Текст книги "Миражи (СИ)"
Автор книги: Иван Вересов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)
Виктор взял Нику за руку, в это время начал гаснуть свет.
– Я запомню это, – прошептала Ника. Ее ответное пожатие было робким, доверчивым и нежным.
* * *
Спектакль закончился около одиннадцати вечера и Виктор повез Нику домой. Он ничего не сказал ей о завтрашнем дне. Потом, позже…
После прогулки в Летнем саду Виктор не мог предположить, что будет еще что-то более прекрасное, но на следующий день был Павловск, а сегодня театр. Говорить не хотелось. Слишком много пережил он в этот вечер, и чувства его превосходили слова.
За несколько дней Ника стала ему ближе всех. Ни с кем рядом не ощущал он такого душевного покоя. Можно было молчать и быть уверенным, что она не нарушит хрупкого идеального мира, который возникал, когда они оказывалась вместе.
Это была не влюбленность, Виктор не мог сказать, что он влюбился в Веронику с первого взгляда, напротив, это происходило с ним очень постепенно. Сначала она понравилась ему, потом ее голос в темноте, золото осени в ее волосах, возвращение в Павловск. Он приближался к ней, и только сегодня Виктору стало ясно, что он не представляет себе, как останется без нее. Это была Любовь.
Вяземский остановил машину в том же месте, что и всегда. Вероника отчего-то заторопилась выйти, как будто хотела убежать от Виктора, она сама открыла дверцу джипа, не дожидаясь пока это сделает Вяземский.
– Так вы поедете? – спросила она, стоя около машины.
Это было похоже на предложение поскорее распрощаться. Ника противоречила сама себе. Она испугалась, хотела чтобы Виктор сам решил, за них обоих.
– Мне кажется, что для вечернего чая слишком поздно, может, я лучше поеду. Правда, Вероника, вы наверно устали? Я завтра утром позвоню, отвезу на вокзал, во сколько скажете.
– Нет! Совсем не поздно, – она отчаянно цеплялась за последние минуты встречи. – Это я думала, что вы устали и не захотите сидеть сейчас с нами, потому и спросила. Я часто придумываю лишнее. Идемте, пожалуйста, ведь Таня ждет, приготовилась.
– Но начало первого уже, Вероника, если я сейчас зайду, то потом мне придется ждать, пока сведут мосты. А это совсем уж неудобно. Тучков закрыт до двух, а Биржевой до пяти утра.
– Вот и хорошо, замечательно! До пяти мы все-все про театр ей расскажем.
– Вы меня способны в чем угодно убедить, – вздохнул Виктор.
На самом деле он не хотел уезжать, но…
– Тогда идемте скорее, а то я замерзла.
Татьяна в самом ждала их, чайный стол был накрыт в гостиной.
– Танечка, – с порога воскликнула Ника, – ты представить не можешь какое чудо Лебединое озеро…
– Да я уж по тебе вижу, что чудо, ты светишься вся. Виктор, раздевайтесь, как хорошо, что вы зашли.
– Вероника меня не отпустила, сказала, что вы будете ждать.
– И правильно сказала! Давайте мойте руки и за стол, мне хочется все подробно услышать. И чаю тоже, я сколько часов на торт любуюсь.
И вечер, переходящий в ночь, потянулся неспешно.
Дымился чай в тонких фарфоровых чашках. Кроме торта на столе красовались еще и конфеты, и варенье, но вся компания едва притрагивалась к угощению. Главным была беседа. Ника торопилась обо всем рассказать Тане, Вяземский слушал, изредка вставлял какое-нибудь слово, краткое замечание.
– Нет, я все равно так не смогу, как Виктор, – сказала Ника и откинулась на мягкую спинку дивана. Они сидели рядом с Вяземским, а Таня напротив. – И что слова, когда там все в музыке и в обстановке! Театр… Таня, это и есть настоящее чудо. Со всем, что там… Виктор, – она посмотрела на него, – расскажите о театре. Вы же иначе знаете его.
