Текст книги "Оглянись на будущее"

Автор книги: Иван Абрамов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)

31

Рыжов не впервой в этом тупичке. Кособокие хатенки, палисадники, повисшие на матерых кустах многолетних георгинов, захламленные дворики, пропыленные гераньки на подоконниках. И не очень злые, но голосистые псы чуть не на каждом подворье. Слободка.

Десятки раз все это видано-перевидано, пора бы привыкнуть, а все не привыкается. Да и к чему привыкать, почему привыкать? Чуть не в центр слободки врезались было крупнопанельные. Но остановились почему-то, не одолели радицких гущеедов. Или пороху не хватило, или блоков? Подождали слободчане годок-другой да и начали ставить новые ковчежки. Друг перед другом на выхвалку, по законам соревнования. У одного четыре комнаты, другому вынь да положь пять. У этого ворота с навесом, сосед непременно двустворчатые, филенчатые сгрякает. У Мошкары жестяной петух на коньке, Захар Корнеич какого-то Ларсена не то Карсена на крышу всадил. Вертится чертиком, пищит. А для чего, тля какой надобности? И все же – тут можно понять хоть половину. Жилье. Украшают, как мозги смикитят.

Рыжов ступил на стрельцовское крылечко, поскрипел всеми подряд половицами, грякнул кулаком в притолоку и воззвал:

– Эй, хозяин, спускай собак, я в гости пришел.

– На тебя не собак, на тебя гепардов надо, – отозвался Иван с чердака.

– Ты что – астрономией там занимаешься?

– Белье снимаю. Стирать я не мастак, стыдно напоказ выставлять.

– Слезай, у меня неотложное дело.

– Возьми на комоде трояк, на полочке графин и топай за пивом. Я не знал, что гости пожалуют. Беги, беги, мне все равно недосуг.

– Не надо пива, – отказался Игорь. – Дела наши не любят запахов.

– Тогда жди. Хочешь – там книжка лежит. Почти про нас. Полистай.

– Не, тоже на потом. Ты брось валандаться, я тебе не громкоговоритель. Ждут нас.

С охапкой еще сыроватого белья спустился Иван по шаткой лесенке, положил белье грудой на стол, оглядел Игоря и присвистнул:

– Вот это да-а! И при часах, и при цепочке.

– Одни дырки от фланельки остались, – смутился Игорь.

– А если дождь? – продолжал подтрунивать Иван, оглядывая новенький костюм и особенно – яркий, красное по зеленому, галстук, завязанный двойным морским узлом.

– Тебе тоже в праздничное придется, – начал Игорь о деле. – Там сабантуй предстоит. Мишка с Галкой заявление подали.

– Так это ж еще на прошлой неделе.

– Ну и еще… Виктор что-то… – совсем стушевался Игорь.

– Полистай! – подвинул Иван книжку Игорю. – Такие дела я наскоро не умею. – И задал довольно каверзный вопрос: – Ну а мы с тобой что – в свидетелях?

– Мы с тобой, как рыба с водой, – потупился Игорь. – У тебя тоже… хоть завтра в загс. Да не рыпайся, я не маленький. Мое дело – ни цобе, ни цоб.

– Руби, – посоветовал Иван, доставая из платяного шкафчика праздничную одежду. – Пора. Все равно когда-то надо. – И добавил, может, не совсем по теме: – На шкафу еще глянь. Про разинцев. Хорошая. Это там о гепардах. Понимаешь, явились к шаху два казацких сотника. Вроде на переговоры. Ну, он орет: на колени! А один – Макеев – болен был. Ему по дурочке печенки бревном отбили. Не мог он на колени. А шах разгневался. «На колени!» – орет. А Макеев не мог. Да и не захотел. Тогда шах на него гепардов. Ну, звери такие, вроде кошки, но почти с волка ростом Специально на людей тренированы. Хвать на Макеева, а он их руками подушил. Шах сдрейфил, еще пять штук натравил. Разорвали, сволочи… А галстук мне тоже цеплять?

