Текст книги "В новую жизнь"
Автор книги: Иван Шмелев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)
Иван Сергеевич Шмелев
ВЪ НОВУЮ ЖИЗНЬ
ПОВѢСТЬ
МОСКВА, ТИПОГРАФIЯ К. Л. МЕНЬШОВА.
Арбатъ, Никольскiй пер., домъ № 31.
1908 г.
КНИГОИЗДАТЕЛЬСТВО Д. И. ТИХОМИРОВА:
Москва, Б. Молчановка, д. № 24.
Отдѣленiя склада: Въ С.-Петербургѣ, въ книжномъ складѣ Бр. Башмаковыхъ, Итальянская, 31. Въ Казани, въ книжномъ магазинѣ Бр. Башмаковыхъ. Въ Томскѣ, въ книжномъ магазинѣ П. И. Макушина. Въ Иркутскѣ, въ книжномъ магазинѣ П. И.
Макушина и Посохина. Въ Кiевѣ, въ книжномъ магазинѣ И. А. Розова. Въ Одесѣ, въ книжномъ магазинѣ И. А. Розова. Въ Вильнѣ, въ книжномъ магазинѣ А. Г. Сыркина. Въ Воронежѣ, въ книжномъ магазинѣ М. И. Агафонова. Въ Екатеринославѣ, въ книжномъ магазинѣ I. В. Шаферманъ. Изданiя Д. И. Тихомирова продаются и во всѣхъ другихъ болѣе или менѣе извѣстныхъ книжныхъ магазинахъ.
________
Глава I. Деревенское горе
„Хворовка“ стояла въ низинѣ. Съ околицъ подступали къ ней два пруда, обросшихъ корявыми ветлами, позади избъ шли огороды, а за ними высилась песчаная осыпь съ цѣлымъ лѣсомъ могучаго лопуха, дикой конопли и крапивы.
Ранней весной любилъ сюда забираться старый Савелiй, свѣшивалъ съ обрыва ноги и глядѣлъ на тянувшуюся за „Хворовкой“ болотину, на черныя поля, по которымъ шныряли грачи. Онъ слушалъ весеннiе звуки, знакомые съ дѣтства. Откосъ былъ для него особеннымъ мѣстомъ: здѣсь онъ производилъ „наблюденiя“, слушалъ землю, слѣдилъ, какъ бѣгутъ облака, и по разнымъ примѣтамъ рѣшалъ, будетъ-ли урожай. Зиму дѣдъ проводилъ на печи и молился.
– На мокреть пошло, ребятки… о-охъ… къ дождю, ребятки! – слышался иногда его сиплый голосъ.
– А почемъ ты знаешь, дѣдъ? – спроситъ, бывало, невѣстка Степанида. – Спина штоль опять?
– А… вишь ты… Спина ежели, – къ сиверку. Въ ногу што-то стрѣляетъ… Мокреть пойдетъ.
Иногда онъ рѣшался на опасное дѣло, – сползалъ съ печи. Лежа на животѣ, осторожно отыскивалъ ногами скамейку, пробирался къ окошку и всматривался въ погоду.
Въ „Хворовкѣ“ вѣрили въ его примѣты и боли: дѣдъ даромъ слова не говорилъ. Многолѣтнее общенiе съ природой раскрыло передъ нимъ много тайнъ, дало много хорошо провѣренныхъ наблюденiй. По окраскѣ облаковъ, облитыхъ заходящимъ солнцемъ, онъ предсказывалъ погоду на завтра; по виду луны и прозрачности воздуха онъ угадывалъ недѣльную погоду; по листопаду рѣшалъ, какова будетъ осень; по времени расцвѣта березы указывалъ время посѣва. Но, – что самое важное, – онъ почти вѣрно могъ предсказать, будетъ-ли урожай.
Еще съ августа онъ начиналъ свои наблюденiя. Онъ глядѣлъ на воду, съ какой стороны вѣтеръ обдувалъ ее на Лаврентiя; въ сентябрѣ спрашивалъ, много ди желудей уродилось; въ началѣ октября ходилъ смотрѣть, какой стороной листъ на землю ложится, какъ въ ноябрѣ ледъ на рѣчкѣ стоитъ, какъ на Рождество солнце вставало.
