Текст книги "Операция «Шторм»"

Автор книги: Иван Удалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

АЛЕКСЕЙ КАБАНОВ

Не знаю, откуда он был родом. Возможно, с нашей Владимирщины. В селе Лаптеве Камешковского района есть несколько фамилий Кабановых, однако установить доподлинно, что Алексей родился именно здесь, не удалось. Некоторые Кабановы выехали из села давно, еще в двадцатых годах, и детей их никто не помнит.

А вот то, что он был типичным русским парнем, это несомненно. И глаза его сероватые, открытые, без какой бы то ни было хитринки, и волосы мягкие, светлые, как хорошо вытрепленный лен, и походка неторопливая, вразвалку, и характер спокойный, пока человека не рассердят,– все в нем было русское.

Чаще всего он был одет в серую матросскую робу. Темно-синие фланелевки и суконки, как ни старался специально для него подбирать старшина в портовом складе, все равно оказывались тесными: стоило Алексею свести впереди локти, и бедные одежонки трещали по швам. Он был невысок ростом, но широк в плечах и тяжел, как свинец. Когда проходил Кабанов по коридору, половицы поскрипывали.

У школы на траве валялись две двухпудовые гири. Алексей любил позабавиться с ними: до войны он занимался классической борьбой, и страсть к работе с тяжестями не покидала его. Как и у всех борцов, у него рано появилась залысина, а лоб несколько сдвинулся назад, стал покатым.

В любительских схватках Кабанов вел себя мастерски. Не торопился, подолгу разминался и, улучив момент, вдруг бросался на противника и давил его.

…К нам изредка приходили жены командиров и матросов и знакомые девушки. Мы и сами приглашали их на большие праздники. Целую неделю, а то и больше экономили продукты и спирт, который полагался нам во время подводных работ. Рассаживались за сдвинутые столы. Пели матросские песни, много танцевали. Кадурин вальсировал, а Кабанов, несмотря на всю его внешнюю неуклюжесть, хорошо исполнял «яблочко».

Мы наперечет знали всех, кто нас посещал, потому что это были одни и те же люди.

К Алексею приходила Тоня. Не в пример своим ленинградским подругам, она была полненькой, кругленькой, и ребята в шутку называли ее «кубышкой». Белое лицо с ямочками на щеках, светлые пушистые волосы придавали облику девушки что-то детское – чистое и непосредственное. Когда она обращалась к часовому, чтобы тот вызвал Алексея, глаза опускала и краснела. Если часовой мешкал, то она вдруг решительно вскидывала на него глаза: голубые-голубые, они до краев были наполнены просьбой. Часовой покорно поворачивался и шел к подъезду, нажимал звонок к дежурному, который разыскивал Кабанова.

Алексей вылетал пулей.

Они уходили на берег залива, садились на камень и тихо разговаривали. Накатывались зеленые волны и сердито лизали узкую полоску песчаной отмели.

Иногда волны бывали страшными. Вздыбившиеся белыми бурунами, они неистово хлестали прибрежные камни, перескакивали через них, готовые схватить все, что им попадется, и бросить в разгулявшуюся пучину. До Алексея с Тоней долетали брызги, но они сидели. Он задумчиво смотрел вдаль, а она, стеснительно отвернувшись, потихоньку жевала принесенный им хлеб с маслом.

Между ними существовала редкая верность. Он всегда знал, когда придет она, и в это утро не завтракал, оставляя для нее свою порцию хлеба и масла. Съедала она обычно только половину, вторую часть аккуратно заворачивала в газету и уносила с собой. У нее кто-то был в Ленинграде из близких, возможно, мать, а может, сестренки или братишки.

И вот однажды – это случилось в августовский солнечный день – часовой не позвал ей Лешу. Кабанов находился в операции.

Тоня пришла через неделю. Но и на этот раз никто не мог ей ничего сказать вразумительного. Алексей пропал.

