Текст книги "В новую жизнь"
Автор книги: Иван Шмелев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)
Глава ХII. На баржѣ
Впереди выплылъ изъ темноты чугунный переплетъ моста. Они миновали его, прошли шаговъ двѣсти и спустились къ рѣкѣ, еще катившей темныя воды. Мѣсто было глухое. Рѣдкiе фонари освѣщали глинистые берега. Горы досокъ, бревенъ и дровъ тянулись по береговому откосу.
Гигантскими черепахами вытянулись вдоль берега баржи съ сѣномъ, дровами и кулями овса.
– Вотъ тебѣ и квартира, – сказалъ литейщикъ. – И денегъ не берутъ, и свобода…
Онъ прислушался и потянулъ Сеню вдоль сложенныхъ въ шпалеры дровъ.
– Чай, дрыхнетъ сторожъ-то… Иди, иди не бойся…
По доскѣ съ берега они перебрались на баржу съ прессованнымъ сѣномъ. Изъ темноты вынырнула чья-то фигура, скользнула на фонѣ звѣзднаго неба и пропала. Сеня остановился. Они, братъ, это… золторотцы… ничего, не тронутъ….
Кто хорошо знаетъ Москву, ея окраины, слободки, огороды и берега Москвы-рѣки въ Дорогомиловѣ и пониже Краснохолмскаго моста, кто просиживалъ осенними ночами въ челночкахъ, съ удочками на борту, – тотъ знаетъ, сколько всякаго люда ютится среди дровъ и досокъ, въ густой спаржѣ на огородахъ, въ сѣнныхъ складахъ, на баркахъ и баржахъ. Здѣсь находятъ себѣ прiютъ или очень опасные бродяги и воры, за которыми „гонитъ“ полицiя, или же очень свободолюбивые неудачники жизни, которымъ тѣсно и тяжко въ душныхъ каморочкахъ ночлежныхъ домовъ.
Иногда, впрочемъ, здѣсь проводятъ ночи разгрузчики и, вообще, рабочiй людъ, кормящiйся отъ рѣки. Только зима съ морозами гонитъ ихъ въ ночлежки, трущобы и притоны.
Высокая фигура снова вынырнула изъ темноты, изъ-за края бунта, и спросила:
– Ты это, Миша?..
– Хоть и не Миша, а свой братъ, – сказалъ Дрожкинъ, отводя на всякiй случай назадъ свою желѣзную руку. – Пускай, чего сталъ!..
– Господи, никакъ Сократъ Иванычъ!.. ты?.. – сказалъ веселый голосъ.
– Постой… Степанъ, это ты? – обрадовался и Дрожкинъ. – Какъ это тебя занесло?..
– Загнали, Сократъ Иванычъ… такое дѣло вышло… А вы какъ?..
– А я самъ себя загналъ… Воздуху захотѣлъ…
Они прошли на корму баржи. Было темно, и только привыкшему къ темнотѣ глазу можно было замѣтить между кипами сѣна нѣсколько спящихъ мужчинъ.
– А ты ложись вотъ… къ сторонкѣ, – указалъ литейщикъ Сенѣ мѣстечко. – Вотъ и рогожка… и храпи себѣ.
Сеня прилегъ. Пахло сѣномъ, какъ на покосѣ, когда приходилось ночевать въ лугахъ. Такъ же плыли звѣзды, обдувалъ вѣтерокъ, пахло подсыхавшей травой. Кричалъ дергачъ за болотцемъ, и ему отзывался другой. Тутъ же прихрапывалъ усталый отецъ, а заря уже выплывала, ползли сѣрыя тѣни, розовыя стрѣлы выглядывали изъ-за лѣса, и… чикъ-чикъ… слышался звукъ косы.
