похлебки да за милое спасибо прясть пряжу к богатому соседу. Только она туда придет, а работница того богача несет меня снова домой, и должен я исполнять новую службу. Сынок хозяина, семилетний хлопчик, съев кусок хлеба с чесноком и миску теплой затирки [35]35
  Затирка – мучная похлебка.


[Закрыть], должен итти в школу. И вот надевает он меня на свои узкие плечи, хоть я ему чуть не до самых пят и волочусь хвостом но снегу, и направляется в школу.

Но и тут не приходится мне долго отдыхать. Уже в сенях снимает меня с хлопчика парубок, работник другого богача-соседа, что зовет моего хозяина итти молотить или навоз убирать из хлева. А в полдень, когда дети уходят из школы, несет меня снова тот же самый парубок в школу, чтобы я уберег от мороза хлопчика, возвращающегося домой. А из дому несет он меня опять к хозяину, а вечером снова я странствую за дочкой. И так день-денской напролет перебегаю я, точно ткацкий челнок, из угла в угол, с плеч на плечи, от работы к работе, всегда готовый к услугам, всегда желанный, принимаемый с благодарностью. Правда, так жить – это значит жить неплохо! Это значит исполнять свое назначение, служить ревностно, быть полезным! Так живя, можно чувствовать себя удовлетворенным исполнением своих обязанностей, можно чувствовать себя гордым».

Так размышлял про себя наш добрый кожух. Одно только его смущало: что он слишком быстро изнашивался. «Чувствую, что недолго мне жить на свете остается. Скоро швы потрескаются, волос вылезет, да вот и кожа кое-где начинает трескаться. Что ж тогда делать бедному моему хозяину? Знаю, что издавна его самое горячее желание – это собраться да купить себе новый кожух, но как еще далеко до исполнения этою желания! С той поры, как пан помещик вырубил леса, нет заработка с лошадьми в зимнюю пору. Овец он не держит, а что руками зимой заработает, того еле-еле хватает на кой-какую обувку да на подати. Где уж там до кожуха! А зимой без кожуха хоть помирай. Ой, тяжкая крестьянская долюшка!»

II

Однажды произошло небольшое изменение в расписании услуг кожуха. Утро прошло, как всегда.

Только кожух отвел хлопчика в школу, а тут прибегает его хозяин, отец хлопчика, в легкой полотняной рубашке. Вбежал в школу, учителя не было, и согревая руки дыханием, сказал торопливо хлопчику:

– Юруня. дай-ка мне кожух! Пан помещик прислал за мной, говорит, чтоб я ехал с его подводами в лес.

– Ой, а как же я из школы домой без кожуха вернусь? – говорит хлопчик, почесывая голову.

– Возьми, сынок, ноги на плечи и беги быстро, вот и согреешься, ничего с тобой не случится, – сказал отец, надевая кожух. – А может, бог даст, найду на усадьбе работу получше, вот и соберемся на второй кожух, – добавил в утешение опечалившемуся хлопчику. В тот самый день кожух целый день не слезал с плеч хозяина. Когда вечером оба вернулись домой, кожух в трех местах на рукавах треснул, и хозяин ворчал, недовольный тем, что приказчик заплатил за работу мало и на следующий день не велел приходить.

Но еше худшую беду застали дома. Юрко заболел и слег. Горячка трепала хлопчика. С запекшимися губами, без памяти, он стонал и все повторял:

– В боку у меня колет, ой, колет! С этого дня и изменилась судьба кожуха. Хлопчик в школу не ходил. И что уж там советовали, как дули и шептали и плакали родные, о том рассказать не сумею. Довольно будет и того, что, пролежав около двух недель, Юрко выздоровел. Вот уж воистину крепкая крестьянская натура! Прошла горячка, исчез кашель, не стало в боку колотья, осталась только слабость. Рвался хлопчик в школу, да мать. видя, что сил у него нет, не хотела его пускать.

Однажды, когда вся семья сидела у миски с затиркой, а кожух висел на жердочке, отворились двери и вошла в хату пресветлая общественная власть: десятским и понятой.

