Текст книги "Дубинушка"

Автор книги: Иван Дроздов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

Маша оделась и первым делом затопила плиту. Жаль, что у неё не было печки русской, как в иных старых домах; в её небольшом домике ещё дедушка сложил голландку – так с давних, старинных времён называлась плита с кирпичным массивным дымоходом. И плита, и дымоход нагревались быстро и на все сутки удерживали тепло, и кастрюли с приготовленной едой тоже были тёплыми до самого вечера.

Сегодня Маша стала готовить себе и Сильве овсяную кашу. Было ещё темно, когда она, сидя у окна и налаживая свою причёску, увидела дядю Женю и Дениса, идущих по улице и о чём-то оживлённо беседующих. Очевидно, они направлялись в магазин, который к этому времени открывался. Маша, не раздумывая, метнулась в сарай и достала из-за мешковины три упаковки долларов. Думала так: Денис – фермер, ему нужно кормить кроликов – ему я дам две пачки, отцу – одну. Набросила на плечи куртку и вышла на улицу. На счастье никого вокруг не было, и Маша, зная, как открывать форточку спальни дяди Жени, кинула ему на постель пачку денег. Форточка Денисовой гостиной всегда была открытой, и Маша опустила ему на стол две пачки. И, успокоившись и оглядев всё вокруг, чинным шагом направилась в свой курень. Воображение её ярко рисовало картину, как дядя Женя и Денис раскроют упаковки и увидят кучу долларов. Что они подумают и что затем будут делать с деньгами?

Ей стало вдруг смешно. Смех душил её, и она хохотала в голос. Присела на снежный холмик и смеялась, смеялась. От природы Мария была смешливой и страсть как любила потешные ситуации. Эту так неожиданно сотворённую ею историю она находила не только счастливой, но так же и таинственной, и особенно, забавной. Они, конечно же, как и она, перво-наперво подальше запрячут деньги. И станут ждать, не объявится ли человек, который подбросил их, и не потребует ли деньги назад? Мысль эта их испугает, но она непременно придёт им в голову. Не могут же такие большие деньги упасть с неба. Кто-то непременно объявится и скажет: «А ну-ка, гаврики, давайте назад мои денежки». Но кто же это такой чудак, который так рискованно разбрасывает свои деньги?..

Эти вопросы волновали Машу, смешили её, и она чувствовала себя счастливой. Никогда в жизни ей не было так весело, любопытно и интересно. Ах, поскорее бы они пришли из магазина, и тогда Мария к ним придёт и станет болтать о каких-то пустяках, в то же время наблюдая за ними, жадно ловя каждое слово, каждый их жест. Вот только бы не рассмеяться и не выдать своё участие в этой грандиозной финансовой афере.

Её клиенты не заставили себя ждать; весело болтая и размахивая руками, они шли по улице и даже не взглянули на Машину избушку, не цыкнули на Шарика, который то ли от радости встречи с ними, то ли от инстинктивного желания защищать свой дом лаял, визжал и метался у калитки.

Маша знала: мужики выпили по сто граммов водки. Денис обыкновенно ходит по улице чинно и руками не размахивает, но если он идёт с дядей Женей, да ещё после возлияния, он и говорит громко, и руками машет, будто на него нападают комары и он их отгоняет. Дяде Жене он говорил:

– Вы вот умеете: глоток выпили и будет – больше ни капли. А я не могу; нальют полстакана, я и лакаю, пока дно не увижу. Боюсь обидеть казаков, подумают ещё, что ломаюсь. Нет-нет, я больше по утрам в магазин ходить не буду. И вы меня не зовите.