– Цепляй, на пару будем красоваться.

– Ну вот, – продолжал. – Смерть принял человек, а на колени не встал.

– И что с того? У нас так уж и падают на колени?

– А еще читал недавно, – продолжал Стрельцов, неспешно одеваясь. – Древние вавилоняне перед тем, как начать восстание, сами перебили своих женщин, чтоб они не ослабляли их плачем и жалобами. А еще…

– А еще в селе Невинки родила вдова ботинки, – перебил Игорь Ивана. – Тебя что сегодня – прорвало на историю? На кой мне вавиляне или как их там. Я сам – хоть об ворота головой.

– А я о чем? – уставился Иван на Игоря. – О тебе все. О тебе, колокольня без креста! Рвать надо. Рубить. Собрать волю… Э, пошел ты к черту!

– Вань. А что я тебе скажу, не обидишься? – Игорь оглядел товарища, поправил узел галстука, застегнул верхнюю пуговицу на пиджаке, удовлетворенно покивал. – Не упустил бы я Танюшку. Еще не поздно. Она ведь… к Витьке никаким бочком. Так, от ветра прячется.

– Ты Зою Порогину видел? – спросил Иван, вдруг тоже смутившись. – В Никаноровой бригаде которая.

– Ну?

– Вот те и ну. Зайдем за ней.

– Ой-ля-ля!

– Чего ты? – рассердился Иван.

– Так она лет на восемь млаже.

– Ну и что?

– Да так. Тебе видней. Но… что? – вдруг оживился и обрадовался Игорь. – Рвать так рвать. Руби, Ванька, мы здеся! А что? Но ты не врешь? Вот черт, и чего к тебе девчата липнут? – с деланной завистью продолжал он. – Разве я хуже? Во! – постучал себя в грудь, развернул плечи. – Я ль не жених? Зойка! А не врешь? Вот будет номер! Танюха-то думает… Ну а Виктор вполне. И Носачу угодит, и с тещей поладит. А ты – сирота-а! Не, с меня тоже хватит. Все! Амба! Побежали, ей небось тоже полчаса на одеванье потребуется.

В проулок вступили степенно. Два таких орла – загляденье. Но чего это они все тише да медленнее? У Ивана глаза оробелые, щеки то горят, то белеют. Игорь хорохорится, но тоже озирается, как в чужом курятнике. Шепнул, правильно оценив ситуацию:

– Будешь трясти коленками, лучше вернись. Девчата – они хитры. Увидит слабинку, вовек с шеи не спихнешь.

– Ты вон что, ты с ее мамой… чтоб не скучала. Анекдот какой-нибудь. Я вовсе ни бум-бум, – признался Стрельцов. – Но не вздумай про Танюшку. Ни к чему им наши хвосты… – И несказанно обрадовался, увидав Зою на крылечке. Не придется толкаться в доме, не надо развлекать маму, еще нагородит Игорь чего-либо. Дернул товарища за рукав, шепнул строго: – Ша, паря! Одета и в настроении. Ша!

– От имени и по поручению моряков Северного флота! – издали подал голос Рыжов. Оттеснил Ивана на второй план, прошел в калитку и продолжал: – Милая Зоинька, цветок лазоревый. Приглашаем тебя на празднество по случаю… – И умолк. Оглянувшись на Ивана, закруглился: – Остальное скажет он сам.

– Здравствуй, – вымолвил Стрельцов.

– Здравствуйте, ребята, – спустилась Зоя с крылечка и подала руку сначала Игорю, потом Ивану. – Куда это вы расфуфырились?

– В парк, – сообщил Иван. – Игорь надоумил. Погода, говорит, хоть с чаем пей… А ты как?

– Я тоже люблю хорошую погоду, – пытливо вглядываясь в лица парней, сказала Зоя. Не поверила она, что Игорь явился сюда лишь затем, чтоб надоумить Ивана.