– Да, иначе. – И Виктор, неожиданно для самого себя, начал говорить. Открыто, без опасения, что его осудят или не поймут. – Теперь я редко бываю в театре, иногда потому, что времени нет, но больше потому, что я как будто виноват перед ним.
– Виноваты? – удивилась Ника.
– Да… человек театра не может отдалиться от театра потому, что это своего рода болезнь, не смог отойти и я. Жизнь артистов – клановая общность, в ней все замкнуто. Особенно если театр большой, то он самодостаточен. Он как бы отделяет человека от внешнего мира, заключает его в свой, подобный кокону, или скорее хрустальному шару, из него видишь другой мир через прозрачные стенки, но совсем не хочешь туда. Потому что он скучный по сравнению с тем в котором находишься ты. Все общение сосредотачивается внутри. Дружба, ненависть, любовь – все внутри. Есть сцена, ее видят зрители и есть мир актеров – это «закулисы». Там я вырос, там прошли мои детство и юность. Когда не был у бабушки – я болтался в театре. Это и был мой дом в Питере. Мариинский театр. Для кого-то это партер и ложи, лазурный занавес, огромная хрустальная люстра, блестящее паркетным полом фойе, беломраморные лестницы, лепнина и позолота. Рафинированная публика в вечерних нарядах. А для меня – это закулисы и гримерки, мишурный блеск костюмов разных эпох и народов, плотно пригнанные доски сцены, пыль бутафорского цеха, где можно отыскать все что угодно от Эскалибура до волшебной лампы Аладдина. Слоны, лошади и лебеди на колесиках, морские зыби из парусины, леса из раскрашенных сетей с аппликацией, ночное небо из новогодних гирлянд, раскаты грома, создаваемые помрежем за сценой с помощью ржавого железного листа… Для меня театр – это изнанка. Театральный буфет прокуренный и душный, где в антракте собираются усталые короли и герцоги, где легкокрылые сильфиды едят вполне земные бифштексы с кетчупом и кутаются в растянутые шерстяные свитера, потому что по бесконечным театральным коридорам вечно гуляют сквозняки. Для меня театр – это балетные классы, где «…и-раз-два-три… плие…аттитюд…еще плие…руки в третью позицию, ноги в первую…» и бесконечная классика у палки, квадраты аккомпанемента на расстроенном рояле. И концертмейстер клюет носом на своих шестнадцати тактах вальса…
Репетиции, ночные монтировки света, и снова репетиции, репетиции, репетиции… костюмерные цеха с длинными рядами вешалок. А на них! Каких только костюмов нет! Вся история человечества, разные эпохи, страны, народы представлены тут. Подводный и подземный миры, необыкновенные фантазии и реальные одежды различных сословий. Принцы и нищие, святые и распутницы, юность и старость – все это тут. И все это называется одним словом, пришедшим к нам из глубокой древности. Театр.
Вот так я жил и рос и так составлял себе представление о Мире.
Я видел актеров вблизи, перед самым выходом на сцену – обычные люди. Но! Открывается занавес, и совершается чудо. Самое великое из всех чудес каким я был свидетелем – Лоэнгрин Рихарда Вагнера. Это он перевернул мою жизнь.
Даже и дату моего появления на свет определил театр. Мама пела спектакль, споткнулась, упала на сцене, в ту пору она была в положении, вот я и родился в марте, под знаком рыб, а не в июне вместе с другими львами.
Виктор остановился. Он понял что слишком долго говорит один и это не вежливо. И вообще, такие откровения не подходят для подобного случая.
Он посмотрел не на Нику, а на Татьяну. Та встретила его взгляд, и Виктор прочел в карих глазах женщины одобрение, участие и еще что-то, чему он не мог подобрать слова.
– Я пойду, чашки помою, – сказала Таня и поднялась со своего места за столом. Она давно уже поняла, что сейчас ее присутствие здесь лишнее, что этот вечер и ночь особенные для Вероники и Виктора, и что сейчас между ними совершается такое, чему не должно быть свидетелей, пусть даже самых доброжелательных.
