Текст книги "Дубинушка"

Автор книги: Иван Дроздов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

Саулыч единственный во дворце имел ключи от входа в Сергеево крыло и от всех его комнат. Замки он открывал не спеша, бесшумно и входил словно тать: невидимо и будто бы даже не входил, а затекал по воздуху. И сейчас он вошёл бесшумно, свет не включал; в спальне появился как бесплотный дух: сел за круглый стол и устремил полусонные, чуть прикрытые глаза на Сергея, недвижно лежащего на диване.

– У вас чего?..

Сергей повернулся к нему и долго и молча смотрел на то место, где угадывалась фигура Саулыча.

– Тебя никто не видел?

– И чего, если увидят?.. Хожу по усадьбе – туда, сюда, шкрябаю метлой. Я знаю, как делать, чтоб они ничего не поняли.

«Они» – это обитатели дворца, и прежде всего сама Мариам, которой до всего есть дело, особенно если что касалось её мужа. Мариам знала, что из всей челяди, – а работников тут было человек десять, – никто не смел входить в апартаменты хозяина. Право такое имел один Саулыч. За ним и установлена особая слежка.

– Там, на книжной полке – деньги. Возьми.

Саулыч резво поднялся, словно его вскинула пружина, и взял пачку долларов, назначенных ему хозяином. Мариам ему тоже платила, но она была жадновата и давала не в пример меньше, чем хозяин. Сергей знал, что власть над Саулычем он может удерживать только при помощи денег. И это обстоятельство многое диктовало во всей жизни Баранова. К примеру, он бы не хотел брать наличными от чиновников, оставлявших деньги в папке или портфеле на его столе. Эти минуты, а точнее секунды были для Баранова самыми мучительными. Он бы хотел сказать чиновнику: вы забыли папку, но, помня, что деньги нужны для постоянной подкормки Саулыча и для других бытовых нужд, он ничего не говорил, а краснел, ёрзал в кресле, и, в конце концов, хватал папку и с силой швырял её в сейф. И затем, не считая, пачками отдавал Саулычу, и Саулыч больше служил хозяину, чем хозяйке.

– Дай таблетки.

– Хозяйка не велит.

– А зачем ты говоришь хозяйке?

– Я ей не говорю.

– Ну, так и давай.

– Боюсь, она прознает.

– Как прознает?

– Она такая. Всё видит. Даже и то, чего нет – всё равно видит.

– Давай таблетки. Заснуть не могу, а завтра у меня три важных совещания. Сон не идёт.

Саулыч сунул под подушку пузырёк с таблетками, сказал:

– Можно только по одной. Ну, от силы – две. Больше нельзя. Уснёшь и не проснёшься. Уж так. Они такие, эти таблетки. Мне врач говорил.

– Ладно. Спасибо. Иди.

Саулыч поднялся, поглубже засунул в карман пачку долларов и так же тихо, как летучая мышь, ушёл.

Если бы смотреть на него при свете, то вас бы удивил его нескладный, качающийся вид. То ли голова его была тяжёлой и он с трудом носил её, то ли тело не имело равновесия и он, чтобы не упасть, торопился подставить ноги под грузную, валившуюся вперёд фигуру. Никто не знал, сколько ему лет, он об этом не распространялся, – знали только, что он имел трех дочерей и трех сыновей и все они жили в разных странах. Он с женой тоже поочерёдно жил у них и оттого, наверное, а может, от большой учёности знал много языков и служил Баранову переводчиком на случай, если к ним во дворец залетал какой-нибудь иностранец. Вообще же, в этом человеке было много тайн, и он, казалось, умышленно не раскрывал ни одну из них. Например, не знали, где он живёт, какая у него квартира и водит ли он дружбу с женщинами, и если водит, то что это за женщины и почему он их никому не показывает. Знали, например, что он долго жил в Японии и что жена у него полурусская-полуяпонка, – наверное, походила на Ирину Хакамаду, часто выступавшую по телевидению. О своей же национальности он говорил: я человек планетарный, то есть как бы и не совсем земной. И знали ещё одну его замечательную особенность: к нему с одинаковым уважением и какой-то мистической привязанностью относились хозяйка и хозяин, бывшие во всём антиподами и почти открыто враждовавшие друг с другом. Одним словом, человек он был непростой, сильно законспирированный, и среди обитателей дворца не было человека, который бы его не побаивался и его не сторонился.