– Ну, а это ты, Денис, напрасно говоришь. Пятачок у магазина – это наш майдан, тут мы встречаемся, разговоры разные говорим: что на белом свете происходит, да как нам, казакам, жить дальше, что делать и где силушки останние приложить. Власть-то, вишь, какая на Русь навалилась, в одночасье колхозы наши и совхозы порушила, комбайны и тракторы жуликам за бесценок продала. Мы как теплоход в океане: шёл-шёл в голубом просторе, и все мы радовались, песни пели, а тут вдруг айсберг миллионнотонный вырезался из тьмы. Ткнулись на полном ходу – и перья от нас полетели. Ты вот говоришь: полстакана выпил. А зачем её, водку, целых полстакана вовнутрь себе пускать? Водка-то почище артиллерии крушит нас. Мое-то поколение сорокалетних враг давно этим оружием свалил, а теперь за вас, двадцатипятилетних взялся. Водка и телевизор – вот они танки и пушки современной войны. Вот ты бы и сказал об этом казакам, налившим тебе полстакана. Я-то уже говорил, они на меня рукой махнули, а если бы ещё и ты запел моим голосом – глядишь, и задумались бы. Так-то вот, Денис. Кролик кроликом, а с народом общаться надо. Мы теперь думать должны, как вольный Дон-Батюшку от новой напасти охранить. У нас в казачьем гимне слова такие есть: «Всколыхнулся, взволновался Православный Тихий Дон». Это значит, уж приходила какая-то беда, вот и всколыхнулся он, наш Тихий Дон. Тут, как видишь, и в прошлом являлись напасти, и тогда вспучивался Дон, волновался, и гнал со своих полей супостата. А водку… Её можно и не пить, а так… вид только подавать, что и ты не гнушаешься пьяной компании. Я давно уж так делаю. И вот тебе моё слово: впредь и ещё меньше пить эту отраву, а то, может, и вовсе откажусь. Пусть тогда на меня косятся казаки; почешут-почешут языки и бросят. И сами побольше думать зачнут. Помолчал Евгений, взъерошил копну начинающих седеть волос. И с воодушевлением, тряхнув головой, продолжал:

– По голубому ящику чужебесы нам твердят: русский народ изначально пьёт много; будто бы и в далёкую старину казаки и мужики по утрам надирались и по деревне пьяные шатались, песни орали. И будто бы наш главный герой и защитник земли русской оттого тридцать три года на печи валялся, что от самогона горючего не просыхал. Нет, Денис, не верь ты этим басням. Я теперь русский народ не люблю; плюнул бы ему в рожу. Это спьяну русские люди врага не разглядели и во все кремлёвские палаты его пропустили. Будь наш народ трезвый, разве он отдал бы власть и деньги, и все сокровища, и заводы, и редакции газет, и радио, телевидение паучью лупоглазому?.. А недавно я смотрю: батюшки мои родные! уж и негритянка безносая по экрану, словно обезьяна, прыгает и чего-то всё верезжит, и чему-то научить нас хочет. Сильно я тогда разволновался, долго заснуть не мог. Включил радио и слышу: англичане многоумные из Лондона бегут! В маленькие городки, на фермы, да и так, просто на побережье в палатках селятся, лишь бы от большого города подальше. А всё от тех же, от чужебесов побежали. Их коварная Тэтчер, а потом и улыбчивый простачок Блеер им за пазуху негритосов насыпали. Нынче мигрантов со всего света в Лондон по сто двадцать тысяч в год приезжает. Сначала-то чопорные англичашки смотрели на гостей с любопытством: во, мол, народ какой на свете бывает. Ничего не ест, не умывается и спит где попало. За каждой маминой юбкой куча ребятишек бежит. И все такие чёрненькие – от асфальта не отличишь. Ну, смотрели, улыбались, головами качали, а потом одного англичашку по вечеру в подъезде тиснули, другому голову трубой проломили… А вскоре уж и не выйти вечером на улицу. Стаями разбойники ходят. Ну, и… побежали англичане из Лондона. Скоро они к нам в Россию запросятся. А у нас, сам видишь: азия да кавказ дворцы на горах строят. Это нас-то, казаков, теснят, а что же про мужичьё косопузое думать. Москву-то, как слышно, и давно инородцы захватили. Немцы армаду танков и самолётов двинули, а Белокаменную захватить не сумели, а эти без единого выстрела взяли. По радио слышал: армян в столице только за последние два года на два миллиона прибавилось; азербайджанцев полтора миллиона в Москве живёт, а теперь и азия прихлынула: таджики с мешками марихуаны, казахи, узбеки, туркмены. А с Дальнего Востока наползли китайцы, корейцы, вьетнамцы. Москва разбухла от незваных гостей, скоро в Косово превратится; русские там в меньшинстве окажутся. Но русские не англичашки, они не побегут из своей столицы. Не было ещё такого, чтобы русские столицу свою бросали. Характер у нас не тот. Они как беду почуют, так и сплотятся в боевые фаланги на манер древних славян, а тут и из других русских городов на бой за столицу отряды потянутся. Вот тогда и закипит московский котёл, запылает костёр, вспучится гнев славянский. Хотел бы я посмотреть, куда тогда побегут думские сидельцы и мэр столичный – толстенький жидок в рабочей кепочке. И все, кто поджег славянский костёр, будут метаться на раскалённой сковородке, как мечутся и извиваются миноги у меня на жаровне.

