Текст книги "Дубинушка"

Автор книги: Иван Дроздов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

Подошёл к первому. Дёрнул руку для приветствия, но тот холодно окатил его чёрными, как ночь, глазами, спросил:

– Вам кого?

Щербатый кивнул на дверь, незаметно очерченную в стене.

– По какому вопросу?..

Тихон пожал плечами. Мелькнула острая, как игла мысль: «Знает ведь, что мы родственники и что я начальник самого большого в губернии района, а куражится». И ещё подумал, как бы его зацепить через всесильную Мариам и тряхнуть как следует, но тут же решил, что у него-то с Мариам родство душ и крови посильнее будет всякого другого чувства. И решил не дразнить зверя. Стоял покорно, со склоненной головой. Ждал. А Горизонталь не торопился. Небрежно бросил:

– Занят.

И не предложил сесть, подождать. Но Тихон, силясь унять закипевший в нём бунт казацкого характера, сам прошёл к креслу и сел.

Ждал он долго – до тех пор, пока из кабинета по каким-то делам не вышел Баранов. Не сразу он увидел Щербатого, а, увидев, кивнул и сказал:

– Я сейчас приду.

И вот Тихон в кабинете Головы; собственно, это даже и не кабинет, а нарядный торжественный зал, предназначенный для приёма чрезвычайно важных персон. И стол у Владыки необычный, не такой, какие были у министров царского и советского времени, и даже не такой, как был у самого царя, – и даже, наверное, у Черчилля такого не было, и у Гитлера, и у самого великого человека на свете – отца всех народов Сталина. Сделан стол не из дерева, а из какого-то полупрозрачного материала – вроде из огромного цельного куска перламутра, и форму он имел полумесяца, а стульев возле него, и кресел, и приставного стола для совещаний – ничего этого не было. Стулья с золочёными спинками стояли поодаль в простенках между окон. Очевидно, и тут принимались меры безопасности: не дай Бог кто сядет рядом и каким-нибудь тяжёлым предметом хватит по голове хозяина кабинета. Однако Щербатый был человеком своим, они с Барановым учились в школе, сидели на одной парте и затем женились на сёстрах – девушках из богатой еврейской семьи, отец которых с первых дней советской власти и до глубокой старости был директором главной городской продовольственной базы.

Заметим тут кстати: Баранов не был главным человеком в области, но если у него такая роскошь, то какая ж была там, у первого лица?

Щербатый не церемонился; взял стул и сел рядом с Сергеем. Заговорил недовольным тоном:

– Строгости развёл. Сидишь тут один, а меня маринуют в приёмной, не пускают.

Дело выкладывать не торопился. Знал взрывной нервный характер Сергея, выжидал. А Сергей смотрел на него и будто бы не понимал, кто перед ним и зачем пришёл.

– Ты чего? – испугался Тихон.

– А ты чего?

– Я?.. Ничего.

– И я ничего… Сижу вот.

– Вижу, что сидишь. Дворец, точно золотая клетка, а учителям зарплату не даём. С ума, что ли, вы тут посходили! Роскошь развели. У князя татарского Юсупова такой не было. Зачем она тебе?

– Кто?

– Да роскошь такая, говорю. И дворец почище кремлёвского будет. Деньжищ-то сколько ухлопали. А мне в район на зарплату не присылаете. Ещё два-три месяца, и нас всех…

Щербатый махнул рукой, точно шашкой резанул. И в сердцах заключил:

– Офонарела власть демократов. Недавно в Петербурге празднество закатили, гостей со всего света назвали. Денег-то, поди, уйму ухлопали. Старикам бы на них вдвое пенсию могли бы увеличить, армию заново можно вооружить.

Присмотрелся к Сергею и увидел: с ним и в самом деле творится неладное.

– Да что с тобой? Нездоров ты, что ли? И руки у тебя трясутся, и головой, ровно конь застоявшийся, прядаешь.

– Голова ничего, да вот ухо почему-то стало чесаться и глаз непроизвольно закрывается. Принимаю тут женщину, говорю с ней, а глаз то закроется, то откроется. Выходит, будто бы моргаю ей. Вот что плохо, старик. Скверно я себя чувствую. А всё газетчики, мерзавцы! Ну, эти… жёлтые газеты. Коммунисты там засели, леваки проклятые. Всё о русском народе галдят. Вспомнили о нём. Раньше-то слова такого не знали: русский! А теперь в один голос: голодает, вымирает, наркотой и пивом его травят.