Теперь и сѣно, и звѣзды, и вѣтеръ, – но сѣно не то, небо холодное, и не слышно ночныхъ голосовъ. Гудитъ паровозъ въ сторонѣ, ему отвѣчаетъ рожокъ. Глухо докатывается ворчанье засыпающаго города-гиганта, и монотонно-плавно бьется вода о бортъ баржи. Далеко „Хворовка“. Спитъ она теперь надъ болотиной, ни огонька не видно. Спятъ на кладбищѣ старыя кости дѣда Савелiя…
Сеня видитъ широкiя плечи Сократа Иваныча, рядомъ съ нимъ высокiй, тонкiй Степанычъ, дальше спятъ незнакомые люди. Сеня знаетъ, что это такiе же, какъ и онъ, тѣ, кому не нашлось мѣста подъ крышами, кто считаетъ небо принадлежащимъ всѣмъ и смѣло кладетъ голову подъ лучи звѣздъ, свое тѣло подъ порывы холоднаго вѣтра.
– Что за птицы?.. золоторотцы? – спрашиваетъ литейщикъ.
– А кто ё знаетъ… Такъ, люди… работали давеча…
– Такъ какъ же ты это… попалъ ты сюда?
– Бѣда… съ мастеромъ сшибся… съ Андрей Иванычемъ-то… Вторую отливку забраковалъ… къ вычету представилъ… Сами знаете его… Не человѣкъ, звѣрь! Я его и потрясъ маненько… за сердце взяло. Ну, разсчетъ да на всѣ заводы телеграмму, – не принимать…
– Та-акъ… дѣло твое дрянь, – возбужденно сказалъ литейщикъ.
Сеня спалъ крѣпко подъ своей рогожей. Ночь кончалась. Разсвѣтъ плылъ въ бѣломъ туманѣ.
– Эй!.. вставай!.. выходи, кто есть!.. – звучно раздалось на баржѣ.
Сеня проснулся, выглянулъ изъ-подъ рогожи и застылъ: въ десяти шагахъ стояли городовые и околоточный.
Это былъ такъ называемый „полицейскiй обходъ“, или облава, забирающая безпаспортныхъ.
Опомнившись, Сеня скользнулъ за кипы сѣна, пробѣжалъ въ самый край баржи и спрятался подъ кучу веревокъ, не сознавая и повинуясь страху.
Онъ слышалъ хриплые голоса, ругань, мягкiе удары, протесты, голосъ Сократа Иваныча, увѣрявшаго, что паспортъ у товарища и что онъ – Дрожкинъ.
– Бери, бери его… тамъ разберемъ! – командовалъ кто-то.
– Дрожкинъ я… всѣ меня знаютъ!..
Слышалась возня, крики, удары. Потомъ раздались шаги по доскамъ, голоса терялись въ туманѣ, кто-то свистѣлъ тревожной дробью.
Сеня дрожалъ отъ ужаса, боясь покинуть баржу. Онъ видѣлъ только край борта и туманъ. За рѣкой звонили къ ранней обѣднѣ. Тихо плескалась рѣка.
Сеня понялъ, что Сократа Иваныча, его опору, хорошаго человѣка, взяли въ полицiю. Надо бѣжать, какъ можно скорѣй бѣжать. Куда же?..
Искать Кирилла Семеныча?.. Но онъ боленъ… Идти къ студенту?..
Сразу стало легче на сердцѣ, когда Сеня вспомнилъ о студентѣ. Но вѣдь Сократа Иваныча должны отпустить, – онъ имѣетъ, конечно, паспортъ, наведутъ справки и отпустятъ. Навѣрное, отпустятъ, и онъ пойдетъ сегодня же на заводъ. Во всякомъ случаѣ, съ баржи лучше уйти.
Ничего не рѣшивъ, чувствуя страшный голодъ, такъ какъ наканунѣ пришлось съѣсть утромъ только ломоть чернаго хлѣба, Сеня вышелъ на берегъ. Холодный туманъ пронизывалъ насквозь. Навстрѣчу уже тянулись къ рѣкѣ подводы за сѣномъ, фыркали лошади, стучали по камнямъ колеса.
Городъ просыпался, глухо ворчалъ, начиналъ снова свою гремучую, полную сутолоки, труда и пестроты, жизнь. Только звонъ церковки за рѣкой – до-онъ… до-онъ, – звалъ къ тихому и безмятежному покою.