Во всемъ величiи являлся дѣдъ Савелiй въ канунъ Крещенья. Это былъ единственный день зимой, когда онъ поднимался на гребень откоса, слушалъ землю и всматривался въ небо.
Послѣднiе два года дѣдъ обманулся: все за урожай говорило, а вышло какъ разъ обратно, – неурожай былъ полный. Скотина осталась у немногихъ, народъ на заработки разошелся, земство кормило ребятъ въ школахъ, выдало по пуду муки на душу. Урожая ждали съ нетерпѣнiемъ.
Дѣдъ Савелiй ожидалъ кануна Крещенья: онъ вѣрилъ въ себя.
Недѣли за двѣ до Рождества, когда въ избѣ Савелiя собирались ложиться спать, и бабка Василиса, давъ подзатыльникъ просившему поѣсть Сенькѣ, привернула лампочку, заявился изъ Москвы Николай. Появленiе его было такъ неожиданно, что бабка чуть не уронила лампочку, а Степанида остановилась среди избы и растерянно смотрѣла на мужа.
Сенька притихъ, и только дѣдъ завозился на печкѣ и тревожно спросилъ:
– Эй, бабка… кто тамъ?
Появленiе Николая было загадочно: стояло самое горячее время, и въ Москвѣ можно было заработать извозомъ хорошiя деньги.
– Ну, здравствуйте, коли живы, – сказалъ Николай, хлопнулъ о столъ рукавицей и сѣлъ. – Что стала-то? – крикнулъ онъ на жену. – Прибавь огня!..
И когда желтый мигающiй свѣтъ озарилъ пустую избу, кусокъ хлѣба, прикрытый рядномъ, и сухое лицо дѣда, выглядывавшее съ печи, Николай зажмурилъ глаза и опустилъ голову. Опять передъ нимъ встала давно надоѣвшая, унылая картина.
Въ городѣ, среди громадныхъ домовъ, электрическаго свѣта и блестящихъ магазиновъ, въ сутолокѣ и гамѣ бѣдность терялась. Здѣсь же она кричала изъ угловъ, глядѣла съ голыхъ стѣнъ, изъ устремленныхъ на него глазъ, безмолвно спрашивавшихъ его о немъ.
– Живете… – вздохнулъ Николай, посматривая на свои валенки. – Мокро на дворѣ…
Сеня смотрѣлъ на отца изъ угла и недоумѣвалъ, почему не идутъ убрать лошадь.
– А вѣдь я совсѣмъ… – рѣзко сказалъ Николай и вздохнулъ.
Всю дорогу думалъ онъ, какъ скажетъ своимъ, что совсѣмъ прiѣхалъ домой: ему было жаль и ихъ, и себя, и дѣда, и всю свою тяжелую жизнь.
Степанида вздрогнула и въ страхѣ посмотрѣла на мужа; бабка сморщила спаленное солнцемъ лицо и еще больше согнулась. Николай разсказалъ, какъ у него, „ни вѣсть съ чего“, пала лошадь, сани онъ продалъ, мѣста не могъ найти.
– Да што говорить… бѣда!.. Да будя ревѣть-то! – крикнулъ онъ на жену и бабку. – Безъ васъ тошно!..
Дѣдъ слышалъ все. Боли дониамли его. Огонь потушили. Жалобной ноткой пищала въ темнотѣ люлька.
– Дѣдъ, а дѣдъ! Дѣ-ѣдъ!..
еня… чаво тебѣ?..
а что у тяти лошадь-то околѣла?
Савелiй не отвѣчалъ.
– Дѣдъ Савелiй!.. Сѣрый околѣлъ-то?
– Ась? знамо, „Сѣрый“… охъ, Господи…
– Какъ же пахать-то, дѣдъ?.. не будемъ пахать то?..