– Слава Иисусу! – сказали входя.

– Во веки веков господу слава! – ответил хозяин, подымаясь из-за стола.

– Время обедать, – сказала хозяйка.

– С господом со святым, да благословит бог – ответила власть общественная.

Короткое время в хате царило молчание.

– Просим садиться, – предложил хозяин. Власть уселась на лавку.

– Что ж? это вас, паны, к нам привело? – спрашивает хозяин.

– Да это мы, кум Иван, не сами от себя, – сказал, почесывая затылок, понятой. – Это нас пан начальник прислал.

– Ой, что же еще за новости такие? – вздогнул хозяин. – Ведь работу, какую положено, я сделал.

– Да дело тут не в работе, – заметил десятник. – А вот, хлопца в школу не посылаете. Пан учитель жалобу подал. Обязаны рынский уплатить.

– Рынскин? Ах, боже ты мой! – вскрикнул Иван. – Да ведь хлопец-то болен был!

– Кто ж знал об этом? Почему же вы об этом учителю не сообщили?

– О боже ты мой милосердный! Да разве у человека только это и в голове? – сказал Иван.

– Гм! А мы тоже в том не виноваты. Нам велено взыскать с вас рынский штрафу.

– Хоть пытайте меня, хоть жгите каленым железом пятки, а рынского наличными во всем хозяйстве не найдется!

– Нам, куманек любезный, до того дела нет, – сказали понятой и десятский, – мы ведь, кум, слуги общества: что нам прикажут, то и должны мы исполнять. А раз денег нету, велено отобрать, что можем. Вот хотя бы кожух!

– Кум, да ведь этот кижух наше единственное достояние! – крикнул хозяин, как ошпаренный. – Без него не в чем будет нам из хаты в стужу выйти.

Напрасны были мольбы. Кожух уже был в руках у десятского, и, осмотрев его, он сказал, покачивая головой:

– Ну, два-три рынских всегда за него дадут!

– Да вы, кум не опасайтесь. – заметил понятой, – ваш кожух не пропадет. Отнесем его к Юдке. Принесете нынче рынский, нынче же кожух вам и вернем.

– Ну, кум, побойтесь вы бога! – сказал Иван. – Откуда же мне взять рынский? А ведь без кожуха зимой заработать я не смогу.

– А нам-то что до этого. Доставайте где хотите! У нас строгий приказ.

– Да кожух-то ведь мокрый. – сказала хозяйка, заламывая руки. – Хоть бы Юлка его просушил, прежде чем кинуть в кладовку.

Но власть уже не слушала этих слов. Десятский взял кожух подмышку и, ни с кем не попрощавшись, вышел из хаты. Вслед за ним вышел и понятой. У оставшихся в хате, после того как вынесли кожух, было такое чувство, будто вынесли труп самого близкого из семьи. Некоторое время они сидели, остолбенев, и только позже, точно по команде, обе женщины заплакали навзрыд, хлопчик утирал слезы рукавом, а сам хозяин сидел понурый у окна и провожал глазами власть, что налетела, как вихрь, нивесть откуда и унесла то самое, без чего вся семья стала вдруг вдвое бедней и совершенно беспомощна.

III

С того дня прошла неделя. Иван каким-то чудом раздобыл где-то рынский, отнес войту и получил разрешение забрать назад отобранный у него кожух. Вместе с десятским он отправился к Юдке, радостный, что вот снова дождется своего кожуха в хате. Но радость его быстро исчезла. Когда Юдка вынес кожух из кладовки, Иван уже издали почувствовал запах гнилья. Мокрый кожух, пролежав неделю в сырой кладовке, стал совершенно непригоден к употреблению, сгнил и в руках разлезался. Ахнул Иван и за голову руками схватился.

– А, бог бы вас наказал! – сказал он, обращаясь то к десятскому, то к Юдке.

– Ну, а меня-то за что? – возразил Юдка. – Что я, обязан сушить ваши кожухи?

– А я тоже в этом не виноват, – ответил десятский: – велено было отобрать, а остальное меня не касается.

