Текст книги "Бремя памяти"

Автор книги: Иван Тринченко

Глава девятая. Череда гарнизонов. Мне 8-12 лет. Ленинград

Со второй половины второго класса я уже учился в Ленинграде. Мне было трудно. Я ведь пришёл из деревни, с южным выговором, и со стороны ребят ко мне проявлялся повышенный интерес, что сильно меня стесняло. Когда меня ввели в класс, первое что я услышал, был возглас: – «Смотрите! Мальчик в русских сапогах!». Для меня это было убийственным, и такое внимание ко мне, и петербургская речь, и эти сапоги – мои любимые – «володькины», почему-то называемые русскими. Пару месяцев я молчал, а затем уже заговорил, и сразу более или менее правильно.

Арбуз. Все мы жили очень бедно – пять человек на одну отцовскую стипендию в 105 рублей. Общежитие – коридорного типа, с кухней хозяек на двадцать и с «удобствами» в конце длинного коридора. Еда была самая простая, белый хлеб не каждый день, не говоря о сдобных булочках или, тем более, пирожных, о существовании которых мы только догадывались из рассказов сверстников.

Верхом редкого лакомства были так называемые «подушечки» – обсыпанные сахарным песком карамельки с начинкой, без бумажной обёртки. Продавец в магазине их набирал совком из большого мешка и отвешивал в кулёчке из клочка газеты.

Не знаю уж по какому случаю, на прогулке со мной, отец купил немного конфет в ярких фантиках(!) и арбуз, нести который он доверил мне. Арбуз был небольшой с длинным хвостиком. Сначала я его нёс в обхват двумя руками, а проходя по нашему двору на глазах у детворы, я взял его за хвостик и гордо закинул на плечо. Несу с высоко поднятой головой, и хочется крикнуть всем: «Смотрите!», как вдруг предательский хвостик выскользнул из моих пальцев, арбуз упал и разбился вдребезги. Я оторопел. Отец сгоряча дал мне шлепок и стал ругать, но я ничего не чувствовал и не слышал, от горького разочарования, ведь всё складывалось так хорошо.

Белоруссия.

По окончании Академии отец начал службу в Белоруссии. В авиаполках в Бобруйске, затем в Пуховичах и Минске. Следом за ним и семья – по гарнизонным общежитиям. Некоторые картинки моего белорусского детства привожу ниже.

Школы в Пуховичах не помню. В памяти остались только её внешний вид – длинная одноэтажная изба, да широкая, поросшая травой, улица с пасущимися на ней козами и гусями, по которой, важно бормоча что-то, шествовали взад-вперёд чернобородые мужчины в длинных черных пальто и шляпах, из-под которых свисали косички.

Третий класс заканчивал уже в Минске. Мы жили в военном городке вблизи аэродрома.

Крупицы памяти

Птичьи яички. Когда мы жили в Минске, я увлекался собиранием коллекции птичьих яичек. При этом я никогда не разорял гнёзд, очень осторожно брал только одно яичко. Хранил их в большой картонной коробке из-под граммофонных пластинок, разделённой картонными перегородками на много ячеек. Почти в каждой из них на подушечке из ваты лежало по яичку. Точнее, это были не яички, а цельные скорлупки, для получения которых я иголкой просверливал маленькие отверстия в скорлупе на противоположных концах яичка, осторожно этой же иголкой размешивал и выдувал содержимое, а дырочки замазывал воском.

^{Фото: Я, Минск, 1939 г.}

Они были очень красивые, и я любил их разглядывать. Завораживала простота их безукоризненного овала и разнообразие окраски: белого, кремового, розового, голубого; чистые и в крапинку; большие и маленькие. Моя коллекция росла – уже были яички: сороки, галки, голубя, воробья, жаворонка, трясогузки, перепёлки, ласточки, мухоловки и некоторых других, теперь уж не помню каких птиц. Не хватало вороньих и грачиных.

Случай подвернулся. За оградой нашего военного городка, на высоченной сосне красовалось большое лохматое воронье гнездо. Я вожделенно посматривал на него, но долго не решался – было высоко. Но однажды всё же не вытерпел и решился: подставил какие-то ящики и доски, залез на первый сук, затем второй и полез дальше. Ворон не было. Наверху дерево сильно раскачивалось от ветра, но я карабкался дальше. Когда до гнезда оставалось всего около метра, и я уже предвкушал успех, прилетела первая ворона и что-то прокричала. И тут началось!!!

