Текст книги "Оглянись на будущее"
Автор книги: Иван Абрамов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)
40
Взбежав на свое крылечко, Стрельцов отряхнулся, сбивая потоки дождевой воды с плеч, с головы, с лица, посмотрел из-под крыши вверх, неловко выгибая шею, пробубнил озадаченно:
– Дай-е-от, родимушка. Ну, что б ему подождать денек.
В доме тихо, темно, неуютно. Дед отсутствует. Наверно, от лиха и тоски сбежал на какой-нибудь совет пенсионеров. Ходики остановились, опустив гирьку до самого пола. Пахнет застарелой пылью, прелой паклей, выпадающей грязными клочьями из щелей и пазов, но особенно остро пахнет одиночеством. Въедливый запах, неистребимый. Это лишь люди несведущие думают по наивности, что такого запаха нет. И до чего нелепо, необъяснимо и глупо уходить на ночь в такое жилье. Зачем? Почему? Весь день живешь на работе и словно бы умираешь дома на ночь. Для чего это и кому понадобилось? Что приводит сюда? Какие надобности, какие заботы? Негде переночевать? Да нашлось бы место. Осиротевший дед? Это факт, деда жалко.
А еще – надо бы перекусить. Хоть что-либо. Маятно, скоро назад. На стенд. Натощак долго не протянешь. Руки дрожат натощак. Что там – в холодильничке? Бычки в томате? Буфетный хек? Окаменевший кусок сыра? Может, щи в печке за скулом? Теплые, как телячье пойло, пахнущие портянками и ракитовой корой. Ракитовой корой – это понятно, дед, как на грех, раздобыл ракитовых дров. Но почему – портянками? Или это лишь кажется? От нервного расстройства? А мышь, как видно, решила переселяться. Вещички увязывает, суетится, дура. Не поймет, что в новом да чистом ей не приютиться. Ну, ну, валяй. В крупнопанельный крой, там скорее зубы повыкрошишь да и угомонишься. И хорошо бы чайку. Горячего, с вареньицем. Неужели не осталось? Укатали трехлитровочку Ляксандрину? Да и сахара, наверно, нету. Доканали деда мудреные книжки.
Встал Иван, на ощупь взял ухват у припечка, поддел на палец заслонку. Понюхал. Пахнет. Щами. Поторкал ухватом, потянул чугун на себя. Теплый. И ладно. Не до блинов, коль нет тещи. Снял сковородку, взял чугунок за край. Поставил на стол. Хотел включить свет. И чутко прислушался. Игорь. Уже. Не велик фон-барон, а все равно неловко при нем такие щи стербать. Поспешно сунул чугунок на загнетку.
Звякнула дверная цепочка. Тяжелая поступь сотрясла хатенку до кончика печной трубы. Гулко бухнуло что-то увесистое. И полный ярости и нестерпимой боли голос Игоря:
– Ты что тут – заминировался, забаррикадировался? Я что – свои кости тут… ломать должон?
Щелкнул Иван выключателем, позвал ехидно:
– Правее держи, какого рожна жилье рушишь!
– Бульдозером. В болото ваше жилье! Ч-черт, варган больше арбуза. Где ты тут? – И встал на пороге в лоснящемся клеенчатом дождевике с капюшоном, в резиновых болотных сапогах, с толстенной палицей в руке. Наверно, половину собак на Радице перекалечил. Любит это развлечение. Чудак-человек, собаки-то чем виноваты? Этак можно докатиться, что и чурюканов кинешься кипятком шпарить. Не с них надо начинать, вот в чем суть.
– Преисподняя баня, – объявил, гневно оглядывая стрельцовскую горенку. – Тараканий профилакторий, чертова сервировочка! Сколько тебе повторять: давай пошатаем. Женим Гордея хотя бы на Ляксандре-крановщице, отряхнем прах – и на этажи. А что? Лучше в общежитии валетом с кем ни то, чем в такой берложине.