– Ну побойтесь вы бога! – жаловался Иван. – Рынский-то я уплатил, а кожух потерял! Кто же ответит мне за обиду?

Юдка и десятский только плечами пожали.

ЩУКА

Среди наклонившихся в заводь коряг близ берега, окруженная густым лозняком, лежит большущая щука. Она спит. Медленно она раскрывает свою пасть и выпускает жабрами воду. Лежа животом на мягком иле, она легонько играет в воде красноватыми плавниками и хвостом. Ее открытые глаза ничего не видят. Она спит, словно какое-нибудь полено, и в ее рыбьем мозгу, как легкие облачка, проносятся неясные мечты.

Вот в ее воображении промелькнул вчерашний линь. Чортов пес! Как хорошо она было притаилась, чтобы поймать его в аире [36]36
  Аир – болотное растение.


[Закрыть]! Совсем спряталась. И он ее не видел. Роясь своим тупым ртом в иле, он подплыл к ней совсем, совсем близко… И она мигом кинулась на него, но что из этого! Только в одном просчиталась: линь был чуть великоват для ее пасти. Она на минуту почувствовала его голову между своими зубами. Но в это мгновение линь взмахнул хвостом, сильно ударил им по воде и, толкнув ее головой в живот, шмыгнул между корягами. Вот бестия! Вот негодяй! Щука сквозь сон гневно замахала подбрюшными плавниками и на полдюйма продвинулась вперед. При этом она ударилась носом о ветку и проснулась.

Рыбий мозг не сохраняет впечатлений так, как наш. Проснувшись, щука уже не помнила, что ей приснилось. Не двигаясь с места, она повела глазом, обращенным на плес. Что там слышно? Не воюет ли проклятая выдра?

При воспоминании о выдре у щуки задрожал верхний плавник. У нее на спине еще болел шрам от зубов выдры. Щука ясно уже не помнит, как все это произошло, когда это случилось – ее память не простирается дальше вчерашнего дня, – но страх перед выдрой это у нее не сегодняшнее и не вчерашнее впечатление, а вековечная родовая традиция, проклюнувшаяся заодно с нею из материнской икры. С этим вот страхом щука и рождается и воспитывается. Страх этот преследует ее всю жизнь, не оставляет ее ни днем, ни ночью. Правда, днем этот враг не так уж страшен, днем он и сам вынужден прятаться от других, более сильных врагов, и щука днем в воде – госпожа. Но ночью! Ночью щука спит, а выдра гуляет. И вот от тысячи поколений у щуки приобретается мудрость, как себя уберечь ночыо от выдры. Хотя она и подружка широкого плеса, глубоких омутов, вольных водных просторов, а все-таки на ночь щука вынуждена прятаться у берегов, в аире или среди коряг и веток, искать таких укромных затонов, где выдра не смогла бы ее заметить или, даже заприметив, была бы не в силах нежданно-негаданно ее сцапать, а должна была бы к ней пробираться, бултыхаясь в воде, – разбудить свою жертву и настигнуть ее до бегства.

