Текст книги "Оглянись на будущее"
Автор книги: Иван Абрамов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)
37
– Что ж ты так? – спросил Ивлев, догнав Стрельцова. – Горячку пороть зачем же?
– Я сказал все, – не принял Стрельцов примирительного тона. – Я не виноват, что вы тут… Да хватит, хватит!
До моста через Оку шли молча. У моста Ивлев спросил:
– А куда мы?
– Я к Терехову.
– Погоди. Были мы у Терехова, – сообщил Ивлев. – Он, правда, тоже ничего не слышал насчет Егора, но по бригаде мы говорили. Да погоди, давай посидим, – указал он на скамеечку в придорожном скверике.
Прежде чем сесть, Ивлев тщательно протер скамейку носовым платком, зачем-то взял у Ивана сумку с банкой варенья, поставил на край скамьи, пригласил:
– Поговорить нам надо, Иван. И о том, и о сем, и об этом тоже. Так вот: были мы у Маркыча. Спросил: почему тебя не прихватили?
– Спросил? – вырвалось у Стрельцова.
– Спросил. Более того, сказал, что такие дела без партгрупорга не решаются… Ты глянь, глянь! – запрокинув голову, указал Ивлев на небо. – Сказка! До чего же люблю я такие закаты. Душа мрет… Вон, видишь, озеро. Кувшинки у берега, лодка у мостков. Девчушка купается. И нет, и все… Мелькнуло, обдало душу… Иван. Скажи мне вот что: ты любил ее?
– У тебя полегче вопросов не найдется?
– Я понимаю, трудный вопрос, но все же. Меня тоже понять надо.
– Понять? Тебя? – Стрельцов демонстративно оглядел Ивлева, покачал головой. – Понять, значит? Каждому хочется, чтоб его понимали. Сам-то ты умеешь понимать? Ну, ну, я не обижаюсь, будь добрый, не я затеялся. Так вот: я тебя понимаю. Но при чем тут рыбьи ноги? Люблю я или не люблю, любил – это и вовсе прошлое, так не так, это мое дело. Она любила ли? Любит ли? Тебя, меня, себя, вообще кого-либо и что-нибудь? Ты этим не интересуешься?
– Очень.
– Так вот, меня она не любила. Нет, понял ты! Это радицкие старухи так понимают: если целуются-милуются, значит, любят. Что любят? Целоваться? Так это и муравей любит. Вон у нас Тоська с Оськой… Можешь считать, что отсюда тебе ничего не грозит.
– Это честно? – Виктор посмотрел вскользь на багровое облако, неожиданно показавшееся над гребенкой леса, взял сумку и встал, но опять сел, потупился, повторил вопрос: – Это ты… без кирпичей? За пазухой нет ничего?
– Как вы любите упрощать, все упрощать, упрощать! – возмутился Стрельцов. – Для чего это? Вам для чего, тебе лично для чего?
– Не пыхти, – попросил Ивлев. Положил руку на плечо Ивана, надавил, успокаивая. – Я не люблю упрощать. За других не ответчик, но я не люблю. Но скажи: как я могу спросить об этом?
– Вовсе не надо спрашивать!
– Не согласен, – покачал Ивлев головой. – Если ты любишь и смог расстаться, почему я не смогу? А если не любишь, все по-иному…
– Ты на ромашках не гадал? – насмешливо спросил Иван. – Да откуда мне знать, откуда? У меня что – на полочках лежат эти ответы? Может, я так люблю? А может, не люблю так? Да не ерзай, это я вообще. С Танюшкой мы разошлись давно. Хочешь знать, мы с нею и не сходились в том смысле, ну… в смысле любви. Показалось что-то… Да и когда это было! Потом – так, то от скуки, то… по возрасту. И все же не об этом ты меня спросил. Нет, не об этом.
– Возможно, – согласился Ивлев. – Но для меня теперь это очень важно. Только вот что… извини, что откровенность моя тебе неприятна, вот что хочу сказать: она тебя любит.
