Текст книги "Бремя памяти"

Автор книги: Иван Тринченко

Глава шестая. Коллективизация

Слом. После известного поворота от продразвёрстки к НЭПу, а затем от НЭПа к широкому утверждению государственной формы хозяйствования в промышленности, на транспорте, в торговле и финансовой деятельности, большевистским идеологам не давало покоя существование крестьянства, которому марксова теория приклеила ярлык мелкой буржуазии. Большевистские теоретики видели, что хорошо работающий крестьянин, даже не владея национализированной землёй как собственник (тот же ТОЗ), неизбежно становится зажиточным, то есть, по меркам городских и деревенских «пролетариев», кулаком, деревенским капиталистом.

Встал непростой вопрос – что с ним делать? С одной стороны, он мелкобуржуазный элемент, источник, подпитывающий в людях частнособственнические интересы, рост которых при определённых условиях может привести к реставрации капитализма, а с другой стороны это подавляющая часть населения страны, и это именно он, крестьянин, в солдатской шинели с оружием в руках отстоял власть большевиков в Гражданскую войну. (Кстати большевики во многом-то и победили в революции потому, что оказались на гребне огромной крестьянской войны, уже полыхавшей в России с последней четверти девятнадцатого и начала двадцатого веков).

Ответ был найден, и не в развитии кооперации, о чём писал Ленин в последних статьях, а в коллективизации – зловещей сталинской программе. На её первом этапе предполагалась ликвидация частной собственности на основные средства и орудия производства крестьянина, с попутным «уничтожением кулака как класса» (причём не в переносном, а в буквальном смысле – вплоть до выселения и физического уничтожения значительной его части).

Затем – создание таких условий жизни и трудовых отношений, при которых будут вытравлены традиции и сама психология крестьянина, основу которой составляет личная привязанность к земле и сельскому образу жизни. Это должно было привести и привело к превращению крестьянина из искусного хозяина всего процесса труда по добыванию продовольствия – в подёнщика, рабочего по найму, не сильно отличающегося от рабочего в промышленности, выполняющего ту или иную операцию, втиснутую в количественный норматив.

К этому надо добавить, что тогда страна переживала время становления и укрепления социализма в стране, а это настоятельно диктовало необходимость её ускоренного развития. Грандиозные планы индустриализации страны для своего осуществления нуждались в пролетариате, которого к тому времени было ничтожно мало. (По некоторым данным, численность пролетариата России к революции в 1917 года, составляла всего около 1% от всего населения). Так вот – сгон с земли и репрессии против зажиточного крестьянства и коллективизация давали большую возможность решения проблемы быстрого наращивания необходимой численности рабочих для развития промышленности.

К слову сказать, и, как это ни странно, подобная схема применялась в эпоху становления и развития капитализма в западноевропейских странах. Там также необходимый капитализму пролетариат экономическими, а кое-где и насильственными мерами, формировался из преднамеренно разоряемых крестьян. Например, в Англии крестьяне насильно сгонялись с общинных земель и загонялись в города. Уклоняющихся ловили и выжигали калёным железом на лбу букву V (vagant – беглый, бродяга). То же происходило и в других странах Европы в период становления капитализма.

Не вдаваясь в анализ нашей, по существу второй, большевистской революции, закончившейся уничтожением русского крестьянина, это тема отдельная и довольно обширная, приведу только картину событий, коснувшихся непосредственно нас, по рассказам дедушки и других мужиков хутора.

1929 год. («Год Великого перелома», И.В. Сталин). На село хлынула волна посланных в каждый сельский район партийцев – уполномоченных, с мандатами на проведение коллективизации. В основном это были горожане, совершенно не знающие и не понимающие крестьянской жизни. Многие из них не были русскими. Полномочия их были не ограничены, вплоть до решения (без суда!) о конфискации всего имущества, выселении всей семьи и даже расстрела, в случае физического или паче чаяния – вооружённого сопротивления.

Вспомним образ такого посланца-пролетария, ярко описанный Эдуардом Багрицким:

 
«…По оврагам и по скатам
Коган волком рыщет,
Залезает носом в хаты,
Которые чище!
Глянет влево, глянет вправо,
Засопит сердито!
«Выгребай-ка из канавы
Спрятанное жито»!
Ну а кто поднимет бучу —
Не шуми, братишка:
Усом в мусорную кучу,
Расстрелять, и крышка.
Чернозём потёк болотом
От крови и пота…»
 

Для присланных у уполномоченных, местные советские и партийные власти организовали комиссии по агитации и проведению собраний крестьян, на которых принимались решения об организации колхозов. Им активно помогали, созданные в каждой деревне, комбеды (комитеты бедноты).