– А сам-то ты – тоже вроде бы русский.

– Русский, русский! Не люблю это слово. Терпеть не могу. Раньше другое было – советский. И теперь хорошее слово есть: россиянин. Вроде бы тоже русский, а и не совсем. То ли киргиз, то ли татарин. А если ты русский, то всё равно в тебе что-нибудь подмешено. Вот и придумали умные люди слово: россиянин. И звучит хорошо, и для всех годится; каждому ясно: в России живёт человек. А то – русский! Словно обухом по голове. Молотят и молотят. И вот ведь что скверно: чем больше старается власть отучить русского быть русским, а он всё упорнее талдычит: русский, русский. Теперь вот и из паспорта выскребли это слово, а он всё своё: я – русский.

– Странные песни ты запел. Раньше таких от тебя не слышал.

Баранов продолжал своё:

– Сталина теперь вспомнили: Сталин да Сталин. Твёрдая рука им понадобилась. А этот Джугашвилкин и похоронил ихнее любимое слово. Попробовали бы при нём заверезжать: я русский!.. Живо бы в Соловках очутились.

– Но ведь татарам разрешают быть татарами.

– Татары!.. Да кто знает, что такое татарин? Есть казанские татары, есть крымские, а есть и ещё какие-то – вроде бы в Монголии живут. Кого напугаешь этим словом?.. А вот если скажешь «русский» – тут тебе у многих по спине озноб пробежит. Русский-то – сила! Империя! Страна от океана и до океана разметнулась. Космос, ракеты, водородные бомбы. Нет уж, если и сказать вздумаешь, так лучше шепотом, под одеялом. Зачем людей пугать? Правильно делает новая власть: не знает и не слышит слова «русский». Возьми Ельцина. Он хотя и пьяница, и дубоват малость, а цену этому слову знал. Не ведал его, не слышал и не понимал. И никто в его присутствии брякнуть не мог: я, мол, русский. Опять же Горбачёв и прочие Гайдары. Не знают и всё тут!.. Они, конечно, предатели и козлы вонючие, однако же в голове у них кое-что копошилось.

– Странный ты теперь стал. Не узнаю тебя.

Щербатый не на шутку встревожился: уж в своём ли уме его старый дружок и покровитель? От него ведь у Щербатого все должности, оклады, премии и всякие другие милости. Вдруг как сойдёт с круга?

А Сергей не слышал друга и не видел. В каком-то непонятном состоянии сомнамбулизма продолжал:

– Теперь вот детей раскручивают.

– Каких детей?

– Ну, тех, бездомных, что на улицах подобрали – накормили, одели, обули и в Италию в хорошие дома отправили. А там тоже эти кликуши коммунисты есть. Какие-то факты нашли, – дескать, на органы посылаем. Кому-то аппендицит вырезали, от смерти спасли, а они орут: органы вынимают! И будто бы мы деньги большие за эту детвору берём. Фотографию виллы моей печатают. И этот вот… новый дворец. Но его мой предшественник начинал строить. А на меня все шишки полетели. Сон потерял из-за всего этого. А тут ещё листовки.

Сергей сгрёб со стола кучу бумаг, подвинул Тихону:

– На, читай!

И, страшно вращая воспалёнными глазами, зашипел:

– Листовочная война начинается. Листовки, словно чайки с неба, полетели.

– Эти, что ли?

– Ах, ты, Боже мой! Вон они, целая кипа перед тобой лежит. Летят по городу, голубки сизые. Читай, читай!.. Мы-то листовку свою в каждом доме установили, да нынче всё меньше верят телевизору. И газеты наши «Аргументы и факты», «Известия»… в киосках лежат. Их теперь и на обёртку не берут. Листовки читают! Каждая по нас бьёт, в нашу сторону летит. Ты ведь тоже в нашей компании. От них-то, этих бумажек, не отвернёшься, голову в песок не спрячешь. Они везде достанут.

Зазвонил телефон. В трубку кричала Мариам:

– Тихон у тебя?.. Дай ему трубку.