…В районе Лужской губы немцы установили тяжелую батарею. Они простреливали весь залив, вплоть до финского берега, и не давали никакого житья нашим кораблям. Сколько ни пытались засечь батарею с воздуха или в перископ подводной лодки, ничего не получалось. Сегодня она била с одного места, завтра – с другого, а послезавтра – с третьего. По всей вероятности, она была кочующей, потому и меняла так легко огневые позиции.

Решили послать в этот район опытного разведчика с очень короткой, но чрезвычайно сложной задачей. Выбор пал на Кабанова.

Алексея высадили на вражеский берег ночью со шлюпки. Можно было подойти и катеру. Здесь, в глубоком тылу, немцы мало заботились об укреплении береговой полосы, но не позволили сделать это малые глубины и обилие валунов, о которые мог разбиться катер.

Обошлось все как ни есть лучше. Дня через три Кабанов передал по рации координаты батареи. Вылетела группа тяжелых бомбардировщиков. Аэрофотосъемка зафиксировала несколько крупных взрывов артиллерийских складов. Батарея замолчала.

Алексею во время бомбежки удалось надежно укрыться. Он остался цел и невредим и, спустя некоторое время, подтвердив уничтожение батареи, сообщил,, куда должен прийти за ним катер.

В назначенное время катер подошел. Спустили шлюпку, но световые сигналы, подаваемые с берега, оказались совершенно непонятными. Или Кабанов что-то перепутал или был ранен и с трудом владел фонарем? Шлюпка все же пошла к берегу. И тут из-за прибрежных камней на нее хлынул пулеметный и автоматный ливень. Спасли матросов обилие камней, темнота и волнистость залива.

Но что же с Кабановым? Перейти к немцам он, конечно, не мог. Тогда зачем ему было добиваться уничтожения вражеской батареи? С ним что-то случилось.

В этот район несколько ночей кряду выходил катер, подолгу курсировал вдоль берега, но не удалось обнаружить даже и световых сигналов.

Вскоре о Кабанове забыли, как забывали о многом на войне. Одна только Тоня напоминала о нем: она все приходила и приходила к школе.

* * *

Прошло месяцев восемь. Фронт от стен Ленинграда был передвинут на берега реки Нарвы, туда, где перед войной проходила старая государственная граница с Эстонией. Та самая граница, через которую некоторые наши опытные разведчики в порядке тренировки не раз проходили на ту сторону.

Однако немцы не удовлетворились старыми пограничными заграждениями. Левый берег реки они сильно укрепили, и все атаки наших частей захлебывались.

Командующий фронтом генерал армии Рокоссовский обратился за помощью к Трибуцу. Нужно было во что бы то ни стало добыть «языка» с того берега. Вот мы и оказались небольшой группой в этих местах.

Поселили нас вначале не в районе Нарвы, а неподалеку от Луги, в пустой деревушке на берегу залива. Куда подевались местные жители, мы не знали. Дома были все целыми, в сараях валялись рыболовные снасти, в соснячке на взгорье оставались нетронутыми ямы с картофелем, а нигде ни живой души.

По ночам готовились к операции. Со шлюпки под водой выходили на берег, выслеживали зазевавшегося «часового» и, не дав опомниться, затискивали ему в рот «кляп», связывали руки, бесцеремонно волокли к воде и только тут освобождали ему рот, силой надевали маску кислородного аппарата, а затем на веревке, как упрямо– го барана, тащили в воду. Исполнителю этой роли доставалось порядочно. Каждый такой подопытный «язык» сутки, а то и более отлеживался. Но иначе было нельзя.

Днем ловили в заливе рыбу. Попадались треска, окупи, плотва. Во время штормов сети бывали полны камбалой. Взбудораженная вода отрывала эту плавающую плашмя по дну рыбу, и она набивалась в снасти. За рыбой раза два или три приходил из Ленинграда грузовик. Иногда охотились из снайперской винтовки и автоматов за утками, которых плавало здесь видимо-невидимо.

Как-то ночью наша авиация накрыла в заливе несколько немецких транспортов. В них эвакуировались гарнизоны Гогланда, Лавенсаари и других островов. Побоище было Мамаево. Транспорты горели, а утром к берегу стало прибивать деревянные обломки и понтоны с трупами.