– Давай я помогу, – встрепенулась Ника. До этого она сидела неподвижно и как завороженная слушала Виктора, не хотела, чтобы он прерывал рассказ, но когда Вяземский замолчал, а Татьяна решила оставить их наедине, Ника испугалась.
– Нет уж, сиди, в таком платье, только чашки и мыть, – пресекла Татьяна попытку Вероники сбежать на кухню.
А Ника даже и не подумала, что сидит за чайным столом все в том же вечернем платье. Несколько часов назад она была рядом в Виктором совсем в другом мире и не могла вот так сразу перейти в привычный реальный, с обстановкой городской квартиры, чайными приборами и обоями в цветочек. Сколько бы сейчас Виктор не рассказывал об обыденности того, из чего рождаются чудеса, все равно не могла она до конца поверить. Нет, не все так просто, он не договаривает, не может открыть ей всего. А сможет ли? И когда? Она так хочет этого! Больше всего на свете хочет узнать и понять…
Таня собрала чашки, тарелки и вышла из комнаты.
Виктор задумался, он сидел спокойно положив руки на колени, не испытывая никакой неловкости ни от своего пребывания в чужом доме в столь позднее время, ни от вечернего костюма, совершенно не подходящего к обстановке.
Сейчас он был откровенен с этой девочкой. Вернее с самим собой. И что бы она ни спросила – он ответил. Возможно, это театр вернул ему способность к откровенности и открытию себя, или пришло время и спектакль лишь ускорил то, что непременно бы совершилось. Ведь в жизни каждого человека наступает время, когда приходится посмотреть в себя.
– Ваша мама пела в театре? – спросила Ника. Не только потому, что стремилась поддержать разговор в той же теме, она надеялась, что не ошибается и вопросом своим не нарушит того, что было сейчас в нем.
День за днем они встречались и каждый раз он уходил за ту черту, куда ей пути не было. Замолкал, прислушивался к самому себе и уходил. И вот сегодня мир его приоткрылся. Сначала из немногих реплик в театре, теперь из короткого рассказа за столом она начала узнавать Виктора.
– Да, она пела, тридцать лет. В ее трудовой книжке всего одна запись «государственный академический театр оперы и балета имени Кирова. Солистка оперы» Когда она в первый раз вышла на сцену Мариинки ей было двадцать пять, когда вышла в последний – пятьдесят пять.
– А потом?
– Знаете, есть хороший американский фильм «Леди Гамильтон». Там про адмирала Нельсона и женщину, которую он любил, но жениться на ней не мог. Когда Нельсон погиб, через много лет Эмма Гамильтон сказала о времени своего одиночества: «Не было потом».
– Я не смотрела.
– Если попадется обязательно посмотрите, там играет Вивьен Ли, старый добрый голливудский фильм. Я его очень люблю.
– Обязательно посмотрю, – Вероника сидела на диване и внимательно разглядывала свои пальцы. Она чувствовала на себе взгляд Виктора, но отчего-то не могла поднять глаза. Все тот же необъяснимый страх мешал ей. Чего она боялась? Этого Ника не знала.
На кухне Таня звякала чашками, потом вода перестала биться о раковину, скрипнул стул. Значит все дела по дому Татьяна закончила и, по своему обыкновению, села почитать.
Нике вдруг нестерпимо ярок показался свет люстры, хоть в ней было всего три плафона, да и лампы не такие мощные. Но сейчас лучше бы горел небольшой настенный светильник, а еще лучше – свечи на столе…
– Можно я погашу верхний свет? – спросил Виктор, как будто читая ее мысли.
– Да, я тоже хотела бы, глаза устали, – кивнула она.
Вероника повернулась к стене и протянула руку к витому шнурку бра, а Виктор встал и оглядывал стену в поисках выключателя.
– Он там, у двери, за ковром, – подсказала Ника и снова приняла ту же несколько напряженную позу.
Когда комната погрузилась в полумрак стало полегче.
