Текст книги "Дубинушка"

Автор книги: Иван Дроздов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

Василий сунул пачку долларов за пазуху, нехотя поднялся и пошёл прочь от парохода. Итальянец вдогонку ему крикнул:

– Когда будут ребята?

Василий ответил:

– Завтра.

И пошёл вверх по лестнице, ведущей к центральной площади города. Пришёл на вокзал и долго крутился среди пассажиров. Делал неожиданные повороты, нырял то в один угол, то в другой, а то прятался за колонну и отсюда осматривал людей, которые только что были у него за спиной. Так он выслеживал «хвост». Знал, что итальянец обязательно «пришьёт» «хвост» и тот будет неотвязно сопровождать его повсюду. Хитрые это были люди, торговавшие детьми, но и он, Василий, не промах. Вот уже два года он частенько наезжал в город, вливался тут в стаю маленьких бомжей и промышлял с ними еду и деньги. Его называли кто казачонком, а кто шпынём – по причине малого роста. И при каждом новом появлении знакомые ребята кричали: «Шпынь приехал! Шпынь!..» А иные тянули руки, просили: «Хлеб есть?.. Может, фрукту сухую привёз?..» Ребята знали, что казачонок иногда из деревни привозил сушёные яблоки, груши, а в другой раз банку с маринованными грибами или огурцами.

Вышел из-за угла дома, откуда был виден главный вход в городскую милицию. И когда убедился, что никто за ним не наблюдает, прошмыгнул в раскрытую дверь. И тут его встретил дежурный офицер. Он сидел в стеклянной будке и ястребиным взором оглядывал каждого входящего. Он был капитан и звали его Ордан. К удивлению офицеров, служивших в милиции, Ордан плохо говорил по-русски. Местным сотрудникам, которых, кстати, оставалось в милиции всё меньше, Ордан говорил, что он кавказец. В минуты дружеских бесед офицеры подступались к нему, и каждый спрашивал: «Почему ты так плохо говоришь? Кавказцы у нас все хорошо говорят по-русски, а ты мало знаешь наших слов». Ордан обыкновенно сильно раздражался при этих вопросах и отвечал торопливо и сбивчиво: «Что говоришь, приятель? Моя жил в горах – сильно высоко и далеко: там нет русских слов, там мало знай ваш язык, там знай наш язык, родной».

В какой стране находились эти горы, какой он был национальности, никто не знал. Ордан хранил эту тайну как самый важный военный секрет. Зато в милиции знали, что у Ордана три жены и одиннадцать детей. Одну жену и шесть детей школьного возраста он привёз в Россию, а две жены с малыми ребятами до времени оставил там, в горах. Все русские, служившие в управлении городской милиции, знали, что новая демократическая власть, состоящая сплошь из Хакамад да Грефов, всё больше боится пикетов, демонстраций и разных народных шествий; особенно их пугают волнения вроде того, которое недавно произошло в Воронеже по поводу поднятия цен за коммунальные услуги. Вдруг как подобные волнения вздыбятся по всей стране – что тогда делать?.. И потому власть накачивала в милицию тёмных людишек иноземного разлива, мечтала и армию перевести на контракт, чтобы и туда за деньги понабрать субъектов, которые выполнят любой приказ и подавят любые протесты. Ордан был из такой братии, но справедливости ради скажем: вёл он себя тихо и всем улыбался. Однако многим казалось, что это была та самая улыбка, которая бывает на лице повара, когда он острым зубчатым ножом чистит ещё живую рыбу.

Дежурный дал знак Василию, и тот подошёл, заглянул в окошко.

– Кто тебе нужен? – с подчёркнутой вежливостью и как бы даже радостно спросил офицер.

Василий торопко огляделся, сказал:

– Начальник нужен. Самый главный!..

– Но я тоже начальник. Говори, что надо.

– Генерал нужен.

– А если у нас главный полковник?

– Нет, я слышал – генерал. Секрет у меня большой. Ему могу сказать.

– Ну, ладно. Генерал так генерал.

И повёл Василия на третий этаж. Тут офицер прошёл в кабинет начальника, а потом вышел и кивнул парню на дверь: входи, мол.

И Василий вошёл.