Отпустив его, Сергей принял две таблетки и почти тут же провалился в небытие. Уснул он крепко, как обыкновенно засыпал после двух таблеток, но на этот раз, против обыкновения, уже скоро проснулся, приподнял голову, но тут же её уронил, снова погрузился в сон, но теперь уже не крепкий, а какой-то рваный, тревожный со множеством неясных сновидений. Чудились ему огненные всполохи; они, как языки пламени, тянулись к нему и всё пытались его достать, лизнуть, но тут же пропадали. Он снова проснулся. Теперь в голову лезли мысли о вкладах, о счетах в банках – где и в каком количестве они размещены, за какие операции он получал деньги, от каких фирм и физических лиц. Больше всего он получал денег за покрывательство операций с детьми: их, бездомных, было много в городе и он позволил несколько больших партий вывести в Турцию, Грецию и Италию. Кто-то говорил, что иные малолетние мальчики и девочки, в которых знатоки могли угадывать хорошую породу, ценились дорого, как футболисты, ему тоже перепадало от этих операций, и он удивлялся: какие-то замарашки, а сколько за них дают. Деньги чаще всего шли на вклады Мариам, но и ему перепадало немало, и всё благодаря Саулычу, который не оставлял своими заботами хозяина.

Лезла в голову простая, как обчищенная от сучьев хворостина, мысль: а зачем деньги, если от них в голове такой жар стоит? И как, должно быть, непросто живётся олигархам, сумевшим благодаря придурковатому пьянице умыкнуть из народной казны миллиарды. Ведь народ-то, как бы он ни хлопал ушами, а ведь может и очнуться от своей одури, и стукнуть кулаком, как недавно стукнули воронежцы. Они вышли все как один на улицы – весь миллион жителей! – и сказали: хватит! Иначе разнесём! И власть испугалась, пошла на попятную. А больше всего испугался Кремль со своим лысым хозяином. Подумали, наверное: сегодня Воронеж, а завтра Тула, Курск, Новосибирск… Можно, конечно, кликнуть Буша на помощь. Он пришлёт пятнистых америкашек, но они-то хоть и пьяные, героином исколотые, и все как есть голубые, а и такая нелюдь за жизнь цепляется. Вон сунули нос в Ирак, а теперь не знают, как ноги унести оттуда. А Россия-то, чай, не Ирак; тут и сто километров – не расстояние, и леса бескрайние – зайдёшь и не выйдешь, а как зима придёт – мороз случается под сорок. Да и народ русский… Он теперь хоть и зачумлён голубым ящиком, хоть его и называют быдлом, а кремлёвский шут Жирик недавно свиньями обозвал… Он, конечно, и быдло, и на хрюшек смахивает, но ведь так и Гитлер о нём полагал. А как полез на русских войной, они и очнулись, и хотя нескоро – четыре года понадобилось, а нос Гитлеру утёрли. И всей Европе показали, какие они свиньи и какие они быдло. Может ведь и так случиться. Народ русский хотя ныне демократы и вымаривают, и выстуживают, а он не сдаётся. Жив курилка!.. Вот о чём не мешало бы помнить жирикам, немцовым и всяким там сынкам юристов.

Мысли текли вяло, сквозь какой-то туман и огневые завесы; Сергей словно бы забыл о своих грехах, о тех, кто в эти минуты за стенами его кабинета, в котором он лежал на диване, строили планы своих очередных гешефтов, и где хозяйка дворца, переходя с одного этажа на другой, шмыгая по комнатам и залам, как опытный дирижёр выстраивала нужный тон и ход всех разговоров, – не слышал их бесовских речей, а погружённый в светлое, радостное затмение, вспомнил вдруг, что он русский и хотел бы сделать что-нибудь хорошее для своих родных и близких по духу русских людей; мысли его вдруг залетели в безоблачную светлую даль – и там, в какой-то золотистой синеве он увидел детей; они шли к нему тремя колоннами и тянули ручки, и радостно улыбались, благодарили за счастливое детство. «Это те, которых Мариам отправила в Италию. И они вернулись. Они целы и невредимы. Ах, как это хорошо! Они теперь не будут камнем лежать у него под сердцем. Ему легко и радостно. Как же это хорошо, если нет за тобой никакой вины перед Богом!..

