Текст книги "Операция «Шторм»"

Автор книги: Иван Удалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

КАТЕРА УНИЧТОЖИТЬ!

В районе Стрельны появились два немецких катера. Они прошли туда под покровом темной осенней ночи и укрылись за стрельнинской дамбой. В течение нескольких дней они ничем не обнаруживали себя, но тем не менее были замечены нашими наблюдательными пунктами.

Фашисты намеревались провести обстоятельную разведку береговых укреплений и высадить десант в Кронштадте, который, по их мнению, был главной помехой на пути к Ленинграду.

Командующий Балтийским флотом вице-адмирал Трибуц вызвал к себе командира отряда Прохватилова и приказал:

– Катера уничтожить!

Вернувшись из штаба, Батя собрал у себя в кабинете лейтенанта Кириллова, мичмана Никитина, нескольких опытных разведчиков и предложил им свой план операции: группе разведчиков намечалось проникнуть на дамбу и противотанковыми гранатами с привязанными к ним толовыми шашками вывести катера из строя. Были им намечены и люди – четырнадцать человек – на две шестивесельные шлюпки. Пятерых отобрали из нас, новичков: Ананьева, Борисова, Трапезова, Михайлова и меня.

Проведение операции назначили на канун Великого Октября.

Готовились тщательно. Подобрали наиболее подходящие по размеру легководолазные костюмы, чтобы можно было легко передвигаться и свободно владеть руками. За школой, на пустыре, – одетые в полное боевое снаряжение, несколько дней кряду тренировались в метании необычно тяжелых связок гранат. Рвались они страшно, раскатисто, долго сотрясая землю.

Подготовку шлюпок поручили старшине 1-й статьи Василию Трапезову – неразговорчивому смоленскому парню. Он придирчиво осматривал подносимые нами весла, примерял уключины, чтоб никакого скрипа, проверял надежность рулевых устройств. Нужно было также приладить воздушные бачки – если шлюпку прострелят или ее захлестнет водой, с бачками она не потонет. Делал Василий все на совесть, истово, с настоящей крестьянской тщательностью, – для себя.

Самый молодой из нас, Володя Борисов (ему не было еще и восемнадцати), сразу же нацепил на пояс охотничий нож и, как заправский разведчик, щеголял по коридорам, во дворе, у пирса, где готовились шлюпки. Нож мешал ему работать, но Володя ни за что не хотел с ним расставаться.

Севка Ананьев – бросал ли он гранату, тащил ли на плече весла, – всегда улыбался. Улыбка вообще была у него чем-то неотъемлемым.

Михайлов в минуты перекуров был неистощим на рассказы. Знал он множество невероятных историй из боевой жизни разведчиков и передавал их с такими подробностями, будто сам был участником. Его слушали, но далеко не всему верили.

Михайлова недолюбливали в отряде. Слишком уж форсист он был – щупленький, узколицый, а носил такие широченные брюки с клиньями, словно две женские юбки клеш, а самое главное, при всяком случае бахвалился тем, что жил в Ленинграде, и к нам, деревенским парням, относился с заметным пренебрежением.

Больше всех косился на него Иван Фролов. Когда Михайлов начинал хвастаться своими победами на «женском фронте», Иван подходил к Михайлову и, проведя пятерней от лба до подбородка, говорил:

– Заткнись ты, мозгляк.

Михайлов моргал маленькими, бегающими глазками и «затыкался».

И надо же было так случиться, что Михайлова определили в ударную группу к Ивану.

.. .Ночи стояли на редкость подходящие: на заливе в меру волнило, моросил мелкий дождик. В десяти шагах трудно было увидеть человека.

У пирса, где стояли наши шлюпки и катера, ждал моторист Беспалов.

Шли на катере через весь затемненный город. С набережных наплывали смутные силуэты зданий, зубчатые, плоские и овальные крыши которых виднелись на фоне ночного неба. Володя Борисов тихонько запел: «Прощай, любимый город…» Ему все тихонько подтянули, и в монотонный шум мотора вплелась задушевная матросская песня.