Глава ХIII. Утренняя молитва
Протяжно гудѣли гудки по фабрикамъ, высокiя трубы встрѣчали солнце клубами дыма. Еще магазины и лавки были закрыты, а кучки жавшихся отъ утренняго холода, плохо выспавшихся людей – покорно шли на зовъ неугомонныхъ гудковъ. Шли мужчины и женщины, шли подростки, шли пожилые люди разбитой походкой и тонули въ фабричныхъ дворахъ. Весь день будутъ работать они въ каменныхъ корпусахъ, не видя солнца; спустится ночь, – снова электричество зальетъ городъ, и гудки возвѣсттяъ, что можно идти спать и ждатъ утра. Свѣтлѣлъ день. Проворно шли дѣти съ сумочками. Сеня провожалъ ихъ завистливымъ взглядомъ.
Прошелъ часъ времени, какъ онъ бродилъ по незнакомымъ улицамъ и переулкамъ, чувствуя все усиливающiйся голодъ и жажду. У бассейна онъ напился подъ краномъ, вышелъ на какой-то бульваръ и сѣлъ отдохнуть.
Мимо него прошелъ полицейскiй и напомнилъ утреннее происшествiе на баркѣ. Разбираясь въ томъ, что случилось, Сеня пришелъ къ заключенiю, что литейщикъ пропалъ, что его не выпустятъ, а будутъ судить за драку съ полицiей. Бѣдный Сократъ иванычъ!.. „Выходъ на линiю“ не состоится. Въ такомъ случаѣ надо идти къ студенту, на… Бронную…
Два друга, покровительствовавшiе ему, пропали, можетъ быть, навсегда. Прощай, страшный городъ! Чего бы не стоило, надо добраться до деревни, хоть пѣшкомъ. Можно будетъ попросить у студента сколько-нибудь денегъ на хлѣбъ и тронуться в Путь, въ родную Тульскую губернiю.
Сколько народу идетъ мимо, и никому нѣтъ дѣла до него!
Запахло печенымъ хлѣбомъ, и Сеня остановился около булочной.
Десятки людей изъ тѣхъ, кого Сеня видѣлъ на «Хитровомъ рынкѣ», вереницей выходили, съ половинками бѣлаго хлѣба. Здѣсь происходила раздача такъ называемыхъ «саватеекъ».
Въ Москвѣ сохранился еще старинный обычай «утренней милости».
Многiе торговцы старой формацiи, при открытiи лавокъ, назначаютъ опредѣленный часъ и даже сумму «милостыни» для нищихъ и обитателей ночлежныхъ домовъ – золоторотцевъ. Одни раздаютъ «грошики», другiе прямо выдаютъ «уполномоченному» партiи всю сумму, предоставляя раздать, третьи отпускаютъ «натурой». Обыкновенно, въ булочныхъ ставится на прилавокъ корзина съ „саватейками“, и алчущiе, одинъ за другимъ, даже не выпрашивая, получаютъ паекъ вчерашняго хлѣба. Это освящено обычаемъ.
– Жарь, кончатъ сейчасъ, – сказалъ Сенѣ какой-то оборванецъ, засовывая за пазуху „саватейку“, и помчался въ слѣдующую булочную „стрѣлять“.
Первый разъ въ жизни приходилось получить подаянiе. Сеня было заколебался, но голодный желудокъ поборолъ стыдъ.
Онъ робко вошелъ въ булочную. На прилавкѣ стояла благодатная корзина.
– Не задерживай, – крикнулъ кто-то сзади, соблюдая чередъ. – Чего сталъ, пострѣлъ!
Упитанный молодецъ ткнулъ въ протянутую дрожащую руку пол-хлѣба, сосѣдъ далъ энергичный толчокъ въ спину, и Сеня, красный отъ волненiя, выскочилъ на улицу. Первый разъ въ жизни „стрѣлялъ“ онъ, какъ говорили въ ночлежныхъ домахъ.