Предварительно комиссия обходила все дворы и объявляла условия приёма в колхоз, А это: всё тягло и орудия производства, то есть – лошади и волы, тракторы, молотилки, веялки и сортировки, плуги и др. инвентарь. А также: все коровы, кроме одной, если в семье много детей; все овцы, кроме четырёх; все свиньи, кроме одной. Также забирали риги, амбары и скотные дворы (разбирались и свозились на место постройки колхозных). В других местах забирали даже кур, но у нас их не трогали.

Дедушка Сергей в этой кампании не участвовал. Здраво оценив силу и мощь этого напора, вооружённого беззаконием, вступил в колхоз, куда сдал своих лошадей и волов, плуги и другой инвентарь, а вместе с соседями и ТОЗ-овские: трактор, молотилку и амбар.

^{Фото. Мама, брат Коля, сестра Тоня и я на руках мамы. 1929 год}

И вот, комбедовцы пришли к нам во двор, он, не ручаясь за себя, не выходил из дому – сидел, кипел, стиснув зубы, и смотрел в окно, как увозят и уводят со двора его хозяйство. Когда же комбедовцы стали выводить единственную корову, не выдержал, схватил топор и выскочил во двор. Случилось бы непоправимое, но моя мама бросилась, повисла на нём, схватила за руки и закричала: «Погубишь детей! Руби меня и их сначала!». Дед отступил, бросил топор.

Но это ему так не прошло. Через несколько дней приехала из города уже комиссия по раскулачиванию, составила протокол и вынесла решение о реквизиции всего его хозяйства и выселении всей семьи, включая нас троих детей, в места ссылки. Главным криминалом дедушки было его нежелание сдать корову, а довод его принадлежности к классу кулаков был озвучен одним из комбедовцев: – «Построил хорошую хату не с соломенной, а жестяной крышей и даже дорожки во дворе жёлтым песочком посыпал». (Грязная душа не потерпела даже такой «красоты»).

Отца моего при этом не было, он ещё прошлой осенью был призван в Красную Армию. После приговора комиссии, моя мать побежала в сельсовет, там развели руками, – мол, сделать ничего не можем. Тогда она в ту же ночь, как жена красноармейца, пешком пошла в город, в военкомат просить о помощи. Наутро объяснила, что сдали в колхоз всё что положено, но спор произошёл из-за коровы, так как в семье, призванного в армию отца, оставалось трое детей, из которых один грудной (это был я). Военкомат выдал ей охранную бумагу, и после этого решение комиссии было отменено.

Народная мудрость чётко отражает существенные черты характера людей, и не только положительные, но и отрицательные. Не напрасно ведь бытует поговорка: «В семье – не без урода». Пример. Наш небольшой хутор. Всего деревушка из двух десятков семей из одного села, многие из которых состояли даже в родственных отношениях. Тем не менее, в ней нашлись люди из числа нетрудолюбивых, ленивых, завистливых, которые активно участвовали в делах комбеда по раскулачиванию своих же соседей и, что недостойнее всего, мотивацией их участия была не столько идея, а зачастую и имущества жертв этого позорного действия.

Мы, мальчишки, часто бегали на «гору» рвать вишни в заросшем бурьяном саду крайней хаты с заколоченными окнами. Это была усадьба односельчанина, сосланного со всей семьёй, включая малых детей, на Соловки за какую-то провинность перед властью. Так никто из них в деревню и не вернулся. Знаю, что фамилия этих сосланных была Жук. По вечерам я почему-то боялся ходить мимо этого дома.

Колхоз. Дедушка внутренне не принимал колхоз, как форму ведения сельского хозяйства. Ему несколько раз предлагали руководящие посты, но он отказывался – не хотел кривить душой, не лежащей к такому хозяйствованию. Одно время его уговорили поработать бригадиром, но он при первой возможности перешёл на рядовую работу по обслуживанию тракторной бригады МТС.

Первые годы жизни в колхозах были тяжёлыми, люди трудно привыкали работать скопом. К этому добавился и голод в зиму 32–33 года. Дедушке опять удалось спасти семью тем же способом. (Он как-то уже после войны, показал мне потайной закром в сарае, в виде двойной стенки за коровьими яслями).