Генерал, отвалившись на спинку кресла, равнодушно смотрел на вошедшего паренька. На его одутловатом усталом лице отражалась не то что брезгливость, но явное неудовольствие и тем, что офицер навязал ему парня, и тем, что этот парень был весь обшарпан, грязен с головы до ног, а с ветхой его одежонки, казалось, что-то сыпалось на ковёр и пахло кисловатой прелью. Узенькие азиатские глаза генерала при появлении Василия ещё более сузились, нижняя губа отвисла, мосластые скулы резко обозначились – он сейчас походил на казахского всадника, спрыгнувшего с коня и увидевшего перед собой мальчика, совершенно непохожего на тех ребят, с которыми он рос в родном ауле. Это был один из многочисленных кадров, которых демократическая власть, боящаяся всего русского, откуда-то позвала для наведения порядка в России. При виде паренька он даже ни о чём его не спрашивал. Ждал, что же ему скажет этот мальчик. А Василёк хотя и не возгорелся желанием говорить с неприятным чужим человеком, но делать нечего, раз генерал, то надо.

И он заговорил:

– На пристани итальянцы, они увозят людей на органы.

– Как это на органы?

– А так. Увезут к себе домой и вырежут у них почки и сердце, и всё другое. Там мои дедушка и бабушка. Я тоже был у них. Пообещал привести сто ребят, и они дали деньги. Сказали: веди побольше, и мы дадим много долларов. Вот, смотрите: иранец Вазур мне дал.

И он положил на стол деньги.

– Они покупают наших людей. Разве такое разрешается?

Генерал полистал купюры долларов.

– Какие же это деньги? Они фальшивые. Это фантики, а не деньги.

– И никакие не фантики! Доллары настоящие.

– Ну, ладно. Я сейчас приглашу бухгалтера, и он сдаст их в банк на проверку. А ты откуда знаешь, что наших людей везут на органы? А если они едут на работу? А, может, это туристы?

– Об этом все говорят. И газеты пишут. Я слышал, как читали на вокзале. А эти деньги, которые мне дали – разве не за органы? Зачем нужны в Италии русские бездомные ребята? Я маленький, а и то понимаю, а вы генерал и не понимаете. Давайте мне назад деньги, и я пойду в редакцию.

Генерал поднялся, прошёлся по кабинету. Подошёл к Василию, тронул его за плечо.

– Сразу и обижаться. Ты сейчас иди на вокзал и делай вид, что собираешь бездомных ребят. А мы с этими итальяшками разберёмся. Понял?..

Василий недовольно сжал губы и вышел из кабинета. Генерал ему не понравился, и он вспомнил, как в газете, которую читали на вокзале, говорилось, что торговать людьми иностранцам помогала милиция. Ему от этой мысли стало страшно, и он ускорил шаг и почти бегом пробежал мимо дежурного милиционера. И уже на улице подумал, что генерал прикажет его догнать и пристукнуть где-нибудь в тёмном углу. Им-то, как и всяким ворам и разбойникам, свидетели не нужны.

Осмотрелся и вдруг увидел, как со стороны милиции из-за угла дома выбежали два дюжих парня. Василий прижался к водосточной трубе и, когда громилы, перебежав улицу, устремились к вокзалу, побежал к пристани. Здесь у входа в ресторан на пароходике «Постышев» увидел сидящего на лавочке дворника Трофимыча. Подошёл к нему, спросил:

– А где итальянец?

– Тю-тю твой итальянец. И дед твой, и бабушка, и многие другие ребята – тоже тю-тю. Подошли три автобуса, всех погрузили и – повезли. То ли в Ростов, то ли в Саратов. Оттуда в Сочи, а из Сочей на теплоходе или в Италию, или в Турцию. Там много тепла и солнца. Загорать наши русские будут.

Помолчал Трофимыч, подтянул к себе Василька, сказал:

– Ты в милицию больше не ходи. В нашем городе торговля людьми налажена. А торговля эта без милиции и без прокурора не может происходить. Беги, брат, в свою станицу и помалкивай. Нынче депутатов, и тех как зайцев стреляют, а уж что до нашего брата – им раз плюнуть. Так-то, друг Василий. Такая теперь жизнь к нам пришла. Ты не кручинься. Дедушка и бабушка вернутся. Им детки малые нужны для каких-то опытов.