– Нет! – рубанул ладонью Иван. – И не было. Она любит те годы, которые не вернуть. Прошлое. Дорогой мой, все мы любим прошлое. Все! Мы только признаваться в этом не любим. В прошлом наша отсталость, в прошлом наши ошибки, в прошлом беды немалые. Детство наше в прошлом. Юность наша. У других вообще все в прошлом. И нет кроме вовсе ничего. Ты не согласен?
– Ну, допустим.
– Нам хорошо нукать, у нас будущего по два вагона, – продолжал Стрельцов, вдруг осознав, что нащупал что-то очень важное. Он, честно говоря, вот до самой этой минуты не мог понять: что было у них с Таней? Что осталось, что есть? Теперь понятно. Была юность. И только. И спросил, резко дернув Ивлева за рукав: – Ты любил? Ты по-настоящему любил? Ты в этом твердо уверен? Я говорю о девушке, а не вообще о юности. Была у тебя?
– Мне тридцать первый год, – тихо, горестно вымолвил Виктор. – Я помню свою юность. Но мне тридцать первый. Таня мне… очень нравится, коль ты так пристрастен к словам. Очень.
– А мне, например, очень нравится Зоя, – твердо, бестрепетно вымолвил Иван. И ужаснулся. Это же не просто слова. Зоя и в самом деле ему только нравится. Как же так? Можно ли так? Но, что сказано, то сказано. Да и нечего больше сказать. Люблю – не люблю, разве поймешь?
– А тебе спасибо. За откровенность. Да, насчет всего этого, – перешел Ивлев на другую тему. – Я спросил Леонида Марковича, он в курсе. Он так и сказал: Павлов прав. Первая пусть будет первой, когда-либо и вторая появится, но не такой ценой. А насчет Егора он ничего не знает. И вот еще, – опять положил Виктор руку на плечо Стрельцову. – На пятнадцатый поезд дано разрешение. Вари. Не подкачай, прошу тебя.
– У меня вопрос, – встал Иван. – Лично ты согласен, чтоб мы расстались с Мошкарой?
– Нет.
– Почему?
– Это имеет значение? Я всего лишь технолог.
– Я не технолога спрашиваю.
– А-а! Тогда согласен.
– Не странно это? Двое вас Ивлевых?
– Один. Но решать надо очень разные задачи.
– Это называется гибкость? Изворотливость? – гневно набычился Стрельцов. – У тебя задачи двоятся, у Ступаков – методы. Что получится в результате?
– В результате я с тобой. Но технологу от этого не легче. Что тут непонятного? Технологическая революция, брат Иван. Думается мне, как бы не пострадали и наши традиции, и наши представления о личности, и, если хочешь, наша мораль. Техника – это штука безликая. Понятно каждому, лучше было, когда мартеновские трубы не коптили. Но как без них – никто не знает. Нельзя, наверно, без них. Смирись, человек. Смирись, смирись! Боюсь, как бы не переусердствовать нам в смирении. Боюсь. Потому и говорю тебе: нет однозначных ответов. Но одно знаю твердо: ты должен быть. Вот так. И до свидания, мне во второй раз к Терехову неловко. Бывай!
38
Захар Корнеевич Ступак нисколько не преувеличивал, когда утверждал, будто знает людей своего цеха как собственные пять пальцев. Дело тут не в любознательности, не в каком-то повышенном интересе к людям, Корнеича такие пустяки не мучили. Он крепко-накрепко усвоил заповедь: «Хочешь верховодить людьми, знай о них все». И он знал. Все. Даже такое знал, что, казалось бы, никому и знать не полагалось. Зачем кому-то знать, что от рябой суки-дворняжки, прижившейся у Мошкары, только никчемные щенки, что тетка Божедомиха мучает своих кур понапрасну, что у того же Егора Тихого чай любят с селедками, а дед Гордей до сих пор талдычит о мировой революции. Отпетые песни, ненужные заботы, глупые наклонности. Но в том-то и дело, что человек – это прежде всего наклонности. Он, может, не совсем это понимает, но если бы Божедомихе сказали, что кур разрешено держать только на воле, она всем в одночасье головы бы пооткрутила. Тот же Гордей – он не просто во сне видит мировую революцию, он этим самым внуку голову задурил. Только мировыми масштабами привык чуть не с пеленок мерить жизнь Иван Стрельцов. Ну а что касается Егора Тихого, то тут и вовсе в ряд приходится. Дай им – ротастикам – вместо селедки икру паюсную, они от такой жизни в рай не согласятся.