Неохотно подавал трубку Тихону; знал о «нежном» отношении супруги к этому мужлану. Теперь они чуть ли не открыто миловались на глазах у Сергея.

Мариам визжала:

– Ты приехал?.. Целую вечность тебя не видала. Закругляйтесь побыстрее и скорее домой приезжайте. Я заказала обед по китайским рецептам. Помнишь, ты просил. Мой повар всё умеет.

Тихон положил трубку и принялся за листовки. Признаться, он никакого значения им не придавал. Были они раньше, и всякие надписи на заборах, и подмётные письма, звонки телефонные. Недовольных теперь много, – обиженные новой властью, безработные. Их число нарастает, а будет и ещё больше. Процесс этот не только у нас в России, но и по всему миру един. Место в жизни теряют слабые, никчёмные – туда им и дорога. И то, что русский люд вымирает, и тут нет ничего худого. Зачем нам китайский муравейник? Они вон миллиард с лишним себе на шею повесили и теперь не знают, что с ним делать. В умных головушках вызрела идея золотого миллиарда – правильная идея! Иначе мы всё небо закоптим, рыбу в реках изведём, а там и за океаны примемся.

Щербатый хотя и сам из простых людей, из того быдла, которое он презирает, но ему удалось сделать деньги, и немалые, и по мере того, как росли вклады в банках, усиливалась и тревога о будущем его богатства. Деток у него было четверо; их он препоручил супруге Карине, младшей сестре Мариам, сырой и малоподвижной, вялой и бесстрастной, как рыба. В детстве их называли Кери и Мари. Деток своих Карина любит до умопомрачения – вот и пусть с ними и забавляется. Сам же Тихон решил жить в своё удовольствие. В прошлом году он ездил на курорт с Сергеем и его супругой Мари, как она себя называла. Там они с Мари близко сдружились, – кажется, она его полюбила. И забросила ему в голову дерзкую мысль о следующих выборах, о том, что его, а не Сергея она намерена двигать на властную вышку. Показывая на спящего на пляже Сергея, брезгливо обронила: «Ты же видишь… Был человек, да весь вышел». Тихон в благодарность за эти слова увлёк её подальше от купающихся, зашёл с ней за камень и там, жарко целуя и крепко обнимая, «благодарил» так, как умел только он один, выросший на Дону и «благодаривший» на лоне волн не одну сластолюбивую казачку.

Сергей во время отпуска пил каждый день; как человек неглупый, он всё видел, всё понимал, но принял единственно правильное в его положении решение: закрыть глаза на пламеневшую всё сильнее любовь его жены к Тихону. Может быть, ещё и от этих дополнительных стрессовых нагрузок, и от массированных возлияний он всё больше терял аппетит, худел; принимал снотворные и спал не только ночью, но и днём на пляже. Ко всему прочему, что-то болело в желудке, – и мужнины свои обязанности уж и выполнять не мог. Тихон же, напротив, здоров, что твой племенной бычок, сбит и крепок, как ядрёный орех, и лицом пригож, на острую шутку горазд, и возраст для мужчины в самый раз – ещё и сорок не исполнилось. А уж как целует жарко, обнимает крепко…

Сухим и мосластым пальцем Сергей тыкал в стопку листовок и трескучим раздражённым голосом повторял:

– Да ты читай, читай… чего они пишут!..

Тихон без особого интереса брал одну за другой листовки, читал:

«Наш Серега – Шариков, он лижет пятки яшкам.

Петька Партизан».

«Вы видели загородный дворец Барана? Там ваши пенсии и зарплаты.

Внук защитника Сталинграда».

«Кто голосовал за Сергея, у того пусть рука отсохнет. Вы же знали: он жил в Ленинграде, помогал там Собчаку разваливать заводы, прикупил за гроши рыбный флот и сдал его в аренду нигерийцам. Эх, вы, идиоты! Не зря вас яшки быдлом называют.

Непокоренный Николай».

«Если ты служишь – не картавь, если картавишь – не служи. Петр Первый».

«Бейся там, где стоишь!

Александр Невский».

«Яшеньки! Вылезайте из телеящика, вы нам надоели, как горькая редька. Мы вам купим билетики – уезжайте с миром. И как можно дальше. И захватите с собой нашего идиота Серегу и его подруженьку Мариам.