Вместе с тем, жизнь в деревне постепенно налаживалась, люди смирились, работали в колхозе, на скудные заработки растили детей.

Не в пример и к удивлению многих, дедушка купил саженцы на Россошанской плодовой опытной станции, довольно известной своими новыми сортами, и посадил большой сад, который занял половину всего приусадебного участка. Односельчане подтрунивали над «забавой» дедушки, в шутку называли его «мичуринцем». Но когда сад вступил в плодоношение, все ахнули, таких крупных и вкусных яблок многие никогда и не видели. Сколько лет прошло, а я до сих пор помню, и отличу, изумительный вкус и аромат папировки, бельфлёр-китайки, синапа, россошанского полосатого, и других сортов.

Однако, в 1937 или 1938 году на крестьян накинули очередную удавку. На половину сократили размер приусадебных участков, ввели новые, грабительские налоги. Денежный налог был на всё: на каждую корову, свинью, овцу и даже на курицу; на каждое дерево в саду. Кроме того, каждый двор должен был сдать государству, в качестве натурального налога, определённое количество молока, мяса, яиц, шерсти.

Доходило до абсурда, например, если в хозяйстве нет овец или кур – шерсть и яйца, хоть купи на базаре, но сдай. Подсчитав «сальдо-бульдо» – (так раньше говорили в шутку о доходе), с учётом налога на фруктовые деревья, дедушка взял топор и пошёл рубить сад. Несколько деревьев срубил, остальные отстояла моя тётя.

Я уже упоминал, что дедушка был самым грамотным из мужиков его поколения в нашей деревне, Газеты во всей деревне выписывал только он, за что его одни уважали, а другие недолюбливали. Он не курил и не пил спиртного и никогда не ругался матом. Проживши с ним довольно долго, я ни разу не видел его пьяным или даже слегка выпившим, не считая рюмки по приезде сына. Прожил он 90 лет.

Немного несерьёзного. Дедушкины анекдоты.

Искушение. В нашей местности, у религиозных православных было правило – хоть раз в жизни, пешком сходить «в Печёры» (Киево-Печёрский монастырь) на поклонение святым мощам, а это от нас около 200 км. Привожу дедушкин анекдот на эту тему:

Одна старушка-богомолка решила сходить в Киев свечку поставить. Купила самую большую восковую свечу, завернула в тряпочку и пошла от деревни, до деревни. По поговорке: «Язык до Киева доведёт». Неделю шла, вторую шла. Как-то села на пенёк отдохнуть. Мучил голод. Чтобы отвлечься она достала свечу, любовалась, любовалась ею и понюхала.

Свеча так вкусно пахла мёдом, что старушка не вытерпела и съела её, а не поставить свечу – грех, и она вернулась домой. Потом объясняла, что «свечку она бы поставила, но…в дороге бес её попутал – гонял кругами по степи, а в Киев так и не пустил». Закончив на этом, дедушка всегда смеялся, а мне почему-то было не смешно, а жалко бедную старушку.

Эпитафия вареникам. Бабушка готовила великолепные вареники. Тесто было всегда вкусное, нежное до прозрачности, видимо из муки-крупчатки. Творог, который у нас называют сыром, замешивала с яичками. Варила обычно в полуведёрном чугуне и горячими вываливала в большую миску, куда перед тем клала фунтовую головку душистого домашнего сливочного масла. Мы все садимся вокруг, и каждый копает себе в жарких варениках «колодец» с маслом на дне. Берёшь вилкой вареник, окунаешь целиком в «колодец» и отправляешь в рот. Они такие тёплые, масляные, вкусные, – наслаждение! При этом, дедушка не упустит случая прочитать эпитафию:

«Вареники, мои, – великомученики! Какую же вы муку терпели?

Вам сыром бока набивали,

Маслом очи заливали…

Помяни ж вас Господи, во брюхе моём!»

Армейские присказки. В царское время армия формировалась порайонно. Поэтому каждая часть гордилась принадлежностью к своей родной губернии, и подшучивала над другими. Так возникли соответствующие прибаутки и прозвища. Например: Рязанцы – косопузые, потому, что они – общепризнанные строители плотники, носили топор за поясом на одном боку, что скашивало его силуэт.

Псковские – скобари, потому, что были широко известны своим слесарным мастерством.

Московские – водохлёбы, известные чаёвники. И т. д.