– Ну, ну… чево ты… ну, ты чаво? можетъ, и купимъ еще, Господь дастъ… Спи-ка, внучекъ, спи…
Сеня припалъ къ дѣду и плакалъ. Годовалая Танька закричала въ люлькѣ и закатилась отъ кашля.
На другой день, вечеромъ, къ Сидоровымъ зашли кой-кто изъ сосѣдей посочувствовать и поговорить о своихъ нуждахъ. Зашла и бабка Матрена, товарка бабки Василисы, пожалиться на судьбу: сына ея искалѣчило на желѣзной дорогѣ, и онъ жилъ у нея на рукахъ вдовый, съ двумя ребятишками. Пришелъ кумъ Семенъ, взъерошенный мужичокъ, круглый годъ переходившiй съ фабрики на фабрику: его нигдѣ не держали за пьянство. Въ избѣ было шумно и безпокойно.
Дѣдъ завозился и застоналъ.
– Чаво ты, дѣдушка? аль подкатило? – крикнулъ Семенъ. – Поди, помретъ скоро…
– Нынче опять, чай, на гору полѣзетъ. Два раза не по его выходило.
Лю-утый онъ у васъ старичекъ.
Разговоръ перешелъ на фабричное житье. Въ „Хворовкѣ“ земля отходила уже на второй планъ. Половина деревни работала на фабрикѣ, жила въ городѣ, но у каждаго глубоко въ сердцѣ копошилось сознанiе, что земля – послѣднее прибѣжище: все-таки есть уголъ, гдѣ хоть умереть можно спокойно. Эта связь съ землей была закрѣплена вѣками труда.
Сеня съ палатей слышалъ разговоръ о фабрикахъ и машинахъ, и фабрики эти казались ему могущественными существами, которыя даютъ деньги, „выручаютъ“, да вдругъ и искалѣчатъ человѣка. Слушая о землѣ, онъ вспоминалъ веселое поле, спѣлую рожь и молодой березнякъ за рѣчкой, гдѣ растутъ крупные лиловые колокольчики.
Когда до слуха дѣда долетало слово „земля“, сердце начинало прiятно дрожать, просыпалась въ немъ угасшая сила. Земля! Восемьдесятъ лѣтъ прожилъ онъ съ ней, видѣлъ въ ней что-то живое. Она дышала, пила влагу, засыпала, жила. Съ грустью глядѣлъ онъ, какъ земля отходила отъ рукъ: фабрика и городъ тянули къ себѣ. Жизнь „Хворовки“ начинала мѣняться, особенно въ послѣднiе неурожайные годы.
Поздно разошлись сосѣди. На дворѣ шелъ дождь, снѣгъ сходилъ съ полей.
Глава II. На откосѣ
Канунъ Крещенья выдался ясный. Въ деревнѣ было тихо, даже ребятишки сидѣли по избамъ и ждали святой воды. Сеня валялся на полатяхъ и грызъ сырую картошку. Въ четвертомъ часу въ Ивановкѣ ударили къ вечернѣ.
– Ударили, дѣдъ! – крикнулъ Сеня.
Вотъ уже третiй разъ пойдетъ онъ на откосъ смотрѣть въ небо и слушать землю. Дѣдъ Савелiй одѣлся и взялъ суковатую палку.
– Ну, Сеня, пойдемъ.
На улицѣ было пусто. Жучка кинулась было за ними, но старикъ велѣлъ заперть ее въ сѣнцахъ. Пошли огородами. Подъ откосомъ торчали сухiя палки бурьяна.
Долго поднимались на гребень. Въ Ивановкѣ пономарь уже кончилъ звонить. Дѣдъ помолился на церковь.
Тишина стояла надъ полями. Облѣзлая бѣлая церковка сельца Ивановка сиротливо торчала на бѣлой равнинѣ. Верстахъ въ двухъ, въ сторонѣ, высилась труба суконной фабрики.
– Вотъ она, земля-матушка, – вздохнулъ дѣдъ. – Спитъ она. А придетъ весна, ручейки заиграютъ, и проснется, и вздохнетъ…
– Во-онъ, дѣдушка, трубу-то какую вывели!.. Вотъ такъ труба-а!..