Василий знал, что задерживаться ему на пристани опасно. Попрощался с Трофимычем и пошёл берегом Волги в сторону бывшей Красноармейской верфи. Там жила мамина сестра тётя Галя. У неё он и переночует. Но до тети Гали не дошёл. Скоро впереди на пустынном месте увидел костёр. Возле него маячили две тени. Подойдя ближе, разглядел парнишку лет семи-восьми и совсем ещё маленькую девочку. Она плакала и звала маму. Василий, подойдя к ним, спросил парня:

– А где она, ваша мама?

– Пьяную её в автобус толкнули, а я схватил Зойку и оттащил.

– Зачем же ты её оттащил? Ведь там ваша мама.

– Мне дядя один сказал: «Бегите отсюда. Людей-то наших в рабство повезли. А то и ещё хуже». Мы маму звали, а она деньги взяла и водки напилась.

Зоя тянула за рукав брата, канючила:

– К маме хочу. К маме…

Василий наклонился к ней, сказал:

– Мама уехала. Ты подожди немного, и она приедет. Гостинцев тебе привезёт. Куклу большую.

Посторонний мальчик и его ласковый голос успокоили девочку, – ей было года четыре, – а тут ещё и куклу пообещал. Она вытерла кулачком слёзы, успокоилась. А Василий нашёл возле костра палочку, расшевелил огонь. Он только теперь разглядел ребят. Обращаясь к парню, спросил:

– Тебя как зовут?

– Тимофей.

– А я Василий. И мои дедушка с бабушкой уехали. Что же делать будем? Вы раньше-то где ночевали?

– Дома. У нас комната была, но мама продала её, а на деньги водку и пиво покупала. Негде нам жить теперь. На вокзал пойдём.

– А кто вас ждёт на вокзале? Айда-ка лучше к нам в станицу. У меня дом есть, и печка в нём, и дрова. А еду найдём как-нибудь.

Тимофей ничего не сказал, а только взял сестрёнку за руку, и они пошли.

Вся эта история произошла совсем недавно, и Василий, заслышав разговор кавказцев, вспомнил её и обрадовался, что дедушка и бабушка как-то вывернулись из этого плена и невредимыми возвратились домой. Сейчас он думал: может, и все другие люди оттуда вернутся.

Так или иначе, но упоминание о пароходике «Постышеве» его испугало, и он побежал к маме, которая ещё спала под соломенным навесом. Василий разбудил её, и они через минуту уж плыли к тому берегу, где весёлые и счастливые рыбаки рассаживались вокруг котлов, от которых далеко распространялся ароматный запах ухи.

Глава третья

Ночью часу в пятом, когда рыбаки расположились тесным кружком у расстеленной на траве скатерти, кто-то крикнул: «В станице пожар! Дом горит!..».

Татьяна, разливавшая по мискам уху, отставила в сторонку ковш, вышла на открытое место, устремила взгляд на северную сторону станицы, на пламя, вздымавшее к небу снопы искр и освещавшее крыши домов, кроны деревьев и колокольню церкви, которая, как ей казалось, раскачивалась в отблесках пламени и то скрывалась в ночной темени, то выплывала вновь, словно мачта плывущего по небу корабля. «Женькин дом! – метнулось в голову. – Он горит! Или ферма Дениса. А может, дом Марии?..»

Побежала к автобусу, разбудила Евгения. Сказала:

– Ты только не волнуйся. У тебя давление.

– О чём ты? Понять не могу.

– Там, в станице… Дом горит!

Ничего не сказал Евгений; сердце забилось, дыхание стало трудным. Вылез из кузова, увидел пламя. Оно поднималось в «сибирях» – северной стороне, там, где его курень. Почти был уверен: его дом горит, и не просто горит, а пылает, точно его облили бензином или обсыпали порохом. Знает он, почему горит и кто поджёг. Турки поджигателя подослали, а то, может, и сами запалили. Вспомнил, как с месяц или два назад к нему они заходили, предлагали передвинуть дом вниз к Дону метров на триста, большие деньги давали. Шомпол обмолвился:

– Хозяин хотел бы усадьбу расширить, забором обнести и сад рассадить.

– Какой хозяин?

Шомпол повёл головой, промолчал.