– Покупай пару! – предложилъ ему свои „саватейки“ оборванецъ. – Э, чортъ, – „стрѣлять“ не умѣешь… Ты чего это лимонишься? – спросилъ онъ мягко, замѣтивъ смущенiе Сени. – Въ первой что-ли?… Ничего ты не смыслишь… Долго не жралъ, что ли? – добавилъ онъ, видя, какъ Сеня глоталъ „саватейку“. – Ловко… Ну, я тебя научу. Возлѣ „Хитровки“ часовенка есть… Угрѣшскаго монастыря, – такъ тамъ старичекъ обѣдами кормитъ… А то въ Таганкѣ есть… во всю натрескаешься…
Это былъ одинъ изъ знатоковъ „утреннихъ милостыней“ и безплатныхъ столовыхъ, одинъ изъ тѣхъ, что не сѣютъ, не жнутъ, не собираютъ въ житницы, а “настрѣливаютъ“ себѣ за день и на табакъ, и на водку. Это былъ профессiональный „стрѣлокъ“, кого чуждаются, на кого смотрятъ съ презрѣнiемъ ищущiе труда люди.
Глава XIV. На четвертомъ этажѣ
Пробродивъ до четырехъ часовъ, – Сеня помнилъ, что студентъ наказаывалъ прiйти къ этому часу, – добрался онъ до Бронной, нашелъ домъ и въ волненiи поднялся по лѣстницѣ на четвертый этажъ. Дверь отворила старушка въ чепчикѣ.
– Здѣсь, здѣсь… дома… Постучи-ка въ эту вотъ дверь, – сказала она на вопросъ Сени о студентѣ.
– Ага, ты это, – встрѣтилъ Сеню Семеновъ. – Ну, иди… поговоримъ…
На кровати, положивъ ноги на спинку, лежалъ, въ синей рубахѣ, молодой человѣкъ и курилъ.
– Это что за звѣрь? – повернулъ онъ голову.
– Одинъ изъ малыхъ сихъ… забылъ я тебѣ сказать. Стаскивай шкуру-то, землякъ…
– Нѣтъ, серьезно… что это за типъ?..
Семеновъ объяснилъ въ чемъ дѣло.
– Та-акъ… Ну-ка, приблизься… Ого, парень ничего… Въ рожѣ некоторое волненiе…
Съ первыхъ же словъ Сеня почувствовалъ, что его новые знакомые – люди хорошiе. Они такъ весело шутили, разспрашивали, трепали по плечу, точно онъ давнымъ-давно былъ знакомъ съ ними. И обстановка-то внушала довѣрiе. На окнахъ, на столѣ и даже на полу, въ углу, лежали книги, какiе-то листки и газеты. А это былъ признакъ знаменательный: самъ Кириллъ Семенычъ говорилъ. Сеня понялъ, что и молодой человѣкъ, съ копной черныхъ волосъ на головѣ, – тоже студентъ.
Стали пить чай, дали Сенѣ бѣлаго хлѣба, разспрашивали обо всемъ подробно.
– Здорово! – сказалъ черный студентъ, когда Сеня разсказалъ о себѣ. – Надо земляка какъ-нибудь устроить…
Они стали обсуждать положенiе.
– Паспортъ-то съ тобой? – спросилъ Семеновъ.
– Нѣтъ, онъ у Кирилла Семеныча остался.
– Ну, ладно. Вотъ что, шутова голова. Мы напишемъ отцу, – разъ.
Наведемъ справки о твоемъ Кириллѣ Иванычѣ… или, какъ тамъ его… – два. А пока можешь поторчать у насъ. Насъ не объѣшь… За недѣльку отоспишься, какъ слѣдуетъ… Ну, и все… Хочешь?..
И они еще спрашиваютъ, хочетъ ли онъ! Сеня хлопалъ глазами, не находя словъ. Какъ все это сразу устроилось, – точно по волшебству. Вотъ они „ученые“-то люди!.. И какъ это вѣрно говорилъ Кириллъ Семенычъ!