– Садись, – указал Иван на табуретку. – Гляну, может, покусаем чего. На разносолы не рассчитывай, у меня дед всю политэкономию превзошел, куда зря средства не распыляет… Сыр будешь? – показал лоснящийся от твердости кусок не то российского, не то голландского, а возможно – несъедобного сыра. – Икра кабачковая. Давняя. Яйцо. С клеймом. Во! – показал маленькое, желтенькое яичко. – И все. Вон там хлеба полбуханки, – указал на полочку, занавешенную проредившейся от старости кисеей. – Достань, будь ласков.
– Ну и живешь ты, – покачал головой Рыжов. – Я уж бобыль – хуже отшельника, а у тебя вовсе болото лешачье. Слушай, Иван! Да плюнь ты на здешних мордохватов!
Видно, не просто вырвалось это слово у Игоря. Но к чему сказал? На здешних мордохватов можно плевать, можно не плевать, ничего это не изменит. Да и нет их тут – мордохватов. Люди тут. Трудовики. Игорь и сам это знает. Не о чем спорить. Любой согласится в светлой квартирке, с балкончика, да после ванны, после баночки пивка побалакать о том о сем, и не вспомнит о худой крыше, о ветхом заборе, о гнилых яблоньках, о георгинах в палисаднике. Поглядывай вниз, поплевывай на житейские заботы, особенно, которые мелочевые, рассуждай о мировых проблемах, и не надо ни краску тащить за пазухой, ни штакетник клянчить, ни вообще мелочиться на какие-то несчастные опилки на чердак. О чем речь? Любой пойдет в крупнопанелку. Не все там поместятся, вот о чем речь.
– И не калечь ты здешних собак, – устало посоветовал Иван Рыжову. – Калеченные, они злее, а с делом собачьим не справятся. Ну, что там, в небесах?
– А влопались мы, вот что там! – швырнул Игорь палку в угол. Сел, раскорячив могучие ноги, ударил кулаками по коленкам, повторил гневно: – Влопались!
– Чего-нибудь придумаем, – пообещал Иван. – Будешь? – опять указал на кусок лоснящегося сыра. – Да! Рыбка соленая где-то есть. Недавнего улова. Учти, на всю ночь настраиваться.
– Учел, – потрогал Игорь свой живот. – Два гуляша с макаронами под черное пиво… Да одну, одну! – поспешно пояснил он. – Чтоб в горле не застревало. Ну и… это, компот от пуза.
– Да ладно тебе! Остался компот, подумать – сласти! Ты вон что, сказала мне… тут одна, что-то Федька Мошкара развеселый нынче.
– Чего им не веселиться?
– Трезвый, – уточнил Игорь. – Трезвый, а хуже пьяного. Так и сказала: обалделый, и все орет: я им еще подсыплю, я им покажу!..
– Буду собираться, – отклонил Иван щекотливую тему. Он знал, кто сообщает Игорю о Феде Мошкаре. Не касалось его все такое. Подошел к облупившемуся шифоньеру, распахнул обе дверцы, постоял, меланхолично улыбаясь, теребя край старенькой плащ-палатки, произнес невнятно, грустно:
– Такое дело, понимаешь… Так получилось. – И снял плащ-палатку, резким взмахом расправил и накинул на плечи. – Пошли!
Игорь знал: эту плащ-палатку и еще какие-то солдатские вещички прислали в сорок пятом, вскоре после похоронки. Вещички мелкие ушли со временем, эта – осталась. Последняя память об отце. Наследство. Раза два, от силы три видели Ивана в этой плащ-палатке. Зачем накинул теперь?
Завязав тесемки у подбородка, Иван ткнул пальцем в выключатель, бросил в кромешной тьме:
– Держись в затылок, Игорек. Мы идем на работу, друг мой, на работу! Вот так, матросик, работа работе не всегда ровня. А мы идем на самую-распресамую. Запомни это, матросик, хорошенько запомни.