Немцы возобновили обстрел города. Снаряды летели через нас на Петроградскую сторону и там ухали. Ответил «Киров» резкими звенящими залпами главного калибра. Мы его узнали сразу: у него, как и у всякого корабля, был свой голос.

Вскоре город остался позади. По сторонам были лишь северная и южная дамбы – две параллельные каменистые гряды, уходящие далеко в залив. Они образуют так называемый морской канал, по которому входят в город корабли и торговые суда с большой осадкой. На самом конце южной дамбы у нас была база – землянка. Отсюда совершались все разведывательные операции на южное побережье, занятое немцами.

В землянке горел обычный фронтовой фитиль – хлопчатобумажная оплетка электрического кабеля, опущенная в консервную банку с подсоленным бензином. Нестроганый стол у стены справа, слева – двухъярусные нары и три скамейки.

Нам предстояло провести здесь остаток ночи, весь день и только следующей ночью отправиться в Стрельну, до которой что-то около четырех миль. Днем нужно было хорошенько понаблюдать в дальномер за поведением немцев, а потом каждому четко определить задачу: ведь никто еще из нас не знал, что именно он должен будет делать.

Как всегда, на новом месте не знаешь, куда себя деть. Выручили «старички», бывавшие здесь не один раз. Они уговорили командира отпустить всех нас к девчатам на зенитную батарею, которая располагалась рядом. Володя Борисов пошутил:

– Товарищ командир, пойдемте и вы с нами? Мы там танцы устроим.

Батя захохотал, сотрясаясь всем своим девятипудовым телом:

– Ну и Борисов! Нет, ты уж меня от танцев уволь. Мирно побеседовать – вот это мое дело. Кстати, скажите ихней командирше, пусть зайдет ко мне. Дело есть.

В землянке зенитчиков теснее, но чище – девушки живут. Спят на таких же двухъярусных нарах, прямо в шинелях и не снимая сапог. Раздеваться и одеваться некогда. Немецкие самолеты летят на Ленинград и днем и ночью, тревоги следуют одна за другой и каждый раз нужно бежать к орудиям открывать огонь.

Гостям здесь обрадовались. Ребят оказалось только двое, девчат – человек десять. Они быстро повскакали с нар и начались знакомства, пошли разговоры.

Танцевали под гитару, а перед уходом Коля Дибров, парень с цыганской кровинкой, раскинул игральные карты. Угадывал он мастерски: что нужно, то и предскажет. Все так и покатывались со смеху. Обиженным остался только Михайлов. Девушка, которая ему понравилась, не пошла его провожать. Он и засыпая все бурчал что-то сердитое себе под нос.

Бате надоело его слушать:

– Михайлов! Если из твоего разговора брань выкинуть, то в нем ведь ничего не останется.

Михайлов умолк. Все заснули.

Днем снова ходили на зенитную батарею: там был установлен дальномер. Глядели в него на немецкий берег по очереди. Хорошо просматривалась стерльнинская дамба. Длинной голой грядой она уходила от вражеского берега в глубь залива, чуть наискось справа налево, закрывая катера. В том месте, где она сливалась с берегом, стоял двухэтажный дом дачного типа с большим балконом над входом. В доме, очевидно, жили команды с катеров или находилась береговая охрана. Людей трудно было разглядеть, но на балконе что-то двигалось. Решили – часовой. Оторвавшись от дальномера, я повернулся к зенитному орудию и вздрогнул: на лафете стоял удивительно знакомый прибор. Это был один из тех угломеров, которые я вместе с другими слесарями собирал перед войной на московском заводе. Дрожали руки, когда я брал инструмент. В какой-то миг возникли в памяти новые Заводские корпуса, просторный и светлый универсальный цех, десятки знакомых лиц. Вот по пролету идет располневший невозмутимый мастер Светлов с заготовками штанг под мышкой. Вот стоит у верстака пожилой широколицый слесарь Петровский. Чуть левее – Карл Юрьевич Керро. Он чем-то болен, щеки у него ввалились, но не унывает. Напротив от него маленький, сухонький и необыкновенно подвижный Лучкин. Его назначили к нам в бригадиры, но он наотрез отказался: «Место мое здесь, за верстаком». Работал Лучкин исключительно точно. Нас, мальчишек сопливых, только что выпущенных из ФЗУ, так отчитывал за оплошности, что всегда делалось стыдно. И все-таки мы ершились против него – не твое, мол, дело, что тебе, больше всех надо…

Многое тогда не было понятно…

Я вертел в руках прибор и видел все его дефекты. На обоих основаниях глубокие царапины, явно заводские. В них может попасть грязь и тогда основание ляжет на лафет с перекосом, при наводке орудия угломер не даст точных показаний. А ведь, пользуясь им, зенитчики ночью будут стрелять по берегу, чтобы прикрыть наш отход.

Самым сложным в любой операции было высадиться в строго назначенном месте вражеского берега. Как ни старайтесь в совершенстве владеть компасом, все равно вы не попадете в темноте туда, куда наметили. Или волна, или ветер, или погрешности рулевого обязательно отклонят вас с курса. А это означало сплошь и рядом, что люди высаживались прямо против вражеских огневых точек и гибли.

На этот раз Батя пошел на большой риск. Еще засветло решено было отправить на дамбу Ананьева на нашей боевой шлюпочке из аэростатной ткани. Семь километров– часа три ходу. Так и рассчитали, что к дамбе он подойдет, когда стемнеет.

Сама по себе задача у Севки была несложной: высадиться на мысу и с наступлением темноты подавать карманным фонарем световые сигналы в сторону залива, которые должны служить для нас ориентиром. Но шел Ананьев на явную смерть. Немцы могли легко его обнаружить и расстрелять. Могли они пустить его на берег и там расправиться.

…На крутой гранит дамбы накатывались тяжелые волны. Были они серыми и непроницаемыми, как и небо в тот осенний пасмурный день. Низко над волнами, пронзительно крича, метались чайки. Ананьев держался стойко. Он лишь слегка побледнел и прощался как-то слишком поспешно, как всегда улыбаясь, только без прежней беззаботности.

Часа полтора мы наблюдали, как трепали его серебристую шлюпочку волны, потом она скрылась из глаз.

Собрались в землянке. Командир поставил перед каждым задачу. Группы мичмана Никитина и Василия Трапезова, каждая в составе четырех человек, должны взорвать катера. Третья группа – Ивана Фролова – блокировать дом на дамбе. Четвертая группа, в которую входили Николай Мухин, Саша Синчаков и я,– держать немцев, если они попытаются помочь своим с берега. Держать до тех пор, пока не будет закончена операция и шлюпки не отойдут от берега. Самим нам отходить вплавь. Преодолеть семь километров в водолазном костюме не так-то уж сложно. Дамба будет давать красные ракеты, а на рассвете выйдет нам навстречу катер.

Долго не наступала эта ночь. Уже заволокло туманом вражеский берег, и горизонт, как бы сужаясь, переместился на середину залива. Разлетелись чайки. А видимость на воде не уменьшалась. Стоило пригнуться, и хорошо можно было рассмотреть на волнах даже маленький предмет.

Однообразные сизые валы набегали издалека. Подул южный ветер, бег их усилился, на гребнях заиграли белые завитки бурунов. У подножья дамбы появилась пена, в ней что-то чавкало, надувалось и лопало. Брызнул, а потом разошелся дождь. Все перемешалось. Стремительно опустилась темнота.

Обе наши шлюпки буксировал катер. Где-то неподалеку от вражеского берега он нас оставил, и мы налегли на весла. Продолжал сыпать дождь, и темнота стояла вокруг кромешная. Шлюпки то подбрасывало, то опускало, иногда так сильно, что холодило под ложечкой.

Никаких сигналов с берега не поступало. Можно было подумать, что мы сбились с курса и идем не к берегу, а углубляемся в залив, в сторону Кронштадта. За рулем головной шлюпки сидел лейтенант Кириллов – командир операции. Он отвечал за правильность курса.

Нашей шлюпкой управлял Никитин. У него тоже был компас, и он постоянно следил за магнитной стрелкой. Очевидно, шли мы все-таки правильно.

А сигналов с берега все не было и не было. «Что же с Севкой? – мысленно спрашивали мы друг друга.– Неужели ему так и не удалось добраться до берега?»

И каждый из нас вспомнил его чистое с детским румянцем лицо, шапку белых кудрей, ясные голубые глаза.

У Севки не было близких приятелей и не было врагов. Ко всем он относился ровно, всегда искренне. Он много и весело смеялся, но не над людьми, а над смешными стечениями обстоятельств, и потому на него никогда не сердились.

Первым заметил сигнал Никитин, и мы, как по команде, обернулись: вдалеке то вспыхивал, то угасал огонек. Иногда волна закрывала его и тогда, как перышки, гнулись тяжелые морские весла; шлюпка стремительно вылетала на гребень, дробя носом воду.

Чем быстрее мы шли, тем яростнее сопротивлялись волны. Случалось, что самые мощные из них перекатывались через нас. Рулевому они хлестали в лицо. Никитин щурился, но упрямо поворачивал шлюпку на огонек.

Прямо на свет не пошли. Вдруг это не Ананьев, а подставленный вместо него немец? Обогнули мыс дамбы правее и врезались в отмель, усеянную камнями. Приглубый берег был с той стороны дамбы. Там стояли и катера.

Шлюпки развернули на ход и оставили в камнях. Кириллов послал меня «снять» Ананьева.

Трудно идти бесшумно в водолазном костюме по скользкому и неровному каменистому дну. К счастью, ветер дует с берега, моросит дождь и шлепают волны о камни. Какая она длинная, дамба! Уже валуны пропали, начались глубины, и приходится ползти по мощеному откосу самой дамбы, а конца все не видно. Волны подхлестывают под живот и, того гляди, стащат в воду. Но вот и мыс. За большим валуном сидит человек и сигналит. Это Ананьев. На нем такой же, как и на всех нас, водолазный костюм старого покроя с рожками на голове.

– Севка! – шепотом окликаю его.

Не поворачивается, продолжая резать темноту тон« кой полоской света.

– Севка! – почти кричу. Он испуганно обернулся, и перед моими глазами сверкнуло ослепительное пламя, вырвавшееся из ствола пистолета. Пуля чуть не задела правый висок.

– Ты что?!

Он бросился ко мне в объятия, и я почувствовал, что он дрожит, как в лихорадке. После он рассказывал, что вообще уже потерял всякую надежду дождаться нас, страшно волновался и не сразу узнал меня, а когда узнал, то не мог удержаться от выстрела и сумел только несколько отвести пистолет в сторону.

Хорошо, что шум прибоя заглушил выстрел и немцы его не услышали.

Когда мы вернулись к шлюпкам, Никитин уже провел разведку дамбы. Дом, который был виден в дальномер, оказался не на берегу, а почти посредине дамбы. На балконе действительно стоит часовой, а в доме живут: сквозь бумажную маскировку окон пробивается слабый свет. Деревянных ставней на окнах нет, и можно смело бросать гранаты. Катера находятся от дома метрах в сорока ближе к берегу. Они не охраняются, но люки задраены. Начиная от дома и до самого берега по обеим сторонам дамбы растут толстые деревья. Это очень кстати. За деревьями можно укрыться и тем, кто будет бомбить катера, и нам троим, если немцы полезут с берега.

– Главное, ребята, смелее, – напутствовал Кириллов.– Начинает Никитин. И тут же, Фролов,– твое слово. А вы, – обратился он к нам, – как только закончатся взрывы, отступайте к шлюпкам. Мы вас подождем. Ну! Ни пуха ни пера…

Сам Кириллов остался в шлюпке.

… Первый взрыв – тяжелый, раскатистый, осветил не только дамбу, но и часть берега. Он так потряс землю, что даже нас подбросило, хотя мы от катера выдвинулись метров на пятьдесят. И тут началось. Земля точно взбесилась и пошла в неистовый пляс. Она гудела и, казалось, лопалась изнутри. Могучие деревья, за которыми мы лежали, шатались и готовы были рухнуть.

Никитин и Трапезов бомбили оба катера одновременно. Первыми связками они вывели из строя носовые среднекалиберные орудия, из которых катера ведут бой с подводными лодками, когда те всплывают на поверхность. Орудия сорвало с палуб. Следующие связки разворотили надстройки, сбили спаренные крупнокалиберные зенитные пулеметы на корме. Но катера оставались на плаву.

Никитин подполз вплотную к борту катера, заложил десятикилограммовый заряд тола. Потом отполз и из-за дерева бросил противотанковую гранату. Тол сдетонировал. Бронированный борт катера проломило взрывом. Пробоиной он хлебнул воды, накренился и начал тонуть.

Трапезову оказалось катер взять труднее. От стенки катер стоял несколько поодаль. Все палубные сооружения у него были разрушены, но на воде он по-прежнему держался. Тогда Василий с толовым зарядом прыгнул на палубу. Вставил бикфордов шнур.. Связку шашек на шнурке спустил к борту, а конец закрепил за кнехт, поджег шнур. Едва он успел прыгнуть на берег и укрыться за деревом, раздался взрыв. Катер начало кренить к стенке.

Фролов в это время расправлялся с домом. Часовой на балконе был уничтожен первой же гранатой. Но тут произошло непредвиденное. Еще шипела на балконе фроловская граната, как Михайлов кубарем покатился за деревья, под откос дамбы, в камни. Фроловцы остались втроем против двух этажей дома, а нужно было бросить хотя бы по одной гранате в каждое окно.

Стекло и бумажную маскировку лимонки пробивали легко, но не взрывались страшно долго. Семь секунд казались вечностью. За это время в разбитое окно успевало влететь еще несколько гранат и только тогда вырывалось резкое красное пламя первого взрыва.

В окнах верхнего этажа уже свистел ветер, хлопая пустыми рамами, а внизу два окна оставались нетронутыми. Не было гранат.

Фроловцы ворвались в дом, Во всех комнатах на полу валялись изуродованные трупы…

С берега так никто и не показался. Немцы, вероятно, не поняли, что же происходит на дамбе, а возможно попросту струсили.

Мы стали потихоньку отступать к шлюпкам. Возбужденные никитинцы были уже здесь. Ждали фроловцев. Наконец и они показались, что-то волоча. Думали, что кого-нибудь из немцев, а оказалось – нашего Михайлова. Его то ли ранило, то ли контузило, – в темноте трудно было понять. Обращался с ним Фролов бесцеремонно, точно мешок с картошкой бросил на дно шлюпки.

Быстро заняли свои места и отчалили. Мы были уже на порядочном расстоянии от дамбы, когда немцы сообразили, в чем дело. Берег взвыл. Словно молотком в дубовые ворота застучали крупнокалиберные пулеметы, отчаянно стегали воздух автоматы. С десяток ракет – красных, оранжевых, белых – взвились вверх. Некоторые повисли на парашютиках, освещая все вокруг. Но увидеть нас среди волнистого ночного залива было не так-то просто. Били немцы наугад. Может, они думали, что на берег высадился большой десант, и нещадно крошили прибрежные камни. Возможно, просто хотели нагнать страху. Во всяком случае, трассирующие пули не долетали до нас, и лишь случайные из них щелкали по воде рядом.

Михайлов вдруг ожил, завозился, приподнялся, озираясь по сторонам. Но в этот миг над нами пронеслось несколько пуль. Он нырнул на дно шлюпки к нам под ноги. Что-то низкое, омерзительное было в движении и во всем облике этого сжавшегося в комок человека. Страшно? Конечно. И всем нам было страшно. Но ведь кто-то должен работать веслами. Выпусти их из рук хотя бы на несколько секунд, и шлюпку тут же поставило бы к волне бортом и перевернуло.

– Контуженным притворяется, – сердито сказал Фролов.– Ничего у него нет. В камнях просидел все время, а нам гранат не хватило, Сволочь…

Уже рассвело, а мы все еще нажимали на весла. Но вот нас заметил дежурный катер и взял на буксир.

Встречать выбежали девчата с зенитной батареи и тут же, не стесняясь, целовали. О Михайлове забыли.

Но он вскоре напомнил о себе. На второй день Октября пришел Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении участников операции правительственными наградами.

Самая высокая награда – орден Ленина – была вручена Севке Ананьеву. Мичмана Никитина и Василия Трапезова наградили орденом Красного Знамени, Володю Борисова – Красной Звездой, словом, всех участников операции, за исключением Михайлова.

Михайлов раньше всех узнал, кого и чем наградили. Встречая ребят то на крыльце, то на лестнице, то в столовой, он заискивающе заговаривал:

– А тебе «Звездочку» дали. Поздравляю… – и прятал глаза, потому что ответного поздравления не следовало.

КАК ОН МОГ

Над столом на полочке коптил фитилек. Черная струйка бежала к потолку землянки и там расползалась. Остро пахло гарью, но дневальный Николай С., сидевший облокотись на стол и подперев ладонями щеки, видно, дремал. Плохо сшитый офицерский китель без погон, какие выдают со склада, горбил фигуру разведчика, поднимая кверху плечи. Старшинское звание ему было присвоено с полгода назад, но он так и не удосужился нашить знаки различия.

Открылась дверь. Впустив облако морозного воздуха, вошел высокий и плечистый матрос Спиридонов. Пламя фитилька метнулось в сторону, лизнуло обитую грязной фанерой стену землянки.

– Снял бы нагар-то. Люди спят…

– А?.. Что? – встрепенулся Николай и потянулся к коптилке.

Спиридонов шумно отряхнул овчинный полушубок.

На нарах завозились. Сонный голос спросил:

– Ну как там, не видно?

– Никого нет. Почти всю дамбу прошел. – Спиридонов присел рядом с Николаем. – Дурью метет. Как доберутся на мотоцикле, не знаю…

– Значит, опять загорать, – позевывая, проговорили с нар.

Николай ухмыльнулся.

– Дожидайтесь. Кому-то вы очень нужны…

С нар не ответили, а Спиридонов смерил его взглядом.

– Что ты всегда каркаешь? Знают, что сидим без продуктов, привезут…

– Поживем – увидим…

Они встретились глазами и долго смотрели один на другого. Николай не выдержал взгляда Спиридонова, встал и отошел в угол, где на ящике стояла рация. Включил ее и, подождав, когда нагреются лампы, взялся за ключ. В контрольном глазке замелькал красный огонек.

– Хватит стучать-то, надоел до смерти, – буркнул Спиридонов, отходя к печурке.

– Что я тебе, делаешь свое дело и делай. Чай, у меня расписание…

– Нечего зря передатчик включать. Засекут немцы…

Николай щелкнул выключателем. Правой рукой он продолжал работать ключом. Дробные звуки морзянки отчетливо слышались между всхрапываниями спавших.

Спиридонов подбросил в печурку угольку, хотел лезть на нары, но в этот момент издалека донесся треск мотоцикла и тут же пропал.

– А ведь это наши! – Спиридонов схватил полушубок, шапку и выбежал на улицу.

С нар мигом повскакали несколько человек и, на ходу одеваясь, побежали.

В землянке остался один Николай. Жил он здесь постоянно, обеспечивая радиосвязь с отрядом. Радист снова включил передатчик. Красный огонек судорожно заметался…

Через несколько минут с мешками и свертками шумно ввалились разведчики, раскрасневшиеся и веселые. На столе тотчас выросла гора из буханок, хлеба, банок консервов и различных кульков. Костя Сванишвили обрадованно крикнул:

– Э, хлопцы, халва! – и развернул на столе сверток с серой комковатой массой, поблескивающей льдинками. Сразу же потянулось несколько рук, и на щеках у ребят выросли большие желваки.

«Но что такое? Холодная, как лед, твердая, на зубах хрустит, а сладости никакой», – недоуменно переглядывались разведчики.

– Это же мыло мерзлое, – догадался Синчаков.– У Непомнящего-то пена изо рта лезет…

– Где? – Сережа провел ладонью по губам.

Досталось бы Косте на орехи, будь у ребят настроение похуже.

– А Спиридоныч-то самый большой кусок зацапал,– давясь от смеха, хрипел Гупалов.

– Три дня встречать ходил, – невозмутимо добавил Кадурин. Рот у него остался полуоткрытым, а глаза, словно у магометанина во время молитвы, закатились кверху.

Все захохотали. Кадурин обладал редкой способностью вызывать у людей смех. Сам он никогда не улыбался.

Спиридонов плевался в углу у порога. Сжалился над ним Сванишвили, зачерпнул из ведра кружку воды:

– Спиридоныч, вадичкой, харашо будет…

– Шо ты даешь? Ему спиртику подай. И закусывать не надо, – сострил Дибров.

По землянке вновь покатился хохот.

Спиридонов все еще плевался. Он был очень привередливым в пище. Зная его слабость, ребята иногда ради шутки пользовались этим. Только он ложку ко рту, а кто-нибудь возьмет да и бухнет этакую смачную гадость про лягушку или крысу. Прощай обед. Зажав рот, вылетит из-за стола и больше не подойдет. А ребята едят да похваливают.

Но Спиридонов не обижался. Такой уж имел характер, покладистый, незлобивый. Только вот с Николаем у него были нелады. Он и сейчас метал на него недобрые взгляды. Может, потому, что тот оказался предусмотрительнее и не притронулся к «халве»?

О их взаимной неприязни знали в отряде. За каждым разведчиком, как тень, по пятам ходила негласная репутация. Определялись люди по трем основным качествам: смелости, выдержке и чувству товарищества. И в этом смысле репутация Николая была небезупречной. Дважды он ходил в операции на пару, а возвращался оба раза один, убитых товарищей оставляя на вражеском берегу. Такие случаи не являлись в отряде редкостью, но всегда настораживали, несмотря на то, что те, кто оставался в живых, сами еле-еле дотягивали до своего берега.

Спиридонов, наоборот, вскоре после того, как Николай вернулся из операции один, в ледяной воде плыл с Михаилом Звенцовым, тяжело раненным и потерявшим сознание, километров десять. Все-таки он дотащил друга. Вылезть сам на берег уже не мог: его выволокли из воды под руки.

В другой раз Спиридонов так же очень долго тащил по заливу своего напарника и только у берега выяснилось, что тот давно уже мертв… Николай пытался тогда заговорить с ним, что ни к чему, мол, было так делать. Сам мог погибнуть. А кому это нужно? Спиридонов угрюмо отмолчался, как будто не слышал.

Николай и сейчас попробовал найти ключ к сердцу старого разведчика.

– А ты заешь сахаром, лучше будет.

Однако Спиридонов не внял его совету, а ответил всем сразу:

– Чего пристали, ешьте…

Разведчики шумно и весело поужинали за все три предыдущих дня, которые тянули впроголодь. Одни пошли к знакомым девчатам на зенитную батарею, другие улеглись спать.

Спиридонов с Гупаловым собирались на лед. Была их очередь отлежать день в спальных мешках под носом у немцев для наблюдения за неприятельским берегом. С этой целью и жили на дамбе разведчики. Фашисты, очевидно, догадывались о готовящемся прорыве блокады– вдоль берега на льду они устанавливали заграждения из колючей проволоки, причем работали днем, очень спешно, не боясь обстрела наших батарей.

… Проводили Спиридонова с Гупаловым до места еще затемно. Замаскировали снегом спальные мешки, в которые влезли ребята, и оставили их на весь день до наступления темноты. Назад наблюдатели возвращались всегда сами, по компасу. Если они задерживались, то им сигналили с дамбы красными ракетами и выходили встречать, развернувшись по льду цепочкой.

Провожавшие, обивая варежками снег с валенок, вернулись в землянку. Обступили печурку – холодная.

– А где же Николай? Он нынче дневалит, – недоуменно спросил Кадурин. И хотя рот его по обыкновению оставался полуоткрытым, никто даже не улыбнулся.

Растолкали спавшего на нарах мотоциклиста из отряда– он. ничего не знал. Сбегали к зенитчикам – нет. Обежали мыс дамбы, звали, сначала вполголоса, потом кричали – нигде нет.

Не объявился он и днем, Его или утащили немцы, или он сам сбежал к ним. Последнее было наиболее вероятным.

На льду в мешках лежали Спиридонов с Гупаловым. Подойти к ним сзади и захватить их живьем ничего не стоило. Навались неожиданно, завяжи мешок и волоки куда хочешь…

Переговорили по телефону с командиром береговой батареи на Лисьем Носу. На всякий случай с ним имелась договоренность – открывать огонь. Установили дежурство у дальномера на зенитной батарее на дамбе. По радио связались с отрядом и доложили командованию. Бати в школе не было. Ответил комиссар – немедленно выезжает.

Все это делалось в лихорадочной спешке, но исключительно четко. Люди понимали друг друга без слов. Все чувствовали себя в какой-то мере виноватыми и старались как можно быстрее и лучше сделать то, что от них требовалось. Такая обстановка бывает, когда в доброй семье неожиданно кто-то умрет. Один бежит заказывать гроб, другой – на почту, чтобы дать телеграммы, третий идет копать могилу…

Но это не были похороны. И виноватыми люди чувствовали себя не потому, что не удалось вовремя раздобыть какое-то новое лекарство или заполучить знаменито– го доктора, а потому, что никто не смог своевременно распознать человека, который так долго жил рядом, пил и ел за одним столом.

Не горечь утраты давила людей, а тяжесть обиды. Случившееся не укладывалось в сознании, было невероятным и, как всегда бывает с людьми, когда они оказываются не в состоянии понять какое-либо событие в целом, люди вспоминали отдельные разрозненные факты: кто-то, проснувшись ночью, укрывал Николая полушубком; другой, откладывая свои дела, несколько раз подменял его на дежурстве, чтобы дать возможность сходить в город и отнести сэкономленные продукты родным; третий сам заносил консервы и хлеб его старушке матери; четвертый по-дружески раскрыл перед ним душу – рассказал о своей первой любви…

Люди жили до сих пор одной большой семьей. Некоторые были заметнее – о них много и хорошо говорили, имена других назывались реже, а кое-кто вообще оставался в тени, но у всех было свое, заслуженное место. Все делилось поровну, было общим, одинаково касаемым всех: и горечь утраты, и случавшаяся иногда радость, и веселые шутки. Никому и в голову не приходило, что среди них есть человек, который все делает только для отвода глаз, а в душе живет совершенно другой жизнью.

Уже рассвет вставал над ледяным заливом. Четко обозначился вражеский берег. Где-то там лежали Спиридонов с Гупаловым. Лежали и не знали, что их ждет через час, два или, может, всего несколько минут.

Немцы – человек тридцать, одетые в белые маскировочные халаты, вышли на лед двумя группами часов в десять. Их увидели в дальномер. Они и не думали заниматься проволочными заграждениями, а как бы клещами охватывали то место, где лежали разведчики. Все стало ясно. С Лисьего Носа по прибрежной черте дали несколько залпов, из тяжелых орудий. Взметнулись вверх снежные смерчи. Фашисты разбежались. А как ребята?

Часа через два немцы вновь вылезли на лед. Опять заговорили орудия. Моряки били с противоположного берега, вслепую, но исключительно точно. Фашисты на этот раз оставили на льду два трупа.

На дамбу приехал комиссар – капитан Маценко. Не выпуская изо рта трубки, окидывал он взглядом то одного, то другого разведчика, словно ища поддержки. Он чувствовал себя виноватым – где-то чего-то недосмотрел, где-то что-то недоделал. Подолгу не отходил от дальномера, пытаясь определить, под каким же из снежных валов находятся Спиридонов с Гупаловым. Может, ребята сообразят, в чем дело, и начнут отходить, пока на льду нет немцев. Тогда их надо будет прикрыть огнем батареи.

До наступления темноты немцы на льду не показывались. Но как только начало смеркаться, вновь появились. К счастью, их все-таки удалось обнаружить в дальномер. Снова полетели снаряды, поднимая вдоль вражеского берега снежные вихри. Фашисты опять отступили…

Темнота все скрыла. Комиссар собрал разведчиков в землянке.