– Кто ее вывелъ, тотъ и деньги за нее возьметъ. Глянь-ка къ лѣсу-то…
Тучки-то нѣтъ, ась?
Сеня посмотрѣлъ въ сторону дальняго лѣса.
– Нѣтъ, дѣдушка, чисто. Кругомъ чисто.
На колокольнѣ опять ударили. Плавно катился звонъ въ широтѣ бѣлыхъ полей.
Дѣдъ опустился на снѣгъ, разрылъ до земли и сталъ слушать. Сеня также припалъ къ землѣ.
– Плохо, что-то, дѣдъ… А вотъ… чу-уточку… Въ ухѣ-то ровно скворчитъ кто… А ты слышишь?
– Плохо – не слыхать ничего… Промерзла плохо… Да и снѣжку мало… Онъ-то и расходится, и не слыхать его, – звону-то…
Они поднялись. Сеня вопросительно смотрѣлъ на дѣда.
– Какъ же теперь, дѣдушка?.. звону-то не слыхать?..
Лицо дѣда Савелiя было скорбно.
– Сень, глянь-ка на небо-то… по-надъ лѣсомъ то… не видать, ась?
– Облачко, дѣдъ, плыветъ… Ма-ахонькое облачко… А вонъ и еще… А вонъ и надъ Иванковымъ облачко… И еще, дѣдушка, облачко плыветъ…
Сталъ смотрѣть и Савелiй.
– Погоди… Нѣтъ ничего.
– Да не видишь ты… Вонъ надъ овражкомъ-то, гдѣ коровы закопаны… Ишь, ихъ сколько повалило!..
– Вижу теперь… вижу… много… охъ, много… си-ила…
– Да что ты трясешься какъ, а? дѣдушка!..
– Холодно, Сеня… Ну, глянь-ка еще…
– Плывутъ… ужъ надъ дворами плывутъ… Густыя какiя, кучками все…
– Кучками?
– Чисто вата… кучковыя…
Дѣдъ сталъ молиться на цероквь.
Они стали спускаться съ откоса, а изъ-за лѣса плыли облака, рыхлыя, бѣлыя, сбивались въ кучи, громоздились въ волшебныя постройки. Они наползали на солнце. Стая галокъ черной, изгибающейся полосой съ крикомъ тянулась надъ болотомъ. Изъ церкви расходился народъ. Дѣдъ Савелiй не говорилъ ни слова. Сеня тоже молчалъ. По примѣтамъ дѣда онъ зналъ, что и въ этомъ год урожая не будетъ, и его маленькое сердце болѣло. Въ немъ зарождалась любовь къ землѣ, и ему было обидно и за эту безплодную землю, и за облака, и за дѣда.
Дома дѣдъ залѣзъ на печь и только тамъ, въ темномъ углу, сталъ молиться. Сеня смотрѣлъ на него и думалъ, – о чемъ такъ горячо молится дѣдъ и отчего плачетъ.
– Не плачь, дѣдушка… Вотъ лѣто придетъ, мы съ тобой сѣно будемъ ворошить…
Бабка Василиса принесла крещенской воды, покропила избу, сѣнцы, коровенку и дала попить дѣду; потомъ велѣла Степанидѣ вынуть изъ люльки Танюшку.
– Держи ей голову-то… Что-то она синяя какая… Ну, Господи, исцѣли… Авось полегчаетъ…
Танюшка хрипѣла и корчилась въ сильныхъ рукахъ Степаниды.
Багровыя полосы ярко обозначились на спинкѣ.
– Ну, помретъ она? – заплакала Степанида.
– Сбѣсилась ты… съ крещенской-то водицы… А и помретъ… ангельская душенька… Что ей мытариться-то!..
Танька горѣла. Въ избѣ было слышно, какъ въ дѣтской грудкѣ переливались хрипы.
Николай проснулся, выпилъ воды и велѣлъ ставить самоваръ.
Къ ночи дѣвочка померла.