Виктор не вернулся на диван, он сел напротив на место Тани. Теперь Ника могла хорошо рассмотреть его лицо, а он видел ее не так ясно против света. Волосы девушки немного растрепались, выбились из прически и золотым ореолом светились вокруг головы и на плечах.
– Расскажите мне о себе, – попросил Виктор, – хоть немного. Что вы помните о своем детстве?
– Помню реку, наш дом и лес. Мы жили в селе, вернее поселке городского типа. Дом у нас был на две семьи, одноэтажный деревянный, но очень уютный. И места в нем было много, даже если и гости наезжали. Вся половина, которая наша, выходила окнами в сад и огород, там столько всего росло. Я была маленькая, а кусты крыжовника большие и колючие. Я их боялась, – Ника улыбнулась воспоминаниям, скинула тапки, подняла ноги на диван, поджала их под себя, села свободнее, немного боком к Виктору, оперлась локтем на пухлую спинку и положила голову на руку, продолжала задумчиво. – Папа уезжал часто, а вот мама все время была со мной. Помню, как она пела мне колыбельные, читала вслух, гуляла. Мы ходили на реку и собирали цветы. В лес за ягодами ходили, потом пекли пироги. Пельмени тоже лепили, как сегодня с Танюшей. Потом мне надо было идти в школу, четыре класса я отучилась в поселковой школе, дальше папа решил, что надо в Иркутск. Но там получить жилье не вышло, так мы и оказались в Ангарске. Школу я закончила там, а в Иркутск уже в институт приехала поступать. Поступила. Первый курс на дневном отучилась, а теперь вот на заочный перевелась.
– Почему?
– Папа переживает, что я живу в другом городе одна. Он вообще у меня…строгий.
– Папа ваш по профессии кто?
– Он врач, хирург, кардиолог.
– Да, серьезная профессия, ничего не скажешь.
– А вы?
– Что я?
– Вы все время так и живете в Петербурге с детства?
– Нет, не все, иногда и в Москве жил. Но учился тут. А потом по-разному выходило. И теперь не все время здесь живу, в последний год в Германии работал.
– А что вы там делали? – спросила Ника, а потом пожалела, что задала такой вопрос. Наверно бестактный, потому что Виктор смутился.
А Вяземский подумал, что, если бы он рассказал ей, такой домашней и неискушенной во взрослой жизни, про фрау Шон и про ее девочек, про Naitingeil? Да и вообще про свою жизнь. Что бы могло сейчас произойти? Нет, в этом он никак не мог допустить откровенности. И промолчал, не стал отвечать. Вместо этого сказал.
– У вас был хорошее детство. А мне вот нечего особенно вспоминать. Разве что бабушку? У нее-то я и жил в Москве. Там было хорошо, но там не было моего настоящего дома, лето я проводил в гостях, в Москве, а потом надо было возвращаться сюда, в Питер.
– Здесь было плохо? – спросила Ника.
На этот вопрос Вяземский мог ответить.
– Нет, не плохо. Мне вообще никогда не было плохо. Я любил свою семью, отца и мать. Но… Почему-то из первых воспоминаний чаще всего я вспоминаю Альму. Это собака.
С ней легче было ждать. Пока она не появилась у нас в доме, я боялся одиночества, темноты. Мама и папа уходили на работу оба, они были вечно заняты, и если меня не брали с собой в театр, я оставался. А не брали меня часто, ведь спектакли оканчивались поздно, и мама потом не могла добудиться меня по утрам, а я ходил в детский сад, который всем сердцем ненавидел. Но еще больше ненавидел я вечера. Они наступали, а я все ждал и ждал… и мне было не очень весело одному.