В каждом понтоне имелся плотно закрытый резиновый мешок с провиантом, вином и медикаментами.

Незабываемая сцена, когда мы раскрыли первый мешок. Несколько засургученных бутылок с наклейками, на которых мы только и могли разобрать: «1892 год» или «1896 год», – страшно заинтересовали нас. Тут же нажарили рыбы, раскрыли одну бутылку. Выпили и ничего не поняли. Кто-то сказал, что это такой у немцев новый спирт, он действует не раньше, как через час. Сидели, хлопали глазами друг на друга, ждали… Только несколько дней спустя мы узнали, что в бутылках – самая обыкновенная дистиллированная вода, предназначенная для тех, кто потерпит крушение.

Однажды наше внимание привлек труп немца, вернее, поблескивающие на руке часы. Это было редкостью: часов у нас ни у кого не было. Часы тут же сняли, но они никуда не годились. Немца, видно, так тряхнуло, что никакая «амортизация» не смогла предохранить механизма.

По жребию часы достались Ивану Фролову. Он обрадовался, но что делать с ними, не знал. Решили сходить в соседнюю деревню, там было несколько жителей, среди которых случайно мог оказаться и часовщик.

Дорога шла сосновым лесом. И в запахе хвои, и в щебете птиц чувствовалась весна. Да и небо над нами было голубое. До сих пор мы его словно и не видели.

Деревня была много больше той, в которой мы жили, и пустой только наполовину. На улице играли ребятишки. Они направили нас к безногому колхозному счетоводу, который жил в просторном пятистенном доме на красной стороне.

Мы вошли и остановились в нерешительности у порога: уж очень чистым был пол, застланный светлыми домоткаными половиками, а мы настолько от всего этого отвыкли. Вывела из затруднительного положения пожилая приветливая женщина. Она провела в маленькую комнатушку, где на высоком самодельном стуле у стола сидел ее безногий сын и что-то писал.

Жаль, что память не сохранила ни имени, ни фамилии этого удивительного человека. Лишенный обеих ног, он еще до прихода немцев в деревню вместе с другими колхозными активистами ушел в лес, став одним из организаторов партизанского отряда. Забрали они с собой женщин, стариков и детей. Увели весь колхозный скот.

Основной лагерь разбили на поляне среди непроходимых болот, а боевая часть отряда разместилась в другом месте. Невозможно было представить себе, какого труда стоило ему передвигаться на протезах по болотам. А он не только передвигался, но и неоднократно участвовал в боях.

Счетовод рассказывал о своей нелегкой жизни в болотах, о схватках с немцами, о тяжелой дальнобойной батарее, которая находилась от них неподалеку, а сам копался в принесенных нами часах и нет-нет да поглядывал то на меня, то на Фролова, вернее, на клинышки тельняшек у нас на груди. И вдруг сказал:

– А у нас жил одно время ваш парень, морячок тоже. Плотный такой, широкоплечий. Мы еще помогали ему батарею найти.

– Погиб? – поспешил Фролов.

Немцы сожгли его.

– Как сожгли?

– Сожгли. В сарае. Вон там на берегу… А батарею-то он у них все-таки ухлопал…

Нам нельзя было раскрывать себя. Куда бы мы ни приезжали, среди кого ни оказывались, мы всегда находились на положении инкогнито. Но то, что говорил счетовод, вдруг напомнило нам о Кабанове. Его забрасывали именно в этот район. Стали осторожно расспрашивать, совпадало все: рост, залысина, неторопливость движений и, главное, время пребывания и уничтожения батареи. То был, несомненно, он, наш Леша.

* * *

Вот как это случилось.

Партизаны жили настороженно, постоянно ожидая нападения немцев, которые могли нагрянуть в любую минуту. Хоть и надежно укрывали болота, но у немцев были свои люди среди местного населения, хорошо знавшие лесные тропы. Партизаны в секретах стояли и днем и ночью.