«Ясное дело, – думал сейчас Евгений. – Сад им нужен».

Сел за руль, медленно тронул. Быстро ехать не хотелось. Знал: дом уж не спасти, а смотреть, как он догорает…

– Жень, я тебе ещё таблетку дам.

Повернулся: Татьяна за перегородкой сидит.

– А ты чего?

– Как чего? С тобой буду. Мало ли что…

– Ничего со мной не станется. И дом не мой горит. Почему я должен думать, что мой. Ну, а если мой – так и что же? Я-то ещё справлюсь как-нибудь, а другой такого горя не вынесет.

Помолчал с минуту, а потом тише и хриплым голосом заключил:

– На всё воля Божья. Тут уж так: как Он решит, так и будет.

Выехав на поляну и всё больше убеждаясь в том, что это именно его дом, Евгений, не поворачиваясь к Татьяне, говорил:

– Я, видишь ли, Таня, в Бога всё больше верю. Без него-то и волос с нашей головы не падает. Ну, а если уж Он решил наказать, значит, на себя пеняй. Выходит, досадил Творцу, грешил много.

И ещё добавил:

– Ты ведь знаешь: грехов у меня…

– Нет у тебя никаких грехов! Угодный ты Богу человек! Тебя в станице все бабы любят, потому как ласковый ты и на помощь всегда придёшь, а если и сделаешь что, так денег не берёшь и водку не требуешь. Таких-то людей мало осталось. Переменился русский человек. Его новая власть будто бы перелицевала. Говорят, от Ленина и от Сталина порча на нас пошла. Ленин-то будто бы нерусский был и где-то написал или сказал: Россию не жалко, если понадобится, мы ради мировой революции готовы пожертвовать русским народом, а и Сталин, хотя нынче его и хвалят, тоже не лучше был; он людей-то то ли винтиками, то ли шурупами называл. Ну, а если шуруп, чего и жалеть его. Ну, а ты, слава Богу, человеком был, человеком и остался.

– А ты это откуда про Сталина и про Ленина знаешь?

– А я радио слушаю. Ночью по какой-то волне передавали.

– Спасибо, Татьяна. Говоришь так хорошо, а я ведь тебя вон как обидел. Ты, Таня, не ходи замуж за своего тракториста. Тебя я всегда любил. За меня и выходи. А?.. Пойдёшь?

– Выходит, пятая я у тебя буду. Не хочу с другими мужика делить.

– Другие не пристали к сердцу, детей им рожать надо, ну, а я что же – живой человек, к тому же и понимать вашего брата способен. Не оттолкнешь же бабу, если судьба её мужиком обделила. Нам бы впору многожёнство разрешить надо, как у наших станичных баптистов. Я однажды зашел к ним вечером, на двух мужиков четыре женщины. И всё у них общее. И на меня крючок закинули: иди, мол, к нам в секту. Говорят, закон у них такой: детей много рожать, чтобы, значит, народ русский не убывал, а множился. Вот ведь оно как: вроде бы секта и раскол в религию вносит, а про народ и они помнят. Противятся тем, кто русский люд извести задумал. Опять же и пьянство осуждают. У них этого нет, чтобы казаки пили, а что до баб, тут и помыслить нельзя.

– Ну, ты, конечно, своего не упустил. Знаю я этих баптистов, бабёнки там справные есть. Они затем и в секту подались, чтобы запаха мужицкого не забыть. Ты-то как с ними связь налаживаешь? Уж рассказал бы.

– И рассказывать нечего. Я за народ свой горой стою и, где можно, патриотизм сполна проявляю.

– Ну, то-то же. Вот эта твоя прыть меня и пугает. Да ладно уж: пойду я за тебя. На хуторе будем жить. Дом-то, кажись, твой горит. А только ты не больно убивайся. Нельзя тебе.

– Что нельзя?

– А стрессам поддаваться. Дом и всякая там утварь – дело наживное, а здоровьишко пошатнётся – тогда уж баптисткам не понадобишься.

Татьяна кончила курсы медсестёр, кое-что знала по медицине, но вот насчёт давления – ошиблась малость. Никакого давления у него сроду не было. А тут простыл немного, вот и голова заболела.