– Ладно, дядь Жень. Страшно мне становится после речей ваших. Понять не могу: то ли сказку вы мне говорите, то ли и вправду русские люди без боя оккупантам нашу Москву отдают… Домой пойду к своим кроликам.

А скоро к нему пошла Мария, понесла молока. Денис ходил вокруг дома и чего-то искал. Маша звонким и невинным голосом спросила:

– Потеряли что-нибудь?

Денис встрепенулся, развёл руками:

– Да вот… смотрю: не приезжал ли кто-нибудь? Да вроде нет, колёсных следов не видно, а вот к окну кто-то подходил. Надо же кому-то, – раздражённо добавил он, – заглядывать в чужие окна!

Маша испугалась, подумала о том, что Денис сейчас же догадается, что следы на снегу её, но Денис на разбитые ботинки, купленные в развалах для старья, не посмотрел. Она сказала:

– Да это я подходила, хотела молока вам в форточку подать, – я даже крикнула, но вас не было.

– Ты? – испуганно спросил Денис. – Это ты подходила?

– Да, я, но вас не было, и я решила прийти позже.

Денис смотрел на неё пристально, и взгляд его был шальной, испуганный.

– Ты ничего не видела?

– Я? Где?.. Возле вашего дома? Нет, ничего.

– А… на столе?.. Ты в форточку заглядывала?

– Заглядывала и хотела поставить на стол молоко, но… потом раздумала.

– На столе ничего не видела?..

– На каком столе?

– На моём! На каком же ещё-то?

– На вашем? Нет, ничего я не видела. А что там я могла увидеть?

– Что?.. Не знаю. Но, может, кто из города приезжал? Может, супружница? А?..

– Не знаю. Я никого не видела.

Маша поставила на стол бутылку с молоком и вышла. Она только здесь, на улице, дала себе волю и от души рассмеялась. Подумала: «Казалось бы радоваться должен, а он ишь как всполошился. Деньги-то с неба не падают. Вот теперь и ломай голову».

Зашла к дяде Жене. Этот сидел у окна под иконой и страшно таращил на неё глаза. Маша испугалась.

– Дядь Жень, вы чего?

– Кто?.. Я?..

– Да, вы?

– Ничего. А ты чего?

– Я-то?.. А мне чего?

– И мне тоже. А что – видно чего-нибудь?

– Смотрите как-то нехорошо.

Дядя Женя поднялся, задев головой угол иконы с изображением Иисуса Христа. Зачем-то взмахнул руками и крякнул. И шагнул к Маше.

– Вы чего? – отступила к двери.

– Да что ты всё: чего да чего? Выпил я чертовщины какой-то. Сейчас же знаешь, травят нас азики проклятые. Водку самодельную гонят. А там на дворе никого нет?

– Нет, не видела. А кого вы ждёте?

– Не знаю, но кто-то должен быть. Ты никого не видела?

– Нет, дядь Жень, я была у Дениса. И у него никого нет, и у вас. А кого вы ждёте?

– Не знаю. Наваждение какое-то! А ты в нечистую силу веришь?

– Да зачем мне в неё верить? Я и так по ночам боюсь, а вы мне ещё страху нагоняете. Какая тут у нас нечистая сила в деревне? Если на кладбище, а тут-то чего ей делать?

– А она, если нечистая сила, так и дела делает нечистые. Так-то ни с того ни с сего она тебе добра не подбросит; например, сапоги новые или консервы мясные. Или, как думаешь, подбросит?.. Бабушка-покойница ничего тебе про нечистую силу не рассказывала?.. Или ещё про что-нибудь… невероятное?.. Ну, чего молчишь? Стоишь, словно аршин проглотила. Говори чего-нибудь. Чёрт знает, что со мной сейчас происходит! Душа с места сдвинулась. У тебя не бывает такого?