Неподвижно лежит щука на мягком своем ложе, прикрытая густым лозняком. В плесе тишина. Солнце недавно взошло и косыми лучами золотит самую середину плеса, оставляя в тени тот берег, у которого лежит щука. Из холодной воды подымается на солнце легчайший сизый пар. Тихо-тихо скользит вода в плесе, гладкая, словно зеркало. Не слыхать ничего, ни малейшее движение не нарушает водяного покоя. Мельчайшие рыбешки, снующие днем тысячами у поверхности воды и поминутно высовывающие свои ротики на воздух, теперь еще спят в заводях. А вот тут, прямехонько под щукой, на гладком глинистом дне, дремлет целая стая толстопузых пескарей. Они лежат один возле другого, толстенькие и пестренькие, как цыплята на насесте. Приметив их, щука шире раскрывает рот. Вкусные пройдохи, что и говорить! Но ей еще не время завтракать. Вода еще холодная, в желудке еще чувствуется остаток вчерашней плотвы, а в холодной воде она переваривается не так быстро. И все же самый вид этих невинных толстеньких и медлительных пескарей порадовал щучье сердце. Что за милые создания! Душа у щуки делается сентиментальной. Она любит пескариков не менее искренне, не менее нежно, чем господа своих подданных, чем пастухи своих овец. Теперь, еще не чувствуя голода, она готова прижать к своему сердцу любого из них и даже, пожалуй, всех. Если бы они только позволили! Но нет! Эти дурачки ее боятся, не доверяют ей, и она вынуждена разными хитростями приближаться, подкрадываться к ним, должна задерживать их силой, чтоб они не убегали. А оттого, что у нее нет рук, а только зубы во рту, то частенько эти бедные добряки вместо ее влюбленного сердца оказываются в се голодном животе. Ах, как это печально! Но что ж, она в том неповинна. Она так любит этих бедных добрых, толстеньких пескариков, а любовь если уж овладеет щучьим сердцем, становится непобедимой. Ничего с ней не поделаешь.

Но чу! Что-то плеснуло в воде. Пробежала легкая волна и пощекотала щуку по бокам. Что это? Щука не двигается с места, она прислушивается. Сонная лень еще держит в объятиях ее тело. Но что же это хлюпает в воде? Это не выдра. О, всплеск выдры она знает! Выдра пробирается в воде резко, шумливо, а затем, нырнув, совсем исчезает, бегая по дну, – а тут что-то другое. Щука лежит на своем месте, повернув голову против течения, и ничего не видит. Прислушивается, лениво шевеля плавниками, но ничего не видит. Плеск утих, только поверхность плеса все зыбится, легонькие гребни волн набегают один за другим и тихонько щекочут щуку по бокам, по мягкому чешуйчатому животу. Щекочут, нежат ее, и она будто засыпает опять. Она чувствует себя в безопасности в своем укрытии из сплетенных густых веток, пеньков и коряг. Какой враг заметит се здесь? Кто может к ней пробраться? Кто будет думать, что она тут? Да вот рядом с ней разве не лежит толстая ивовая ветка, такая же серая, такая же скользкая, потому что обросла мохом, такая же прямая и остроконечная, как щука? Сколько раз это полено, занесенное сюда полой водой, было наилучшей защитой для щуки! Глядя издали, подумаешь – два полена лежат у берега. Дяже старый рыбак Сарабрин раза два поймался на эту удочку. Однажды, утомленный долгим и напрасным хождением по реке, идя мимо коряги и заметив оба эти полена, он гневно толкнул их боталом [37]37
  Ботало – длинный шест, которым вспугивают рыбу.


[Закрыть]и пробурчал:

– Вот еще навождение какое-то, а не полено! Совсем на щуку похоже.

И каково же было его огорчение, когда это вот самое «навождеиие, а не полено», при прикосновении к нему ботала, ударило изо всех сил хвостом и, изогнувшись дугой, кинулось стрелой напрямик, толкнуло рыбака в живот, словно порядочный щенок, и, ударив еще раз хвостом по воде, повернулось и исчезло в глубоком плесе!

– Тьфу ты пропасть какая! – ворчал Сарабрин. – Вот так так! А ведь на самом-то деле это щука была, разрази ее бог! Вот так так! А я-то, дурень, ее еще боталом в нос толкаю, а сачок на плечах держу. Ну, видел ли кто такого дурня, как я, а? Такую большущую щуку да из рук выпустить!

Старый Сарабрин мог легко утешиться. Подобных дураков, как он, встречалось и встречается на свете куда больше, чем ему казалось в минуту гнева.

Вот взять хотя бы к примеру Антошку, сына Сарабрина. Парень уже большой, второй год в пастухах. Казалось бы, есть в голове соображение. А вот с этой же самой щукой случай-то какой вышел.

На прошлой неделе взял его отец с собой на рыбную ловлю.