Вспоминалась ему деревня, родительский дом. У них была многодетная семья, они жили бедно, но ему было там так же хорошо, как вот и сейчас. Вспомнил отца. Он вечно где-то трудился – то в поле, то на гумне, а то в хлеву, давая корм и воду корове, лошади, свиньям, овцам, курам. Мысленному взору представлялись иконы, – они висели в красном углу горницы, и он по вечерам вместе с мамой молился и просил Божью матерь о прощении, о помощи, о том, чтобы она послала здоровье и счастье ему и близким – маме, папе, братьям и сёстрам, и всем другим сродственникам, а также и всем хорошим людям. Ему и сейчас захотелось помолиться Богу, но икон во дворце не было – он вдруг пожалел об этом, и решил, что все его беды оттого и случаются, что во Дворце нет ни одной иконы, и в квартирах, и в домах, и на виллах всех его новых знакомых – тоже нет икон, и никто из них не молится Богу. Вдруг ему пришла светлая хорошая мысль: всем сказать о Боге, посоветовать и даже потребовать творить утренние и вечерние молитвы, как это делалось у них в родительском доме. И ему стало хорошо от этой мысли, и рассеялся туман, погасли огненные всполохи. И на душе стало тихо и спокойно. «Как же я раньше не подумал об этом. Оказывается, всё так просто: приди к Богу, попроси прощения, помощи – Бог тебя услышит, он всё простит, и тебе будет хорошо, как прежде».

С этими мыслями он забылся и спал крепко, без сновидений.

Глава шестая

Приютский парень Костя, взрослый, умный и неразговорчивый, зашел к Марии в компьютерную, – была такая в приюте, и рассказал, что он сегодня утром был в городе и там узнал, что детей с парохода «Постышев» будут отправлять в Италию не в мае, как предполагалось ранее, а в конце апреля. И будто бы для них уже куплены билеты до Москвы, а оттуда двумя самолётами их отправят в Рим.

Марию бросило в жар. Она хотела бы сказать об этом Павлу, но его в станице не было, он всё больше времени проводил в городе и в районе. У него появились дела, о которых он не говорил Марии. Но как же быть? Была уже середина апреля, надо спасать Зою!

В окно увидела чубатого казачонка; он на своём «жигулёнке» на большой скорости промчался мимо её дома и устремился к церкви, а там, наверное, поедет в город. Маша бросилась к своему «жигулёнку» и помчалась вдогонку за этим мерзавцем, который, конечно же, знает, кто, когда и куда будет отправлять очередную партию детей. Но едва выехав за станицу, она подумала: зачем же я так убиваюсь? Не сестрёнка она мне и не дочь родная, и я не знаю, для какой цели детей увозят за границу. Мало ли что газеты пишут, люди болтают?.. Скорее всего, детей отдадут в хорошие семьи, и там они обретут своё счастье. Зоя хорошенькая, глазки большие, голубые, щечки розовые… Такую-то кто не возьмёт?. Конечно же, в семьи. И ты напрасно рвёшься, куда-то мчишься. Надо дождаться «Чубатого», и обо всём его расспросить. Наконец, я дам ему деньги и он всё расскажет. И если надо будет, я дам ему много денег и велю привезти мне Зою. Раньше я этого не делала, потому что Павел просил не поднимать шума, ему это нужно было для следствия. А теперь я больше не могу ждать.

«Чубатый» – это Вениамин Грибов, красивый казачонок из соседней станицы. Раньше он работал у Шапиркина, а теперь выполняет отдельные задания Шомпола. Может быть, Шомпол и приказал ему отвезти на «Постышев» Зою.

Размышляя таким образом, Маша сбавила ход и медленно поехала в том же направлении – к городу. Но теперь она ехала тихо, не уверенная в том, что поступает правильно. Её мозг всё время сверлила мысль: не так надо действовать, а по-женски, умно и хитро. Ты же умнее этого дурачка с красивым казацким чубом на лбу. С некоторых пор он зачастил к Марии: ходит к ней домой, часами торчит во дворце, где Мария оборудовала компьютерный класс и будто бы руководит всеми делами приюта. Воспитанием детей и поддержанием порядка в приюте занимаются десять женщин, и все они получают хорошую зарплату. Шомпол недоволен большими тратами, но Мария отвечает: детей надо учить, с ними надо играть, – работниц у нас ровно столько, сколько надо. И она требует от Шомпола много денег, и тот даёт ей эти деньги. По всему видно, Шомпол имеет личную заинтересованность в создании приюта, а вот в чём природа его интереса – неизвестно.