Бабка Василиса положила посинѣвшее тѣльце на лавку, подъ образа, поставила въ головахъ крещенскую свѣчечку и накрыла кисейкой маленькую покойницу. Сеня сидѣлъ на лавочкѣ рядомъ и плакалъ.
Степанида, какъ закаменѣлая, сидѣла въ темномъ углу, а дѣдъ молился на печкѣ.
Крещенскiя звѣзды ярко горѣли въ небѣ. Крѣпчалъ морозъ на дворѣ, потрескивали старыя избы.
Глава III. Неожиданность
Когда Николай жилъ зимой въ городѣ, въ семьi бывали веселые дни.
Приходило письмо изъ Москвы, и Сеню заставляли читать новости и распоряженiя по хозяйству. Весной прiѣзжалъ отецъ, „Сѣраго“, встречали, какъ кормильца, радовались на подарки. Потомъ „Сѣрый“ увозилъ соху въ поле, и Сеня съ отцомъ отправлялись пахать. Сеня зналъ, что за мосткомъ черезъ канаву тянется ихъ полоска, и съ гордостью брался за соху, весело посвистывая на пактоватаго „Сѣраго“. Потомъ сѣяли овесъ, сажали картошку, потомъ косили и возили сѣно… И все, что было у нихъ, давали земля, „Сѣрый“ и отецъ. А теперь…
Теперь „Сѣраго“ нѣтъ, и нельзя его замѣнить; отецъ ходитъ на фабрику, сердитый, усталый. Придетъ весна, а онъ также будетъ ходить на фабрику, и останется пустая полоска. Жизнь мѣнялась. Дѣдъ вздыхалъ на печи, мать часто плакала.
– Мамъ, а, мамъ?… Когда лошадь-то покупать будемъ, а?..
– Уйди ты!..
Сеня отправлялся къ дѣду.
– Дѣдъ Савелiй!.. А лошадь-то будемъ покупать, а?..
Корову скоро продали, такъ какъ нечѣмъ было кормить. Утромъ въ воскресенье Николай вывелъ со двора шершавую „Желтушку“, Степанида поплакала, и корову повели на базаръ. Вечеромъ Николай принесъ восемь рублей и сказалъ:
– Можетъ, къ веснѣ и лошадь обглядимъ. На фабрикѣ впередъ попрошу.
– Дѣдъ, лошадь къ веснѣ купимъ! – обрадовался Сеня.
– Что Богъ дастъ, – вздохнулъ дѣдъ.
Побывалъ Сеня и на фабрикѣ. Когда онъ вошелъ въ громадный корпусъ, гдѣ съ трескомъ вертѣлись челноки, и щелкали ленты приводовъ, гдѣ было душно, шумно и страшно, у него закружилась голова.
И долго еще шумѣло въ ушахъ, когда онъ шелъ по снѣжному полю къ деревнѣ… Нѣтъ! онъ будетъ дышать полной грудью на вольной волѣ полей… Онъ будетъ косить на зарѣ росистую траву, пахать, сѣять и молотить. Онъ будетъ слушать веселыя пѣсни жаворонка, а не свистъ станковъ, онъ будетъ работать для себя и семьи на своей землѣ. Онъ думалъ… Надежды сбывались. Послѣ Пасхи всей семьей пойдутъ покупать лошадь, а тамъ и урожай будетъ. Можетъ быть, дѣдъ и ошибся. А тамъ и корову купятъ, и опять все пойдетъ, какъ и раньше.
Но тутъ случилось событiе необычайное, перевернувшее жизнь всей округи.
Въ концѣ февраля въ Иваново прiѣхали люди, въ высокихъ сапогахъ и съ свѣтлыми пуговицами, привезли съ собой невиданные инструменты, – трубы какiя-то, цѣпи и пестрыя палки, – и стали ходить по полямъ. Это были желѣзнодорожные инженеры.
Они ставили вѣхи, измѣряти высоты, чертили планы.