– Ну, ты тутъ можешь хлопать глазами, а намъ пора идти. Читать умѣешь?.. Ну, вотъ тамъ что-нибудь найдешь, – указалъ черный студентъ на книги въ углу. – Вонъ красненькую-то возьми… „Записки охотника“…
Студенты зажгли лампу и ушли куда-то. Сеня осмотрѣлся, робко подошелъ къ книгамъ и взялъ красненькую. Но читать было трудно: въ головѣ мелькали тысячи мыслей, путались, клонило ко сну. Не рѣшаясь лечь на кровать, онъ положилъ голову на руки и заснулъ.
– „Что ты спишь, мужичокъ? Вѣдь студенты пришли!“ – услыхалъ Сеня веселый голосъ, – здорово храпѣлъ!..
Опять пили чай съ колбасой, потомъ студенты занялись книгами, а Сеня легъ на поставленную возлѣ окна лавку. Изъ-подъ своего зипуна смотрѣлъ онъ на „ученыхъ“ людей. А тѣ, съ папиросками въ зубахъ, склонились надъ книгами, и огонь лампы бросалъ зеленоватыя тѣни на ихъ свѣжiя лица.
– Да, – услышалъ въ полузабытьи Сеня басистый голосъ, – съ этихъ поръ его жизнь швыряетъ… и зашвырнетъ къ чорту на кулички…
Глава XV. „Жить для другихъ, другимъ служить!“
Прошло съ недѣлю, какъ Сеня жилъ у студентовъ. Письмо въ „Хворовку“ было послано. Высокiй студентъ Прохоровъ побывалъ въ больницѣ, досталъ Сенинъ паспортъ, повидалъ Кирилла Семеныча. У того былъ возвратный тифъ, и разговаривать долго было нельзя. Студентъ оставилъ старику Сенинъ адресъ.
– Твой старикъ оправился, – сказалъ Сенѣ студентъ. – Отъ этого тифа рѣдко помираютъ. Чуднóй старикашка, – сказалъ онъ товарищу. – Ученымъ все меня называлъ… „Вы, говоритъ, научный человѣкъ“… ха-ха-ха… „Я, говоритъ, васъ всѣхъ понимаю“… Чудакъ!..
Сеня совсѣмх освоился со своими хозяевами. Съ удовольствiемъ бѣгалъ онъ для нихъ въ лавочку за табакомъ, помогалъ старушкѣ хозяйкѣ, а вечеромъ, когда студенты возвращались съ занятiй, они заставали его за книгой. Онъ пристрастился къ чтенiю и уже читалъ „третью“ книгу.
– Погоди, я тебѣ принесу изъ библiотеки, а то у меня ничего для тебя нѣтъ, – сказалъ Семеновъ, когда Сеня попросилъ еще „книжицу“.
Было воскресенье. Студенты лежали на кроватяхъ и читали газеты. Сеня увлекся „Донъ-Кихотомъ“. Было тихо-тихо.
Прохоровъ поднялся и сталъ ходить по комнатѣ, посмотрѣлъ на падающiе хлопья снѣга, подошелъ къ Сенѣ.
– Понимаешь?..
– Понимаю… занятно… Я много ужъ читалъ у Кирилла Семеныча, а такой не читалъ…
Прохоровъ отошелъ къ кровати и сѣлъ. Онъ видѣлъ, какъ Сеня, наклонившись надъ книгой, перелистывалъ страницу за страницей, и его лицо отражало воспринятое. Какая-то глубокая мысль овладѣла Прохоровымъ. Онъ порывисто всталъ, ероша густые волосы, прошелся раза три по комнатѣ и остановился передъ Семеновымъ.
– Знаешь, что?..
Онъ кивнулъ въ сторону Сени, склонившагося надъ книгой.
– Что, – если попробовать поднять его?
Семеновъ поднялся и посмотрѣлъ на Сеню.