Мария знала, что денег у него много, ей Павел сказал: деньгами его снабжает банкир Дергачевский. И Маша тре– бовала много денег. И то ли в шутку, то ли серьезно гово– рила:

– Власть ваша колхоз закрыла, платите деньги, иначе пикет устроим.

– Какой пикет?

– А такой. Чтобы силу вам показать. Мы теперь при оружии – любому башку свернём.

– Маша! – восклицал Шомпол. – Ты так говоришь… ты террорист! Какое у вас оружие?

– Самое сильное – дубовые палки с набалдашником. Наш сказочный богатырь Илья Муромец врагов крушил дубиной. Слышали, может быть?..

Но тут же Маша махала рукой:

– Откуда вам слышать? Вы же турок!

– Маша! Такая юная и красивая, а говоришь как мужик. Наши женщины не говорят так и не спорят с мужчинами. Они во всём нам покоряются. И тебе советую…

– Со мной у вас ничего не выйдет. И все казачки таким мужикам, как вы, подчиняться не станут. Мы – вольные. Давайте больше денег для приюта, иначе дубину возьмём.

– Ай-яй, Маша! Нехорошо. Какая дубина? Кто её возьмёт? Она, что ли, у вас в приюте есть?

– У каждого парня, и даже у девочек – у всех есть.

– Ай, Маша! Терроризм развела в приюте. Тебя в тюрьму посадят. Вот скажу Тихону Щербатому и банкиру Дергачевскому, они вас прокурору отдадут.

– Тихон Щербатый, и банкир, и прокурор – они и есть первые террористы. Это они у людей деньги украли и голодом всех морят. Прибавляйте денег, а не то дубина!

– Ну, Маша, ну, Маша – знаю, что шутишь, но ты шути полегче, как-нибудь иначе. А деньги я дам. Одевай детей красиво и корми лучше – дам я вам деньги.

И сотрудники приюта после таких Машиных атак получали зарплату едва ли не в два раза большую, чем прежде. Маша втайне от всех добавляла и своих, и получалось у них в среднем по пятьсот долларов на каждую работницу. Это если пересчитать на рубли, выходило по пятнадцать тысяч на работницу. Такую зарплату только на нефтепромыслах рабочим платили. В условиях деревни, когда у каждого в погребе и овощи и фрукты водились, было куда как щедро, и женщины закладывали денежки впрок, боялись худших времён.

Второй плацдарм материального преуспевания наладил Денис Козлов: на его двух фермах теперь трудилось человек тридцать. И всем он так же обеспечивал хорошую зарплату.

И третий плацдарм, едва ли не самый мощный, расширился и окреп на строительной площадке древнего храма. Здесь трудилось человек тридцать мужчин и двадцать женщин. И беспрерывно прибирали от мусора площадку. Трудились тут и взрослые дети. Впрочем, большинство их работало в колхозном саду.

Остальная часть казаков и казачек вывела технику на поля: пахали, бороновали, сеяли.

Это был первый год, когда станичники как бы очнулись от десятилетней спячки и с яростью, присущей казакам, взялись за дело.

Спиртным не пахло. Не было случая, чтобы кто-то не только напился, но и губами приложился к рюмке. Приказ Гурьяна исполнялся с какой-то молитвенной, мистической точностью. Зелёный змий улетел из станицы, и верилось каждому, никогда в неё не вернётся. Жаль только, что во всех других городах и весях России он продолжал править свою губительную роковую тризну.

Думала обо всём этом Мария, подъезжая к городу. И вдруг ей навстречу – автобус с ребятами. Из кабины ей машет Павел: остановись.

Она выходит из машины, а к ней со всех ног – Зоя.

– Мама! Мамочка!..

– Захлебнулась слезами, повисла на шее. А Мария целует её головку, щёки, глаза.