Иван, не забывший, что он – русский».

«Русские! За каторжный труд вам платят гроши. Так вам и надо!..

Игорёк, ученик 8-го класса».

«Русичи! Ваши деды не сдали Сталинград, а вы сдали Россию. Мне совестно быть русским!..

Денис Усольцев».

Листовок много. Слова летели с них как снаряды. И Тихону стало жутковато. Отвлекаясь от них, он спросил:

– Кто же их пишет?

– А поди, найди этих писателей. Ещё ни один не попался. Я поднял всю милицию, она сбилась с ног – и ни одного листовочника! Кто-то мне сказал: «Милиция находит, но имён не выдаёт. Милиция-то из русских! Она с ними заодно!

– А кто же должен служить в милиции, эфиопы, что ли?

– А кто угодно, только не русские! Ленин-то не дурак был – у него вся охрана из латышей состояла. Латыши, они как псы борзые: им только покажи на русского – в клочья разорвут. Недаром же убивать царскую семью инородцев заставили. Какой же русский станет стрелять в девочек, в малыша десятилетнего!

– Да где же мы столько нерусских наберём? Россия-то вон какая!

– Китайцев надо звать. А там и негров, эфиопов – любую нерусь, лишь бы они нас не трогали. Им-то наплевать, кто какой дворец построил, а кто в бедности прозябает. Им давай на лапу, а до остального дела нет.

– Ну, ты, Сергей, далеко заходишь. Живём в России, а милицию нерусским отдавать. Да ты представляешь, как мы всех славян озверим. Тогда ты от них и в подвале своего дворца не спрячешься. Вначале милицию отдать иноземцам, а там, ты скажешь, ещё и армию. А потом и во все конторы, и на все посты командные африканцев да азиатов притащить… Они, конечно, тебя, меня и наших помощников поначалу от народа защитят, но потом и мы с тобой на распыл пойдём.

– Наивный ты человек, Тихон. Да конторы-то и всякие другие тёплые места давно нерусским отданы. Ты когда шёл ко мне, то, наверное, видел, какие фамилии у дверей кабинетов пестрят?..

– Видел, видел и спросить тебя хотел: зачем же ты одну национальность на все посты тащишь? Зачем?..

Сергей вскинулся в кресле, башкой замотал. И как-то не по-людски застонал:

– О!.. Господи, матерь моя родная!.. Да неужели ты думаешь, что меня выбрали и я тут хозяин? Да я и пальцем шевельнуть без кагальной мафии не смею. Я жить хочу, жить, а не валиться в пропасть вместе с вертолётом, как валился генерал Лебедь! А вчера вон туда полетел и сахалинский губернатор. Сталин и тот все тридцать лет своего правления сидел, как в тисках, в объятиях Берии и Кагановича, и других соратников, которые, как и мы с тобой, были женаты на еврейках. А стоило ему дёрнуться, как и он полетел на небеса. Нет, Тихон, ты взобрался всего лишь на одну ступеньку, ведущую к власти, да и то едва успеваешь бока подставлять, а я высоко залез, выше меня немногие прыгнули – тут уже не ветер дует, а шторм бесконечный, а нередко и цунами вроде Изабель, которая как раз в эти дни налетела на восточное побережье Америки.

Неизвестно, куда бы зашёл этот щекотливый разговор, но его прервал телефонный звонок. Мариам требовала немедленно ехать в загородный дворец.

И они засобирались в дорогу.