Евгений теперь и сам видел: его дом горит. Слева в отблесках пламени чернели два дерева. «Клёны! Мои клёны».

Вздохнул глубоко, сказал громко:

– Да, прощай мой домишко. А и ладно. Не больно-то много добра в нём. Старенький дом, на ладан дышал. Другой сладим. Получше и попросторнее. Жить-то теперь семьёй будем. Слышишь, Татьяна?.. Поезжай в город за Ксюшей. Семья у нас будет.

– Слышу, слышу, но только ты держись и больно-то не убивайся.

– А ты стихи такие знаешь: «Ничто не вышибет нас из седла, такая поговорка у майора была».

Евгений подъехал к дому Марии, оставил у калитки машину, а сами они с Татьяной пошли к бушующему пламени. Из Задонья тянул не сильный, но упругий ветерок, он словно по заказу широко раздувал пламя. Дом был сухой и горел весело, рассыпая по сторонам искры. Чёрной подковой поодаль от огня стояли люди, и они прибывали: казаки, казачки, и ветхие старики и старушки, и даже дети. Никто ничего не делал – не было смысла; лица суровые, стоят молча. Кто-то увидел Евгения – отвернул голову. Сгоревший дом – страшное несчастье, слов для утешения не было. Кто-то из стоявших близко тихо проговорил: «Ироды петуха пустили. Наняли поджигателя, он и запалил. Денег у них немеряно». Другой ответил: «Дворец-то вроде не их, а для магната нефтяного ставили. Будто бы Шором зовут этого магната. Где-то за границей живёт, а в райцентр двух юристов прислал. Землю будут скупать. Видно, и наша, каслинская, им приглянулась. Ну, а дом Женькин на горе стоит и ко дворцу близко. Глаза мозолил».

Женька будто бы не слышал этих слов, отошёл в сторонку. Про себя так решил: «Ты, Евгений, думать много должен. Думать. Война твоя с этим комарьём только начинается. Без большого ума в этой войне не победишь. Теперь каждый человек от мала до велика бойцом обязан стать. И действовать надо тайно, и тактику, и стратегию каждый для себя сам должен разрабатывать. В нынешней войне нет рядовых солдат, а каждый и за солдата, и за полководца быть обязан».

Отошёл в сторонку, обхватил голову руками: боялся, как бы она сильнее не разболелась. Но странное дело! Голова будто и вовсе не болела. Ясная голова, и даже звона в ушах не слышится. «Ну вот, а она говорит: гипертония. И никакой гипертонии у меня нет, а просто так – голова болела. Она у всех, и у молодых болит. Особенно, если с похмелья».

Вспомнил болтовню казаков; кто-то гуторил: дескать, сорок тебе стукнуло – и ты уже не боец; сиди дома и жди всяких болячек. А поговорил с врачом, тот назвал это пустой болтовней, сказал, что если человек не пьёт, не курит, а к тому же ещё по пустякам не «пылит», то есть не скандалит и не делает историй, такой и до старости глубокой доживёт, а хвороб знать не будет. И только при всяких катаклизмах постанывает слегка, словно старый корабль в непогоду».

Не знал Евгений одной великой тайны человеческой природы: самочувствие организма, и даже малейшее изменение настроения, от состояния духа зависит. Важно внушить себе мысль, а того лучше, вымолить у Бога силу и прочность для стояния против жизненных бурь и напастей; для того верующие люди в церковь ходят, и крестятся, и творят молитвы, и к Богу свои просьбы несут. Евгений ещё в тот момент, когда увидел пламя над станицей и подумал, что это его дом горит, так тут же и дал себе команду: если и так, если это и действительно твой дом горит, знать, на то Божья воля вышла; покорись судьбе и подумай о том, как тебе новую жизнь налаживать. Видно, Богу угодно, чтобы ты к Татьяне шёл, семейным человеком стал. Бог-то, видно, не хочет, чтобы ты, как перекати-поле, по жизни мыкался. Будь твёрд и подумай, какой ты дом построишь, где его поставишь и как новую жизнь зачнёшь. На счастье твоё у Марии доллары есть. Она тебе даст их, а ты лесу купишь, бригаду наймёшь. А тем временем у Марии поживёшь. Она, чай, не чужая тебе, а дочь родная. А не то так сразу к Татьяне на хутор пойдёшь.