– Пойдем, Антошка, – сказал он, подозвав его к себе с другого края огромного общественного пастбища. – Вон там, в Горбачевом плесе, есть большущая щука. Я раз чуть было ее саком не поймал, да побоялся, чтоб не прорвала. (Старик солгал. Ему было стыдно признаться, что сам-то ведь он спугнул щуку, приняв ее за полено.) Так вот, достал я бредень. Ступай раздевайся. Закинешь разок-другой, и уж наверняка она будет наша!

Антошка не очень охотно выслушал отца. – Вода холодная! – сказал он.

– Да где там холодная! Гляди, как солнце печет. Вода совсем как нагретая.

– Глубоко там.

– Не бойся! Ты пойдешь мелким берегом, а я глубоким.

Наконец хлопец разделся. Полезли в воду, затянули раз бредень – нет щуки; затянули другой – нет. Идут в воду все глубже, а отец знай все шепчет да наставляет сына:

– Осторожно, хлопец! Смотри! Вот у этих коряг и поставим. Здесь она должна быть. Как только в бредень толкнется, ты тотчас свое крыло подымай!

– Ладно, отец, – говорит хлопец, а сам прямо-таки зубами стучит и весь дрожит, то ли от холода, то ли от нервного напряжения, вызванного ожиданием и страхом, как бы не выпустить такую большую щуку.

Обставили коряги.

– Внимание, хлопец! – крикнул отец, шаря боталом среди веток.

А щука как раз и сидела в той самой заросли. Она видела рыбаков, видела, как они закидывали бредень, но так как дело было после сытного обеда, на который она поймала порядочного линя, то щука убегать и не спешила. Только бульканье воды от ботала неожиданно ее напугало, и она изо всей мочи ударилась головой в сеть.

– Подымай! Подымай! – вскрикнул старик отец. – Щука есть!

А как же, есть! Парнишка от страха и холода потерял соображение, и вместо того чтобы тащить нижний конец в правую сторону, он поднял его в левую и открыл шуке широкие ворота. Она только раз булькнула, показала Сарабрину хвост и шмыгнула куда глаза глядят. А старик стал, как приговоренный.

– Ну, Антошка, – промолвил он, – я думал, что как умру я, то не станет на свете самого большого дурака. А теперь вижу, что оставлю после себя еще большего.

– А я вам разве не говорил? – добродушно и печально промолвил Антошка.

И оба, дрожа от холода и потрясения, вылезли из воды.

Щука плохо понимала всю важность происшедшего. Ее рыбий мозг под влиянием многовековой традиции куда больше боялся выдры, чем человека, и обычно, уйдя из рук рыбаков, она и не соображала толком, насколько близка была к смерти.

В эту минуту оно тоже не думала об этом. Вода была еще холодная, пища у нее в животе переваривалась лениво, н она, не обращая внимания на легкий плеск, доходивший до нее из отдаленных рукавов реки, лежала себе не то дремля, не то покачиваясь в мечтах. О чем мечтала она? Наверно, о том, как она проглотит на завтрак несколько этих вот самых пескариков, лежащих в таком идиллическом настроении на дне небольшого омута, вон там, у нее перед глазами. А на обед, когда солнце пригреет, вода потеплеет и ей сильно захочется есть, она должна будет поймать линя, одного из тех толстых, тупорылых и ленивых водяных обжор, что, наевшись в полдень всяческой червячины, всплывают наверх и, гордясь своими пышными красными плавниками, прогуливаются до захода солнца, а за ними тянутся целые стаи глупых мальков, мелких плотичек и златоперых рыбешек. Как бы то ни было, но она должна сегодня кого-нибудь из них прикончить! Ну, уж сегодня она не будет такой глупой, как вчера, не кинется на самого большого, того вон пузатого, величиной чуть не с порядочного поросенка. Да ну его к бесу, старого болвана! Пусть дожидается Сарабрина. Она выберет себе кого-нибудь поменьше. И так их тут, в этом плесе, целые стаи! Правда, сейчас их, бродяг, не видно! Они спят в пещерах, под колодами да в глубоких норах в глине на самом дне. Там-то они в безопасности и от выдры и от щуки. Но пусть только солнце пригреет, уж они как миленькие вылезут из своих нор, и тогда посмотрим!..