– Это-то я и раньше думалъ, – сказалъ онъ. – Да… Только я глубже смотрю на это. Писать и читать онъ и такъ умѣетъ. Нѣтъ, если дать ему… полное образованiе… хоть одну лишнюю силу вывести изъ народа?..
– Полное образованiе?.. Неисправимый идеалистъ ты!.. Ломоносовъ, Эдиссонъ и проч… это, по-твоему, изъ него выйдетъ?.. Я, братъ, объ этомъ не думаю… Пусть хоть народнымъ учителемъ будетъ, и то хлѣбъ… Пусть не уходитъ изъ народа… пусть хоть развитымъ рабочимъ будетъ!.. Не то нужно, чтобъ однимъ ученымъ больше стало, а чтобы въ самой гущѣ-то народной побольше людей съ головами было… Такъ, а?.. какъ же?
Семеновъ задумался. – ну, хорошо, – сказалъ онъ. Ну, поппробуемъ мы… Ну, а если начнемъ, а потомъ и бросимъ?.. Помнишь, какъ Андрей съ мальчишкой изъ лавки началъ тоже вотъ такъ, а черезъ мѣсяцъ и съѣхалъ съ квартиры?
Вотъ и мы…
– Я?.. ну, братъ, это дудки… Я не Андрей. Разъ я рѣшилъ что… – Прохоровъ взъерошилъ въ волненiи волосы.
– Ты!.. черноземная сила!.. Читатель!..
Сеня поднялъ голову.
– Что, баринъ?..
– Опять!.. Какой я, чортъ, баринъ!.. Твоего же тѣста я, а не барскаго… Да не въ этомъ дѣло. Хочешь оставаться у насъ?.. Чего ты моргаешь?.. Будемъ тебя учить… въ училище отдадимъ…
– А я не знаю… тятя вотъ прiѣдетъ… заберетъ меня…
– Тамъ увидимъ… Будешь стараться, а?.. Есть охота?..
– Буду. Кириллъ Семенычъ сказывалъ, – я могу понимать науку…
– Ну, вотъ и понимай.
Сеня не могъ читать. Его оставляютъ у себя эти веселые студенты, „ученые“, у которыхъ такъ хорошо жить, и которые говорятъ такiя умныя слова, что и понять трудно. Ни подзатыльниковъ, ни ругани, ни большого колеса не будетъ больше, не придется бродить по улицамъ. Но вдругъ вспомнилъ онъ про Кирилла Семеныча… А онъ?.. Онъ будетъ, какъ и раньше, работать, ходить по мѣстамъ…
– Ты что это, а? – спросилъ Прохоровъ. – „О чемъ тоска, откуда скука?“
– Кирилла Семеныча жалко…
– Ну, ужъ твоего Семеныча мы взять не можемъ… нѣтъ.
Принятое такъ скорополительно рѣшенiе взволновало студентовъ. Они курили папиросу за папиросой и мѣрили комнату крупными шагами.
Казалось, они осуществляли бродившiя иногда въ головѣ честныя, хорошiя мысли, – служить народу. А сколько было этихъ свѣжихъ, искреннихъ порывовъ!.. Еще на школьной скамьѣ, въ спорахъ съ товарищами, зрѣли эти порывы. Народъ, – не пустымъ звукомъ было для нихъ это слово; въ немъ, этомъ словѣ, слилось все самое дорогое сердцу: и родина, и миллiоны обремененныхъ, и сотни лѣтъ тяжкихъ страданiй, и правда, и цѣль жизни, и надежда на великое, счастливое будущее страны, которое нужно создать.
Они чувствовали себя сильными и способными создавать это будущее.