– Все в порядке, Зоя, – заверил Стрельцов, поняв ее смущение. Взял девушку за руку, выразительно посмотрел на Игоря. Понял Рыжов. Раскланялся и был таков. Иван посмотрел Зое в лицо, сказал: – Ты не обижайся. Я и сам надумал бы. Белье мокрое… и вообще. – И выругал себя за такую сноровку. Надо еще и о белье сообщить.

– Вот не поверишь, – улыбнулась Зоя, глядя Ивану в глаза. – Ни разу не была на танцплощадке.

– А я вовсе не умею, – признался Иван.

– А чего нам делать там?.. – тут же перестроилась Зоя.

– Так что нам? – приободрился Иван. – Я знаю в парке такие тропинки – сказка. До самой Оки дойдем и как в настоящем лесу. Или, может, в «Журавли» заглянем?

– Ох, что ты!

– Зоя… – наклонился Иван и поцеловал девушку в губы.

– Ой, ты что! Люди же…

– Мы тоже люди. А то мне как-то… не так, – признался Иван. – Я и не то, чтоб, но такая дубина. Теперь мне проще и легче. И я не просто так. Я тебя люблю. Правда. Не веришь?

– А я боюсь, – как-то сжалась, растерялась Зоя. – И в лес боюсь, и вообще.

– Все будет хорошо, Зоя. Нет, что ты, я больше не буду… И ты не опасайся. Ну, что ты, Зоя. Идем. – И взял девушку под руку.

32

Парк постепенно переходил в лес, и Виктор очутившись тут впервые, то и дело останавливался, оглядывался по сторонам, стараясь не потерять тропинку.

Могучие клены в три обхвата, вязы, сцепившиеся ветвями, стремительные свечки елей и таинственный запах чего-то древнего тревожного, бесконечного. И щекастая луна, что-то очень уж рано выкатившаяся на туманные верхушки заокских лесов. Шуршание, словно шепот ребенка, перестук дятловой работы, томные вздохи кукушки. И такие завитки настроения, хоть вовсе поворачивай назад.

С того торжественного вечера в ресторане «Спорт» прошло всего ничего, а новостей привалило многонько. Слишком много. И самая тревожная, самая трудная из всех привела сюда. Непонятный поворот судьбы. Слепой и равнодушный случай. Знать бы, по-иному можно б решать. Таня – Иван. Просто и понятно. Третий тут ни к чему. Но что же было там, на чествовании? Насмешка? Слишком злая. Не способны ребята на такое. Вспышка обиды и наивное желание отомстить? За что, кому? Не похоже было, чтоб воспринял Иван поведение Тани, как месть. Было что-то, конечно, было, но не в такой степени и не то. Не любит? Рассорились? Бывает. Ну а Иван, тут не о чем печалиться, если не сочтет возможным, не отступится. И все же, все же. И не в том дело, что это какая-то последняя надежда. А что это? В тридцать лет. Первая любовь? Или какая по счету? Сколько раз дано человеку влюбляться? Как сказать об этом хотя бы самому себе? Что это?

«А если Таня назначила тут свидание, чтоб посмеяться надо мной? Это и не жестоко, и не зло. Обыкновенная шутка. А как еще отвадить запоздалого жениха? Потом спросит, при случае: «Не заблудился в трех сосенках, самонадеянный нахал?» И пустит байку про старичка-лесовичка, который гонялся по мхам да болотам за девицей-красавицей. Не догнал, под кустом ночевал, горько-слезно плакал… На Радице такие прибаутки мигом подхватят, приукрасят и будут взад-вперед таскать, пока в зубах не настрянет. Но не это страшно. Если она так, значит… значит, вовсе не любит. И что тогда? И теперь трудно будет вовсе…»