Обо все этом думал Ступак, стоя перед зеркалом и поправляя галстук и кончики воротника новенькой нейлоновой рубашки…
– Эй, дядек, витчини, бо зависки посгепаю! – орал Никанор, грохая кулаком в двустворчатую дверь. – Огурчики-корнюшончики, небо в клеточку! А в быстром поезде-э, в мягком вагоне-э…
«Пьян или прикидывается? – прислушался Захар Корнеевич к голосу племянника. – Играет, но и на глазах тоже. Проходимец!»
– Не ори, дура! – подал голос из полутемных сенок. – Соседи небось глаза растеряли, на тебя глядючи. Уймись!
– Что ж ты, кочерыга носатая, звал, звал, а сам на пять задвижек? Я тебе кто?
– Громче ори, дура! – шикнул на племянника, впустив в темные сенки. – Не слыхали нас, не видали! Ну-у, орясина!
– Э-э, не гневайся, – благодушно, но совсем не пьяно обнял Никанор Захара Корнеевича. – У каждого свой подход. Хочешь, обскажу, какой хрен у нас будет нынче на закуску? У директора вчера был Мишка Павлов. А? Скажешь, не допер я? Начесали ему задницу, спешит, памятник самоходный. А? Не допер, скажи?
«Микитливый, черт, – с гордостью подумал Захар Корнеевич. – Наша порода. Но сразу идею выкладывать нельзя. Загордится. Тоже наша порода, заносчивей нас до самой Читы не сыщешь».
– Это про нас с тобой сказано: дядька с племянником, как черт с мельником, – подталкивая Корнеича в горницу, продолжал накручивать Никанор. Он, конечно, догадывался о многом. Он давно знал, что Носач за господи благослови в гости не кличет. Но главное было ему пока непонятно. Чтоб стало понятно, не со слов, на самом деле, надо напоить дядька. Хорошенько. Я вот пьян, пей и ты. Да и как ты смеешь, как ты можешь? И вообще: в быстром поезде и небо в клеточку.
Вытащил Никанор из бокового кармана бутылку с пятью звездочками, грохнул на стол. Огляделся, спросил:
– Бадья твоя жива? Крикни, пусть закусь гоношит.
«А ведь не пьян, черт плешивый, не пьян», – окончательно решил Корнеич. Взял бутылку, покивал: армянский. Правильно. Мы не кто-нибудь. Одобрительно закончил мысль: «Коль не пьян, на уме что-то. А коль на уме, выпьем и узнаем».
– Надежда! Антоновна! – окликнул жену. – Глянь тама, копченка в холодильничке. Минералочки тож подай. Холодечику. Горчичку тоже. А?
– Пойдет, – одобрил Никанор. Сел к столу, старательно, как в бане, потер шею, прихлопнул по столу. – Ну? Бреши, что там у тебя?
Дела, дела, грехи наши тяжкие. На этом вот месте всего пять лет назад стояла такая же, как у Стрельцовых, завалюха. Теперь – дом. С мезонином, с балкончиком, с верандой по двум стенкам, с паровым отоплением, на круг под краску. Это не гриб, под дождем не растет. Откуда же взялся? Вопрос не праздный, хотя никто его пока не задает. Ну а вместо Захара Корнеича ответить смог бы Никанор. Немалая доля его достатков в этом домике. Теперь вспоминать противно, но что было, то было. Если по-честному, то добрую половину срока тянул Никанор за дядю своего, за этот домик – голубенькую игрушку.
– Ну, дядек, по единой! – первым взял рюмку Никанор. – Чтоб дети грому не боялись, небо в клеточку! Хороша зараза! – похвалил, осушив рюмку. – Чистяк там, тут – со звездочками. Повторим, батькин брат, на одном колесе только тачки катаются. Во-о! Гарна, хоть кого спроси. Ну-ну, бог любит троицу! Дуй, Ступак, не куражься! Во! Пошла, родимая!.. Ты знаешь, как твою половину в молодости кликали? – явно догадываясь насчет открытой двери, продолжал Никанор. – Ее, дядек, автобусом кликали. А почему, за какие свойства?