Самарские – саламатники. Мужики одной из волжских губерний по санному пути Волги везли муку, продавать. В пути проголодались и решили поесть саламаты (мучной болтушки), а воду нашли в проруби. Стали размешивать в ней муку. Сыпят, сыпят и размешивают. Пол обоза спустили, а саламаты – так и не поели.

Вологодские – Хитряки. 10 мужиков хотели переправиться через речку, а плавать не умели. Нашли бревно и решили переплыть на нём. Договорились, что 9 сядут на бревно, а десятый толкнёт его к тому берегу. Сойдя на берег, они толкнут бревно обратно оставшемуся. Так и сделали. Все 9 уселись верхом на бревно, а чтобы не свалиться с него, ноги связали под водой. Десятый толкнул бревно к тому берегу, и сразу все 9 перевернулись вниз головами и задрыгали ногами, А оставшийся смотрит на них, чешет «репу» и говорит:

– Какие хитряки, не успели отплыть, а уже лапти сушат! Ввятские – ребята хватские – семеро одного не боятся!

Глава седьмая. Родители

Отец мой Василий Сергеевич, родился в 1906 году. Окончил школу. Работал в хозяйстве отца. При выходе на хутор женился на черноокой Прасковье Горбанёвой из Сотницкой.

Осенью 1928 года его призвали на военную службу. Служил он под Ленинградом рядовым в артиллерии. Когда же узнали, что он тракторист, после кратких курсов дали ему звание младшего сержанта и он таскал на американском катерпиллере огромную пушку. Ещё в армии он посещал курсы рабфака (рабочий факультет) при Военно-Медицинской Академии имени Кирова, по окончании которого он в неё и поступил. Через год получил комнатушку в семейном общежитии и забрал из деревни семью.

Так и я очутился в Ленинграде. Жили на стипендию отца в 105 рублей в месяц трудно, но весело: у родителей часто бывали гости и вечеринки с патефонной музыкой и застольными песнями. По окончании Академии в 1938 году отцу присвоили звание военврача и направили в авиационную часть расположенную сначала в городе Борисове, а затем в местечке Пуховичи под Минском. Мы снимали квартиру в отдельном домике недалеко от аэродрома.

Помню широкую поросшую травой улицу, пасущихся на ней кур, гусей и овец. Колодец с журавлём (это такой подъёмник воды) недалеко от дома. Население местечка было в основном еврейское. Меня несколько удивлял вид некоторых мужчин: бородатые лица, черные длинные пальто и шляпы, из-под которых на уши свисали косы. Школы почти не помню.

Через год отца перевели в Минск. Он уже начальник медицинской службы полка дальних бомбардировщиков. Жили в общежитии военного городка вблизи аэродрома. На вооружении полка были ТБ-2 и несколько тяжёлых четырёхмоторных мастодонтов ТБ-3. Рёв их был ужасен, а скорость черепашья.

Отец почти все время проводил на службе, воспитанию детей времени оставалось немного. Однако школьный дневник он проверял регулярно и, если что не так, делал соответствующее внушение, но до ремня не доходило. Я в то время очень плохо ел, не из капризности – нет, просто один вид варёной морковки или лука вызывал у меня отвращение и спазмы.

Борщ, например, я в ложку нацеживал, боясь захватить лук в гуще. Я понимаю, каково было другим сидеть за столом и наблюдать эту картину, поэтому не удивительно, что отец, садясь за стол, всегда снимал и вешал на спинку стула ремень, в качестве убедительного средства, один вид которого должен был повышать мой аппетит.

Отечественную войну отец отбарабанил всю, с первого и до последнего часа, когда немцы массированной бомбардировкой, с воздуха уничтожили почти все самолёты его полка, как на основном, так и на запасных аэродромах и отдельных, «секретных» (от немцев?!), взлётно-посадочных площадках. (Не напрасно же перед нападением, немецкие самолёты разведчики неделями утюжили небо над нашей приграничной территорией, а приказа прогнать или уничтожать их – не было. Любые попытки реагирования расценивались как провокация. Мне представляется, что эта глупость, если не сказать больше, и явилась ценой жуткого провала всей кампании 41 года).

Отец уже после войны рассказывал, что к 11 часам первого дня войны в полку осталось три самолёта и командир полка поднял их в воздух и полетели они бомбить не то Кёнигсберг, не то Берлин. Потом говорили, что ни один самолёт не вернулся, и авиационный полк, по существу, превратился в пеший БАО (батальон аэродромного обслуживания), который двинулся в отступление.