Въ первый же день прiѣзда странныхъ людей пронесся слухъ, что будетъ надѣлъ земли, и дѣдъ Савелiй точно ожилъ и сказалъ внуку:
– Вотъ и дождались, Сеня… Нарѣжутъ на тебя землицы, и будешь ты заправскiй хрестьянинъ. И не ходи ты на хвабрику…
– Нѣтъ, дѣдъ, не пойду.
– И не ходи. Теперь у тебя земля… Самъ себѣ голова. Ежели есть земля, никто тебя не зашибетъ, – самъ себя прокормишь…
Черезъ день „хворовскiе“ узнали, что скоро по ихъ землѣ желѣзную дорогу поведутъ, часть земли отойдетъ подъ дорогу, и за нее будетъ выдано вознагражденiе.
Эта вѣсть молнiей облетѣла округу, и въ воскресенье въ Иванково собралась толпа и потребовала инженеровъ для переговоровъ. Вышелъ молодцеватый инженеръ въ золотомъ пэнсне и форменной фуражкѣ.
Семенъ, какъ ораторъ, отъ имени всѣхъ заявилъ, что „мы никакъ не согласны“.
– Намъ твоихъ денегъ не надоть. Жили безъ дороги и будемъ жить: некуда намъ ѣздить… Ты намъ земли прирѣжь, а не то чтобы „чугунку“…
– Да глупая, голова! – смѣялся инженеръ, – Для другихъ дорога нужна.
Фабрики у васъ есть, новыя будутъ… товары будутъ возить… Вы на дорогѣ служить будете…
Изъ разговоровъ толку, конечно, не вышло: инженеры продолжали свою работу.
Узналъ о дорогѣ и дѣдъ, узналъ, что землю будутъ отрѣзать, и грустно покачалъ головой.
– Землю-то берутъ у насъ, дѣдъ, – сказалъ Сеня. – Какъ же теперь?..
Савелiй только вздохнулъ.
Въ апрелѣ хворовцы уже отъ старшины узнали, что оцѣнка земли произведена, цѣна хорошая, и работы начнутся лѣтомъ. Отъ „Хворовки“ отходило десятинъ сорокъ. Когда же Семенъ сообщилъ дѣду, что дорога и откосъ пеперѣжетъ, старикъ былъ убитъ: у него отнимали послѣднее.
Тамъ, на откосѣ, онъ провелъ много жгучихъ часовъ; тамъ онъ весенними утрами сидѣлъ и любовался необъятною далью, глядѣлъ на выплакавшее изъ-за края земли родимое солнце, слушалъ весеннiя пѣсни, еще ребенкомъ игралъ и рылъ ямы. Теперь пора уходить отсюда, слиться съ землей, которую онъ всю жизнь носилъ въ сердцѣ.
Глава IV. Послѣднiй поклонъ
Какъ то въ апрелѣ, когда сошелъ снѣгъ, и жаворонки звенѣли и кувыркались въ небѣ, старикъ позвалъ внука:
– Пойдемъ, Сеня, на холмикъ!
Они пошли. Пахло навозомъ и прѣлой землей.
– Вчера тят-то сказывалъ, – лошадь то не будемъ покупать…
Савелiй молчалъ.
– Мамка-то на фабрику чтобъ пошла, велѣлъ… Дѣдъ!..
– Ась! чаво тебѣ?..
– А я не хочу на фабрику… гудетъ тамъ…
– Воля Божья, Сеня… Жили отъ земли, а теперь и на… на фабрику…
Подъ осыпью уныло торчали сухiе стебли бурьяна, рылись куры, и заботливые пѣтухи перепрыгивали по мусорнымъ кучамъ. Тутъ же шныряли собаки и ребятишки рыли подземные ходы.
Вотъ и вершина. Свѣжая струя воздуха хлынула имъ въ лицо. Даль глядѣла на нихъ. Вѣтерокъ обдувалъ, игралъ въ жиденькой бородкѣ Савелiя, въ свѣтлыхъ волосахъ Сени.
Дѣдъ смотрѣлъ въ даль, весь ушелъ въ созерцанiе чего-то, одного ему понятнаго. День былъ теплый, солнечный. Отъ земли шелъ тяжкiй запахъ прѣли и сочной земли. На болотинѣ еще лежали исполинскими простынями бѣлые клочья умиравшей зимы. На прудахъ у деревни ледъ опускался на дно. Въ небѣ уже чуялся дрожащiй звонъ ранняго жаворонка.