Слетелись десятки ворон, подняли ужасный крик и некоторые из них стали пикировать на меня. Я держался за ствол обеими руками, боясь отпустить его, но когда очередная ворона ударила меня по голове крылом, я, стоя одной ногой на тонкой ветке, попытался отмахнуться и сделал движение рукой, хилая опора подо мной хрустнула, и я скользнул вниз. Спасло меня то, что в полуметре ниже обломившейся оказалась более толстая ветка, за которую я и зацепился. Вороны же не унимались и, всё время пока я был на дереве, нападали на меня, били крыльями и клювами по рукам и голове.

Так в моей коллекции и не оказалось вороньего яичка. Не дали!!! Коллекцию пришлось оставить, когда мы бежали от немцев из приграничного Шауляя в первый день войны.

Брат мой Колька. Огромную роль в моём воспитании и, особенно, в формировании чувства справедливости, ответственности, обязательности, тяги к познанию, в том числе посредством чтения книг, оказал на меня старший брат Николай (1925 г.р.). Он хорошо учился, – почти на одни пятёрки, много читал, имел золотые руки. Мне казалось, что он знал и умел делать всё на свете и, естественно, был моим главным авторитетом и руководителем. Он был моей гордостью перед мальчишками. Я его с достоинством по-мальчишески звал Колькой, поэтому и здесь его называю так же.

Мы, аэродромные мальчишки, знали и обсуждали все марки гражданских и военных самолётов, их вооружение, скорость и многие другие интересные для нас параметры и вещи, такие как фигуры высшего пилотажа, особенности ведения воздушного боя, прыжки с парашютом и прочее.

Неслучайно многие из нас увлекались изготовлением летающих моделей самолётов. Колька был большой мастер по этой части, а я бегал у него в подмастерьях, но многому научился. Мы с Колькой модели самолётов изготавливали в основном сами из тонких, тщательно отстроганных, деревянных палочек, бамбуковых дощечек, тонкой (папиросной) бумаги и клея. Для некоторых деталей самолётов мы гнули бамбуковые дощечки на спиртовке. Клей Эмалит мы выпрашивали у аэродромных механиков. (Тогда многие конструкции боевых самолётов, вплоть до истребителей, имели детали и целые агрегаты, изготовленные из дерева и ткани. Все их соединения крепились клеем Эмалит).

Бензиновых моторчиков тогда ещё не было, по крайней мере у нас, поэтому мы использовали для вращения пропеллера реактивную энергию закрученного жгута резины. К нашей радости наши модели летали, иногда даже хорошо, часто лучше, чем у других мальчишек, хотя некоторые их модели были собраны из покупных фабричных наборов.

Колька всегда что-нибудь придумывал. То игры, то изготовление поджигал (самопалов), луков, арбалетов, ветряных мельниц и многое другое. Он был старше меня на четыре года, а в детстве это огромная разница. Однако, несмотря на то, что мне доставалась лишь роль ученика, я многому у него научился.

И не только в том, как держать тот или иной инструмент, как им работать, но главное, стремлению и умению мысленно представить то, что ты собираешься сделать. Главное – понять принцип работы какого-либо механизма и соответствующий этому порядок работы деталей и прочее. Немаловажным, при этом, было терпение и усидчивость, желание довести дело до конца.

Меткие стрелки. У отца, а фактически у нас, была изящная и лёгкая мелкокалиберка ТОЗ-7. С братом Колькой, а вернее под его руководством, мы частенько занимались совершенствованием меткости стрельбы. Для этого мы устроили тир прямо в квартире. Исходная позиция располагалась на кухне, а мишени в спальне. Расстояние было метров 6–7, по коридору из кухни в прихожую, проходную комнату и спальню, у дальней стены которой мы отодвигали диван и на расстоянии в 5 см друг от друга у плинтуса вертикально расставляли спички. Задача была снимать пулькой спичку за спичкой по очереди, в ряду слева направо.

Колька стрелял отлично, почти без промахов, а если даже и промажет, то всегда по какой ни будь «уважительной» причине. Стимулом же моей меткости служили его тумаки и подзатыльники за промахи. По окончании стрельбы, диван задвигали на место, а квартиру проветривали.