А когда появилась Альма уже не один был, она в кровать ко мне забиралась, живая, теплая, лизунья такая! Я любил ее. Прожила Альма тринадцать лет и издохла дома, не дал усыплять, хоть и болела. Теперь понимаю, не правильно поступил, заставил мучиться. Люди эгоистичны, лишь бы себе боль не причинить. Я закопал ее на пустыре за прачечной, там рос дуб. Это я после прогулки в парке таскал в кармане желудь и он пророс, потом я посадил его. Дубы так медленно растут, через десять лет дерево было еще тонким. Под ним и похоронил Альму. Теперь нет ни прачечной ни дуба, а над могилой моей собаки возвышается многоэтажный дом. Он виден из окон той комнаты, где я провел детство и юность.
Отец умер когда мне было одиннадцать… я не успел повзрослеть, чтобы стать настоящим сыном. Помню его любовь ко мне…
Мама тоже любит меня, но по-своему. Мое рождение сломало ей карьеру. А я не стал великим пианистом, как она мечтала.
Еще я помню…Когда мы жили на даче, я уходил в лес. Мне нравилось слушать, как шумят деревья. Я любил берег Финского залива и плеск волн. Любил гальку и ракушки на берегу. Часами бродил и рассматривал песок под ногами в надежде найти янтарь. Но на нашем берегу нет янтаря – он в Прибалтике, на Рижском Взморье.
Я лазал на корявые деревья, которые росли на берегу, и смотрел на закат. С тех пор я люблю закат больше, чем восход.
А восход я встречал в лесу, то есть я его не видел, но ощущал. Птицы просыпались, небо становилось из серого ярким и прозрачным. Это было, когда я до света уходил в глушь за ягодами. Никогда не боялся ни леса, ни моря. Я любил бродяжничать.
На велосипеде, совсем маленьким, уезжал в такую даль, что родители ужаснулись бы, если бы узнали. Там, в этой дали, были поля. Речка с разваленным мостом, под ним перекат. Вода бежит по камням, чистая, прозрачная. Бывало зайдешь в воду и долго стоишь, так что ноги застынут и уже не чувствуешь ничего, даже прикосновения быстрых струй. Помню знойные полдни, васильки в поле и еще колокольчики и ромашки. Именно с той поры я так люблю ромашки. И синее небо. Я тоже что-то искал в нем. Еще я вспоминаю осень. Тихую и печальную. Безмолвный лес и изредка крики перелетных птиц в небе. Так что выходит главное воспоминание моего детства – это все-таки одиночество. А, еще была музыка. Не всегда меня заставляли играть – я и сам тянулся к инструменту. Музыка наполняла мое одиночество звуками, и тогда мой мир не казался пустым. Он был прекрасен, печален и полон света.
Потом музыка стала образом Рыцаря Лебедя. Он, как и я, был одинок. Я думал о нем. Представлял себе его, такого земного. Может быть, это смешно, но я представлял его именно в таком, похожем на театральный, костюме, в серебряных доспехах и шлеме с крыльями лебедя, тоже серебряными. Я любил его и наверно с той поры как он пришел в мое сердце, я уже не был один. Но это все было потом. Не в детстве. Маленьким мальчиком я еще не знал его. Хотел ли я повзрослеть? Не знаю. Кажется не очень.
– А Лоэнгрин, он тоже был один? – спросила Ника.
– Да, только раз ему выпало счастье обрести семью, любовь, но женщина, которая поклялась не нарушать запрета и не спрашивать о том, как зовут ее рыцаря, не смогла сдержать слово, сохранить доверие. Она и спросила. Рыцарь Лебедя назвал имя, после этого он должен был оставить ее.
– Нельзя было простить?
– Не знаю… я тоже много думал об этом. Вероятно нельзя. Тот, кто сомневается в любви – теряет ее.
Они сидели молча и смотрели друг на друга. Глаза в глаза. Вероника перестала бояться. Страх ее прошел, вместо него появилась горячая нежность. Ника представила себе тонкий молодой дуб на пустыре у серой кирпичной стены прачечной, а под дубом – мальчишку с заплаканным лицом и упрямо сжатыми губами.
– Я сдала билеты на поезд, – сказала Вероника.
– Что? – Виктор не смог, да и не хотел скрыть свою радость. Она… не уедет. Он почему-то настолько был уверен в том, что Ника останется надолго, что пропустил мимо ушей вторую половину фразы, – так что пробуду в Петербурге еще до среды, – добавила девушка.