– Доченька моя! Нашлась! Теперь мы вместе. Ты будешь со мной, всегда со мной.

А когда прошла эта минута внезапного счастья, Павел ей сказал:

– Вот ещё сорок ребят. Я освободил их. Разместим в приюте.

– Да, да, конечно. Для всех найдём место.

Маша с Зоей и с ними Павел сели в машину и поехали вслед за автобусом. Мельком Маша кинула взгляд в кабину и увидела за рулём Чубатого. Он кивал головой и улыбался всем своим белозубым ртом. Маша спросила у Павла:

– Чубатый тебе помогал?

– Да, он молодец. Настоящий казак!..

Скоро они въезжали в станицу.

Казаки и казачки недоумевали: зачем Шомполу такие траты и хлопоты? К чему ему эти чужие для него русские дети, которые лишились дома и родителей и скитались по улицам города и районного центра?.. До них тоже доходили слухи, что детей готовят на продажу, но старик Гурьян и казачий атаман генерал Конкин сказали: дети наши, никому мы их не отдадим. Так уж и отстал бы Шомпол. Знает ведь, что казаки умеют держать своё слово.

Разъяснились их недоумения с приездом Павла и новых детей: Шомпол вдруг исчез, испарился, как лёгкий дымок над крышей куреня.

Как-то вечером к Марии заехал Чубатый. Расселся без приглашения в красном углу за столом, заговорил развязно:

– Ты, Мария, больно уж деньгами соришь. Откуда они у тебя?

– А я на трех работах состою, три тысячи в месяц получаю. Мне-то зачем так много, так я детям помогаю, бедным старушкам даю.

– Ладно, Мария, сказки мне не рассказывай. Три тысячи – такой и зарплаты нет. Говорят, банкир Дергачевский своим служащим такие деньги платит. Да и то больше за сбережение тайны, чтоб, значит, язык за зубами держали и всяких шахер-махер банкирских на улицу не выносили. А как если кто сболтнёт лишнее, так и живо за дверь вылетит. Они, банкиры, как сычи, глаз людских боятся.

– А ты откуда знаешь про дела банкирские?

– Есть же у меня уши, не глухой я, а мои пассажиры о чём только не говорят.

– Уши-то есть, да и тебе, наверное, говорить много не велено. Твои-то пассажиры, что мыши летучие – всё больше по ночам делишки свои обделывают. Я вот сейчас в приюте работаю, а понять не могу: зачем это чечену, или грузину, или турку детишки русские понадобились? Может, инстинкт у них отцовский проснулся, а своих детей нет? Вот они и требуют от нас холить да лелеять малышню русскую. А мне они надоели. Вот теперь Зоя нашлась – я и рада. А Шомпол твой сгинул. Кого возить теперь будешь?

– А это уж не твоего ума дело. Мне банкир Дергачевский работу даёт. Без дела не останусь.

Чубатый, выгнув грудь и взъерошив волосы, важно ходил по комнате. Возле зеркала придерживал шаг, оглядывал свою фигуру. Он ехал из района и, видно, там выпил вина или пива. Маша знала его давно и по степени его весёлости и развязности могла точно определять, сколько он выпил. Сказала:

– Ты бы остерёгся казаков наших, они теперь каждого, кто напьётся, на майдан потянут и плёткой стегать будут.

– Во, девка! Сдурела, что ли? Где же ты пьяного тут видишь? Ни сегодня, ни вчера я и капли не пил. Этак ты натравишь на меня своих казаков глупых. А если бы и выпил малость – так что же? Я не ваш, каслинский, и мне ваш старик столетний не указ.

Чубатый сел за стол, широко расставил локти, качал голо– вой:

– Надо же – какую чушь несёшь ты, Мария! Хорошо ещё, что не слышит тебя никто. А то бы ваш медведь нечесанный Станислав Камышонок с плёткой сюда прискочил. Есаулом назначили! Весь район смеётся. Вчера пил как лошадь, под забором валялся, а сегодня с плёткой по станице ходит. А ещё, говорят, вам этот старик малохольный дубьё нарезать повелел, чтобы, значит, на случай, если воры нападут – так дубьём по башке. Шомпола перепугали. Один был хороший человек, деньги вам на приют давал, а вы с плёткой на него да с лесиной. Ну, он и дал дёру. Ни в городе, ни в районе – нигде его найти не могут. Этак-то и я вашу Каслинскую за сто вёрст объезжать стану.