– Ничего, Вань, одолеем, – попытался Игорь приободрить Стрельцова. – Пусть не хвалятся, нас двое… – Но и сам понял: не получилось. Не в тон сказалось. Да и ну их, слова.
На испытательном стенде ни души. Жучит дождь по дощатому настилу, по сваленным костром трубам и вентилям, по звонким крышам вагонов-котлов, и такая музыка получается, что хочется забраться куда позатишнее, закурить да и уснуть. Еле пробивается желтый свет двух лампочек, подвешенных на шестах-времянках, раскачивается, скрипит все под ветром-свистуном, кажутся зловещими и бездонными лужи, испятнанные шевелящимися пузырями. Какая тут работа?
– Тысяча одна ночь и сорок разбойников в пивных бочках, – проворчал Игорь. И юркнул в тамбур вагона распредустройств. – В такую погоду хороший хозяин собаку из конуры не гонит. Ну, что будем – совещаться или спать? Не каторжане мы на самом-то деле!
– Мы энтузиасты, – уточнил Иван бодро. – Сейчас мы построим хитрое приспособление и приступим к исполнению обязанностей. Там вон, – указал на кучу каких-то узлов и коробушек, – моток катанки. В вагон его не втащить, будем действовать на месте. Надо сделать каркас. Вроде зонта, но побольше. На каркас натянем мою плащ-палатку, и ты, привыкший к штормам и волнам, будешь укрывать меня и мой огонек. Все! Совещание окончено, можно приступать к делу! Мы не лыком шиты, матрос!
– А утром нам по орденочку за верность и прилежание, – продолжал Игорь, поняв, что работать придется, и потому успокоившись. – Но если мы тут дров наломаем, сунут нам, голубчикам, в одном приказе по выговору, строгому, и начет сделают.
– Нескладно сочинил, – перебил Иван тираду товарища. – Да и нет у нас времени на беллетристику. Пошли!
Больше часа возились, сооружая проволочный каркас, натягивая на него плащ-палатку, успели и к дождю привыкнуть, и к полутьме присмотреться. Да и не впервой все же. Словом, работа как работа.
Зонт получился знатнецкий. Прочный каркас, удобная ручка-державка, перехваченная перекладиной, чтоб легче было управляться. Брезент натянулся туго, но остаточек, как ни ловчился Иван, пришлось отрезать. Насовсем испортили плащ-палатку.
Перекурили в вагоне распредустройства, для успокоения совести отжали нижнее белье и носки, приступили к главному.
Первый узел выставили на готовые кронштейны, наживили фланцы монтажными шпильками, Игорь тщательно выверил под угольник, укрепил струбциной стык и, торопливо перекрестившись, бросил:
– Давай!
Стрельцов спокойно включил рубильник сварочного агрегата, вставил электрод в держатель, наклонился к стыку, черкнул электродом, и ударила в ночь пронзительная голубая звездочка острыми и яростными лучами. Рассвирепевший ветер протестующе взвыл, рванул звездочку прочь со стыка, не одолел с налета, взял новый разгон. Из-за угла, как разбойник, толкнул в спину сварщика, схватил дерзкий огонек за вихор, покачал, расшатывая, отделяя от основания, опять отлетел, шлепнувшись о мокрую стенку вагона. Неистово взвихрил черную лужу, взбаламутил булькающую тьму.
– С-под ветра держи! – крикнул Стрельцов, бережно прикрывая рукавицей пульсирующую, упорно шипящую звездочку. – Да не меня ты прикрывай, не меня! Огонек береги! – И все ниже, ниже клонился к земле, провожая по стыку свою ослепительно прекрасную звезду.
Не сладив с настырным пульсирующим огоньком, ветер переменил тактику. Разбежался чуть не от последнего вагона, скомкал воедино булькающую тьму и дождевые струи, швырнул под защитную маску сварщика, мимоходом столкнув его в лужу меж вагонными буферами.