Так мы сделали с десяток стрельб, и я уже почти не делал промахов, как однажды вернувшись вечером с улицы, мы увидели, что нас встречают мать с мокрой тряпкой в руке и отец с ремнём. За их спинами стоял отодвинутый диван, из-за которого предательски зиял плинтус размочаленный пулями в труху. Оценка нашей стрельбы тряпкой и ремнём вполне соответствовала нашей меткости.

Кобчик. (Кобчик – дневная хищная птица семейства соколиных). Я уже говорил, что мой брат Колька постоянно чем ни будь увлекался. На этот раз это была охота. Мы взяли нашу мелкокалиберку и пошли пострелять воробьёв. Обошли почти весь приаэродромный посёлок и всё безрезультатно. Воробьи как назло попадались редко, а по двум он промахнулся. Когда мы подошли к какому-то большому длинному сараю, Колька вдруг резко остановился и, показывая на крышу, сказал: «Кобчик!». Из-за гребня крыши действительно выглядывала головка птицы.

«Кобчик!», повторил Колька, прицелился и выстрелил. Головка исчезла. «Ура!» крикнул Колька и мы рванули в обход на противоположную сторону сарая за трофеем. Но там нас ждало горькое разочарование. Мы увидели мужчину, держащего в руках мёртвого голубя. Колька подбежал к нему спросить о кобчике, но тот неожиданно выхватил из колькиных рук винтовку и дал ему здоровенного пинка под зад. – «За винтовкой пусть отец придёт!» – сказал он и ушёл в сарай.

Колька был обескуражен, не знал что сказать, только повторял: «Ведь это был кобчик!». Пришлось отцу идти выручать винтовку и дорого заплатить за голубя, так как хозяин купил его породистого для разведения.

Белорусский язык. В Минске в русской школе мы учили белорусский язык, как обязательный. Нас обучали читать и писать на нём. Не помню, сколько уроков было в неделю, и каковы были мои успехи, но мне он нравился своей необычной похожестью на русский. Как будто забавное кривляние по-русски. Я ничего не хочу сказать плохого, но мне было просто интересно, когда знакомые слова произносятся по-другому.

Мне самому когда-то невероятно смешными казались некоторые слова, произнесённые по-русски, а не так, как у нас в деревне. Я помню, как мы с сестричкой хватались за животы от смеха, когда во время первой поездки на поезде за пределы своего края, на какой-то станции услышали за окном вагона полный звонких согласных, возглас русского продавца: «Каму салёных агурцов!», вместо привычных нам, с мягкими согласными: «Кому солоных огурков!».

Вернёмся к белорусскому языку. Даже до сих пор я помню некоторые стихотворения. Например, частушка про «чистюлю»:

 
Мушка на ваконцы у цымбалы бьець,
Чаму ж мяне не пець, чаму ж не гудець,
Кали у маей хатацы парадачек идець!
Павучок на стенце павутинку ткець,
Чаму ж мяне не петь, чамуж не гудзець,
Кали у маей хатацы парадачек идець
 

А вот запомнившееся шуточное стихотворение белорусского поэта (не помню какого):

 
Прасядзев я на бульвары мать с пов гадзины,
Але боле вытрымаць не мог,
Бо грак прыцелився з асины,
И… на шапку, – каб ён здох!
 

(Не примите за насмешку. Нет, нет! Я уважаю этот язык, сохранившийся в силе, несмотря на неизбежное давление других языков с запада, юга и востока. Приведённые же выше стишки я воспроизвёл так, как я их слышал, но за правильную белорусскую орфографию не ручаюсь. Видимо, имел за этот язык – двойку в дневнике).

Галифе. Военнослужащие до войны, да и после неё, носили удобные брюки под сапоги, фасон которых – галифе – получил по имени некоего французского генерала, впервые одевшего подобные. Отличительной особенностью таких брюк было большое расширение на бёдрах, где карманы. Можно было подумать, что карманы не пустые. Писком моды, среди молодых офицеров, были брюки с до смешного большими расширениями. На эту тему среди мальчишек ходил такой анекдот: «Одна старушка-нищая увидела военного в галифе и стала просить его: – Милок, дай милостыньку?