Однажды в районе расположения отряда был замечен странный человек. Одет он был в немецкую форму, но на немца походил мало. Один бродил по лесу в стороне от дорог, оброс щетиной и пугливо озирался на каждый шорох. Он был страшно голоден, потому что выкапывал корни, рвал молодые побеги лип и ел. Иногда он подходил к болоту, выдирал пучками осоку и жадно глотал белые корешки, не разжевывая.

Партизаны его окружили. Он и не сопротивлялся, сразу поняв, с кем имеет дело. Говорил «пленник» по-русски чисто, даже несколько окая. Назвать себя он отказался, решительно заявив, что ему не положено этого делать, но сказал при этом, что оказался здесь не случайно, интересует его расположение немецкой батареи, которая находится где-то рядом, но найти он ее так и не смог. «А звать, если нравится, – сказал он, – зовите Лешкой».

У него была маленькая агентурная радиостанция, пистолет и две запасные обоймы с патронами.

Когда его накормили, он тут же уснул и спал часов восемнадцать без просыпу. Вначале его разоружили, отобрали у него и рацию, а потом все вернули: человек, несомненно, был своим.

Местонахождение батареи партизаны хорошо знали. Они и сами хотели напасть на ее боевой расчет, но не решались: слишком мало у них было бойцов и оружия. К тому же и он отсоветовал:

– Ну чего вам на рожон лезть? Разберемся мы с ней. Подождите немного, – и ушел в лес в указанном направлении, прихватив с собой рацию.

Через несколько часов прилетели самолеты, и батарея, и склады снарядов, и почти весь расчет взлетели в воздух.

Вернулся он из леса сияющий, шутил:

– Вот и все. Теперь можно и до дому подаваться. Только вот надо завтра сходить на батарею поглядеть, как там.

Орудия находились в углублениях. Все было разворочено, завалено, черно.

Партизаны держали постоянную связь с деревней и на другой же день узнали, что туда налетели каратели. Начались аресты, допросы. По полевым дорогам, по лесным опушкам рыскали немцы, и разведчику пришлось задержаться в отряде еще на несколько дней.

Все ему были очень рады. Люди жили почти год без газет, без радио и, по существу, ничего толком не знали о Большой земле. Даже самых мужественных из них и то иногда одолевало отчаяние. А он принес им столько новостей: о нашем наступлении под Москвой, под Сталинградом.

Немцам так и не удалось ничего разузнать. В лес они не пошли. Каратели уехали из деревни, оставив несколько повешенных ни в чем не повинных стариков и старух.

Алексей стал собираться домой. Он хотел оставить партизанам рацию, но работать на ней никто не умел, да и питания к ней было очень мало – один комплект. Пришлось ее утопить в болоте.

Руководство отряда знало, что за ним должен прийти катер. Подробно обговорили все детали его выхода на берег, пошли проводить. Но все это было очень заметно в маленьком отряде. Среди партизан оказался провокатор. Он-то и доложил немцам о месте и времени выхода разведчика.

Немцы выследили Алексея на берегу, среди камней, возле сарая с сеном. Он не подпустил их к себе, стал отстреливаться.

Немцев было много, человек тридцать. Провожавший Алексея партизан попытался отвлечь на себя фашистов, но они бросили против него отделение. Последнему пришлось отступить в лес.

Алексей в это время сумел забежать в сарай. Фашисты долго искали– его на берегу, но, наконец, догадались, где он укрылся, и пошли в новую атаку. Как только первый показался в дверях, Алексей его ранил. И тогда немцы решили зажечь сарай.

Сухое дерево моментально запылало. Фашисты бегали вокруг и кричали:

– Рус, сдавайся!

– Рус, сдавайся!

Но никто не отвечал. Сарай сгорел дотла, а плотно слежавшееся сено сохранилось. Чудом уцелел и обгорелый труп Алексея. Немцы его бросили.

На второй или на третий день жители деревни решились похоронить разведчика. В правом виске у него зияла рана. Последней пулей Кабанов покончил с собой.