Вот он и есть тот самый строй душевного климата, который задал себе Евгений ещё там, на берегу Быстрой.

Может быть, здесь, у гигантского костра, который разгорался всё сильнее, смешивая мириады искр со звёздами ночного неба, и не очень уместно пускаться в авторские размышления, но мы, все-таки, скажем, что Евгений от природы обладал глубоким и проницательным умом, он из тех, кто в общении с приятелями, а тем более с незнакомым людом, меньше говорят и больше слушают, и имеют замечательную способность из самой незначительной мысли извлекать для себя зёрна полезных выводов и обобщений. Ему не привелось учиться в институтах, но зато он много читал. Приятелям говорил: «Преподавателя слушаешь – хорошо, он учитель и многому тебя научит. Я тоже учился в школе. И для себя сделал вывод: учитель хотя и грамотный человек, но он, все-таки, обыкновенный человек, из таких же происходит, как и ты. А вот книгу написал, если, конечно, эта книга хорошая, человек необыкновенный; он талант и на большую высоту умственного развития тебя тянет. Потому-то книги я и избрал своим университетом. И заметил: из тех, кто на рыбалку приезжает, важные люди бывают, а и они слушают со вниманием. Редактор газеты однажды сказал: «Ты, Евгений, мыслишь нестандартно, тебя слушать интересно».

Да, Евгений был самоучкой в лучшем понимании этого слова. Знания черпал не только в книгах, но жадно слушал людей, и даже самых низких и падших; познавал жизнь во всех её проявлениях. Однажды товарищу сказал: я учусь у жизни, она мой главный учитель. И если бы он пошёл в науку, из него несомненно бы развился большой учёный, изобретатель и открыватель тайн природы, – двигатель, созидающий прогресс в умственной деятельности человека. Но судьбе было суждено оставить его в родной станице, однако он и здесь щедро дарил людям силу души своей и ума.

Пожарников вызвали, но они ещё не приехали. Деревня жила по своим законам: даже на пожар не торопилась.

Из райцентра, наконец, приехали две пожарных машины. Пламя скоро загасили, и на месте Женькиного дома осталась груда тлеющих и кое-где дымившихся головешек. Евгений пригласил Татьяну и Василька в машину, и они поехали на хутор. Отца хотела позвать Мария, и Денис подошёл к Евгению, но он им сказал:

– У меня есть дом на хуторе, мы с Татьяной и Васильком домой поедем.

Утром Евгений с Татьяной собрались в районный центр на базу строительных материалов. Евгений решил как можно быстрее, пока у него есть деньги, закупить всё необходимое для строительства нового дома, а также и прикупить досок для расширения фермы Дениса. Потом условились съездить в город и привезти оттуда Ксюшу.

Васильку сказали:

– Оставайся за хозяина и скоро нас не жди. Три или четыре дня мы побудем в городе.

И уехали.

Тут самое время сказать: Василёк ещё не известил родителей о том, что из города он привез двух бездомных ребят. Он боялся матери и потому на время оставил их в пустовавшем доме, носил им еду, а сейчас он скоренько сбегал за ними и привёл их к себе.

Тимофей оглядывал комнату с большой русской печью и хотел бы понять, где тут могла находиться еда. А Василёк, откинув занавеску, прошёл в маленькую комнату и там с трудом открыл лаз в погреб, где на полу и на полках стояли банки с солёными огурцами, помидорами, с мочёными яблоками и ежевикой. Скоро у них на столе появился целый гастроном, но не было хлеба, сахара и масла.

– Вот, ешьте, а чая не будет. Нет у меня заварки и сахара, а пустую воду гонять незачем. Мой батька говорит: «Вода мельницы ломает».

И потом хвастливо добавил:

– В погребе и ещё есть банки, но только без хлеба много овощей есть нельзя. Расстроится желудок. Я-то уж знаю.

И только они принялись за еду, как в дверь постучали. Вошёл дядя Иван, генерал в отставке, приехавший прошлым летом из Москвы и живший по соседству в опустевшем доме родителей. Приехал он вместе с больной женой, но жена умерла, и он после её смерти плохо спал, подолгу ночью, иногда до рассвета, бродил в окрестностях дома и, если у кого из соседей горел свет, заходил к ним.