Но звездочка-то не погасла. Ни на мгновение не сорвалась со стыка. Все так же устойчиво шипя и расстреливая темноту стремительными лучами, раскачивая лиловыми отблесками, расталкивая и рассекая ветер, добралась до уже остывшего, до своего же следа, оставленного в самом начале жизни на стыке, наново расплавила отвердевшую сталь, соединилась навсегда ровным оранжевым валиком и только тогда, раз несколько притопнув напоследок, оторвалась от своего основания, смачно прищелкнув, потухла. Не исчезла, не упала, просто потухла за ненадобностью.
– Лиха беда начало, – пропыхтел Стрельцов, выбираясь из тесного переплетения труб. – Ну, как ты, не раскис? – И, выбросив из держателя огарок электрода, вставил новый.
И опять, звонко клюнув трубу на самом стыке, затрепетала горячая жизнь, опоясывая медленно, но неуклонно, две трубы в одну, объединяя для дела, перескакивая с одного стыка на другой, приплясывая, шипя, взрываясь и вновь возгораясь.
– Давай, Ванек, жарь ему в наглую морду! – поощрял Игорь, воюя с ветром не на жизнь, а на смерть, отсекая слепому и мрачному дождю все пути к бессмертной звездочке. Огромный зонт то вздымался парусом и выворачивал руки, то падал, пришибленный упругим напором ветра и тьмы, то бился о стенку вагона дробно и лихорадочно, как бы прощаясь с остатками сил и надежды, но ни разу не дал столкнуться двум враждебным стихиям: огню и воде. – Давай, парень, жарь! Пусть не берет нас «на понял»! Мокрому дождь не страшен, а победителей не судят. У-ух, работенка, где ты раньше была?
Молодчина он все же. Не час, не два бьется, рассвет вон сереет, а ни слова о пощаде. И вот – шабаш! Даже сам себе не поверил Стрельцов. Ощупал еще теплый стык, отстранил зонт, стряхнул мокрые рукавицы в защитную маску, поглядел вверх, размазал по лицу ладонями колкие капли, выдохнул еле слышно:
– Амба…
– Ай правда? – огляделся Рыжов. – Ух, сервировочка, матери-батери! Сварганили, а! Иван! Черт полосатенький! – И, прислонив зонт к стенке вагона, ударил по настилу краснофлотское «яблочко».
Трудно переставляя ноги, Стрельцов прошел до конца настила, вырубил ток сразу, по всему стенду и увидел, что не рассвет, настоящее утро наступило. Вернулся к трубопроводу, взял маску с рукавицами, «колчан» с электродами, еще раз огляделся, как на поле боя, и неумело, но громко запел:
– А майскими короткими ноча-ами-и…
41
Пятнадцатый энергопоезд точно в срок встал на комплексные испытания. Двинулась по ленточным транспортерам угольная крошка, засветились матовые окна в дверцах котловых топок, упруго, все набирая силу и скорость, зашелестел в нескончаемых сосудах трубопроводов азартный пар. Стрелки манометров ожили и помаленечку, слегка вздрагивая, поползли к заветным отметкам, теплом и живой силой повеяло со стенда. Запахло угольным дымом, нагретыми термоплитами, хлорированной водой, шумно фонтанирующей в градирнях.
В вагоне распредустройства, на рабочих площадках котлов, в тамбурах вагона-турбины суетились люди – и по делу, и без дела, и вовсе лишние пока. Но что поделать, каждый из этих людей вложил что-то свое в оживший на стенде энергопоезд и теперь считал правом и необходимостью увидеть, как пойдут дела у новорожденного, не оступится ли на первых шагах, не подведет ли. Так повелось тут, и никто никого не считал лишним.