НЕРВЫ, НЕРВЫ

Об Алексее Кабанове и Перепелкине с Луниным, о мичмане Никитине и Трапезове и о многих, многих других разведчиках надо бы писать золотыми буквами. Никто из них не знал страха. Это были люди с железными нервами, которые никогда не подводили их. На таких разведчиков держали мы равнение, у них учились мужеству, выдержке и упорству.

Потерять над собой контроль человеку на войне проще простого. Это непростительно, но случалось со многими и довольно часто. И как важны были в такие моменты один возглас, один выстрел, один решительный взмах руки.

Осенью 1941 года, прижатые наступавшими немцами к морю, мы второй раз эвакуировались из Таллина. Горели целлулоидный комбинат и жилые кварталы Юле-Мисто. Из щелей и подвалов вылезла контрреволюционная мразь и, заняв чердаки, провожала нас пулеметными очередями.

Город был взят врагом. Сдерживали немцев лишь корабли, стоявшие на рейде. Крейсер «Киров», несколько эскадренных миноносцев и наскоро вооруженных «торгашей» артиллерийским огнем остановили немцев в узеньких улочках и переулочках, ведущих в порт. Одновременно корабли принимали людей на борт.

Немецкая артиллерия била по рейду, по портовым сооружениям. Над головой беспрестанно кружили фашистские самолеты.

В Купеческой гавани, где сконцентрировалась вся масса отступавших и гражданского населения, по причалам носились ополоумевшие от страха женщины, на земле корчились и стонали раненые, неистово кричали дети. Едва подходил к стоянке катер или буксиришко, как на них набрасывались сотни людей. Гнулись и трещали мостки. Люди срывались, падали в воду. Некоторые, намертво ухватившись за что-либо на борту, так и висели. К кораблям на рейд плыли на ящиках, бревнах, досках…

Нас, матросов, пытавшихся навести хотя бы какой-то порядок, была лишь маленькая горстка. В ходу были приклады и кулаки, и все равно мы мало что могли сделать.

О защите города никто уже не думал. Был отдан приказ: «Таллин оставить!»

Немецкие снаряды рвались на крышах складов, окружавших гавань. Сверху градом сыпались осколки, впиваясь в тела или барабаня по мостовой.

Кто потрусливее, забились под погрузочные мостки, выжидая удобного момента, чтобы шмыгнуть на катер.

И вдруг откуда-то из-за складов вывернулся матрос:

– Кто за мной? Надо придержать немцев.

Я не сразу узнал его: так он был не похож на себя – брюки и бушлат разорваны, бескозырка съехала на ухо, по щеке текла кровь.

В один миг его окружили человек двадцать матросов и солдат и следом за ним бросились за склады…

Это был Женя Смирнов, наш владимирский парень, ныне работающий на заводе «Автоприбор». Мы с ним были одного призыва и вместе начинали службу на морском аэродроме под Таллином.

Уже много позднее я спросил, что заставило его тогда пойти на этот почти безрассудный поступок, которого от него никто не требовал. Он ответил:

– Не знаю. Надо было…

Из гавани ушли мы последними на торгаше-лесовозе «Папанин» – громадине в десять тысяч тонн водоизмещением. На борту находилось около тысячи человек гражданского населения. Сладить с таким муравейником было делом нелегким, и нас, матросов, тут же зачислили в состав корабельной команды.

Женщин и ребятишек кое-как удалось запрятать в трюмы, чтобы скоплением людей на палубе не привлекать немецкие самолеты. Там же в трюмах находилось и несколько десятков специальных машин – аэродромных стартеров, бензозаправщиков, ремонтных «летучек». Все они пришли в порт своим ходом – в баках было горючее – и представляли пороховую бочку для первой же немецкой зажигалки.

Когда разместили людей, мне поручили наблюдение за минами по правому борту, а в случае налета вражеской авиации подносить снаряды к одному из зенитных орудий, установленных на палубе.

Ночью уйти не удалось. Немцы набросали в заливе столько мин, что судну невозможно было сделать ни одного движения. Только на рассвете снялись с якоря.