Для отца этот день был одним из самых кошмарных за всю войну из-за большого числа убитых и раненых на боевых точках полка, разбросанных на большой территории и накрытых вражеской авиацией. Из-за срочного отхода армии и их части, а также неразберихи и возможного саботажа на транспорте, возникли трудности с эвакуацией раненых в тыл.

После переформирования части, отец был переведён в истребительную, начальником медико-санитарной службы дивизии, командиром которой был Василий Сталин, и прослужил в ней до конца войны. Неоднократно попадал под бомбёжки, а один раз бомба угодила в санитарную землянку, в которой он находился, были убитые и раненые, а у него контузия и то, что он пролежал несколько часов в завале с повреждённым бедром, придавленным упавшей перекладиной. От эвакуации в госпиталь отказался. Пару недель похромал, и все прошло.

(Аукнулось это бедро почти через тридцать пять лет – разрушился тазобедренный сустав именно той ноги). И ещё. Он ехал на своём мотоцикле, и неожиданно попал под бомбёжку. Оставив машину на шоссе, лёг в канаву у обочины. А мотоцикл на шоссе разворотило большим осколком бомбы.

Несколько раз ему приходилось летать в тыл немцев к нашим партизанам за сбитыми за линией фронта и ранеными лётчиками дивизии. Летали ночами на малой высоте на полуфанерном самолёте ПО-2. За это награждён двумя боевыми орденами Красной Звезды. Орден Отечественной Войны он получил за успешную ликвидацию эпидемии тифа.

Предпринятыми жёсткими санитарными мерами он практически не допустил эту страшную болезнь в расположение частей дивизии, в то время как в других войсках данного участка фронта она бушевала. Закончил войну в Кёнингсберге – главном городе Восточной Пруссии.

После войны был переведён в Москву. Служил на совершенно секретной работе в N-ом аналитическом отделе по разработке мероприятий по защите населения и персонала стратегических военных и гражданских объектов на случай войны с применением атомного и других видов оружия массового поражения. Мать рассказывала, что он часто не спал ночами от тяжести суровой служебной информации, которой он обладал.

После демобилизации жил в Бирюлёве, работал врачом в поликлиниках, амбулаториях, постоянно и совершенно бесплатно врачевал на дому. К нему шли жители нашей и соседних улиц. Население посёлка состояло в основном из рабочих и если на близлежащих улицах кто захворает, то посылали к отцу: – «Иди к нашему врачу. Отец никому не отказывал, ни днём, ни ночью. И не принимал ни какой платы. Тогда ещё врачи помнили клятву Гиппократа и следовали ей.

Военный врач, фронтовик, подполковник, умер фактически из-за недосмотра в Главном военном госпитале имени Бурденко (!!!). Лёг подлечить сосуды и злополучный сустав, но из-за плохого ухода и просто врачебного небрежения, был простужен и заболел тяжёлой формой воспаления лёгких. За два дня до кончины нам его отдали, чтобы умер дома. Позорный парадокс. Россия в пору заката власти Горбачёва уже активно гнила.

Мать Прасковья Ивановна, на год моложе отца. Замуж вышла в семнадцать лет и сразу впряглась в тяжёлую крестьянскую работу по освоению новой земли на хуторе. И даже в этих условиях, она сумела закончить семилетку. Так тогда назывались школы, выдававшие свидетельства о неполном среднем образовании, достаточном для поступления в техникумы. В Ленинград она приехала двадцати шести лет с тремя детьми.

После тяжёлой, но сравнительно простой сельской жизни она встретилась с жизнью, требующей иных забот и знаний. Несмотря на то, что на ней лежал весь быт семьи, она занялась самообразованием, много читала, ходила на разнообразные курсы и лекции, поступила в медицинский техникум при Военно-Медицинской Академии и с отличием его окончила. Включилась в общественную жизнь, входила в состав женсовета семей слушателей Академии, посещала различные кружки, имела грамоту за отличную стрельбу и значки ГТО (готов к труду и обороне), «Ворошиловский стрелок» и др. Помогала отцу в составлении конспектов и поддерживала его морально. Ему, с его форсированным образованием, было очень трудно постигать премудрости высшей медицинской школы.