Маша мыла посуду, расставляла её по полкам – Чубатого как бы и не замечала. Она знала, что давно нравится парню, кому-то он сказал, что сватов к отцу её пришлёт, но всерьёз Чубатого не воспринимала и при случае не прочь была подразнить парня. Сейчас она хотела выведать, что это случилось с Шомполом, куда он исчез и будет ли давать деньги на содержание приюта. Однако с вопросами не торопилась, делала вид, что не очень-то и заинтересована в болтовне казачонка. А Чубатый, видя равнодушие Марии, выбрасывал новые козыри:

– Я один знаю, где деньги взять на приют. И если скажу тебе – будет приют, а нет, так и не прогневайтесь. Откуда привезли ребят, туда их и валите. Понатащили в станицу грязных шпанят. Да они только и умеют воровать да драться. Вот погодите, как они всех вас обчистят и в город сбегут. Знаю я эту публику.

Мария молчала. А Чубатый продолжал:

– И куда Шомпол сбежал, и почему он сбежал – тоже знаю.

– Ах, брось ты! – махнула рукой Маша. – Выпил лишнего – вот и мелешь. Откуда и знать тебе? Следователь нашёлся. У меня вон брат Павел – настоящий следователь, а и то ничего не знает, а он – зна-а-ю, зна-а-ю. Ничего ты не знаешь.

Чубатый подошёл к дивану и вальяжно расселся на нём. Глаза его сверкали торжеством и презрением. Он сейчас очень бы хотел уязвить Марию, но не находил подходящих слов, опять же и думал о ней: девчонка! Чего с неё взять?.. И однако же главное, что его удерживало от резких выражений, так это щекотливое и смущающее чувство, которому он не находил названия. Она, конечно, и девчонка, и ничего из себя не представляет, – подумаешь, елозит пальцами по клавишам компьютера! – но все-таки в душе у него копошилось такое, что в присутствии этой ещё не вполне выросшей девицы сдерживало Чубатого, и даже лишало обыкновенной для него лихости. Он терялся. И слова цветистые, звонкие застревали во рту, а с губ вяло сползала речь несвязная и неумная.

Сегодня Маша была какой-то новой, повзрослевшей; он, кажется, впервые увидел её ноги; очень хороши они были, стройные и длинные, её ноги. И шея, и головка – как-то всё округлилось, похорошело, а в глаза её он подолгу и смотреть не мог; они вышибали из него всю спесь, помрачали разум.

– Слушай, Машка. Ты как-то вдруг выросла. Не видел тебя месяц, а ты уж будто бы взрослой стала.

Мария села за стол, устремила на Чубатого синевато-серые большущие глаза.

– Послушай, Вень: а почему Машка? Какая я тебе Машка, и почему ты меня так называешь?..

– Хо! Взбеленилась! Не так назвал. Да ты-то меня называешь Венькой, а я – не могу? Цаца какая.

– Вот и цаца. И не смей меня называть Машкой. Я девица серьёзная, самостоятельная, а ты хоть и пожилой, но несерьёзный. Пьёшь водку, ругаешься и работаешь извозчиком.

– Постой, постой, ты чего буровишь? Это я-то пожилой! Да ты что, умом рехнулась? Пожилой. Да мне еще и двадцати двух нет, а она – пожилой.

– Ну, вот – и сам ты говоришь: двадцать два года. Это, конечно, не семьдесят, но уже двадцать два. Конечно, пожилой. А ума не набрался. Говоришь глупости: зна-а-ю!..

Чубатый не на шутку обиделся, таких слов ему ещё никто не говорил – даже взрослые казаки. Они, конечно, слушая молодого казачонка, иногда посмеиваются, но чтобы вот так, говорить в глаза!..