Часов до десяти шли спокойно кильватерным строем, вытянувшись в бесконечную цепочку. Боевые корабли были впереди и все больше отрывались от нас, в конце концов они пропали из виду. С десяток торговых судов– наш «Папанин», «Казахстан», «Ленсовет» и другие– остались под охраной нескольких катеров.

Растаяла полоска эстонского берега. Кругом море, а над нами, как на грех, ясное солнечное, небо. И вот тут началось.

Справа на небольшом отдалении мелькнул перископ немецкой подводной лодки, и все наши трюмные пассажиры, боясь потонуть вместе с судном от удара торпеды, мигом оказались на палубе. Белый кипящий хвостик буруна вскоре скрылся. На палубе стало тихо, люди присмирели и насторожились. Перископ опять появился, теперь слева.

Наиболее предусмотрительные одели спасательные круги. Только дети оставались спокойными: им даже нравились эти пенящиеся бурунчики.

Катера носились, как угорелые. В корпус судна хлестали разрывы глубинных бомб, но сорвать полностью торпедную атаку подводных лодок не удалось. Первой жертвой оказался крупный транспорт, идущий впереди нас. Огромный фиолетово-малиновый столб взметнулся метров на двести и застыл, напоминая гигантский гриб. Через несколько секунд он сел. Корабля уже не было.

Мы шли одним и тем же курсом и когда приблизились к этому месту, в мазуте, среди глушеной трески, плавали бревна, ящики и доски. За них цеплялись уцелевшие люди. Некоторых подобрали на катера, человек десять удалось втащить на веревочном трапе к себе на борт, а многие так и остались плавать: началась воздушная атака «юнкерсов».

Прятать людей в трюмы теперь было бессмысленно. На палубе кишмя кишело – негде курице клюнуть, и вся эта масса беспорядочно двигалась, мешая вести огонь по пикировщикам, и замирала только тогда, когда от самолета отрывались бомбы и с воем неслись вниз. Часа три отбивались успешно, и бомбы ложились то по правому, то по левому борту.

Водяные смерчи взвивались выше капитанского мостика, обдавая палубу брызгами. Пробоины тут же заделывали деревянными клиньями с паклей и полным ходом продолжали идти вперед.

Немцы наглели. Аэродром был у них где-то поблизости. Самолеты появлялись над горизонтом, в береговой дымке, через каждые пятнадцать – двадцать минут, быстро набирали высоту, разворачивались на боевой курс и пикировали, почти касаясь судовых мачт. Первые две бомбы попали в кормовую часть – в самую гущу народа. Одна разорвалась прямо на палубе, а другая, пробив ее, ринула внутри, в трюме. Палуба мигом опустела – людей сбросило за борт. Некоторые изуродованные трупы так и впечатало в железные надстройки, а из трюма повалил черный дым. Там начался пожар. Осколком в грудь навылет тяжело ранило капитана. Он все время находился на открытом мостике и сам командовал ходом корабля, лавируя между бомбами, уходя от торпед и мин. Почти семидесятилетний старик, еще в мирное время ушедший на пенсию, он не захотел доживать свой век спокойно и с началом войны вернулся на флот. Умирающего, вместе с другими ранеными его переправили на катер.

В кормовом трюме бушевал пожар. Горели автомашины и раненые. Главную водяную магистраль перебило и пришлось делать временную из отдельных шлангов. Тушили и песком, бросая его в пламя прямо руками, из солдатских касок, срывая их с убитых, обжигаясь и задыхаясь от едкого дыма. И все-таки пожар удалось погасить.

А в это время немецкие самолеты угодили в носовую часть. Там вновь вспыхнуло пламя. Какой-то чудак додумался взять из Эстонии с пяток здоровенных свиней. Их поместили в тесную клетушку на верхней палубе. Огонь подобрался к свиньям, и они подняли такой визг, что нервы у многих людей окончательно сдали: началась паника – самое страшное, что бывает на войне. С носовой части все разом ринулись на корму, сбивая и давя друг друга.