Можно себе представить: крестьянская жизнь, среднее образование, два года службы в армии и всего два года рабфака и вдруг такие учебные предметы как химия, биохимия, фармацевтика, физиология, анатомия, болезни и их диагностика, латынь – кошмар! Он несколько раз был на грани ухода из Академии, мать удержала его, помогала чем могла. На её плечи свалились все заботы по устройству быта и воспитанию детей. После окончания отцом Академии и до начала войны в нелёгких условиях кочевой жизни по гарнизонам в Борисове, Пуховичах, Минске, Шауляе нам приходилось ютиться и в общежитиях и на частных квартирах. И это за три года.

Моя мама была истинно героической, если не сказать святой, женщиной. У нас, её детей, сложилось к ней особое чувство и отношение, мы даже обращались к ней не иначе, как на «Вы» до самой её кончины в 1981 году. И правда, начиная от каторжного труда в первые годы замужества, когда ей приходилось практически на работе, в поле рожать детей (мою сестрёнку она родила на сенокосе, в поле под копной сена), выхаживать их в немыслимых условиях и всех сохранить. Обстирывала, а тогда всё вручную, кусок чёрного мыла был не всегда. Мама одевала, а вернее сказать, обшивала нас. Сама шила почти всю нашу одежду, А мне однажды в войну даже стачала ботинки, (чуни). Она когда-то в детстве видела, как это делал сапожник, и повторила сама. Несмотря на частые переезды и смены школ (я за десять лет сменил одиннадцать школ), она не допустила, чтобы кто-нибудь из нас потерял хотя бы один год учёбы.

Трудно поверить и представить, что довелось ей пережить в войну. Побег из уже почти чужой Литвы, в ночь на 23-е июня, когда почти до самого отправления эшелона, ничего не было известно о судьбе пионерского лагеря, в котором был её старший сын Коля.

Бомбёжки и обстрелы эшелона немецкими самолётами, духота, смрад переполненного людьми товарного вагона, и перебои с питанием в пути следования вглубь России. По возвращению на родину, ё призыв, как военнообязанной, на службу медсестрой в военный госпиталь в Россоши, затем спешная эвакуация госпиталя, а вместе с ним и всей нашей семьи (она и четверо детей) в далёкий Ижевск.

А там холодная и страшно голодная зима. Голод был вызван тем, что мы прибыли туда глубокой осенью, без припасов. (Местное население всех посёлков и городов, даже больших, с первых дней войны расхватало все клочки земли в городах и посёлках под картофель). А у нас только карточки, причём все с урезанным рационом: одна мамина, для служащих – это 600 грамм чёрного хлеба – на треть меньше, и без того скудного, рациона рабочих, и четыре почти пустых карточки для детей. Положение усугубилось тем, что в начале следующего года у мамы выкрали карточки. Семья была поставлена на грань вымирания. Мы все были опухшие (голодная водянка). Маму отпустили, и в феврале мы уехали в Россошь.

Недолгая передышка, но в июне 1942 года случилась катастрофа под Харьковом, где были окружены и разбиты несколько наших армий. Фронт был открыт, а Россошь оказалась на пути немецкого наступления на Сталинград. И мать с тремя детьми (старший уже был в авиационной спецшколе в городе Горьком) оказалась в потоке отступающей армии и, где на попутных, а где и пешком, под непрерывными обстрелами и бомбёжками, часто в прямом смысле закрывая нас своим телом, добралась до Сталинграда. Этот бег продолжался больше месяца, а ведь надо было каждый день добывать пищу (как? и где?), кормить и обиходить детей (как?), а у Вити стригущий лишай и надо было стирать бинты и менять повязки на голове (как? и чем?). Удивительно, как в этом кошмаре она не потеряла никого из нас, и как она смогла вырваться с детьми оттуда, из Ада кромешного в Бирюлёво. А там опять надо было пройти через голод, холод, устроиться на работу, добиться кое-какого жилья.

После войны, казалось бы, жизнь стала налаживаться. Отец, там же в Бирюлёве получил участок земли, построили свой дом, посадили сад, и она занималась хозяйством. Но для неё всё не было покоя. Поступивши в аспирантуру, я привёз с собой из Великих Лук жену и двух маленьких детей. Жить на мою стипендию в 98 рублей было тяжело, и Лида устроилась на работу экскурсоводом на ВДНХ, а это восемь часов на работе и пять в дороге. Дети мои фактически оказались полностью на руках моей матери. Но с её стороны никогда не было ни единого слова жалобы или упрёка. Она обладала большим тактом в отношениях с молодыми семьями (в доме жили три семьи) и всемерно старалась помочь.