Страстный по натурѣ, вышедшiй изъ народа, – онъ былъ сыномъ бѣднаго сельскаго псаломщика и перешелъ въ университетъ изъ семинарiи, – Прохоровъ не считался съ препятствiями: въ немъ бурлила непочатая сила „дѣвственной почвы“, какъ онъ любилъ говорить. Семеновъ, сынъ провинцiальнаго мелкаго чиновника, былъ болѣе сдержанъ. Но пыль молодости, жажда честной дѣятельности, стремленiе къ идеалу истины, добра и красоты были въ обоихъ. Суровая жизнь, съ невзгодами и борьбой, съ разочарованiями, съ измѣной убѣжденiямъ, – еще не встала передъ ними грознымъ препятствiемъ, не заставила отказаться отъ свѣтлыхъ порывовъ, рождающихся въ чистыхъ сердцахъ. Они были тѣми, про кого сказалъ поэтъ:
«Мечты насъ гордо призывали «Жить для другихъ, другимъ служить»…
Прохоровъ настоялъ, чтобы готовить Сеню на народнаго учителя, а если бы вдругъ обнаружились въ немъ большiя способности, можно было бы и отдать въ гимназiю, хотя сильно смущали лѣта: Сенѣ шелъ тринадцатый годъ. За два года, что оставалось имъ до окончанiя университетскаго курса, они разсчитывали многое сдѣлать, а тамъ… тамъ можно было бы что-нибудь предпринять, заинтересовать знакомыхъ, товарищей и поддержать Сеню, высылать ему ежемѣсячно рублей по десяти. По окончанiи курса они должны были идти въ земскiе врачи и послужить народу, на средства котораго они получили образованiе. Къ тому времени и Сеня пойметъ свое положенiе, и отъ него будетъ зависѣть, какъ повести себя. Къ чему загадывать, что можетъ быть потомъ?.. Важно было, по ихъ мнѣнiю, начать, „вложиться“, какъ говорилъ грубоватый Прохоровъ, а тамъ…
Ждали прiѣзда отца, котораго Прохоровъ рѣшилъ „взять силой“.
Поэкзаменовали Сеню и нашли жалкiе остатки знанiй, почерпнутыхъ въ Иванковской школѣ; только прочтенныя за годъ, урывками, книги оставили замѣтный слѣдъ въ общемъ развитiи. Купили тетрадки, Семеновъ принесъ съ урока учебники, Прохоровъ добылъ у знакомаго учителя настѣнную черную доску, глобусъ и даже теллурiй [Приборъ, показывающiй обращенiе земли вокругъ солнца. (прим. автора)] на время, – и занятiя начали съ жаромъ.
Горбатенькiй студентъ – математикъ, прiятель Прохорова, тоже увлекся и вызвался преподавать математику, „по всѣмъ статьямъ“, три раза въ недѣлю. Филологъ Васильевъ предлагалъ также свои услуги, но “силъ“ и такъ было достаточно. Предлагались даже средства на покрытiе издержекъ, но Прохоровъ заявилъ, что въ „критическую минуту“ будетъ предложено желающимъ сдѣлать „звонкiй вкладъ въ науку“.
Занимались вечерами, послѣ семи. Семеновх взялъ на себя русскiй языкъ, природовѣдѣнiе, Законъ Божiй и чистописанiе; Прохоровъ – географiю и исторiю, съ начатками политической экономiи, безъ чего, по его мнѣнiю, „ни чорта не получится“; горбатенькiй студентъ – математику. И надо было видѣть, какъ велось дѣло!.. Прохоровъ жилъ въ эти часы, рисовалъ широкiе горизонты, давалъ блестящiя картины. Раздвигались узкiя стѣны комнатки на 4-мъ этажѣ, событiя былой жизни проходили живыми образами. Казалось, весь мiръ оживалъ въ глазахъ Сени: эти уроки исторiи онъ никогда не забудетъ. Съ утра студенты уходили въ клиники, вечера, до 7–8 ч. проводили на урокахъ, а Сеня весь день занимался.
Черезъ недѣлю, послѣ начала занятiй, прiѣхалъ Николай изъ деревни.
Какъ оказалось, письмо Кирилла Семеныча гдѣ-то пропало.