Нужно было бороться с огнем, от которого в любую минуту могли вспыхнуть ящики со снарядами, стрелять из уцелевших орудий по наседавшим самолетам, а обезумевшие люди метались по палубе, никому не давая ничего делать. Как только на горизонте появлялись самолеты, многие, потеряв всякий контроль над собой, бросались за борт.

Свиней пристрелили, но роль капли, переполнившей чашу, они сыграли: сумятица продолжалась. В огне на юте рвались пулеметные ленты и винтовочные обоймы с патронами. Мне удалось выхватить из огня десятка полтора заряженных пистолетов на широких офицерских ремнях, и я потащил их на корму. Посреди палубы тут неожиданно над всеми вырос пожилой капитан-лейтенант (явно из запаса – ему было около пятидесяти). Он грозно потряс пистолетом и крикнул:

– Тихо, сволочи! Стрелять буду каждого!..

И выстрелил несколько раз в воздух. Люди остановились. А он уже командовал, указывая пистолетом, кому и что делать. К нам присоединилось несколько десятков солдат и офицеров. В огонь полетели каски с песком, ударили брандспойты, и пламя сбили. Но немецкие летчики разгадали нашу хитрость: они видели, что судно идет прежним курсом, и снова пошли в пике.

Зенитное орудие, за которым я был закреплен, давно было сбито, и я не знал, куда себя деть. А это очень трудно ничего не делать в такие моменты, когда на тебя пикирует вражеский самолет. Надо стрелять самому, таскать снаряды, даже просто грозить кулаками или из души в душу ругаться – все что угодно, но обязательно что-то делать, иначе страх возьмет верх.

Немцам удалось отбить руль и повредить винты. Машины работали, но ни хода, ни управления у судна не было. Поблизости оказался буксир и взял нас.

От беспрерывных пожаров палуба, бортовая обшивка, надстройки и все тросы раскалились. Ни к чему нельзя было притронуться. На палубе умирали раненые – их не успевали отправлять. Но впереди уже был виден Го-гланд– наш остров.

Когда катер забрал последних раненых, а потом и оружие, в том числе и мои пистолеты, брошенные в угол у полубака, была отдана команда: «Судно оставить!», потому что ввести «Папанина» в гавань острова не удалось, он сел на мель. Человек пятнадцать нас целых и невредимых: Иванов из Горького, Суворов из Ленинграда, Ляшенко с Украины, Дятлов из Черноземного края, Смирнов, я и другие матросы, чтобы не делать катеру еще один рейс, были отправлены вплавь…

Около десяти часов продолжалась эта неравная борьба по существу безоружного торгового судна с несколькими десятками немецких пикировщиков. Их не брали ни винтовочные, ни крупнокалиберные пулеметные пули (только один самолет был сбит прямым попаданием зенитного снаряда). И за все это время не показалось ни одного нашего самолета… Было до слез обидно за свою беспомощность, но в тот раз нервы мои выдержали.

Они сдали позднее, в конце войны. И этот постыдный случай я не могу простить себе до сих пор. Как сейчас, вижу перед собой взбешенного Батю с пистолетом в руке и его страшный крик:

– Застрелю!..

Но обо всем по порядку.

Тогда на Гогланде никто нас, конечно, не ждал. Полуголые, в мокрых тельняшках и трусиках, мы ночевали первую ночь на складе под сосною, постелив под себя лапник. Он кололся, но был теплее камней. Согревали друг друга своими телами, меняясь местами. На дворе стояли последние дни северного августа.

«Папанина» ночью немцы опять зажгли. Выгорев, он полегчал, сам снялся с мели и его к утру куда-то унесло ветром. У берега на мели оставался разбитый «Казахстан». На шлюпке мы добрались до него и приоделись, сняв с мертвых шинели, брюки, фланелевки и ботинки. Удалось раздобыть кое-какие продукты, впервые за двое суток поели.