– Бывает, конечно. И ещё как часто. Ночью проснусь и смотрю в потолок. Страшно мне в доме одной-то. Если б в городе, так и ничего бы, а в деревне – жутковато.

– Ну, это у тебя пройдёт. Не век ты будешь одна куковать. Заведётся дружок – и страхи улягутся. Женская тревога, ясное дело, от одиночества. Это даже и не тревога, а томление.

– Да ну вас! – махнула Маша рукой. – Вечно они у вас, эти намёки. А я вам правду говорю: странный вы ныне какой-то! Может, и впрямь водку какую грязную выпили? Я по радио слышала, будто за время рождественских и новогодних праздников в области нашей четыреста мужиков водкой отравилось. А сколько же их тогда по всей России полегло? Так это вроде как бы на войне люди гибнут.

Помолчали оба, а потом Мария, стоя у косяка двери, проговорила:

– Я теперь на тумбочке у кровати приёмник поставила, слушаю и утром, и вечером. Так вчера академик выступал, у него фамилия Добролюбов, но, скорее всего, Благонравов, так он напугал меня: сказал, что мы, русские люди, вымираем и нас с каждым годом меньше остаётся. Неужто правда это?

– К несчастью нашему, это так, но академик одного не учёл: судьбу народа не бесы колченогие решат, а процессом деторождения Бог правит. Смотрит он смотрит на нас, идиотов, да как сыпанёт нам деток миллион-другой, мы и снова на ноги встанем. Тут ещё посмотреть надо, что он за птица такая, этот академик? Может, он и нарочно нас, русаков, стращает.

Евгений сидел под иконой в белой рубашке с растрёпанными волосами. На Машу не смотрел, а про себя тихо заключил:

– Оно, конечно, случалось такое, что и целый народ погибал, но это в том разе, если он культуры высокой не набрал. А у нас-то… Весь мир нашей культурой пропитан; сойди мы со сцены – и все другие народы осиротеют, весь мир людской пошатнётся. Они ведь, народы, вроде как бы дети малые: не могут в одиночку против дьявола стоять. Он, дьявол, то СПИД на них нашлёт, то музыку попсовую. Вот сейчас бабку Пугачиху-Певзнер с Киркоровым на нас напустил. Прыгают они на экранах, и нас в омут заманивают. Ну, молодёжь толпами и бежит за ними. Она, молодёжь, глупая и всё яркое любит. И чтоб всё в жизни не как у людей было, а как-нибудь иначе. Если на экране кто орёт не по-человечьи, то и она повторять начинает. Её теперь пивом стали заманивать. А пиво – оно на желудок действует. Вроде кислоты серной: кишки разъедает.

Евгений замолчал, а Мария толкнула ногой дверь и вышла. Отец не на шутку её напугал. Разговоры о Пугачихе ей показались странными. Как бы он и совсем с ума не спрыгнул, думала она, направляясь домой.

«Скажу ему, откуда деньги. Нельзя же так мучить отца родного».

Маша отвязала Шарика, повела его в дом. Пёс у неё был небольшой, пушистый, и глаза его сверкали чёрными весёлыми огоньками. Он любил, когда хозяйка ночью заводила его в дом и указывала место в ногах у кровати. Шарик будто бы даже кивал головой, давая понять, что место своё знает и готов защищать хозяйку от любого врага. И Маша была с ним спокойна: Шарик далеко слышал подходившего к калитке дома и тихонько подавал голос. Мария с ним тотчас же засыпала и спала крепко до позднего утра. И если бы не доить Сильву, она спала бы и до обеда.

Ранним утром она почувствовала прикосновение к щеке чего-то тёплого и влажного. Проснулась. Шарик тянет к ней мордочку и лижет языком. И поскуливает. На своём собачьем языке он говорит, что на дворе у калитки кто-то ходит. Скоро она поняла, что ходит отец. Давно приметила, что отца и Дениса пёс встречает радостным, нежным скулежом, а для всех других жителей деревни у него другой голос, не такой приветливый.

Поднялась, сунула в валенки ноги, накинула на плечи старый, ещё бабушкин нагольный тулупчик, вышла из дома. У калитки стоял запорошенный снегом отец. Маша называла его то отцом, то дядей Женей. Видно, он давно ходил по деревне или где-то тут, поблизости от своего дома, и успел замёрзнуть, но домой не идёт.