– Это ты, Василий! А я-то думаю, уж не воры ли залезли к тебе и хотят вынести всё добро из дома? Сейчас, как я слышал, и в деревнях заводятся охотники до чужого добра. Раньше-то у нас тут, в пору моего детства, не было воровства; мы и замков не знали. Если, случалось, цыгане на берегу Быстрой табор раскинут, вот тогда гляди в оба. Да и то… казаков они боялись. Вот я и зашёл к вам. А где родители?

Василёк рассказал, что родители уехали в город и пробудут там несколько дней.

Дядя Ваня присел на край лавки, задумался. Проговорил себе под нос:

– Странно. Куда они поехали, зачем?

Остановил взор на ребятах, – на станичных вроде бы непохожи.

– Я вижу, у тебя гости.

– Да, это мои друзья. Они родителей потеряли.

Генерал качал головой, хмурил в раздумье лицо. Затем поднялся, вынул из кармана кошелёк и достал оттуда четыре сотни рублей. Оставляя их на столе, сказал:

– Купишь хлеба, масла и сахару. Гостей кормить надо.

Дядя Ваня приехал в станицу недавно. Заявился в форме генерала авиации со множеством орденов и Золотой Звездой Героя России. Он был свой, станичный, родился тут вскоре после войны, после школы уехал учиться на лётчика и лишь изредка, в летние месяцы, появлялся в родительском доме и всеми днями пропадал на Быстрой, рыбалил. Летал он на вертолёте, воевал в Афганистане, и станичники знали, что земляк их совершал подвиги, получал боевые награды. Его назначили командиром вертолётного полка. Знали так же, что когда он стал генералом, то получил должность в Москве. Дети писали ему письма, просили фотографии для школьного музея, где собирались сведения о выдающихся земляках. И все в станице были удивлены, когда генерал с женой приехал в опустевший родительский дом и стал его отстраивать. Казакам, бывшим своим товарищам, сказал: «Не хочу жить в Москве. Там всё загажено машинами и кавказскими торгашами. Приехал умирать в родную станицу». Переоделся в штатское, часто приходил к магазину, где по утрам собирались казаки, но, увидев, как они много пьют, сказал однажды: «Я этим зельем отравлять себя не стану», и с тех пор в магазин приходил только за продуктами. Надеялся, что деревенский климат поможет его супруге, которая страдала болезнью сердца и не поднималась с постели. Но вот она умерла, и генерал ещё реже появлялся у магазина, и на рыбалку не ездил, а всё больше копался в огороде и почти ни с кем не общался. Смерть жены его подкосила. После внезапной демобилизации, – по сути дела, это было несправедливое увольнение из армии в расцвете сил: ему недавно исполнилось пятьдесят, – он долго не мог прийти в себя, а тут судьба наносит и второй удар. Генерал обмяк, потерял сон, – мрачные, тревожные думы лезли в голову. Никогда он не испытывал такого состояния и не знал, что такое с человеком бывает. И, чтобы как-то развеяться, работал на огороде, выкопал погреб, обложил его кирпичами, от пола и до верха наделал удобные полочки. Как-то заметил, что на усадьбу к нему заглядывает соседский паренёк. Поманил его, спросил:

– Как тебя зовут?

– Василий.

– Хорошее у тебя имя. А меня зовут Иваном. Иван да Василий – главные русские имена. Ты понимаешь в этом что-нибудь?

– В чём?

– Ну, в том, что мы русские?

– А как же! – обиделся Василий. – Цыган, к примеру, он и есть цыган. Кавказец тоже другой человек. А я казак, значит, русский. Это каждому понятно.

Подумав, пояснил:

– У нас в станице живут двое, – так и за версту увидишь, что не наши это люди. Они и ходят не по-людски – так, будто по горам лазают; тяжело им, значит, по ровной земле себя носить. Шкрябают ботинками, ровно старики столетние.

– А ты видел… стариков столетних?

– Нет, не видел. Раньше, говорят, у нас в станице стариков много было, но потом казаки стали пить, – будто вначале Хрущёв, а потом и Брежнев водку нам по машине в день велели привозить. Казаки-то и скукожились.