Эх, эх! Щучьи мечты! Чем вы надежнее, ближе к осуществлению, нежели человеческие?

В то самое время, когда щука составляла таким образом свой распорядок дня на сегодня, мы увидели ее. С одним товарищем мы вышли рано на рыбную ловлю. Насчет Горбачева плеса у нас имелся свой план, потому что мы видели вчера, как большущая щука плеснулась в аире, ловя линя. Вот мы и вышли рано утром, зная, что в эту пору – был седьмой час – щуки спят у берега, и рассчитывая застать ее где-нибудь в гнезде. Правда, вода была еще холодная, но нам это было все равно.

Тихонько затянув небольшой бредень, мы приближались к самому глубокому месту плеса, держась ближе к берегам, поросшим густым лозняком, и стараясь как можно меньше шуметь и плескать.

Наша работа оказалась не напрасной. Чуть не под каждой корягой мы захватывали то линя, то окуня, то плотичку, что, плеснувшись два-три раза в бредне, путешествовали прямиком в наш рыбачий мешок. Но большой щуки не было.

Вода в плесе чем дальше, тем становилась глубже. Мы знали, что там, где берега сходятся и образуют как бы гирло, окруженное с обеих сторон толстыми, коренастыми ивами, вода глубиной чуть не в два метра. Туда нам не зайти, и если наша знакомка щука ночует там, то мы ничего с ней не поделаем. Однако мы пробирались осторожно дальше, пока позволяла глубина воды.

– Вот она! Вот она! – прошептал мой товарищ, остановившись неподвижно и указывая в ту сторону, где лежала щука.

Я увидел ее почти одновременно.

– К берегу заходи! К самому берегу! – шепнул я товарищу.

В несколько секунд наш маленький бредень, выгнутый луком, окружил заросль, где сидела щука. Правда, из-за веток, торчавших в разные стороны в воде, хорошо подвести было неудобно, и, затянув бредень, мы еще с минуту поправляли его, чтобы было легче подымать. Одновременно я не спускал глаз со щуки. Она тоже меня заметила, потому что, не двигаясь с места, вдруг быстро замахала нижними плавниками, словно собираясь прыгнуть.

– Хорошо стоишь? – спросил я товарища.

– Хорошо. Шевели!

Но щука не стала этого дожидаться. Услышав наши голоса, она кинулась стрелой прямо на меня. Между мной и берегом оставалось еще достаточно свободного места, которое благодаря водному течению было невозможно окружить сетью. Вот сюда-то она и намеревалась прошмыгнуть, как проделывала это, пожалуй, не раз с другими рыбаками. Но к подобной хитрости я был подготовлен. Сильным ударом ботала я преградил ей дорогу и заставил щуку вывернуться полукругом налево. Она только мелькнула передо мной своим широким, как валек, хвостом и исчезла в глубине. Но я был спокоен. Я знал, что ей отсюда от нас не убежать. Еще один удар ботала, и щука изо всех сил плюхнулась в бредень.

– Тяни вверх!

Низ бредня быстро поднялся вверх, середина образовала глубокую впадину, и в ней, словно в длинной и узкой клетке, металась щука.

– Назад! Назад! На мелководье! – крикнул я товарищу.

Осторожно держа края бредня над водой, мы вышли на более мелкое плесо.

– Ой! А не убежала ли она? – с опаской спросил я товарища. – Что-то ее в бредне не слыхать.

Мы подтянули бредень к берегу и быстро подняли его весь над водой. Сквозь петли забелело широкое, толстое щучье брюхо.

– А, здорово, кума! – крикнули мы радостно. – Пожалуйте-ка поближе!

Щука заметалась в сети, но то был напрасный труд. Я схватил се обеими руками, чтобы она не прорвала сеть, товарищ собрал концы бредня, и вскоре мы вместе со щукой были на берегу.

– А, здравствуйте, кумушка! Вот где мы с вами встретились!

Щука ожесточенно металась в траве, пока мы переодевались в сухое белье.