Загородный дворец Сергея «Чёрный аист» был построен на невысоком холме в ста метрах от берега тихой речушки Воронки, бежавшей между невысоких кустарников, берёзовых рощиц, одиноких дубов, тополей, клёнов – вплоть до самой Волги, до которой от дворца было километров сорок. Дворец имел три этажа и был обнесён на манер древнего монастыря или старой крепости массивным забором из красного кирпича и поверху утыкан, словно пиками, острыми стальными прутьями. Второй забор – деревянный, более лёгкий, но тоже увенчанный стальной колючей проволокой, обозначал территорию, прилегающую ко дворцу. Эта территория простиралась на многие сотни метров окрест и была засеяна привезённой из Голландии ровной, как ковёр, травой. На берегу ярко зеленела свежей краской купальня, а в достаточном удалении от неё по трубам на средину реки был выведен сток нечистот и отходов из многих туалетов и ванн, находившихся в помещениях дворца. Отходы выводились вниз по течению, и жители дворца их не видели. Зато они слышали и видели, и морщились от ужаса и отвращения, когда мимо проплывали нечистоты от других вилл, дач, дворцов и замков, во множестве построенных и прилепившихся к берегу Воронки в верхних районах течения. Сергей поначалу боролся с этим ужасным явлением, но процесс оказался неуправляемым, богатеи от демократического режима застроили весь берег Воронки, и река превратилась в лужу, кишащую нечистотами. Погибла рыба и всё живое, населявшее речку с незапамятных времён. Прежде она поила, кормила и радовала красотой деревни, издревле тут селившихся казаков, но теперь люди сторонились, они бросили Воронку, – боялись смердящей от неё заразы; воду же для питья брали из вырытых колодцев. Благо, что воды грунтовой тут было много и жульё, захватившее власть в России, загрязнить её ещё не успело.

Дворец был построен вне всяких стилей и традиций; экстравагантен по линиям, углам и расцветке. Красный и жёлтый цвета перемежались с белым и чёрным, однако же черный цвет подавлял и превалировал. «Полосатый Баран» – так называли дворец местные жители. На его крыше широко простиралась площадка для вертолётов и загорания, на одной из башен громоздилась антенна для приёма всех каналов и для обеспечения особой компьютерной системы. Входов и выходов было четыре, главный, против обыкновения, не был обозначен колоннами или каким-нибудь особым торжественным подъездом; двери его хотя и массивные, но их трудно было отличить от других дверей; впрочем, был тут вход, возле которого всегда толпился народ; из него выпархивали стайки парней и растекались по усадьбе: одни шли в сауну – она работала чуть ли не круглосуточно, другие бежали в сторону домика с садовыми инструментами, третьи разбредались по углам обширной усадьбы, скрывались за деревьями. На усадьбе отделанный зеленым мрамором блистал под солнцем ослепительным зеркалом бассейн, в дальнем углу сада едва заметно зеленел в высоком кустарнике тир. Были и другие строения, но они так ловко вписывались в роскошную растительность, что не все можно было и разглядеть.

Для хозяина архитектор выделил особый вход, и дверь тут настолько плотно была вписана в стену, что едва различалась. Сергей и Тихон ехали в одной машине, но у входа в усадьбу, где в гражданской форме стояли два «амбала» – опять же и это звание им присвоили местные жители, выполнявшие на усадьбе и в доме аварийные работы по электрической проводке, сантехнике, приглашавшиеся по необходимости и для исполнения других мелких услуг, – Сергей пошёл за угол к своей двери, а Тихон прошёл в дверь, расположенную напротив и уже распахнувшуюся ему навстречу. Так они делали всегда, так хотела хозяйка дворца Мариам, которая тут устанавливала все порядки, – и даже самые мелкие, казалось бы, незначительные. Встречая Тихона, она обыкновенно говорила:

– Сергей пусть отдыхает, а ты проходи сюда и уже не беспокойся ни о чём, я звонила Карине, сказала, чтобы тебя не ждала, у тебя много будет дел – так много, что понадобится не один день, а может быть, и целая неделя.

Карина давно заметила интерес сестры к её мужу; вначале страдала, но потом сходила к раввину и на манер христиан, приносящих Богу исповедь, обо всем рассказала старому мудрецу, на что тот, ничтоже сумняшеся, и тоном, будто речь шла об утерянной булавке, проговорил:

– Да?.. И это тебя волнует?.. А зачем?.. За каким уж таким интересом надо убиваться?.. Сегодня Тихон, завтра Иван, которого ты почистишь щеткой и отмоешь, а потом придёт суббота, наш праздник, и к тебе на глаза явится Соломон. Но, может, он и не будет Соломон, но он будет мудрый, как Соломон, и красивый, как юноша Бениам. Ты не знаешь, кто такой этот юноша Бениам?.. Я тоже не знаю, но великая книга Тора такого юношу называет, и он тоже явится к тебе на глаза, и ты сильно будешь радоваться и очень сильно захочешь разделить с ним ложе.