В дальнем конце стенда, на мокрых приступках, плечо к плечу сидели люди, которые ни так ни этак друг другу не симпатизировали. Сидели и курили, прислушиваясь к чему-то, о чем-то размышляли, чего-то ожидая. Полчаса назад Павлов спихнул опрессовку трубопровода питательной воды, впервые сваренного Стрельцовым. Десять минут назад Мошкара подписал акт приемки и паспорт вагона-котла. Пять минут назад начались комплексные испытания. Семьдесят два часа будет работать энергопоезд на предельной нагрузке, и может случиться еще всякое. Все чисто-гладко бывает лишь на бумаге. Но главное, что-то, не относящееся впрямую к испытаниям и вообще к энергопоезду, уже совершилось, что-то изменив и вокруг, и в душе, и в будущем. Что же произошло? Вопрос один, ответов много. Люди разные, у каждого свой взгляд и на малое, и на большое. И ожидания у каждого свои, и надежды, и упования. Но вот сидят рядышком, как самые закадычные друзья. Такие разные, но рядом. Возможно, все же есть что-то, объединяющее их.
– Ну, что? – стрельнув окурком в маслянистую лужу, спросил Павлов. Возможно, он и сам не совсем определенно знал о чем спросил.
– Цыплят по осени считают, – рассеянно отозвался Мошкара. И тоже не мог бы пояснить: каких цыплят, почему непременно по осени?
– Ты вреднее забора, – опять же неопределенно сообщил Павлов.
– За это мне спасибо и нижайший поклон, – усмехнулся Мошкара каким-то своим мыслям. – Не попавши в воду – плавать не научишься. А коль слышал ты, что жизнь есть борьба, вот и поклонись, коль не вовсе дурак. Я вас бороться учу, жить учу. За науку надо платить.
– Сколько причитается? – полез Павлов в карман. – Какие у вас теперь таксы? С Ефимчонка три шкуры содрали.
– У него одна – и та в дырьях.
– Кто умеет, в январе сеет.
– И все-таки мне что-то не нравится, – вздохнул Мошкара. – Не то и не так. А что и как – башка не вмещает.
– Бери, – предложил Павлов сигарету. – Не то и не так? Башка не вмещает? Хорошо сказал. Моя, между прочим, тоже на этот манер. Почему одни все пашут и пашут, а им никто спасибо не хочет сказать? Почему другие, как с горы на салазочках, а их – в тряпочки, в теплую ватку, в печурочку, как мальчика-с-пальчик? Ночью тут два хороших человека подвиг совершили, а эти вон – дрынды-брынды взад-вперед и думают, что они тут самые нужные и самые главные. Почему так?
– Пирамида, – пояснил Мошкара. – И насчет подвигов, и насчет невест. Кому лежаленькую, как яблоко в марте, кому вишенку августовскую, а кому и вовсе гнилота тухлая.
Разве поймешь. Не поддержал Павлов тему. Понял, куда клонит Мошкара, но сейчас не до этого. Встал, размял затекшие ноги и с немыслимой ловкостью начал карабкаться по монтажной лесенке под крышу котла. Нехорошее что-то оттуда пищало. Тонко так, будто длинная раскаленная игла сквозь рыхлый снег пролезала. Тонко, да звонко. Бьет едва приметная туманная струйка из-под штурвальчика запорного вентиля, вопит о том, что удалось вырваться на простор, невдомек, что голос этот противнее сирены. Плашмя вытянулся Павлов под раскаленной железной крышей, выхватил из нагрудного кармана маленький разводной ключ, примерился, оседлал шпильку гранбуксы рубчатыми губками, потянул, прошептав, как молитву:
– Угомонись ты, куда тебя прет!
Угомонилась. Могла и не послушаться, но умолкла. Вовремя. Мошкара, может, слышал, может, не слышал, прочие – ясно, что нет. И ладненько, и славненько. Комплексные испытания для того и существуют, чтоб ликвидировать дефекты. Но не дай бог, не приведи-помилуй, если узнают о дефектах товарищи заказчики. Акты, заявления, рекламации. И суета, суета, от которой и на ровном споткнуться можно.
Полежал, послушал, не спуская цепкого взгляда с легкомысленной гранбуксы, слез неторопливо, сел на прежнее место.
– Ну чо там? – с деланным безразличием спросил Мошкара.
– Тепло.
– Чо лазал?
– Париться.
– Чо ж быстро слез?
– Веник забыл.