– Хватит гавкать!
– Хватит, да? Тогда пойди и сам прикрой двери. Прикрой, я тебе сказал! Во, небо в клеточку!.. – и заглохли голоса, расплывшись на толстой филенчатой двери.
Тайны. Вся Радица знает эти тайны. Потому и Тане места нет ни с кем, что стыдно и горько от этих тайн.
После пятой рюмки, не притронувшись к закуске, Никанор спрятал бутылку под стол, сдвинул все тарелки на одну сторону и потребовал:
– Ну?
– Но учти, без жиганских выходок, – на всякий случай предупредил Захар Корнеевич. – Покрасовался, хватит. Первое: как сумеешь, но кончай вглухую махинации с Мошкарой. Второе…
– Не спеши, – остановил Никанор своего дядю. – Давай закончим с первым. Пойти и сказать Федору: мы так и так, а ты сам по себе?
– Пойди и скажи.
– А если не согласится?
– Это дело его, но ты завязал. Все! – резко рубанул Корнеич по крышке стола. Все ж пять, хотя и маленьких, рюмочек подряд. – Второе!
– Не спеши! – грубо прикрикнул Никанор. – Я тут у вас не частый гость, нечего торопиться. Так вот, у нас там куш ломится. По пять сот в месяц. Что ты предложишь мне взамен?
– Место бригадира первой бригады коммунистического труда!
Не сразу понял Никанор. Правду сказать, он вовсе ничего не понял. Конечно, он слышал мельком, с пятого на десятое, какие-то такие бригады уже есть. Сказал строго:
– Мне с тобой в поддавки играть некогда. Давай напрямки. Ну?
– Не веришь, что из тебя может человек получиться? – ехидно усмехнувшись, спросил Захар Корнеевич. – Я тоже не верю, но так вышло, можно попробовать. Эк, наловчились: пятьсот в месяц. Я тоже люблю денежку, но садиться не намерен.
– Давай о деле! – еще наглее перебил Никанор. – Твоих хитрых басен я наслушался. О деле давай!
– Не свети фиксой, что за дурак, – упрекнул Корнеич. Нагнулся, достал из-под стола бутылку, вылил все в граненый стакан, выпил, утер губы, покосился на копченку. Фыркнул. – В последний раз тебе говорю, понял ты, оглобля с суком! Менять надо всю рецептуру. Жить надо, а не в лесорубы весь век готовиться. Что у тебя с Зойкой комиссаровой?
– Не твое дело.
– Мое. Встанешь на такой пост, все переменится. И она переменится. Попрыгает, посигает, да и согласится. Женись на ней.
– Я на английской королеве женюсь.
– Замужем английская! Да не скалься, дура, не скалься. Я тебе полный поворот предлагаю. Жить по-людски предлагаю.
– Дура – это ты, – показал головой Никанор. – На пенсию собрался. Таньку замуж отдавать собрался. Я вам мешаю жить? Мое житье вам без разницы. А что это – про эту, про бригаду?
«Клюнул, – обрадовался Ступак. – Теперь выводить, как леща на жерлице, подсечь вовремя – и спекся приблатненный Капуста. На кукан его, на сковородку его. Только не спеша, не спеша».
– Директор с Павловым не договорился. Вот я и подумал сам предложить. Понял? Первую, образцовую. Эталон для всех. Понял?
– Не-к, – отрицательно покачал головой Никанор. – Пустой крючок глотать не буду. Ну?
– А что ну? Все я сказал. Все! – и сам удивился Захар Корнеевич, а что еще сказать. – Ты будешь бригадиром самой главной на всем заводе бригады. Эталона…
– Это что? – опять заинтересовался Никанор. – Ты русским языком разговаривать можешь?
– Квартиру тебе дадут, это факт, – загнул Захар Корнеевич указательный палец. – Заработок, и без махинаций, два. Авторитет – три. Комиссарова дочка, это уже для ясности.