– Ты уже проснулась? – сказал он обрадованно.

– Я-то бы и спала ещё, да Шарик разбудил.

Пёс подбежал к Евгению, крутился возле ног. Евгений достал из кармана кусочек булки, сунул в тёплую мордочку Шарика. Пёсик знал, что этот большой, добрый и пахнущий рыбой человек носит для него в кармане что-нибудь вкусненькое. Другой дядя – то был Денис – не всегда давал еду, но если уж давал, то мяса. Шарик за то никогда не облаивал этих двух соседей и бежал к ним со всех ног, заходясь безудержной собачьей радостью.

– Я к тебе зайду, обогреюсь. А?..

В горнице разделся и сел на табурет спиной к ещё не остывшей печке. Маша тулупчик не снимала, сидела за столом под иконой Скорбящей Божьей матери. Смотрела на Евгения с детским удивлением, не могла понять, чего это он бродит по деревне в такую рань.

– У тебя не было такого, чтоб в голову разные мысли лезли? Всё лезут и лезут и спать не дают.

– У меня?.. Вроде бы нет, не было. А с чего бы им ни с того, ни с сего в голову лезть?

– А вот бывает. Причин нет, а они лезут. Вернее так сказать: причины есть, они хоть и пустяковые, а всегда найдутся. Вспрыгнут в голову, и мнут, давят – тошно станет. Я однажды в поле на дороге кошелёк нашёл, в нём три рубля было. Хотел потратить деньги, но раздумал. По дворам ходил и не успокоился, пока не нашёл хозяина. А зачем мне три рубля, если совесть неспокойна. Я и сейчас вот… Случись так, если б, скажем, деньги мне подбросили, я бы думал и думал: тратить их или ждать, когда хозяин объявится и скажет, по какой такой причине он их мне подбросил. Самому, что ли, не нужны?..

– Да кто же это деньги другим подбрасывает? Что это вы говорите…

Хотела назвать его «папа», но не смогла.

Маша хотела успокоить Евгения, но только масла в огонь подлила; он откинул назад голову, безумно смотрел в потолок. И тихо, отрешённо проговорил:

– И я так думаю: кому это взбредёт в голову свои кровные денежки чужому человеку подбрасывать. Ну, был бы родной, близкий… А таких-то у меня, кроме тебя, в целом свете нет. Я для всех чужой.

И, поднявшись и одеваясь, уставился на Марию, трагическим тоном проговорил:

– Один я во всём свете человек и для всех чужой, ненужный. Вот в чём штука, Мария, чужой, ненужный!

Махнул рукой и с силой толкнул дверь. Мария вслед ему крикнула:

– Отец, постойте!

Евгений вернулся. Смотрел на неё, а она смотрела на него.

– Ну, чего тебе?

– Простите меня, дядь Жень. Это я вам доллары подбросила.

– Ты?

– Да, я. И Денису – тоже в форточку кинула.

– Да зачем же подбрасывать? Отдала бы уж, по-людски… если они у тебя завелись. А, кстати, откуда у тебя так много денег?

– Азики со мной рассчитались. Заработала я.

– Азики?.. Ну, если азики.

Присел к столу. Почесал затылок.

– Уж очень много… Сказать кому – не поверят.

– А зачем же говорить? Вы их тратьте, а откуда они – кому какое дело?

– Э, нет! Приедет следователь и за шкирку возьмёт: что да откуда? Мне ведь за починку крыльца таких денег не дадут. Так-то, девка.

Подумал Евгений, потом спросил:

– А тот азик, в случае чего – может подтвердить, если надо будет?

– Да нет, дядь Жень, азики, они народ летучий: сегодня он есть, а завтра – к себе в Баку уехал. А то и дальше – в Турцию. Спрашивать некого будет.

Долго ещё сидел Евгений, думал. Потом поднялся:

– Ну, ладно, Бог не выдаст, свинья не съест. Будем жить-поживать, да добра наживать.

У порога постоял. Не оборачиваясь, проговорил:

– Азик такие деньги из рук не выпустит, ну да ладно: что сделано, то сделано. Об одном тебя попрошу: молчи ты об этих долларах, как рыба.