По рассказу Тани где-то за пригорком должна быть поляна, окруженная орешником. Она сказала: «Как воротничок меховой. А там, где шея чуть приоткрыта – скамеечка беленькая. Покрасил кто-то, издали заметна». Пригорочек – вот он. Старая ель, как посох Бабы Яги. Тропинка совсем скрылась в колючей траве, и теперь надо напрямки. Сначала – от ели и точно на север, а там, на макушке пригорочка, взять немного левее. Остановился, сориентировался. Оттянул еловую лапу, шагнул было и оторопел. Таня сказала бы: «Как пленная россиянка», – выпрямилась тоненькая рябина. Послышалось даже, тихонечко вздохнула, освободившись от гнета тяжкой напасти. На единственной веточке – едва обозначившаяся гроздь ягод, пять листочков, как ожерелье, божья коровка вместо Кащея.

Наверно, не в первый раз ее вот так, мимоходом, освобождали, а потом опять отдавали во власть неволи. Она боится поверить, что обрела свободу, но благодарит все равно. Как же иначе, надо. Хоть за одну секунду свободы, хоть единым вздохом вольности. Но почему, почему? Разве она не имеет право на солнечный свет? Разве ель тут властительница? Нет уж, хватит! И, выхватив складной нож, в два удара обрубил конец лапы, бросил к еловому комлю, спрятал нож и осторожно поправил ствол рябинки. Вот так. Там север, там юг. С утра до полудня будет тебе свет.

Прислушался к собственному шепоту, к мыслям, нахлынувшим бойко и безалаберно, вздохнул, еще раз наметил путь и зашагал дальше.

Только вчера он не захотел понять судьбу такой вот рябинки. Показалось: нелепо вмешиваться в естественный ход жизни, подменять нормальную борьбу дешевеньким благотворительством, лишать человека чувства торжества победы. Вчера Иван, не совсем к месту, но, кажется, о давно наболевшем сказал: «Работать по-коммунистически мы рано иль поздно научимся. К этому нас подведет производственная необходимость. Жить по-коммунистически нас не обяжет никто. Только мы сами, если захотим, и разберемся в этом, сумеем нащупать верную тропу». И высказал предложение: построить Егору Тихому дом силами и на средства бригады.

Неожиданная и довольно странная интерпретация коммунистического образа жизни. Пусть не коммунистического, а, если можно сказать, предкоммунистического, но все равно странная. Если это верная тропа, то Грише Погасяну нужна срочно хорошая квартира, Михаилу Павлову хотя бы хорошая комната, а самому Ивану тоже дом. У него дед, вдвоем в общежитие не пустят.

Ничего не ответил вчера Ивлев на предложение Ивана. Уклонился. Счел за лучшее промолчать. И хорошо. Вчера мог бы сказать несуразное. Сейчас вот – тоже странно – мог бы сказать твердо и честно: я – за. Буду с вами забивать гвозди в Егорову бедность. Но вполне возможно, что теперешнее решение тоже не долговечно. Эхо минутного настроения. А у Ивана как? Надо спросить. Непременно. И вообще, надо поближе сойтись с ним. Подружиться. Есть в нем что-то и от проповедника, и от бунтаря, и даже от провидца. Не потому ли его многие сторонятся, что такого Ивана не часто встретишь, непонятен он мимолетному человеку. Конечно, не один он, не одиночка, но чересчур далеко вперед выскочил. Не любят таких, это им навесили бирку «выскочка» и никак не хотят заменить на слово «передовик». Не сразу приживаются новые слова, новые идеи – и того труднее.

«Но на этот раз твоя взяла, – как бы ободряя Ивана, подумал Ивлев. – Завтра я так и заявлю всей бригаде…»

Таня. На белой скамейке. Внезапно, как взрыв. Оборвалось что-то в душе. Ноги ослабли, перехватило дыхание. Таня!

Сидит, по-сиротски сгорбившись, перебирает обеими руками, как косу, свесившуюся на колени ветку старого вяза, роняя листья в лужу под скамьей. Косынка сползла с плеча, чертит концом в луже, чуть трепещет под ветром, словно рвется куда-то. Ноги, сторонясь воды, робко скрестились, неудобно им, но они терпят. И весь вид как бы говорит: вот и я терплю. А зачем это?