– Иван обгулял комиссарову дочку, – уныло, убито вымолвил Никанор. – Не везет мне, дядек. А, да хрен с ней, если, говоришь, авторитет и все такое – найдем цацку. Ну-а заработок что же, прожить можно или тоже для авторитета?
– Восьмой разряд получишь.
– О-о!
– Поддержу насчет работы. Не по мусору будешь, самое выгодное дадут.
– Кто?
– Хотя бы и я. Ну так что?
– Что, что! Не верю я тебе, вот что. Плетешь, плетешь, а расплетать кто будет? Эталон, авторитет…
«Тю, черт, он уже на кукане, – не обрадованно, недовольно подумал Захар Корнеевич. – Ну и дальше как с ним? На кой он мне, до полной пенсии полгода осталось».
– Завтра в десять вручу список. Твоя бригада – первая на заводе. Понял?
– Да понял, понял. Думаешь, не надоело мне… за ломаный грош шкурой рисковать? А Мошкару прижму, никуда он не денется. С Серегой все равно пива не сваришь. Продаст, недоносок сопливый.
– Значит, завтра в десять. – Но и сам не верил больше, что завтра в десять что-то получится. Список вручить не трудно. А утвердит ли его Тушков, согласится ли? А дальше как? На виду, как на ладони. Прав Никанор, люди теперь не такие, не будут молчать. И стоит ли затеваться? До полной пенсии полгода.
– Кто у тебя там, в списке-то? Ну-к покажи, – протянул руку Никанор.
«Дурак, дура-ак, а еще в жиганах ходил. Тьфу ты, господи, ну зачем я ввязался? В передовики ему захотелось. Авторитету захотелось».
– Это еще подумать, покумекать надо, – заявил Захар Корнеевич. Встал, крикнул требовательно: – Надя! Там початая осталась, неси-ка. Неси, говорю, черт, вам по пять раз повторяться!
– Мне хватит, – отказался Никанор. – И вот что хочу сказать напоследок. – Если это выгорит, я завязал. И вам спокойней будет, и мне хватит, набегался. А Зойку пока оставь. Может, получится. Оставь, а? Это я прошу, – смиренно наклонил Никанор плешивую голову.
Можно поверить, можно не поверить, но такого смирного и рассудительного Захар Корнеевич увидал племянника впервые. Черт его поймет, и правда побегал немало. Ну а Зойку – нет, Зойка пусть с Иваном. Пока то да се, у Тани с Виктором что-либо такое получится… И с отвращением плюнул. Что за жизнь, волк бы ее драл такую. Хитри, хитри, да все по мелочам, по-заячьи. Живут же люди, у всех на виду живут, открыто, чисто, честно…
Лязгнула большим автоматическим замком филенчатая дверь. Скрипнули приступки крылечка. Шаги затихли под окном, в цветнике. Выглянул Захар Корнеевич, озадаченно развел руками. Цветы рвет. Самые любые. Для чего? Кому? Да черт с ним. Пусть оно все гремит и горит. Разве это жизнь?
– Надька-а!
– На! – пристукнула Надежда Антоновна бутылкой по столу. – А насчет Зойки с Никанором не смей. У Таньки дурь на уме, замуж ей надо. Отдадим, тогда пусть делят Зойку хоть надвое, хоть натрое. Не смей, пусть Иван погреется около Зойки.
«Боже мой! С ума сойти! Да пропади оно все! И жизнь такая, и пенсия, и все, все! Ну, можно ли так, можно ли так!»
И ладно, что в бутылке еще больше половины.
39
Галька Лукьянцева прибежала на котельный до того сияющая, что Генка, парень в общем-то сдержанный, съехидничал:
– Все они так, перед загсом, пока не окольцуют. Загонит человека в семейное ярмо, улыбаться перестанет.