Какъ и ожидали, отецъ съ первыхъ же словъ заявилъ, что „намъ это, стало быть, не подходитъ“. Сеня стоялъ въ уголкѣ и съ трепетомъ ждалъ, чѣмъ кончится дѣло. Тысячи доводовъ приводилъ Прохоровъ, переходилъ въ пылу спора всѣ границы, дѣлалъ экскурсiи въ область исторiи, говорилъ о Ломоносовѣ, о Кольцовѣ, о великомъ значенiи „сознательного труда“; но Николай всѣ его доводы разбивалъ однимъ словомъ:
– Не по насъ это…
Онъ благодарилъ, что „прiютили мальчишку“, но стоялъ на своемъ.
– Сбирайся!.. въ деревню возьму, ежли у Иванъ Миколаича не опредѣлю, у золотаря… – сказалъ онъ Сенѣ. – Благодаримъ покорно на угощенiи… Прощенья, баринъ, просимъ… Вы нашего состоянiя не понимаете… Какъ вы изволите быть господа хорошiе… а мы мужики…
– Тьфу! – плюнулъ Прохоровъ. – Дерево, и больше ничего!.. Баринъ да баринъ… Во-первыхъ, я не баринъ!.. „Ваше положенiе“ да „ваше положенiе“… Какое наше положенiе?.. Зимой вотъ здѣсь, а лѣтомъ… вотъ этими бѣлыми руками землю пахалъ да косилъ… Да, пожалуй, не хуже тебя…
Николай удивленно поглядѣлъ на студента.
– Тысь, какъ землю?..
Тутъ Прохоровъ не далъ Николаю одуматься. Снова посыпались доводы.
– Мой отецъ и сейчасъ пашетъ землю… Я самъ пробивалъ себѣ дорогу… Что же, я хуже рабочаго, а? хуже васъ?..
Николай смутился. На него строго глядѣлъ студентъ и требовалъ отвѣта. И Николаю показалось, что онъ обидѣлъ этого „горячаго барина“.
– Придетъ время, – горячился Прохоровъ, – вырастетъ твой Сенька такимъ же дер… – онъ хотѣлъ сказать – „деревомъ“ – какъ ты, будетъ за станкомъ торчать да спину гнуть, ничего не понимая… онъ тебѣ тогда припомнитъ нашъ разговоръ… Ты его-то спросилъ, хочетъ онъ или нѣтъ?..
Николай взглянулъ на Сеню, уже натянувшаго пальтишко. Тотъ пугливо смотрѣлъ на него заплаканными глазами.
– Такъ рѣшай же его судьбу!.. Волоки его въ мастерскую. Волоки!..
Отецъ Сени задумался. Въ его утомленной отъ долгихъ разговоровъ головѣ происходила медленная, тяжелая работа.
– Денегъ у меня нѣтъ… бѣдны мы… – вдругъ сказалъ онъ.
– Тьфу ты, господи!.. да вѣдь ничего намъ не надо!
– То-ись, какъ, даромъ?.. А харчи тамъ?..
– Ничего не надо… Поучимъ его годъ, а тамъ увидимъ…
– Такъ вотъ онъ, студентъ-то кто, – какъ бы про себя сказалъ Николай и замолчалъ.
– А что?
– Да… болтали все… бунтуютъ они и все такое… А выходитъ-то… за насъ вы… понимаете все, какъ есь… Ежели ваша милость будетъ… что жъ… пущай его остается… И по Писанiю будете учить?…
– Ну, конечно…
– А ты, Сенька, Бога не забывай!.. Въ постъ скоромнаго не лопай!.. Слушайся!.. Вы ужъ его, еже-ли что… посѣките, али какъ.
– Да ужъ ладно…
– Такъ легонько, ежли забалуетъ… На вотъ… купи себѣ калачика, – сказалъ онъ Сенѣ, давая гривенникъ. – Завтра ужъ побываю… Прощенья просимъ, господа хорошiе… – Онъ простился со студентами за руку, пошелъ къ двери и вернулся.
– Бѣлаго-то хлѣба ему не надо… баловство. Такъ, ежели остаточки… Чай-то въ прикуску… А на сапоги ему я вышлю къ празднику… Счастливо оставаться!