– Танюша! – вырвалось у Ивлева. – Что с тобой? – подошел, пригляделся, сел рядом и, взяв за руку у локтя, переспросил: – Да что с тобой, Таня?

– Ничего, – посмотрела на Виктора Таня. Попыталась улыбнуться, не получилось. Отвернулась, опустила глаза, произнесла совсем тихо: – Грустно мне. Очень. Ушло что-то хорошее… Наверно, кончилась моя светлая юность? – и, все же улыбнувшись, посмотрела Виктору в лицо. Вот, мол, я даже шутить могу. И вдруг как-то жестко сжав губы, погасив искорочку в глазах, вскинула голову, сдернула с плеча косынку и смяла ее. Спросила с вызовом: – У тебя есть закурить?

– Есть, – достал Ивлев сигареты. – Вот, я, правда, дешевые, покрепче. – Легонько встряхнул пачку. – Бери.

Таня взяла сигарету из пачки прямо губами. Ловко у нее получилось, намеренно ловко. Привычно закусила фильтр, немного ощерив зубы, наклонилась к зажигалке, придержав руку Ивлева за кисть, прикурила, откинула голову, жадно затянулась и, выпуская дым через расширившиеся ноздри, повторила:

– Грустно. Очень грустно.

Расспрашивать в таких случаях бестактно. Да Ивлев и так догадывался, от чего Тане грустно. Возможно, ей не просто грустно. Хуже.

Затянувшись еще раз, Таня щелчком, по-мужски отбросила сигарету, поморщилась, сказала почему-то смутившись:

– Вообще-то я не курю. Когда блажь находит… Но это не самое страшное. Или как? – пристально, явно готовясь к отпору, посмотрела на Виктора.

– Это вовсе не страшно, – понимающе улыбаясь и твердо глядя Тане в глаза, сказал Ивлев. – Танюша. Я хочу сказать… – Ивлев встал, вытянул вверх руку, оторвал от вязовой ветки самый крупный лист, повертел его в пальцах, рассматривая, опустил в лужу, опять сел на край скамьи, взял вялую, холодную Танину руку, поднес ее к губам, но не поцеловал. Прикоснулся щекой. – Я готов на все, абсолютно на все, чтоб тебе было хорошо. Я тебя люблю. Давно. Наверно, ты знаешь, но… теперь так сложилось.

– Чтоб мне было хорошо? – переспросила девушка, внимательно вглядываясь в отражение Виктора в гладкой поверхности лужи. Лишь в том месте, куда только что упал вязовый лист, вода еще колебалась и рябила, но именно в этом месте было сейчас самое главное: лицо Виктора. Конечно, все равно там ничего не рассмотреть, луна светит слишком тускло. Да и что там можно увидеть? – Разве ты знаешь, что мне хорошо, а что плохо?

– Я буду у тебя спрашивать.

– Напрасно.

– Догадываться буду.

– Не надо. И догадываться, и угождать не надо. Я не люблю, когда мне намеренно угождают. Так поступают только хитрые люди, а я не люблю хитрых. Терпеть не могу.

– Как мне быть?

– Жить. Просто жить, – серьезно посоветовала Таня. И сама подумала, что было бы хорошо, самое лучшее было бы – просто жить. Не как-то, но именно просто, по-простецки. Жили когда-то без лицемерия, говорили и поступали только искренне. Или не было такого? Никогда? Возможно, и так. – Ты не обиделся, Витя? – И удивилась. Впервые назвала его по имени. Получилось ласково. – Поверь, я не совсем глупенькая, – взяла Таня Виктора за руку. – Цену словам я тоже знаю. Не надо слов. Особенно обкатанных и праздных. Мысль изреченная есть ложь. Так ведь сказали мудрецы? Мне плохо, Витя. Плохо! – и, уцепившись обеими руками за отвороты пиджака, прижалась головой к груди Ивлева.