Наверно, сказалась на Генкином характере перемена работы. С того дня, как обеспечил он бригаду трубами для завальцовки чуть не на год вперед, перебрасывал его бригадир с одного места на другое, и не успевал Генка нигде по-настоящему освоиться. Теперь вот, уже второй день, обтягивал он шпильки на люках барабана. Работа не сказать плохая, не шибко хорошая, но на самом верху. Видно отсюда все и в своем, и в соседних пролетах, но не слышно ничего. И потому, увидев, что Галка подбежала не к Павлову, а к Стрельцову, Генка не услышал, что она сказала. А жаль. Хорошее что-то говорила, если судить по жестикуляции. Хорошее теперь в бригаду редко приносят. Полоса, что ль, такая пошла? Может, с того дня и пошла? Это бывает: ладно все, ладно, а натолкнется такое ладное на самый малый пустячок и разладится. Чуков тогда сказал: «Заработали, нечего пыль в глаза пускать. Подумать, какие совестливые, от сотни отказались. От тысячи не отказались бы». А Иван тогда сказал: «Тебе давно пора в начальство, вон ты какой догадливый».
Потом что-то заскрипело с обязательствами, потом – тягучая неувязка с предложением Ивана варить электросваркой тонкостенные трубы, потом… Да и не в самих этих недоразумениях дело. В бригаде сложилась какая-то нервозная, словно бы неловкая какая-то атмосфера. Все одно к одному, одно к одному, и вот – за день не поинтересовался бригадир: как тут, на обтяжке люков? Конечно, работа не волк, но до завтра и мастика на прокладке затвердеет, и сама прокладка продавится как-нибудь кособоко, если шпильки там недотянуты, там перетянуты. Но самое главное: если твоя работа никому не интересна, она и тебе не мила. Просто гачишь за кусок хлеба. На кой тут думать, что будет завтра. Будет – ну и будет, не будет, тоже ладно. Это называется: хоть трава не расти.
Пожалел Генка, не в первый раз пожалел, что сунулся тогда со своей «Антилопой». Стояли бы рядом с Гришей за великолепным верстаком, потели бы. А труб всегда не хватало в срок, потому и бригадир, и сам Носач нет-нет да и заглянут к ним, спросят, посмотрят. Теперь сиди между торцом барабана и дымососом, как суслик в норе, щупай ключом каждую шпильку по очереди, там потяни, там отпусти, а никакого удовольствия и даже скучно. Фонари перекрытия плачут грязными потеками, совсем близко, кажется, внутри котла что-то бренькает и тренькает, но так однообразно, что клонит в сон. Самая любимая присказка бригадира: «Коль на работе спишь, то и горбушку только во сне увидишь».
А вообще-то, не так настроение давит, как предчувствие. Мистика? Пусть хоть сто раз мистика, а оно давит. И руки не берут эту работу, как слепые тычутся. Но чего это с Галкой? Что за сияние снизошло на нее? Спросить бы. Возможно, тоже веселее станет.
Высвободился Генка из теснинки, нащупал ногой стремянку, кинул вниз прицельный взгляд и раздумал спускаться. Зачем, если Галка уже в дальнем конце пролета? Гнаться за ней? Но и в теснинку неохота. Увидал Егора Тихого, крикнул сварливо:
– Ты нарочно стремянку навскосяк поставил? Подержи, мне травмы ни к чему.
Послушный человек Жорка Тихий. Вежливо так, осторожно положил газовый ключ, которым контрагаил двухдюймовую трубу перелива, посмотрел вверх, не успел ли Генка получить травму, подошел к стремянке, пошатал: стоит, как штык. Понимающе кивнул и пошел на свое рабочее место. Ни словечка, ни так ни этак. Хороший человек. Но до чего же скучно подчас от такой хорошести. Обругал бы, что ль.
Спустился Генка с верхотуры, подошел к кранику газводы, открыл, лизнул языком терпкую струйку, прикрыл и сплюнул. Это, когда за тисками стоял, пил газировку литрами. Не успеешь ее туда, она оттуда потом вылетает. Теперь чего потеть, куда спешить? Закончить обтяжку люка можно сегодня, можно завтра.
– Э-э, казак! – окликнул Генку бригадир. – Прищемил там?
– Не-к.
– Давай пыхти, через час котел на стенд выбрасывают.