По пути домой решил:

– Зайду к Денису. Вместе всё обговорим и обсудим.

А Мария с беспечностью дитя малого завалилась в постель и тотчас же уснула. Молодость смелее смотрит в завтрашний день, возможные гримасы судьбы её не пугают.

Глава вторая

В отличие от дяди Жени, который не знал, что делать с упавшими с неба деньгами, Денис не терялся. Он купил себе новую «Волгу», а свой старенький, но тоже ещё справный «жигулёнок» поставил под навес у Марии. При этом Машеньке дал книгу «Автомобиль» и сказал:

– Изучай устройство машины, дорожные знаки и правила движения. Сдашь экзамен и будешь ездить.

Подумав, качнул головой, добавил:

– И вот еще: забирай мой старый компьютер, будешь у меня работать.

– Кроликам хвосты крутить?

– Все дела загонишь в компьютер. Слышал я, что там у азиков ты и на компьютере преуспела. Так вот: принимайся за настоящее дело. К нам Шапирошвили в недавно отстроенный дом хочет детишек из города привезти, им на каждый месяц полтысячи кроликов будем поставлять. Да на двух машинах мы с тобой полсотни в день на базар отвезём. Чуешь, какой гешефт можем раскрутить? Ты мне всю контору заменишь.

– Ну, а это мы ещё посмотрим.

– Что посмотрим?

– Соглашусь ли я стать твоей конторой.

– Согласишься, – пообещал Денис. – Да ещё как согласишься. За милую душу. Вот тебе зарплата – за три месяца вперёд.

И Денис отсчитал тысячу долларов. Протянул Маше. Она не сразу, но деньги взяла. Пересчитала их. Сказала:

– Это что же – триста тридцать долларов в месяц? В пересчёте на рубли – девять девятьсот?

– Ну, да. А что – мало?

– За такие-то деньги… Найми свою Дарью. Пусть она нянчит твоих кроликов.

– Вот те на! Сдурела девка. Ей даёшь такие деньги, да ещё автомобиль в придачу, а она нос воротит.

Маша подвинула от себя зелёные.

– Пятьсот долларов! И ни копейки меньше!

Денис ошалело таращил глаза. Но потом решительно вынул кошелёк, отсчитал полторы тысячи.

– На! И приступай к работе.

И, затем, покачивая головой:

– Ну, Мария! Ну, девка! Тебе палец в рот не клади.

Оглядел её с ног до головы, подивился её стати и взрослости. Красивая головка с большими синими глазами ладно сидела на длинной шее. И ноги у неё были красивые и длинные.

– Дивлюсь я тебе: как-то вдруг выросла, похорошела. Боюсь, как бы я не влюбился в тебя.

– А что тогда будет, если влюбишься?

– А то и будет: женитьба, свадьба, новая семья.

– Не бойся, покамест этого не предвидится.

– А почему ты так думаешь?

– А потому что пока-то я никого не люблю. Тебя – тоже.

– Хе! Не любит. Да такие парни, как я, в овраге за моей фермой не валяются.

– Парень ты хороший – то правда, но и хорошего парня полюбить надо, а я пока никого не люблю. И говорить об этом я больше не желаю. Давай теперь о деле…

Поднялись на второй этаж в кабинет Дениса, забрали компьютер и понесли его к Марии в хату.