– Не убивайся, – обнял Ивлев девушку. – Я все понимаю. Поверь. А еще, не подумай, что опять от хитрости. Возможно, это боль не только по утраченной любви, но по ушедшей юности. Да, мы часто ошибаемся, полагая, будто юность – это только восемнадцать. Мне тридцать, я… недавно готов был согласиться, что уже старик. А нынче вот… мне опять семнадцать. Нет, не совсем так, годы никуда не денешь, но мне кажется, я уверен, что человек может любить не только один раз.

– Ты любил? – снизу вверх посмотрела Таня в лицо Ивлева.

– Да. Это было… Не важно когда, но было. А теперь я точно знаю и говорю это… я уверен, что люблю. По-настоящему люблю тебя. Верь мне.

– А ведь я не любила Ивана, – тихо, как бы себе только, сказала Таня. И повторила тверже: – Я не любила Ивана. Боже мой, это же правда, Витя. Я вот сейчас, только сейчас! Ой, правда! – вскочила она и, перепрыгнув лужу, протянула руку Ивлеву. – Пошли в «Журавли», Витя! Ты кудесник, ты мудрец, ты… хороший парень!

– Вот это плохо, – тоже почти беззвучно вымолвил Ивлев. – Хороший парень – это так же холодно, как… вот – луна.

– Неправда, неправда, неправда! Будем танцевать шейк, твист, рок и все подряд, чем наши западные враги намерены нас превратить в несчастных. Я говорю чушь!

– Это гораздо лучше, – улыбнулся Ивлев. – Сроду не танцевал никаких роков, но сегодня в грязь лицом не ударю.

– Иван говорит: нас, таких, надо, – Таня сделала жест, как бы выжимая белье, – в бараний рог.

– Зачем ты на него напраслину валишь? – вполне серьезно возразил Виктор. – Иван не олух. Закалка у него такая, но это лишь кажется, что он дубовый. Он живой, я уверен.

– Какой ты нынче… полемист, – остановилась и демонстративно оглядела Таня Ивлева. – Дальше что же – будешь наращивать?

– Ну что ты, – беззащитно улыбнулся Ивлев. – Ты же знаешь, я со словами не очень. Это я из боязни. Я же понимаю: несказанное слово золото, но не всегда золото решает дело. Мне недавно рассказывал товарищ. Ты его знаешь, но рассказывал он не о себе. Есть там у них красавец. Нет, в самом деле красавец. И не глупый, и вообще – пьет мало, курит в меру. Работящий. Двадцать восьмой год, а без подруги. Бывает, познакомят его, а он ни гу-гу. Молчат, молчат, она и деру…

– Это Гриша Погасян, что ли? – полюбопытствовала Таня. – Он же больше тысячи анекдотов знает. У него язык длиннее носа… Ох, извини, это я о нем слышала. Но – ну их, ну их. И ты не опасайся, что я сбегу от молчуна. Не опасайся. Мне очень хочется помолчать. Нет, не именно помолчать, а не катать пустяковые слова. Все, Витя, все!.. А вообще, люди не могут быть одинаковыми, не должны быть! – вдруг заявила Таня. Она, сама удивляясь этому, готова была вступить сейчас в настоящую полемику. Ей было очень важно доказать именно сейчас, теперь, что человек имеет право быть самим собой.

– Разные? – с преувеличенным удивлением переспросил Ивлев. Остановился, долго смотрел Тане в лицо, улыбнулся, покивал. – Эх ты, полемистка. Никто не может и ни у кого не получится, если и захочется, сделать людей одинаковыми. Наперед говорю: Иван этого не хочет. Наоборот. Но и разных мозгляков он не хочет тоже. Они только внешне разные. Штаны, прическа, рост. Остальное у них на один манер. Они именно к тому идут, чтоб сделаться муравьями. Допускаю, что сами они этого не подозревают и не хотят, но к тому идут. И потому подсознательно орут: не имеете права делать нас одинаковыми! Нечего опасаться: одинаковым с Иваном Егор не станет. Не сможет. Никогда. Возможно, не муравей, но личности тоже не получится. Это факт. И я умолкаю, умолкаю! – поднял Виктор обе руки. – Я буду молчать, если даже… если ты… – И вдруг, неловко и грубовато, подхватил Таню на руки, прижал к себе и начал кружиться. Таня зажмурилась, крепко обхватила Виктора за шею и, болтая ногами, целовала его без разбора: в щеки, в губы, в подбородок, в глаза. Она поверила, что любит его, и была счастлива.