– Чегой-то? А питательную воду где взять?
– На стенде Иван сварит.
– Так там же вона! – указал Генка на фонари перекрытия. – Пудит. С ветерком. Трень-брень.
– Вот и придется там бренькать, если тут не дотянешь, – строго пообещал бригадир. И улетучился. Может, сквозь землю провалился, может, в котел шмыгнул. Голос откуда-то:
– Кронштейны ставь! Брось эту бандуру, котел на стенд гонят! Э! Чистодел! Рано сматываешься, подачу замкнуть надо. На стенде не запоешь. Давай, сказано!
– А ты тут не командуй! – необычно твердый голос Ефимова в ответ на сообщение бригадира. – Я у тебя в списках не значусь.
– Погоди, сказано!
– Пошел ты! А ну – пусти шланги! Пусти, волосатик!..
Такого не бывало тут с сотворения мира. Серега Ефимов не просто вышел из повиновения, он Павлова волосатиком облаял. Намотал шланги на рукоятки своей тележки, тронулся было и наехал на Ивана. Остановился, посмотрел, как на телеграфный столб, крикнул раздраженно:
– Ну и чо? Восемь отстучали, нам в ударники не к спеху.
– Там дождь, – напомнил Иван.
– Перестанет, нам в ударники…
– Завтра утром последний срок, – терпеливо продолжал Стрельцов. – Котлы затопят в десять.
– Мне что? Хоть в металлолом. – И спросил не то сочувственно, не то злорадно: – А ты как же? Питательную под дождем лепить будешь?
– Слушай, Серег, – Иван взялся за рукоятку тележки, отодвинул в сторонку, посмотрел Ефимову в лицо. – Что у тебя с Мошкарой? Зачем? Худо-бедно, а все ж по-людски было у нас.
– Не твое дело, – вильнул Ефимов глазами. – Ты вон – на стенде питательную свари. За что боролся, на то напоролся. Стихия! Она твоих лозунгов не признает. Бог не теля, он видит крутеля. Накакаешь под дождиком, вспомнишь, что тебе хорошие люди советовали.
– Чего ты суетишься? – подозрительно вгляделся Иван в лицо Ефимова. – Тебя попросили подачу замкнуть. Полчаса хлопот. А на стенде только на подготовку день отдай.
– Нам не к спеху!
– Ну, гляди.
– Сам гляди! – с очень отчетливой угрозой бросил Ефимов. И в самом деле странный какой-то стал. Схватил свою таратайку, приналег, будто в разгон понес, сунул кое-как в угол за дымососы, огляделся воровато и – юрк в каморку Мошкары.
– Ну, как оно? – с деланной беспечностью спросил Федор Пантелеевич. – Лудит?
– Льет, – подтвердил Ефимов.
– Варить собирается?
– А куда деваться? Завтра в десять котлы задымят.
– Ну, ну! Помогай бог.
– А если я вот возьму и позвоню прямо… прямо самому директору? – задал Ефимов явно неприятный вопрос. Посмотрел Мошкара на собеседника, ухмыльнулся: дескать, щенок ты, а гавкаешь, как настоящая собака. Сказал холодно:
– Умен, смекалист. Ну а если я сам позвоню куда надо? У них порядок: что две сотни, что две тыщи – за химок и в ящик. А? Ну вот, угомонись.
– Мы двадцать лет с ним по-людски, – начал было Ефимов. Но и осекся. Двадцать лет по-людски, это верно, но никто не тянул его в эти махинации. Не так уж неволили. На денежку позарился. Двадцать лет! Да и некуда звонить. Сказать нечего.
– Пока не уходи, – приказал Мошкара. – Погуляй около промежуточной, глянь – никого там посторонних? Я дверь приоткрою. Если все тихо, сними кепку. Понял? Крой! Ну! Червонцы мусолить да в ресторанах слюни распускать вы все любители! Топай, тебе сказано! Если там никого, сними кепку. Твое дело телячье, снял кепку – и все.