Сергей вошёл в свои апартаменты усталый, почти разбитый и хотел бы завалиться в постель, но на письменном столе была стопка деловых бумаг с припиской Мариам: «Это надо подписать сегодня. Ребята ждут». И вторая стопка – листовки, и тоже с припиской разгневанной супруги: «Посмотри, какую мерзость ты развёл у себя под носом!»

Баранов знал, что кроется под этим словом «ребята». Они действительно «ребята», потому что молодые, рвущиеся к власти и богатству, схватившие за горло его супругу, не отходившие от неё ни на шаг, жужжащие, словно комары из болотных сибирских краёв, вьющиеся плотным клубом и способные так сильно и больно кусать, как умеют только кровососущие твари. Это против них направлены листовки, и их всё больше расклеивается на заборах, разбрасывается в трамваях, электричках; они, как осы, жалят приверженцев новой власти, больно бьют по мозгам демократического ворья, рыцарей наживы и разрушения всего святого для русских людей.

Сергей прилёг на диван и стал читать листовки. Его не только раздражала, бесила, но и забавляла фантазия листовочников, этих партизан разгорающихся баталий, бойцов невидимого, но могучего фронта народного сопротивления.

Тут бы к месту было заметить, что Сергей – человек русский, родился в крестьянской семье и до восемнадцати лет жил в деревне. Отец трудился в колхозном саду, а мама на ферме была дояркой. Сергей и две его сестрёнки учились в сельской десятилетке, а потом он уехал в город и поступил в Механический институт. Там он женился на Мариам, не зная, не ведая, что этот «пирожок», как звали её в институте, будет играть в его жизни решающую роль и совершит с ним необыкновенную метаморфозу, вознеся его к вершинам власти. Сразу же после утверждения в Кремле Ельцина его вызвали в сельхозбанк и сказали: «Мы дадим тебе два миллиона рублей, и ты откроешь дело». – «Какое дело?» – изумился Сергей. «Ну, дело!.. Например, мясной магазин. Будешь скупать в сёлах скот, отвозить на бойню, а потом и продавать». – «Но я никогда ничем подобным не занимался. И потом… есть заготконторы, мясокомбинаты…» Директор банка, молодой, низенького роста и начинавший толстеть мужичок, вытаращил на Сергея кирпичного цвета глаза, зашлёпал толстыми, мокрыми губами: «Ты будешь благодарить свою хорошую жену Мариам и будешь к ней молиться, как турок Аллаху – это ей мы даём деньги, а не тебе. Пиши бумагу, что ты открываешь магазин и просишь в кредит два миллиона». Толстогубый двинул Сергею стопку чистой бумаги. Но Сергей продолжал свои недоумения: «Сегодня я возьму деньги, а завтра ко мне придут два этих… в зелёных фуражках и скажут: выходи…»

Толстогубый вскочил как ужаленный и заорал:

– Роман! Ты звал этого… Иди и сам делай из него миллионера.

И ушёл, а на его место в кресло уселся Роман. Этот тоже молодой, и ростом повыше, и чёрный, как цыган, но, конечно же, никакой не цыган, а из той же компании, что и толстогубый, и глаза выкатывались из орбит, будто под давлением, и губами шлёпал, как бывший правитель России Гайдар – словом, всем своим обликом он сильно напоминал всех дружков и подружек Мариам, которые после их женитьбы только и толпились в их просторной четырёхкомнатной квартире, которую, едва он начал работать на заводе, им неожиданно для него выдали в старом доме, где умерла старушка – супруга какого-то бывшего важного начальника. Потом Сергей уразумеет: многие блага сыпались ему как с неба, и, разумеется, безо всяких его заслуг, а потом и повышения по службе, и всякие награды – и тоже будто бы невзначай и по какой-то счастливой случайности. Потом уж только усёк своим не очень-то бойким умишком наш Сергей: всё ему валится не с неба, а из-за широкой спины Мариам, от её дружков, вот таких же толстогубых и цыганисто чернявых молодцов, как вот эти.

– Ну, что тут вам не ясно? – заговорил спокойным, почти материнским голосом Роман. – Прежняя система, при которой вы получали мизерную зарплату – ёк… Приказала долго жить. Всё теперь переходит в наши руки. Мы вам даём в кредит два миллиона. Пишите свою бумажку и получите наличными.