На парковую аллею вышли неожиданно быстро. Оказалось, Танина скамейка стояла не в такой уж глуши. Зеленый театр обошли тропинкой, а когда до ворот оставалось двадцать шагов, Таня вдруг остановилась, потянув Виктора за руку.

– Что случилось?

– О! – указала Таня в сторону ворот. Но Виктор и сам увидел: Иван в обнимку с Зоей Порогиной. Идут, будто вокруг ни души, о чем-то разговаривают, смеются чему-то.

– Это очень даже!.. – вымолвила Таня. По тону можно было понять, что она не только озадачена. – Хм! Зойка! «Пончики, пончики!» Но как же Никанор?

– Перебьется, – недобро бросил Ивлев. – Сухим пайком получит.

– Не скажи, – покачала Таня головой. – Он цепкий. Ты его плохо знаешь. Он еще скажет веское слово. Но в «Журавли» я не пойду. Расхотелось мне шейк танцевать.

– Мне, признаться, и вовсе не хотелось, – согласился Ивлев.

– Да? – с вызовом оглядела его Таня. – Тогда пошли. Закажем двойной коньяк, двойной шейк и двойную панихиду. Ты против?

– Я не против, я не понял, – пожал Ивлев плечами. Его, признаться, обидело такое поведение Тани. Конечно, прошлое уходит не сразу, но зачем же демонстрировать уходящее в ущерб теперешнему? При чем панихида?

– Помнишь: «Есть одна заветная песня у соловушки. Песня панихидная»… – Таня отвернулась, закрыла лицо руками, села на скамейку и заплакала совсем по-детски.

– Не надо так взвинчивать себя, – попросил Ивлев. – Мне тоже хочется цитировать. Говорят, на перстне премудрого Соломона было написано: «Все проходит, пройдет и это».

– Я никуда не пойду!

– Посидим, – согласился Ивлев. Присел рядом, осторожно тронул Таню за руку: – Ты попытайся увидеть все это со стороны. Мы с тобой, Иван с Зоей, а… А эти откуда? – растерянно указал в сторону главной клумбы.

– Кто? – встрепенулась Таня. – А-а-а! Эти. Да-а. Поп, черт и ангел. Странно. Мой братец просто так не свяжется с этаким вахлаком. Погоди-ка, погоди! Зоя с Иваном, Никанор с Ивановым дружком. Все перемешалось в этом мире. Пьяненькие. Но я голову – под топор, Никанор ничего не делает просто так. Зачем ему Ефимов? Нет, тут есть о чем подумать, а потому – двинули в «Журавли». Поужинаем и подумаем вместе.

– Я рад.

– Ой, не надо, – отстранилась Таня. – Ну, что это у нас будет, если ты все время вот так. Ты мужчина? Вот и оставайся мужчиной. И еще, но это просьба особой важности. Скажи Ивану, что его дружок Ефимов пьянствует вместе с Никанором и Мошкарой.

– Зачем это нужно знать Ивану?

– Скажи. Или тебе трудно? Ну и вот, скажи. И не надо сегодня… никаких ухаживаний. Давай побудем вместе просто так.

– Давай.

– Вот и хорошо, и спасибо, – Таня горестно усмехнулась и со вздохом закончила: – Никакой ты не мужчина. Ухажер. Ну, ну, не обижайся, ухажер – это тоже кое-что. Пошли.