– Опять запищала.
– Кто?
– Она. Бери веник… Да шучу, шучу. Не слышал, пятнадцатый куда пойдет? Говорят, в Каракумы.
– Иди-ка ты спать.
– Погуляем. – И тоже встал. Тоже покачался, разминая ноги. И вошел на рабочую площадку котла.
Представитель заказчика – в данное время самая важная фигура из всех тут присутствующих – уважительно кивнул Мошкаре. Дескать, все тут люди хорошие, но только ты, какой ты ни на есть, неусыпно и неуклонно соблюдаешь именно мои интересы. Так оно и было на самом деле, так оно и должно быть. Заказчику нужно качество, надежность, безотказность в работе. Мошкаре – то же самое. И, улыбнувшись лягушачьими губами, вымолвил Федор Пантелеевич все то же неопределенное:
– Что-то не то и не так. – Провел рукой по вспотевшему от напряжения трубопроводу питательной воды, вздохнул, покачал головой.
– А что не так? – насторожился представитель заказчика. Почтенный человек в зеленой шляпе, в чуть припачканной рубашке командированного, с немного покрасневшими от хлопот глазами. – Где, простите, не так?
– Если б знать, – еще красноречивее вздохнул Мошкара. – Чутье, как говорят теперь: интуиция. – И еще раз размазал мелкие росинки по вибрирующей лоснящейся трубе. И ушел, пришлепывая по мокрому настилу подошвами рыжих кирзачей, привычно вздергивая плечиками, шмыгая носом, как бы принюхиваясь к тайному и невидимому.
Заказчик, хотя и почтенный, он всего лишь представитель. У него единственное право: ответственность. За все, вплоть до пустяковины. Долго смотрел вслед старшему приемщику, моргая белесыми ресницами. Тоже провел ладонью по росистой трубе питательной воды. Покосился на манометр, потрогал поочередно все шесть запорных вентилей, окликнул кочегара и строго сказал:
– Видишь, милейший, тут что-то не так и не то. Поглядывай, дело ответственное.
– Так мы что, мы всегда на посту, – успокоил заказчика сметливый кочегар. Не впервой тут озабоченные не в меру.
– Тут вот, – и еще раз смазал заказчик капельки росы с обычного трубопровода. – И не так что-то. Не так что-то, – повторил почти панически. И припустился в сторону цеха.
Через полчаса, как-то незаметно, хотя сам по себе человек видный и рослый, появился на испытательном стенде заместитель главного инженера по энергопоездам. Настоящий и тонкий специалист. Никуда не заглядывая, вошел прямо в первый вагон-котел, остановился перед трубопроводом питательной воды, посмотрел, послушал, чуть склонив крупную голову к главному вентилю, пощупал сварные швы и так же незаметно удалился.
Еще через час, когда энергопоезд набрал полную силу, в вагоне распредустройств требовательно и тревожно заголосил телефон.
Начальник стенда извлек трубку из гнезда, прислонил к уху и четко произнес:
– Испытательный стенд на проводе. Что-о? Как так – остановить испытания? По звонку? Ну, нет. А почем я знаю, может, меня разыгрывают. Будет официальное распоряжение по форме, конечно, остановим. – И, вставив трубку в гнездо, ошарашенно констатировал: – Вот это пироги с начинкой!
Конечно, работа есть работа, тут никто от ошибок не застрахован, но все равно – потолковее надо бы объяснить причину таких решений. Остановить испытания! Легко сказать. Написать тоже не трудно. В чем дело?
К сумеркам выветрились со стенда запахи живого дела. Погасли матовые глаза в дверцах котловых топок. Умолкли градирни, остыли трубы острого пара. И лишь монотонный шум нескончаемого дождя прозвучал заупокойной молитвой над мертвым, всеми покинутым телом.
Тускло мигнули две лампочки на шестах-времянках. Зловеще и злорадно прошипел ветер в межвагонных соединениях.
Начиналась ненастная, недобрая, ненужная ночь.