– А-а, как я буду возвращать?..

– Не надо ничего возвращать. Напишите нам другую бумагу – дескать, фирма ваша обанкротилась. И мы вам спишем эти два миллиона.

Не прошло и получаса, как Сергей выходил из банка миллионером и, проходя по коридору, видел, как тут оживлённо что-то обсуждали мужики, и все молодые, и на одно лицо – как и те же, которых привела в его жизнь активная и очень умная Мариам, сдобный, румяный и все увеличивающийся в габаритах «пирожок», как её продолжали называть многочисленные друзья с тёмными, выступающими из орбит немножко грустными, а чаще всего, тревожными глазами.

Это были дни, когда с воцарением власти демократов кареглазые юркие людишки раздавали «своим» деньги и золото, накопленное почти за сто лет трёхсотмиллионным советским народом. Мариам была «своя», ну а Сергей – её человек. Судьба повязала их крепко. И теперь уж узел, стянувший их союз, становился нерасторжимым до самой смерти.

В эти трагические для истории России дни тысячи, десятки тысяч Мариам и Сергеев, связанных кровным родством с Ельциным, его золотоносной супругой с устрашающе сказочным именем Наина, с гражданами мира Лифшицем, Бурбулисом, Шахраем, забежавшими вдруг во все царские палаты Кремля – весь сонм этих чёрных бесовских сил, – заползли они во все банки необъятной и вчера ещё самой могучей в мире державы, рассовали по своим бездонным карманам все сокровища русского народа и народов, издревле пригревшихся у него под боком.

О, Мать-Россия!.. Как же ты велика и как младенчески доверчива и беспечна!.. Ты, как слон, добродушно взираешь на мир и не видишь вьющихся над головой кровососущих тварей, не замечаешь ползущих у ног гадов, способных наносить смертельные укусы. Неужто и тебе Богом и судьбой уготована участь американских индейцев и китайских маньчжуров, гордых и смелых ассирийцев и палестинцев, на наших глазах бьющихся из последних сил за право жить на своей земле?.. Ответь нам, Господи: удержим ли мы Тройку-Русь, несущуюся сквозь огонь и беды по дорогам истории, или уроним удила и она свалится в кромешную бездну?.. Сдюжим ли ещё и эту мировую язву, поразившую и уже погубившую все страны Арабии, Америки и Европы? Ответь нам, Отче небесный! Дай нам силы для Борьбы и Победы!

Сергей от рождения тоже русский человек, ему хотя и редко, хотя и несколько в другом роде, но тоже временами западали мысли о судьбе давшей ему жизнь Родины. Он тогда вдруг вскидывал назад голову, устремлял свой взор в пространство и – думал, думал. На минуту забывал о своих смертных грехах, о том, что и он загрязнил себя и испачкал воровством и ложью, и по его вине учителя и врачи, рабочие и воины получали мизерную зарплату, а порой месяцами и не получали вовсе, и тогда сердце матерей разрывалось при виде голодных детей, а мужики не знали, где найти работу и куда податься. Сегодня Сергей не отшвырнул от себя с раздражением листовки, а улёгся на диван и пододвинул к себе стопку полусмятых, местами разодранных листков с обжигающими сердце словами. Читал:

«Встань с колен, великая Россия! Ну, Россиюшка, вставай, вставай!..»

«Есть, есть они, русские люди, кто душу и сердце не продавал».

«Не забудем горящий Дом советов, придёт, придёт он, час расплаты, за всё ответит чужеродный сброд!..»

«Встаньте с нами, рабочий и воин, поднимайся, рабочий народ, Трудовая Россия на марше, Трудовая Россия идёт!..»

Больно защемило сердце Сергея, двинул от себя пылающие огнём призывы неведомых патриотов, верных сынов несдающейся России. Отвернулся к стене, обхватил голову руками, пытался заснуть. Но где там! Разве уснёшь под грохот такого набата. Стучало в висках, болело сердце. В голове колотились слова: «Листовочная война!.. Что за ними, этими огненными птицами, летящими над городом, над головами людей? Маленькие, кое-как приклеенные на заборах, на стенах домов, они гудят посильнее колоколов, зовут к борьбе, напоминают о героях, которых во все трудные времена истории в народе русском всегда было много. И чем труднее время, чем опаснее и ближе подходил враг, тем героев становилось больше. И, наконец, сбывались вещие слова песни: «У нас героем становится любой!..»