– Ну, вот – столетних не видел, а говоришь. Ход у этих кавказцев такой же, как и у нас. Но если, скажем, тебя с ними сравнить, тут они, конечно, проиграют. Потому как шаг у тебя и совсем лёгкий, будто летишь над землёй. А ты скажи на милость, откуда это ты такой гордости за свою национальность набрался? В школе тебе разве не говорили, что все люди равны между собой? И даже те, что живут в Африке – они тоже, как мы, по облику божьему сотворены. Только цветом другие – чёрные они.

– Про Африку не знаю – не был там, а вот слышал, как наши казаки, которые по утрам к магазину приходят, говорили: «Мы, дончаки, народ смелый и скроены на особицу: власти над собой не терпим».

– Ну, вот, это хорошо, что ты так здорово всё понимаешь. Для человека это самое главное – понимать своё место на земле. Тогда он и на всех других людей, и на все события в мире будет смотреть открытыми глазами.

Растворил калитку, пригласил парня и показал ему только что отделанный погреб. Василий одобрительно качал головой. Сказал:

– У нас тоже есть погреб. Как-нибудь заходите, покажу.

Так они познакомились. Генерал стал ходить к соседям. Василий показывал, как надо сеять перец, тыкву, ловко и умело обрезал кусты смородины. Генерал удивлялся таким знаниям и умению мальчонки, говорил ему, что с его способностями он может стать большим учёным, инженером, а если захочет летать, то и полететь в космос.

Василию было лестно слушать похвалы генерала, и он ещё больше старался. И перед всеми станичными ребятами очень гордился своей дружбой с таким большим человеком.

Над полынной и чебречной степью уж замелькали розоватые блики рассвета, когда Иван Дмитриевич вышел из дома Василька, и, зачарованный видением зарождающегося дня, остановился у края оврага, начинающегося сразу за окнами комнаты, в которой спали залетевшие невесть откуда новые друзья Василька. Как-то вдруг он с физически ощутимой явью подумал о себе, о том, что и он теперь остался таким же сиротой, как эти ребята, но лишь с той разницей, что у них впереди целая жизнь, а у него она на излёте, словно кумулятивная ракета, пущенная наугад и не нашедшая для себя цели.

Его дом тоже стоит на краю оврага. Он старый, весь оплесневел, огруз, но стоит крепко, как боксёр, пропустивший удары в голову и под сердце, – покачнулся, но не упал, и даже не подкосился в коленях; стоит и смотрит орлиным взором, высматривая, куда бы нанести свой коронный удар. Дом построил сто лет назад его прадед Пантелей Сазонтович, и ставил он его вдалеке от оврага, но за сто лет много воды утекло по оврагу, и эта вода подмыла землю, углубила и расширила овраг, и его клыкастые и ротастые берега подошли близко к домам генерала и Василька.

Иван Дмитриевич взошёл на взлобок и отсюда увидел три машины, бежавшие по краю станицы и свернувшие к недавно законченному и обставленному мебелью дому Шомполорадзе. Но вдруг задняя машина остановилась, и из неё вышла тёмная фигурка человека с посохом и быстро направилась к дому генерала. Машины скрылись, а человек шёл быстро. Это была женщина во всём чёрном. И даже капот на голове был чёрный. Монахиня! Вот только посох… Она не по-женски размашисто выбрасывала его вперед и так же не по-женски широко шагала. И вот она увидела генерала. И скорым шагом направилась к нему.

Бывают чудеса на свете, но такого чуда, и в такую ночь, когда и без того произошло два волнующих события: только что догорел дом Евгения, которого с детства знал и любил Иван Дмитриевич, и нежданное явление осиротевших ребят. А тут ещё и это…

– Товарищ генерал! Вы меня не узнаёте?..

– Голос знакомый, но – монахиня?..

– Я, товарищ генерал, я, Борис Иванович Простаков, собственной персоной, а этот маскарад… Вы же знаете, как меня пасёт охрана. Давно уже приобрёл эту робу. Задумал посетить могилу мамы; вспомнил, что вы уехали в свою родную Каслинскую, а до неё рукой подать из Волгограда. Ну, и проделал маскарад с переодеванием. Пусть теперь думают, что меня из купе вагона выкрали агенты Скотланд-Ярда. Зовите в дом. Если не прогоните, побуду у вас день-другой.