К вечеру того же дня Мария сделала ревизию всему содержимому компьютера, внесла в него свои каталоги, файлы, обозначила собственные, только ей известные коды и шифры, и, довольная собой, счастливо сложившейся ситуацией, выключила компьютер и принялась готовить ужин. Она ещё вполне и не верила решению Дениса завязать с ней такие деловые отношения. Раньше она выполняла лишь отдельные его поручения, ездила на его «жигулёнке» на районную птицефабрику за комбикормом, закладывала этот корм в бункера да посматривала за показаниями компьютера, где на экране изображался весь процесс кормления – да и то, делала это лишь в тех случаях, когда к Денису на малиновом японском автомобиле приезжала из города Дарья, жена Дениса. Дарью Маша не любила, – и не потому, что ревновала Дениса, хотя и это чувство развивалось в ней всё больше; и однако же не оно было главным. Мария не могла переносить откровенного презрения Дарьи к деревенской жизни, ко всему тому дорогому и прекрасному, что окружало Машеньку с детства и было источником всех радостей и счастья. Обыкновенно перед тем, как уехать домой, в город, где у Дарьи, как слышала Маша, была прекрасная квартира и домработница, Дарья заглядывала на ферму, но в само помещение не проходила, а лишь приоткрывала дверь и, будто бы нарочно, чтобы уязвить Машу, работавшую тут у кормушек, на неё не смотрела и не здоровалась, а страдальчески морщилась, зажимала нос пальцами и громко восклицала: «Фу, гадость!» И с треском захлопывала дверь. Теперь же Маша ликовала. Она за свою зарплату наймёт двух работниц, а на себя возьмёт лишь доставку комбикорма да компьютерную обработку всей жизни фермы, строительных и финансовых дел. Её душа заходилась от радости при мысли о том, как она втайне от Дениса будет финансировать работы по ферме и скоро превратит её в очень большое и доходное предприятие. И при этом всё время думала о том, как она утрёт нос этой задаваке Дарье и постепенно уронит её в глазах Дениса. «Пусть знает, какая она пустышка, пусть знает!..» – думала с заранее торжествующим злорадством.

Как-то незаметно в радостных хлопотах по расширению фермы прошла зима. К весне ферма обогатилась ещё двумя пристройками. Это были светлые помещения с высокими потолками, в подвале Маша установила движок, дававший тепло и электричество, там же был смонтирован насос, качавший воду в баки из нержавеющего металла. В городе Мария купила новые книги по разведению кроликов, по предупреждению болезней, выписала несколько журналов, в которых печатались статьи о кролиководстве.

Денис поражался уму и деловым качествам Марии, прикидывал средства, которые она тратила на развитие фермы, но ни о чём её не спрашивал, а лишь для случайного наезда контролёра взял в двух банках кредиты, следил за уплатой налогов. На ферме работали четыре казака и шесть казачек – платил им хорошую зарплату, и в станице все его уважали, надеялись и сами устроиться к нему на работу. Многие приходили занять у него деньги – он никому не отказывал, а старушкам, вдовам и многодетным давал денег побольше и на ухо говорил: «Когда разбогатеете, тогда и отдадите. А не то, так и ладно: рассчитаемся на том свете угольками».

В девятом часу вечера Маша сидела у телевизора и пила чай со своим любимым овсяным печеньем. У ног её лежал Шарик. Вдруг он встрепенулся и истошно залаял. Метался у двери, показывая хозяйке, что к дому приближается опасность. Так он обычно волновался, встречая грузин, поселившихся в станице сразу же после начавшейся в стране перестройки. Тогда ещё не было этнических ссор и разборок; люди разных национальностей свято верили, что все они братья и цель у них одна: построить коммунизм и есть-пить столько, сколько кто захочет, а на работу можно и не ходить, потому как всё будет людям поставляться по желанию и в неограниченных количествах. И почему это однажды в станице появились два грузина – этого никто из казаков не знал. Старики вспоминали, что некогда в давние времена в станице Каслинской проживали три еврейских семьи: Коганы, Берманы и Азировичи. Коган был аптекарем, и о нём говорили: все капли он делает из клюквы и только для разноцветья в одни добавляет сок смородины, в другие – ежевики, а в третьи – пчелиную пыльцу или мелко растёртую кашицу из чабреца. Об этом болтали злые языки, но станичники аптекарю верили и всем говорили, что капли им помогают. Берман держал несколько лошадей и возил на мельницу овёс и пшеницу. Азирович имел большой двухэтажный дом и в первом этаже принимал у казаков плохо выделанные кожи, железо, кости и ракушки. Дом его от фундамента до трубы был пропитан застарелой ядовитой гнилью, и от него далеко окрест распространялся удушливый тошнотворный запах, от которого даже собаки держались подальше. Они поселились в станице давно, вырастили и выучили в городах не одно поколение детей – все они там и остались, а еврейская колония со стариками и закончилась. От них осталась одна казацкая присказка: Коган, Берман, Азирович – тоже казаки.