Поднялся с дивана и в волнении стал ходить по комнате. Подступился к Маше, навис над ней своей русой кудлатой головой:

– Знаю ведь: дурачишься ты, хочешь позлить меня. Вы девчонки и все такие – любите изображать роли, будто на сцене. Раньше ты не была такой, мякала да бякала неизвестно чего. Блеяла, точно твоя Сильва. А теперь в тело вошла, слова всякие научилась говорить. Ишь ведь что удумала: пожилой, несерьёзный. Да я уж лет шесть как себе на хлеб зарабатываю, да ещё и больше, чем казаки взрослые. Мама у меня давно умерла, а отец в город подался, женился там. Я и остался в доме один-одинёшенек, вот как ты живу. Огород у меня, картошку сажаю. И так: тем и сем промышляю, на хлеб себе зарабатываю. А теперь-то и доллары в банк Дергачу положил, проценты на них идут. А сейчас и отец ко мне вернулся.

Вздохнул глубоко, копну волос взъерошил. И не сказал, а выдохнул:

– Ты, Мария, нравишься мне. Давай поженимся.

Мария возилась у плиты и не сразу поняла всю важность таких его слов, а, осмыслив сказанное, тихо проговорила:

– Говоришь так, будто на леваду зовёшь картошку сажать. Нет, Вениамин, я за того пойду замуж, кто меня полюбит и кого я полюблю. А так-то: выходи замуж, давай поженимся… Не так я себе представляю признание в любви.

Обиделся Чубатый, выгнул грудь, сверкнул огневым взором.

– Сказал же тебе: нравишься! А чего же ещё больше?.. Я не артист и турусы развешивать не горазд. Выходи замуж и всё! Будем жить, как все люди живут.

Мария молчала. А Чубатый посидел за столом, про себя подумал: согласится, куда она денется, только не сразу, а поломается малость.

И заговорил о другом:

– Ваши казаки Дергача боятся и этого… турка, которого Шомполом зовут, а я их – вот где держу.

И он показал кулак.

– Это как же? – спросила Мария, обрадовавшись, что казачонок оставил щекотливую тему.

– А так. Я даже и Щербатого, и кое-кого из городских тузов на крючке держу. Захочу – фу-у!.. – он дунул на ладонь, – и все они на распыл пойдут. Вот они где! – он похлопал по карману куртки, – и с ними денежный мешок Дергач, за которого и Америка и Израиль заступиться могут. Я их так понесу по кочкам, что они будут лететь и радоваться. Не дам добежать до аэродрома – всех за решетку упеку. А ты меня всё за простака держишь.

Вениамин взял её за руку, торжествующе блеснул глазами:

– У тебя магнитофон есть? Тащи сюда. Ты сейчас узнаешь, какой я несерьёзный.

Маша нехотя поднялась и пошла в другую комнату за магнитофоном. И когда она поставила его на столе перед казачонком, он хлопнул в ладоши.

– Ну, а теперь – слушай.

И он вытащил из кармана кассету:

«…Дергач покупал земли «Красного партизана». Да?.. Тихону Щербатому дал пять тысяч зелёных, а двадцать тысяч за земли. И положил в карман сад. Хорошо? Как ты думаешь?.. Я бы тоже мог найти такие деньги».

«Земля что – золото? Её можно запихнуть в сейф? Что будет делать с ней?..»

«Ха! Ты жил много лет, голова седой и лысый, как лаваш, а не знаешь, что это такое – земля? Дергач умный. Он делал гешефт и ждёт. Люди привыкнут, каждый будет лежать пьяный, и тогда он сделает новый гешефт».

«Но какой?.. Ты говоришь так, будто съел бутылку водки и у тебя зашёл ум за разум. Как он может сделать гешефт на земле?..

– Не будь как глупый Ванька. Дергач продаст землю американцу, или французу, или туземцу с Гвинейских островов. И возьмёт целую кучу денег».

Маша слушала с большим интересом. И улыбалась. Она по складу речи, по интонациям узнавала Шапиркина и Шомпола, но не могла понять, как это они так свободно выбалтывают секреты? Не боятся, что ли, Чубатого? Сказала об этом собеседнику.

Он пояснил:

– Боятся, конечно, да ещё как! Но у меня плейер в грудном кармане и они об этом не знают. А к тому ж, не сразу всё это говорят, не чохом. Раз обмолвятся, другой раз, а я потом дома и выберу нужные слова. Говорят же умные люди, что сейчас идёт война информационная. Но ты слушай дальше. Не перебивай.