На острове собралось несколько тысяч человек – остатки отступавшей армии. Круглосуточно работали полевые кухни – варили пшенную кашицу,– но получить черпак горячего удавалось не более как один раз в день: так длинны были очереди. За десять дней, которые мы проживали на Гогланде, животы у нас подвело: даже флотским ремнем с трудом удавалось удерживать брюки на своем месте, и все же это были лишь цветики по сравнению с тем, что ждало нас впереди.

Зимой, когда мы уже находились в Кронштадте, началась ленинградская блокада. Слабели мы постепенно. Нас кормили трижды в день, но давали примерно за все три раза только половину того, что каждому из нас было нужно. Сначала сдали ноги, потом руки, а затем ослаб и весь организм. Одна мысль преследовала всюду: «Чего бы поесть». С ней ложились спать и просыпались, с ней шли на пост к артиллерийским складам и в дозор на залив.

Ослабла и мозговая деятельность – над десятистрочным письмом домой думали по часу, хотя писали мы всякий раз почти одно и то же: «Жив, здоров. Все в порядке. Ждите с победой…»

А какой черт «все в порядке». В санитарной части не хватало коек, чтобы положить умирающих с голоду. С остекленевшими глазами, не шевелясь, люди лежали на спине на полу или сидели, прислонившись к стенке. Они ни на что не реагировали, даже на пищу. Таких отправляли в глубокий тыл на самолетах.

Мы уходили в залив вдесятером, а возвращались всемером– двое или трое обязательно замерзали.

К весне от восьмидесяти килограммов моего веса осталось только сорок с небольшим. Почти совсем перестали слушаться ноги. Трехкилометровое расстояние от города до Бычьего поля я мог осилить не менее как за четыре часа. Пятнадцать – двадцать шагов – и ноги подкашивались, требовался отдых.

Однажды зимней ночью я стоял на посту у артиллерийского склада и заметил, что прямо на меня идет человек. Окликнул его, но он продолжал идти. Я вскинул винтовку, чтобы выстрелить вверх, но наступил на край тулупа и упал. Подняться уже не было сил. Он подошел ко мне и помог встать. Это был мичман с одного из наших катеров. А если бы это был немецкий лазутчик?

Взрывом только одного этого склада можно было разнести пол-Кронштадта.

Мы избегали ходить в баню, потому что страшно было взглянуть на свои собственные скелеты. Случалось, разденется человек, глянет на себя и упадет в обморок…

Удивителен русский человек. Я не помню, чтоб кто-то из нас роптал на свое положение: мы знали, что Ленинград и Кронштадт отрезаны от мира.

Летом с питанием наладилось, и мы постепенно начали набирать силы, а осенью в Кронштадте стали формироваться морские бригады для прорыва блокады и большинство нас добровольно записалось в них.

Мне и некоторым другим матросам участвовать в самом прорыве блокады не пришлось. Как-то вызвали к командиру и направили на медицинскую комиссию. Врачи проверяли тщательно: слушали, щупали, заставляли подолгу прыгать, а потом опять слушали. Очень внимательно осматривали рот – их интересовали зубы, которые у многих из нас или расшатались, или выпали вовсе. У меня они сохранились полностью, и это решило мою дальнейшую судьбу. Вскоре я был в Ленинграде в специальном разведывательном отряде или, как его еще называли,– роте особого назначения.

В отряде многие участники совместных операций завидовали мне – говорили, что у меня крепкие нервы. На самом деле было далеко не так. Я всегда сильно волновался, всегда было очень трудно и только ценой огромных усилий удавалось держать себя в руках.

Но однажды нервы мои не выдержали. Произошло это при нелепых обстоятельствах, но уж раз совесть человека в чем-то нечиста, ему очень трудно жить на свете. И чтоб хоть как-то оправдать себя и предостеречь других, с кем может случиться подобное в будущем, я и начал этот длинный рассказ не столько о людях, сколько о себе.

Мы ехали на полуторке по Выборгскому шоссе на передовую, чтобы, двигаясь вместе с нашими наступающими частями, собирать документы, которые могут интересовать морскую разведку.