Старые люди помнят, что евреи в станице жили дружно, а про Когана скажут: аптекарь был добр и, если к нему приходила многодетная вдова, давал ей лекарства в долг, а то и совсем бесплатно. А вот появившиеся здесь дети гор жили скрытно и между собой не ладили. Казаки редко их видели вместе, но недавно в первый тёплый и по-настоящему летний день к ним с Кавказа приехали молодые и старые женщины и с ними ватага крикливых ребят – кавказцев вдруг стало больше, чем цыган, поселившихся большим табором в южной стороне станицы. Кавказские мужики будто бы помирились и к удивлению казаков часто появлялись на людях чуть ли не в обнимку. Заходили они и к Марии. А всё дело в том, что по соседству с Марией, чуть выше на пригорке, один из грузин, Нукзар Шапирошвили, заканчивал отделку дома и всем говорил, что в нём будут жить бездомные дети, которых подберут на улицах Волгограда. Сами же грузины жили там, где и цыгане, в нескольких опустевших домах, купленных грузинами за гроши у сельского совета. Непонятно было казакам, зачем это понадобилось грузинам устраивать в их станице детский дом и собирать в него бездомных ребят, живущих на улицах Волгограда. Грузины обещали многим казачкам работу в детском доме и зарплату.

Мария смотрит в окно и видит: да, это они, Нукзар Шапирошвили и Авессалом Шомполорадзе.

Нукзар высок ростом, худой, сутулый и имел такой большой нос, что на него можно было повесить ведро. Женщины в станице называли его пеликаном, а казаки, имевшие привычку сокращать фамилии, назовут его то Шапиро, а то Швили. Второй грузин имел кличку боевую: Шомпол. Он был так же высок ростом, как и Швили, но только ноги имел короткие и семенил ими так мелко, что женщинам и малым детям казалось, что он и не идёт, а едет на коньках или на каком-то самокате. Смотреть на них было чрезвычайно любопытно и потому ещё, что они ни в чём не были похожи на казаков. И уж совсем невозможно было вообразить, как бы это они сели на коня.

Маша открыла дверь и пригласила гостей в дом. И как только они вошли, пёс, недовольно поворчав, залез под кресло, на которое села хозяйка, и приготовился ко всяким неожиданностям. Впрочем, неожиданностей никаких не было. Шомпол, который по обыкновению был проворнее своего товарища, подступился с вопросом:

– Мария! Ты ходил на рынок, много торговал чеснок – да? Ты доллар имеешь?

Маша отвечать не торопилась. Она внимательно оглядывала то одного гостя, то другого, а затем серьёзно и будто бы с ноткой недовольства ответила:

– Вы, друзья, всё перепутали: чесноком торгуют Зухра, Нино, Нани и ещё какая-то женщина из Армении, а я на вашем рынке работала в конторе. Я оператор компьютера, а не торговка.

– Ты – оператор? Там все говорят, что ты Манька из казачьей станицы, а зачем тебе надо говорить неправду?

Шомполорадзе, громыхнув простуженным носом, неожиданно заключил:

– Ты этот прибор забрал от рынка… когда наш главный барон умер в автомобиле. Мы скажем в милицию и тебе дадут решётку. Но нам ты нужна здесь, а не там в тюрьме. Говори быстрее: у тебя доллар есть?

– Кто же нынче живёт без доллара. Конечно, есть.

– Сколько? – спросили дети гор в один голос.

– Много, – сказала Марья. – Семь.

– Что семь?

– Ну, семь, говорю! Значит, семь долларов.

Оба грузина приоткрыли рты от изумления. Губы у них были толстые, розовые, как у младенцев. А вот зубы разные. Рот Шапирошвили сверкал белизной мелких и острых, точно у лисы, зубов, рот же Шомполорадзе смотрел частоколом крупных, не знавших зубной щетки клыков. Он вдруг наклонился к Маше:

– Зачем в станице нам говорят: Кавказ да Кавказ? И ты так говоришь. Да? Ты забыла, как меня зовут? И его как зо– вут?..

– Ничего я не забыла! Вас и все у нас так кличут: Кавказ! Вон пошёл Кавказ. А в другой раз скажут: Шомпол идёт. И ещё про вас говорят: чумумбы. Но я не знаю, что такое Шомпол, и слова такого «чумумбы» не слышала. А Кавказ – знаю. Хотя там и не была, но по карте могу показать. Там у вас горы и чечены. Они бегают с ножами и всех режут, а наш новый президент велел их мочить в сортире.