За стенами спальни ухали и бухали барабаны рок-музыки, в моменты, когда они затихали, раздавались чьи-то истерические голоса, а то они сплетались в один клубок и, казалось, раскачивали люстру, блестевшую хрустальными гранями в свете молодого месяца.

Сергей ворочался с боку на бок и раздражался всё более, но наступал момент, когда раздражение, словно морская волна, откатывалось, и тогда начинались видения. Из мрака выступал вверенный ему город, сначала неясно очерченным силуэтом, но потом линии становились всё чётче, на улицах всполохи огня и дыма, бегущие, орущие цепи солдат, грохот канонады. Война, бои на улицах, на площади Павших Борцов. А то вдруг всё стихало и где-то далеко, в районе трёх больших заводов, возникала колонна людей и красные флаги над головами. Марш красно– коричневых. Фаланги парней в чёрных рубашках. «Надо стрелять!.. Из пушек и пулемётов!» Говорит человек, бесформенный и красный, как сарделька. «Гайдар! Но откуда он, в нашем городе?.. Он в Москве, как и Горбачёв, и Бурбулис. Они возглавляют институты, фонды, готовят аналитические справки, советуют, наставляют. А у нас… вон они за стенами спальни. И тоже – галдят, кричат. Кому-то и что-то готовят, – и ему, Сергею, советуют, готовят бумаги. Завтра их принесёт Мариам и он подпишет – все до одной. Пробовал возражать – где там! Поднимался такой гвалт – хоть беги.

Поднялся и, не зажигая свет, долго ходил по комнате, пытался нащупать таблетки, но их у него отняла Мариам. Боялась, как бы он не принял большую дозу снотворного. Муженёк пока был ей нужен. Придёт время, и его положение изменится.

Позвонил на проходную.

– Саулыч, ты?.. Зайди ко мне – и так, чтобы никто не видел. Захвати таблетки – ну, те, снотворные… которые покрепче. Самые сильные! Слышишь?..

Саулыч – главный вахтёр. Их четверо, но он – главный. Кому-то из обитателей Дворца понравилось экзотическое отчество старика: Саулыч. Вроде бы как от того библейского Савла, который стал Павлом. И хотя имя у него было вполне русское – Григорий, но вот фамилия – не поймёшь какая: Хряпа. Григорий свою фамилию не любил и просил называть его по отчеству: Саулыч. Обитатели дворца знали, конечно, его национальность, но молчали. Говорили о нём то хасид, то хазарянин, то есть выходец из древнего астраханского царства Хазарии. В этих разговорах о нём было много разноречий и путаницы, а во всём остальном, и особенно в имени его родителя Саул, всё было ясно для тех, кто подбирал кадры. Для полной ясности скажем, что критерии эти были очень строгими: тут как огня боялись проникновения «русского элемента». Перефразируя слова из пушкинской сказки, скажем: «Здесь Русью не пахнет». Не затесался бы гой! – вот что было тут самым важным. Для фаланги Мариам, которая сплелась в тесный клубок и жужжала во всех комнатах и на всех углах обширной усадьбы, хватало одного русского – Сергея. В другой раз к нему по спешным делам приезжали русские чиновники, – из высших, конечно, – но тут уж ничего не поделаешь. Велика была власть Мариам, но в каждую щель запустить свои коготки она пока не могла. Да вроде бы и в будущем ей это не светило. Маловат был в городе контингент молодцов с двойным гражданством, и с каждым годом их становилось всё меньше. Одни устали от «косых взглядов», устремлённых на них со всех сторон, другие боялись взрыва общественного котла, а третьи набрали столько капиталов, что теперь думали об одном: как бы их разместить понадёжнее, а самим залечь поглубже. Оставались ненасытные и те, которым казалось, что власть они взяли надолго, пожалуй, навсегда, а от всяких «косых» взглядов можно укрыться во дворцах, подобных вот этому «Полосатому Барану», да в автомобилях с затенёнными стеклами. И было бы с их стороны опрометчиво допустить в среду обитания хотя бы одного чужака.