– До среды? – Виктор пытался связать это с возвратом билетов и решением Вероники жить в Питере.
– Да, я вернусь домой на самолете. Вылет в среду вечером, а через пять часов уже буду в Иркутске.
– Да…через пять часов… большой перелет. И когда вы поменяли билеты?
– После Старой Ладоги. Мы как раз в центре с Таней были. Там на Невском и авиакассы.
– А я и не знал, думал завтра вас провожать. Что же не сказали раньше?
– Я…боялась…думала вы рассердитесь. И так столько времени со мной.
– Рассержусь? Нет…конечно нет. Я очень рад. Мы можем тогда еще куда-нибудь сходить. В Эрмитаж. – Он говорил только затем, чтобы не молчать и не показать ей, как сильно расстроен.
– Да, в Эрмитаж я бы хотела…
Ника чувствовала перемену в тоне Виктора, но не могла догадаться о причине.
Он взглянул на часы.
– Больше трех. Тучков мост давно открыли. А вам с Таней спать пора. Так что поеду я…
Виктор поднялся, аккуратно придвинул стул к столу. Ника заторопилась встать, чтобы проводить его, но никак не могла нашарить под столом тапок.
Вяземский уже вышел в коридор, туда же из кухни прошла Таня, теперь Веронике было не проститься с ним так, как она хотела бы.
Виктор быстро оделся. Вежливый обмен любезностями, обещание позвонить и дверь за ним закрылась.
Опять ушел…
Что же она сказала или сделала не так?
На кухне все было перемыто и убрано, ничего на долю Ники не осталось, Таня закончила вытирать стол.
– Ну что, Никуся? Хороший день?
– Да…
– А почему так грустно?
– Нет, устала просто, пойду платье сниму, потом в душ и спать. Вещи можно не собирать на завтра.
– Ты так говоришь, как будто не рада, что осталась… Подожди, сядь, я сказать хочу.
Ника присела за стол, подперла щеку рукой.
– Правда устала, так вроде не заметно и пешком не ходила, все на машине, а в театре сидели, но столько впечатлений!
– И не только от спектакля, – Татьяна села напротив – я ни о чем не спрашиваю, захочешь – сама расскажешь. Только ты будь осторожнее, как в омут не бросайся.
– Ты о чем?
– О Викторе. Взрослый он.
– Да, взрослый… Пойду я Танечка, – Ника даже с самой близкой подругой не хотела говорить о нем. Странное чувство, что обсуждать Виктора за глаза оскорбительно, остановило ее. А еще страх. Ника боялась ошибиться, сказать об их отношениях, о своих чувствах не правильно. Но самое главное, она стремилась сохранить все только для себя, чтобы никто не касался.
Вот уйдет в комнату, ляжет в постель и поминутно переберет в памяти вечер с ним, его слова, взгляды, прикосновения. Взрослый, да! И какой замечательный, красивый, умный. Чудесный рассказчик… Все не то. Она не могла подобрать слов. Все вспоминала, вспоминала его, с тем и уснула, а разбудил ее звонок Виктора.
– Вероника, доброе утро, вернее день, не разбудил?
– Нет, нет…я уже, – Ника терла заспанные глаза. За окном белый день, а кажется, что шесть утра. – Я давно встала.
– Не правда, – рассмеялся Виктор, – по голосу слышу. Ну…часа полтора еще можете поспать, а потом, если хотите, поедем посмотрим еще один парк, погода сегодня подходящая. А Эрмитаж оставим на завтра.
– Хорошо, как вы скажете, – Ника радовалась, что от вчерашнего недовольства и следа не осталось. Может, ей вообще показалось? Просто поздно было, вот он и ушел. Не ночевать же ему у Тани.
– Тогда я перезвоню за полчаса до того, как подъеду. Приятных снов…
– Спасибо, – Ника рассмеялась, перевернулась на живот и обняла подушку.