«Дергач готовит для самолёта третью партию детей. Одна полетит в Италию, другая в Турцию, а третья в Венгрию. Там в Будапеште на южной окраине завода Вейс Манфред есть клиника номер четырнадцать. И есть доктор Лайош Кеннеп. Ему дадут дети».

«Мариам – сестра жены Тихона Щербатого. Она в городе собрала тридцать девушек, молодых и красивых, и сделала билет на самолёт в Германию. Каждой дала тысячу долларов, а наш районный прокурор говорит: всё хорошо, всё правильно. А?.. Так надо работать. Но сейчас в городе сменили самого главного прокурора. Вот этот новый может схватить за жабры. И тогда ты, мой дорогой Швили, можешь поплыть. Я знаю: ты помогал ловить девушек».

Чубатый хлопнул в ладоши.

– Хватит! Давай кассету. И чур уговор: ты её не слышала, а я тебе не показывал. У меня таких четыре. Там все их делишки. А ты говоришь!..

– Ладно, я сейчас перегоню её на то место, с которого мы начали.

Магнитофон у Маши был новейший, способный с большой скоростью и бесшумно переписывать. Она нажала скоростную кнопку и в несколько секунд переписала кассету Чубатого на свою. И затем переписала и вторую сторону.

Казачонок торжествующе ходил по комнате и краем глаза взглядывал на Марию, а она делала вид, что никакой важности в этой кассете и нет, и никому она не нужна, а что уж до неё, так ей-то и совсем наплевать на болтовню двух турок.

Взяла магнитофон и отнесла его в другую комнату. А, вернувшись, сказала:

– Ну, Вень, поезжай домой. Мне надо идти в приют.

Она предвкушала ту счастливую минуту, когда эту «музыку» проиграет братцу Павлу. Он-то уж знает, как употребить такую информацию.

Проводив Чубатого до машины, Мария пошла к Денису. Он сидел в своей большой комнате и, разложив на столе бумаги, считал прибыли, доходы и расходы.

– А чего вам считать? – сказала Мария. – У меня в компьютере вся бухгалтерия и даже все наши планы на будущее. Дела совсем неплохи: за последние два месяца мы имеем только от кроликов триста тысяч рублей дохода. К тому же выдаём хорошую зарплату рабочим.

Денис в уме прикидывал: триста тысяч рублей. В переводе на доллары…

– Не люблю считать на доллары. Скоро мы его прогоним из России.

– Откуда ты знаешь?

– Я радио слушаю. Доллар падает в цене, в Америке скоро кризис.

– Политик нашёлся. Финансист! Мне тоже противна чужая валюта, но кредит-то у Дергача я беру в долларах. Правда, последний кредит он дал беспроцентный, но время подходит, и я должен возвращать зелёные.

– А, может, и не надо возвращать. Я слышала, банкир любит рок-поп музыку, а у меня есть для него… Дайте магнитофон, я проиграю его любимую песенку.

Маша не спеша вставила кассету, и «музычка» заиграла. Как раз в этот самый момент к ним вошёл Павел. Сел за стол. Слушали. А когда девяностаминутная лента закончилась, Маша вынула кассету, положила её в карман куртки. Павел смотрел на сестру с любовью, но и в то же время с нескрываемой тревогой. Задал вопрос:

– Где ты взяла её… эту кассету?

– Не скажу. Это моя тайна.

– Тайна-то тайна, да только ты нам её должна открыть.

– Была должна, да расплатилась. Не открою.

– Мария, не дури. Ты хотя у нас и умница, но не всякий ребус способна разгадать. А дело в том, что кассета твоя таит силу большой бомбы или ракеты. Очевидно, и тот, кто тебе дал её, не понимает этого. А если бы понимал, он такой бомбой не размахивал где попало. Она и в кармане твоём взорваться может.

– Ну, Павел, нагнал страху! Знала бы, так и не показывала бы её вам.

– А кому бы ты её показала?

– А никому. Стёрла бы, а на её месте музыку бы написала.

Павел подошёл к ней, обнял за шею, привлёк к себе, поцеловал головку.

– Во всём ты у меня умница, а тут понять не можешь: кассета эта большую пользу сослужить людям может, многих деток наших, русских и девочек глупых, доверчивых от великой беды уберечь способна. Ну?.. Теперь-то ты меня понимаешь?

В разговор вступил Денис: