Текст книги "Операция «Шторм»"

Автор книги: Иван Удалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

– Пойдем на лед встречать. Одеться потеплее, взять побольше гранат.

Бывает же такая удивительная тишина зимой. От напряжения в ушах позванивает – ни одного звука: как в необъятной голой степи.

С дамбы дневальный посылает ракеты. Прочертят они красной дугой по звездному небу, вспыхнут одиноко и пропадут. Только еще темнее да звезднее сделается.

Часы показывали около двенадцати. Началась метель. Продолжать поиски было совершенно бесполезно. Решили вернуться на дамбу. За все это время никто не обронил ни одного лишнего слова.

…А Спиридонов с Гупаловым были уже в землянке, сидели у печки и грелись, целые и невредимые. Их сразу обступили и затормошили. Оказывается, с ними просто разминулись. Ночью на заливе это вполне возможно. Но радость была короткой, ее оборвал Спиридонов:

– А ведь мы его видели, товарищ комиссар. Он прошел недалеко от нас, левее. Еще я подумал, не он ли, подлюга? Из автомата хотел стегануть…

– И дал бы, – Маценко перекинул трубку из одного угла рта в другой и заходил от двери к столу.

– Дать? А вдруг это специально кого послали.

– Н-да,– комиссар опять перекинул трубку.

– Товарищ капитан, вы бы разделись,– предложил Костя Сванишвили.

– Ах, да, да…

Он снял полушубок, повесил его. Был Маценко полноват для своих тридцати пяти лет-блестящие пуговицы кителя на середине преодолевали заметное возвышение, а лицо от бессонных ночей было на редкость бледным, даже каким-то пепельным. Только глаза с лукавинкой оставались живыми.

– Ну что ж, давайте поужинаем да и спать. Утро вечера мудренее.

Никто еще за весь день ничего не ел, а за стол сели нехотя. И ели не всласть, медленно пережевывая пшенную кашу со свиной тушенкой, только иногда перебрасываясь словами: «Подвинь соль», «Хлеба дай»…

На уме у всех было одно: «Как он мог!» И в памяти вновь возникали факты: то Венька – его напарник, труп которого прибило волной к дамбе дня четыре спустя после того, как Николай возвратился из операции один, то ребята группы Пермитина – осенью они ходили за «языком» и почти все легли на вражеском берегу, потому что немцы их ждали и расстреляли в упор. Старший лейтенант Пермитин был исключительно смелым человеком. На берег он вышел первым, и немцы изрешетили его. В грудь ему попало девять пуль. Из двенадцати человек группы уцелели только двое – они и притащили мертвого командира.

Веньку хоронили всем отрядом. Пуля ударила ему в затылок, причем с очень близкого расстояния, но на это никто не обратил тогда внимания. Труп распух в воде – гроб пришлось сделать вдвое шире. На руках несли его до самого Смоленского кладбища. На могиле дали прощальный залп из автоматов. Стрелял и Николай…

Теперь было понятно, почему он так часто включал передатчик. Он держал связь не только с отрядом, но и с немцами. Передать им всегда было что. Люди подробно информировались о положении на фронте, знали о состоянии войсковых частей, о намеченных крупных боевых поисках, о всех массовых разведывательных операциях.

Все знали, что готовился прорыв блокады Ленинграда, примерно где и когда это будет осуществлено, потому что в намеченный район уже выехала большая группа разведчиков во главе с Батей.

Он отлично понимал, что означало для немцев получить сведения о готовящемся против них наступлении из уст очевидца. Фашисты, конечно, оценят. Поэтому так и торопился перебежать…

Что побудило Николая С. (подлинное его имя не помню) совершить эта тягчайшее преступление, никто не знал.

Примерно через полгода, уже летом, из агентурных данных стало известно, что он находится в Нарве, Его видели среди развалин русской части города, неподалеку от православной церкви, заросшего щетиной, безоружного, в том же темном, только уже изрядно потертом кителе без погон.

Очевидно, немцы взяли от него все, что их интересовало, и вышвырнули на улицу, как вышвыривают случайно забежавших в дом бродячих кошек.

В отряде о нем почти никогда не говорили, стыдясь одного его имени. Известие о том, что он жив и находится в Нарве, отозвалось в людях надсадной болью.

Все хорошо помнили эту русскую часть города – одноэтажные деревянные рабочие кварталы Кренгольмской мануфактуры. Наши отступающие части держали здесь некоторое время оборону. Немцы били из сотен орудий, пачками сыпали бомбы. А деревянные домики не рушились, не рассыпались, как рассыпаются от удара взрывной волны каменные здания, а продолжали стоять, пока до них не добирался огонь. Дома под конец выгорели, но остались крыши, сорванные целиком и разбросанные по земле. Немцы неистовствовали – сверху это были те же дома.

Красную кирпичную церковь они не тронули – она служила им ориентиром. С этой же целью сохранили ее и наши артиллеристы. Она так и возвышалась одна среди разбросанных крыш.

Буквально через несколько дней отряд облетела весть: предатель уничтожен. Его подстерегли и пристрелили там же, неподалеку от церкви, и бросили в подвал полуразрушенного дома.

Больше о нем никогда не вспоминали.

ЗА «ЯЗЫКОМ»
1

К эту морозную декабрьскую ночь в Ленинграде мало кто ложился спать. Отчаянно дребезжали оконные стекла. Затаив дыхание, люди прислушивались, как с юга и юго-востока накатывался на город тяжелый орудийный гул.

Заговорили корабли «Октябрьская революция», «Киров», «Максим Горький».

Вдали за городом, там, где проходила передовая, повисло дрожащее зарево. Оно разгоралось, занимая все большую часть неба.

Начался прорыв блокады…

Мы в эту ночь группой человек в пятнадцать с капитаном Маценко на полуторке ехали совсем в противоположном направлении на северо-запад – по Выборгскому шоссе, на форт «О». В школе за ужином слегка подогрелись спиртом. Натянули на себя чистое шерстяное белье, ватные штаны и фуфайки, надели валенки, овчинные чойболсановские полушубки и, как котята, разлеглись в кузове. Предстояла операция. Но какая, никто не спрашивал. Придет время – скажут.

Чем дальше отъезжали от города, тем отчетливее вырисовывалась картина нараставшего боя. Теперь было видно, как, выхватывая из темноты городские строения, беспрерывно сверкали ослепительные молнии. Тут же следовали сухие удары корабельных орудий и уже не зарево висело на юго-востоке, а вся южная сторона горела.

Ребята перебрасывались короткими фразами:

– Крепко поддают наши!

– Фаршмак делают.

Проехали Лисий Нос. Впереди был Сестрорецк. На дороге заметное оживление: подтягиваются к передовой полевые пушки, небольшими колоннами проходят солдаты со стволами минометов и плитами оснований на плечах. Регулировщики флажками направляют колонны по свежим, только что протоптанным в снегу дорогам вправо, в лес. Налево солдатам идти не за чем: в каких-то ста метрах от шоссе – безмолвный ледяной залив. Это стихия наша, флотская…

На юге наступление уже началось, а тут, на севере, к нему только еще готовились. И на передовой за Сестрорецком тихо. Дремлют уцелевшие сосны, раскинув заснеженные лапы. Словно свечи застыли кусты можжевельника. Крыши редких разбросанных домиков совсем слились с общим белым фоном. Даже трудно понять, что это и есть бывшее жилье, пока не подъедешь вплотную и не глянут на тебя пустые глазницы окон.

Скоро и здесь заговорят пушки. Чернотой, как после ранней весенней вспашки, задымит развороченная земля,– запахнет вокруг пожарищем. Невесть откуда слетится воронье…

Не доехав до передовой километра полтора, свернули на лед залива, взяв направление на форт «О» – малюсенький насыпной каменный островок, один из многих, разбросанных вокруг Кронштадта. Сделаны они еще в петровские времена и более двухсот лет охраняют подступы к морской крепости. На фортах установлены тяжелые корабельные орудия на случай нападения противника.

Жерлами орудий форт «О» направлен против финского берега, до которого миль десять.

На форту нас уже ждали и как дорогих гостей сразу же провели в один из петровских казематов. Все они одного покроя: сводчатый потолок, двухметровые стены из красного каленого кирпича, по которому ударь зубилом и брызнут искры. В каземате несколько заправленных коек – на двоих одна, стол., деревянные скамейки, вытертые до блеска. А на стене репродуктор. Не то узбек, не то киргиз тянет бесконечную восточную песню.

– Ванечка, выключи,– попросил Кадурин.

– Пусть поет,– отмахнулся Фролор,

Но от Кадурина не так-то легко отделаться. Он достал нож и протянул его Ивану.

– Ну, отрежь ему хоть кончик язычка…

Ребята захохотали. Фролов с сердцем выдернул штепсель.

Распределили койки. Нам с Трапезовым досталась крайняя, у двери. Он зачем-то начал ее прихорашивать. Очевидно, по привычке. Был Василий удивительным аккуратистом. Объясняли это ребята по-разному. Одни от носили за счет врожденной требовательности к себе. Находились и такие, которые считали, что он выслуживается перед начальством. Трапезов знал об этих разговорах, но не обращал на них никакого внимания.

Когда все разместились, капитан Маценко, сидевший у стола и сосавший трубку, позвал:

– Давайте сюда, поближе. Думать будем…

Только сейчас нам стало известно, зачем нас привезли на форт. То самое шоссе, по которому мы ехали от Ленинграда до Сестрорецка, проходит вдоль берега залива и на финской стороне. По шоссе у них ездят автомашины на передовую и обратно в тыл. На легковых шикуют офицеры, часто подгулявшие, особенно по воскресеньям.

– Надо взять «языка»,– Маценко перекинул трубку в другой угол рта. – Желательно офицера…

Он замолчал, ожидая, что скажем мы. А какие могли быть разговоры? Надо, значит, надо. Все видели, что готовится наступление и необходимы свежие данные о состоянии финской обороны.

Самое кратчайшее расстояние по прямой от форта до финского берега – десять миль. Передовая упирается в залив несколько правее этой линии. Мы можем зайти к финнам в тыл, если возьмем влево, но и здесь только проникнуть на шоссе-дело нелегкое: надо миновать проволочные заграждения, за ними систему траншей, связывающих огневые точки – и все это будет лишь полделом. Захватить вооруженного «языка» из легковой машины – вот вопрос.

– Товарищ капитан! – Володя Борисов поспешно встал с места, окинул собравшихся глазами-щелочками:– На шоссе можно доски с гвоздями положить поперек. Снежком присыпать. Ш-ш-ш. ..сама остановится. Тут его и к рукам…

Очень живой, энергичный, Володя и говорил как-то запальчиво. Над большинством его предложений «старички» обычно посмеивались, но иногда он предлагал такое, что даже самым опытным разведчикам ничего не оставалось, как развести руками.

– А что, это, пожалуй, идея,– поднялся Трапезов.

Слово его было хорошей поддержкой Борисову.

Фролов медленно чесал за ухом, обдумывая. Мыслями он был далеко, среди заснеженных валунов финского берега. Именно здесь минувшим летом ему пришлось лазать с Гупаловым.

– Может получиться, – заговорил он. – Главное – место выбрать, в мешках надо полежать денек-другой, поглядеть…

– Полежим, конечно, все полежим, – Маценко явно понравилось предложение Борисова. – Сейчас надо решить в принципе. Мне думается, этот вариант можно принять?

– А чего, доброе дело, – пробасил Федор Фокин.

– Принимается, значит?

Все одобрительно закивали и задвигались.

Маценко ребром, ладони стукнул по столу.

– Значит, так держать! А теперь все по койкам. Хорошенько выспаться. О деталях – завтра.

Засыпая, мы уже видели себя на финском берегу. Вот на козлах натянуты колючие заграждения. Тихонько звякнув, под ножницами проволока расползается спиральками в разные стороны. Один проводок гладкий, без колючек, наверняка сигнальный. Резать его нельзя.

Надо очень осторожно поднять его повыше. Главное-не торопиться: спокойствие, выдержка и еще раз спокойствие…

Проход готов. Можно свободно проползти на четвереньках, причем троим сразу. Это уже немало. Теперь впереди траншеи, а за ними и шоссе. Нет ли поблизости часовых? Полежать с полчасика, и все станет ясно. При таком морозе часовой стоять на месте не будет. А снежок – он поскрипывает… Тишина кругом. Перемахнули через траншеи и на шоссе. Уложены доски с гвоздями поперек дороги. Теперь дело только за машиной. Грузовые ночью не ходят, тем более с воскресенья. Вот и она – легковая остановилась. И шофер и пассажир вышли и не могут понять, почему спустили баллоны. Один миг и оба скручены по рукам и ногам. Волочем их на залив. Они даже и не сопротивляются, понимают, чем это может для них кончиться. У проволоки заминка. Кто-то нечаянно оборвал сигнальный проводок, и в соседних блиндажах сработали звонки. Но пока финны разобрались что к чему, мы уже далеко.

Все завершено просто, легко, как в хорошей сказке…

2

Житье у гарнизона форта не из завидных. Зимой, того и гляди, заявятся с финского берега незваные гости. Летом – кругом мутная серая вода, как на корабле, потерявшем способность хода, только вместо железа под ногами – камень. Ни деревца, ни кустика, ни чахлой травинки. Камни от времени пооблезли, потрескались. Особенно заметны щели в бетонированных углублениях, где установлены орудия.

Но жить можно. Хороший красный уголок, большая библиотека, в кубриках радио. Иногда приезжают артисты. Добрая флотская столовая…

После обеда собрались в каземате. Были готовы доски с торчащими гвоздями. Маценко сказал шоферу:

– Придется тебе, Сивкин, пожертвовать баллоны. Надо посмотреть, как оно на деле будет получаться.

Сутулый великан Сивкин поежился – жалко было резину, но возражать не стал.

И хорошо, что проделали этот опыт. Остановилась машина гораздо дальше, чем предполагали. Как быть? Решили по сторонам шоссе устроить не одну, а две засады по четыре человека каждая: первую – не доходя того места, где должна остановиться машина, другую – чуть дальше. Захватить финнов можно было только неожиданным появлением с обеих сторон, не дав им взяться за оружие.

Остаток дня прошел в приготовлениях. Проверили, держат ли воздух спальные мешки. Подобрали белые маскировочные халаты. Постреляли из автоматов. На лыжах установили ручной пулемет; он мог пригодиться для прикрытия оперативных групп, захвативших «языка».

Распределили обязанности. На мою долю вместе с Гупаловым и Шинкаревым выпало подготовить проход р колючей проволоке и оставаться на месте до тех пор, пока не вернутся с «языком» с берега наши товарищи. В случае необходимости укрывшись в камнях, отвлечь на себя огонь ближайших пулеметных точек. Старшим Маценко назначил меня.

С командованием форта договорились об артиллерийской поддержке. Две наши красные ракеты – и форт открывает огонь по финскому берегу, который отсюда хорошо пристрелян.

…Под утро первые пять человек, в том числе и я, залегли в спальных мешках на льду, километрах в трех от берега. У всех были бинокли.

Сколько мы лежали, сказать трудно. Уже глаза резало от напряжения, а впереди оставалось все то же серое месиво. Но нам повезло. Из тумана вынырнуло несколько макушек сосен. Туман быстро оседал, а освещенная поверхность деревьев увеличивалась и, наконец, как на ладони, предстал весь берег – пологий, заросший сосняком и усеянный валунами, ослепительно белый, искрящийся.

На камнях – толстые, не тронутые с первой пороши снеговые шапки. Между камнями тонкими заиндевевшими нитями тянется колючая проволока. Она начинается у земли и, как телефонные провода, лесенкой вбегает вверх. Никаких возвышений блиндажного типа не видно. Они, конечно, есть, но разве их разглядишь среди бесчисленного множества камней. Все мертво и пустынно.

И вдруг с одной из прибрежных сосен густо посыпался снег. Что бы это могло быть? Оказывается, прилетела ворона и с маху шлепнулась на сук. Птице почему-то не понравилось здесь. Она оттолкнулась, взмахнула крыльями и улетела в глубь берега, а снег все еще сыпался, медленно оседая. Но вот ворона зачем-то вернулась, и не одна, а с двумя подругами. Они спланировали вниз и пропали в камнях. Прошло несколько минут, а птицы все еще не показывались. Неужели что-нибудь клюют? Может, остатки выброшенной пищи? А может, они давно улетели низом, скрывшись за камнями? Нет, не улетели. Снова поднялись на сосну, осыпая снег и трепыхая крыльями. Что-то тут есть. В голом снегу воронам делать нечего. Это не куропатки, которые, наклевавшись почек, зарываются в снег от своих врагов. Вороны– обитатели помоек.

Между стволов сосен, метрах в ста от береговой черты, справа налево промелькнула грузовая автомашина. Она уже прошла, а шум все еще висел в морозном воздухе. Слева тоже показалась машина. Это была легковая. Она шла на передовую. Шум от нее был совсем другим – мягким, стелющимся по земле. И снова тишина, тягучая, неотступная, останавливающая время.

В спальный мешок пробрался холод. Он начал с покалывания кончиков пальцев на ногах, дошел до коленок и вдруг перескочил на спину. Пришлось достать фляжку. Глоток спирту, кусок сахару – сразу потеплело.

Хоть бы один живой финн показался. Нет. Видно, траншеи,, проходящие вдоль берега, достаточно глубоки.

Снова прилетели вороны, теперь целой стаей. На снегу между камнями они затеяли драку, хлопали крыльями, с вскриками взлетали вверх. И вдруг сорвались с места и полетели через шоссе. Кто-то спугнул их? И тут же по льду раскатилась дробная автоматная очередь.

Стрелять мог любой проходящий по траншее солдат и даже дневальный, но только не часовой. Часовому разрешается применять оружие лишь в крайних случаях. Его выстрел – это уже боевая тревога. Всем остальным можно палить сколько угодно.

В прифронтовой полосе патронов не жалели. Особенно отличались немцы, да и финны не уступали им; треснет ночью в лесу ветка и сразу туда очередь-при всяком удобном случае набивали люди руку.

Предположение, что где-то тут у финнов находится в землянке столовая, вскоре опять подтвердилось. С шоссе свернула подвода и направилась к заливу. Лошадь остановилась у высокого узкого камня, похожего на гриб с белой шляпкой. Точно из-под земли вырос человек в шинели и вместе с возчиком начал стаскивать с саней поклажу. В бинокль все это хорошо просматривалось.

Все-таки столовая это или продовольственный склад? Показался бы сейчас человек в белом халате и все бы стало понятным. Если это столовая, то лучшего места для выхода на берег не придумаешь. Охраняются такие объекты кое-как уставшими за день людьми, которые дремлют ночью у потухших печурок. Это не часовые, а дневальные, с них и спрос другой. Если это продовольственный склад или склад боеприпасов, дело хуже. Но тогда непонятно: зачем он так близко расположен от берега?

И человек в белом халате показался. Он поднялся из землянки, когда была разгружена подвода, чтобы отдать распоряжение возчику. Тот выслушал, прыгнул в сани и уехал.

Ближе к вечеру по шоссе зачастили груженые автомашины и все больше на передовую. Вероятно, финны узнали о готовящемся нашем наступлении и спешно пополняли боеприпасы.

Зашло солнце, скользнув в последний раз по макушкам деревьев. Берег окутался сумраком. Теперь машины следовали с передовой, возвращаясь на свои тыловые базы.

Мы вылезли из мешков. Все суставы затекли и онемели. Бесшумно попрыгали, потолкались. Спустили из мешков воздух и скатали их. Обменялись мнениями. Все сошлись на одном – у финнов здесь столовая. Оставалось только заметить место, где мы лежали, чтобы в следующую ночь прийти именно сюда. Но как это сделать?

Первым нашелся Володя Борисов:

– Выложим три пирамиды изо льда. Под среднюю что-нибудь запрячем.

– А чего запрячем-то? – спросил Фокин.

– Да хоть мой кисет с махоркой, – показал Володя.

Непримерзших льдин было много. По этому месту недавно стреляли из орудий, и льдины, разлетаясь в стороны, падали в снег.

Когда все было сделано, по карте и компасу определили местонахождение и потом отправились на форт.

…К нашим трем ледяным пирамидкам вскоре была проторена тропа.

3

Вечером перед операцией легли отдыхать. Но уснуть оказалось не так-то просто. Ближе к делу и мысли были совсем не похожими на те, что по приезде на форт. Перед глазами возникали картины одна непригляднее другой: то вдруг при первом прикосновении к колючей проволоке взвивалась сигнальная ракета и за ней рвал воздух пулеметный шквал; то уже на берегу один-единственный финн, спрятавшись в камнях, автоматной очередью срывал всю нашу операцию в самом ее начале; то на шоссе машина останавливалась настолько далеко от засады, что нападать на ее пассажиров не имело никакого смысла…

Оделись мы тепло и удобно: ватные брюки и фуфайка, а поверх белый маскировочный халат с капюшоном. Вооружились по-разному: наша тройка – прорыва – взяла автоматы, пистолеты и по пятку «лимонок», группы захвата – пистолеты и в брючные карманы по гранате, группа прикрытия, которую возглавлял Маценко, кроме автоматов, гранат захватила еще и пулемет, укрепленный на лыжах.

На дворе стоял мороз градусов под тридцать. По небу щедрая рука разбросала драгоценные камни, но так высоко, что глянешь – дух захватывает. А холода не чувствовалось. Меховые варежки, пришитые на резинках к воротникам халатов, у многих болтались без дела.

Не прошло и пятнадцати минут, как форт – эта последняя ниточка, которая связывала нас с родной землей,– скрылся в ночной мгле. Только снег поскрипывал да звонко щелкали мелкие льдинки.

Почти все мы, кроме командира, были примерно одного возраста: двадцати лет. Вроде и на свете-то не жили, а сколько всего уже можно было вспомнить!

Сам я каких-то недели две назад, в порядке поощрения, ездил на родину, под Владимир. Мама с сестренкой жили на кухне – переднюю нечем было отапливать. Заткнутые тряпками кухонные окна замерзли доверху. Было холодно, даже на русской печке.

Перед моим приездом пришло письмо из госпиталя от брата Павла. Писал не он, а его товарищ по койке и пытался успокоить родных. Но разве можно было успокоить мать…

В деревне я узнал, что мои школьные друзья Николай Журавлев и Алексей Рощин с первых дней войны пропали без вести, а Шурка Рубцов летом умер в госпитале от ран. Был он шустрым и веселым парнем. Любил сплясать и пошутить с девчатами. Мальчишками мы с ним во время молотьбы погоняли лошадей на току. Однажды он нечаянно свалился с лошади и попал в конный привод. Его крепко измяло, но врач сказал, что у него железное сердце, и он выжил. А вот теперь и его сердце не выдержало…

Семья Рубцовых была обеспеченной, и Шурке можно было не работать в колхозе, а он все равно вместе со всеми нами, подростками, ходил косить по утрам гречиху на Хребтово, а днем сваживал снопы. Когда выпадало свободное время, мы с ним бегали с удочками в ночь на рыбалку. Один раз уснули у костра и не заметили, как прогорел его новый ватный пиджак. Столько страху перетерпели, пока шли до дому, а его отец, дядя Миша, совсем и не ругался.

У Шурки был младший брат Витюшка, совсем не похожий на него – тихий и робкий. Поехал он на лесозаготовки зимой, простудился там и день на третий, как мне приехать, умер от крупозного воспаления легких.

Витюшка был последним сыном в семье, и для тети Нюры с дядей Мишей жизнь стала бесцельной.

Но самое страшное было еще не в этом. Как только мы вынесли гроб из дома и пошли с ним по улице, со всех сторон захлопали калитки. К нам через сугробы напрямик, спотыкаясь и падая, бежали десятки плачущих навзрыд женщин и ребятишек. Истошные крики, вопли, спутанные на лице, мокрые от слез волосы, падающие в снег люди – все это слилось в единое огромное горе.

Во всех деревнях, через которые мы несли Витюшку, не было ни одного дома, в который бы не заглянула война и не вырвала то отца, то брата, то сына…

Когда я уезжал, меня провожали на смерть. В память врезалось лицо матери – измученное бессонницей, с воспаленными глазами, постаревшее за военные годы на целые десять лет. Мы шли с ней до Второва по колено в снегу. Темный выношенный платок часто сбивался с головы. На затылке его топырил комель. Я знал этот комель тугим, отливавшим на свету спелыми каштанами, а теперь он был белым, как снег.

В Москве удалось забежать на завод, где я работал до войны. В бюро пропусков сидела все та же женщина. Она узнала меня и обрадованно всплеснула руками:

– К нам, работать?

Пришлось огорчить ее, и в один миг лицо женщины осунулось и поблекло.

Ребята в отряде часто спрашивали меня о родных краях, о жизни в тылу, но я им ничего не рассказывал – зачем бередить души? Их представление о тыле осталось примерно таким, каким они его знали по довоенным годам. А на самом деле все обстояло много сложнее: ни дров, ни одежды, ни обуви, ни керосина, ни сахара, ни куска хлеба – ничего!..

…Вот и в эту ночь мы прямо шли и шли к финскому берегу, оставляя километр за километром.

Очень хотелось курить. Но курить было нельзя.

Когда слишком громко хрустел снег или лопались льдинки, все разом замирали, осторожно осматриваясь по сторонам и вслушиваясь.

Примерно к часу ночи мы были уже у своих трех пирамидок. Под средней из них лежал нетронутым Володин кисет.

Короткий привал– и Гупалов, Шинкарев и я отправились готовить проход в колючей проволоке. Километра два мы прошли, а потом поползли по-пластунски.

Обозначались вверху смутные контуры леса, а внизу– беспорядочные нагромождения заснеженных камней. Не дойдя до проволоки метров пятьдесят, я оставил ребят на льду, а сам пополз вперед. Нужно было хорошенько рассмотреть заграждения: сколько рядов, как натянута проволока, какие сигнальные средства. Кроме того, надо было «послушать» берег: нет ли поблизости часовых или секретных постов наблюдения. Автомат я оставил ребятам: он мешал передвигаться. Со мной остались пистолет и разложенные по карманам гранаты.

Проволока оказалась обычной, натянутой на козлы, вбитые в землю. Никаких сигнальных средств тоже не было видно. На что же тогда надеялись финны? С залива в любую минуту мог появиться десант. Неужели исключительно на усиленное наблюдение? Очевидно, так.

Я уже лежал у проволоки минут тридцать, и ниоткуда не доносилось ни одного звука. Жуткая тишина, словно перед грозой, когда все цепенеет, пугала, и в то же время думалось: «А может, здесь и нет никого поблизости. Надо побыстрее сползать за ребятами и начинать резать проволоку». Я уже подполз к товарищам вплотную, как сзади раздался странный звук, будто сломалась сухая ветка. В ту же секунду длинная автоматная очередь с берега обожгла слух. Это было так неожиданно, Гупалов и Шинкарев испуганно вскочили и бросились в разные стороны. Я только успел им крикнуть:

– Куда же вы? Я ранен…

Ночь мигом поглотила их. От захлестнувшей обиды не сразу пришел в себя, а когда пришел, понял: двигаться не могу. Правая нога одеревенела, а в позвоночник как будто воткнули горячий железный прут. Под животом натекала кровь.

С берега больше не стреляли. Нужно было воспользоваться этим и уползать к своим, пока были силы и не потеряно сознание. И я пополз, отталкиваясь левой ногой и цепляясь голыми руками за вмерзшие льдинки. С берега – снова длинная автоматная очередь. Как крупные градины по стеклу, забарабанили вокруг пули. «Что же ты делаешь?..» Я упал в изнеможении, раскинув руки, как мертвый. Стрельба прекратилась.

Кровь все текла и текла по животу, по ногам, наполняя валенки. Правая ватная штанина, пропитанная насквозь, замерзла. Варежки захлестнулись резинками на спине и их невозможно было распутать, а руки уже начинали стынуть.

«Что же все-таки делать?! Ползти! Ползти, пока еще есть силы. Но разве доползешь?! Поясница совсем чужая, не гнется. И руки какие-то не свои, словно резиновые, ничего не чувствуют. Одному животу тепло. Это от крови. Все течет и течет…

Что-то глаза плохо видят. Мелькают цветные круги, звездочки рассыпаются. Уснуть бы сейчас на несколько минут, чуть-чуть… Нет! Спать нельзя. Надо ползти.

Будут ли стрелять с берега? Может, потеряли из виду?»

Сделал несколько движений. Берег молчал. Значит, потеряли – ночь, белый халат… «Ползти, изо всех сил на руках. Ну почему они не слушаются? Где же мои руки, которые так цепко умели держаться за турник и намертво давить противника в схватках по классической борьбе? Нет больше рук. Все, приполз…»

А мозг работал, лихорадочно, короткими импульсами. «Скоро потеряю сознание. Придут и заберут финны. Плен!» От одной этой мысли сделалось жарко. Правая рука потянулась за пистолетом. Никак не удержать его. Скользит, весь в крови. Затвор мягко откатился назад и вогнал в ствол пулю. Рука уже потянулась к виску, и в этот миг перед глазами возникло лицо матери – живое, ясное до последней морщинки. На щеках ни одной слезинки. В глазах невыразимая боль: она узнала о моей гибели.

Рука медленно опустилась на лед.