А ведь и сам Федор Пантелеевич что-то дрейфил. И не Серегу это он понуждал, себя хотел ободрить. Дело, которое он затеял и теперь пустил в ход, не шутейное и совсем даже грязное. За липовые наряды могут взгреть на всю катушку, но по линии административной. Да и заступиться есть кому, и отбрехаться можно. Если в этом деле загремишь, небо в клеточку и в быстром поезде, как любит трепать подвыпивший Никанор. Если подумать, черт с ним, с Иваном. Пусть его хоть в министры выдвигают, за-ради него в тюрягу влететь – дурацкое дело. Но думать некогда. Сейчас Ефимов пройдет мимо промежуточной кладовой, повернется обратно и снимет кепку. А может, не снимет? Как лучше – если снимет или если не снимет? Да черт бы с ним, с Иваном, небо в клеточку – это в присказках терпимо.
Какие-то листки под рукой очутились. Ручка с обкусанным концом. Тычет Мошкара ручкой в закапанную чернилку-неразливайку, что-то маракует на листках, откладывая их на край стола. Достал печатку, давай пришлепывать. И увидел – наряды попортил. А еще увидел, что пальцы трясутся, как у паралитика.
Все. Некогда раздумывать. Ефимов снял кепку. Постоял, горбясь, будто ожидая пинка, нахлобучил кепку на глаза и так прытко припустился к воротам, словно бегун перед красной ленточкой.
Ему что, кепку снял, кепку надел. Поди-ка докажи, чего он снимал, зачем надевал? Ему что? Но до чего же противно сосет под ложечкой. И не только пальцы, ноги трясутся. Закурил Мошкара, один разок затянулся на всю, вмял окурок в чернилку, пальцы вытер о листок наряда, скомкал его, сунул в нагрудный карман. И пошел, пошел, то и дело вздергивая узенькими плечиками, водворяя штаны чуть не до подмышек.
И еще раз, остро, как бы пробив завесу липкого страха, ударила мысль: «Не вернуться ли? Ну его к черту».
Может, вернулся бы Мошкара, не хватило бы храбрости сделать два десятка шагов до последнего рубежа. Наверняка не хватило бы, но на помощь подоспела подлость. Толкая в спину, помогла добраться до промежуточной кладовой, переступить порог, прикрыть за собой дверь. Впрочем, дверь прикрывать не обязательно, все видно через проволочную сетку крупного плетения. Все видно. А что видно-то, что? Хороший человек, старательный человек смахивает пыль с труб. И еще что-то делает, но разве поймешь. Загородился спиной, торопится. Пот с лица в три ручья, пыхтит, бедняга, как запаленная лошадь. Старается.
Все.
Густо вздохнув, тронулся с места мостовой кран. Качнув тяжелым гаком, остановился над промежуточной кладовой. Стропальщик, посигналив крановщице, вошел в промежуточную кладовую. Через минуту над загородкой их проволочной сетки взмыла связка труб. Кран опять загудел, двинулся в конец пролета. Мошкара встал, пошатался, придерживаясь за крышку стола, откашлялся, не ощущая ни себя, ни окружающего, перебрался через высокий порог каморки и, как лунатик, виляя, по широкому пролету, наладился домой.
Все.
Лишь глубоко-глубоко, задавленные какой-то трясучкой и лихорадочными обрывками мыслей, звучали отвратительные слова: «Небо в клеточку, в быстром поезде…»
Выбравшись за проходные, Мошкара поглядел вверх и вымолвил громко, словно объявлял на весь белый свет:
– Развезло-о прорву-у. Давай-давай, мочи непромокаемые авторитеты. Давай мочи!
Генка Топорков слез с верхотуры, медленно, оглядываясь и прислушиваясь, прошел мимо промежуточной кладовой, с расстояния оглядел оставшиеся в кладовой трубы, приблизился к электрокару, потрогал бирку на одном из пакетов, запрокинув голову, громко спросил крановщицу:
– Эт чо?
– А чо? – охотно и весело откликнулась крановщица.
– Ладно, спи там! – разрешил Генка, так ничего и не поняв. Ну, вертелся тут Мошкара, так мало ли какая муха его укусила. С ним такие судороги нередки.
А дождь пузырит, будто тоже взял какие-то обязательства.