Черная земля жадно вбирала въ себя жаркiе лучи солнца. Тамъ, гдѣ должна была разстилаться изумрудная озимь, едва выступали зеленоватые островки: всходы сопрѣли. Малоснѣжная зима и дождливая осень сдѣлали свое дѣло. Теперь грачи выбирали прелыя зерна, разбивая носами рыхлые комья земли.
– Дѣдушка, что ты молчишь все? Скоро лѣто будетъ, по ягоды пойдемъ…
– Ахъ, Сеня, Сеня…
Протяжный гудокъ съ суконной фабрики заставилъ дѣда вздрогнуть.
– Чего ты, дѣдушка?.. фабрик а это… къ обѣду. А скоро тутъ машина побѣжитъ и свистѣть будетъ… А господа въ шляпахъ изъ окошечковъ будутъ на нашу „Хворовку“ глядѣть. Вотъ здорово-то будетъ, дѣдушка, а?..
– Глупенькiй ты… Тебѣ господа-то въ шляпахъ что? проѣдутъ себѣ и нѣтъ ихъ.
Сеня посмотрѣлъ на дѣда и задумался.
– Да… машина… – глухо сказалъ Савелiй. – Хлѣбушекъ сѣяли, а теперь машина побѣжитъ…
– Я, дѣдушка, въ Москву уѣду на машинѣ. Тятя вчера сказывалъ, что меня въ ученье отдастъ, въ Москву.
Савелiй молчалъ и смотрѣлъ на чернѣвшiя поля.
– Дѣдъ? а, дѣдъ?
– Ась? чаво тебѣ?..
– Холмикъ-то нашъ сроютъ? машину поведутъ…
– Да, Сеня… и откосикъ нашъ сроютъ… вотъ холмикъ нашъ… все…
Слезы текли изъ его слабыхъ водянистыхъ глазъ.
Тяжелая грусть захватила и Сеню.
– Дѣ-душ-ка… ты не плачь… Я тебѣ… калачъ изъ Москвы привезу…
Дѣдушка!..
– Ась? чаво тебѣ?
– Калачъ тебѣ привезу…
– Ну, пойдемъ, Сеня… холодно…
Они поднялись.
Дѣдъ долго смотрѣлъ въ даль, потомъ, опираясь на палку, опустился и сдѣлалъ земной поклонъ.
– Дѣдушка, это ты съ нашимъ холмикомъ прощаешься?
– Да, Сеня… съ холмикомъ… съ землицей нашей, съ кормилицей нашей…
– И я прощусь, дѣдушка.
И Сеня сдѣлалъ земной поклонъ. Онъ также прощался съ землей, которую еще не зналъ хорошо, но которую уже любилъ, въ которой начиналъ чувствовать мать, кормившую его.
Дѣдъ Савелiй послѣднiй разъ сталъ смотрѣть на знакомую даль. Сюда онъ не придетъ больше. Притупившiйся взглядъ старался охватить все: черныя избы „Хворовки“, пруды у околицъ, полузакрытые ветлами и бѣлой пушистой вербой, бѣдную колоколенку сельца Иванкова, кладбище поодаль, поля, родныя, дорогiя сердцу поля. А тамъ – лѣсъ темной каймой заслонилъ горизонтъ, болотина, тучи крикливыхъ грачей, небо ясное, глубокое, съ пѣсней, шныряющаго гдѣ-то въ глубинѣ, жаворонка.
Дѣдъ протянулъ руки впередъ, къ этой знакомой картинѣ; хотѣлъ охватить, укрыть всю красоту, всю необъятную вольную волю полей, защитить отъ чего-то новаго, страшнаго, что надвигается несокрушимой силой. А сзади опять загудѣла фабрика, и опять вздрогнулъ испуганный дѣдъ.
– Фабрика это, дѣдушка!..
– Да… да… пойдемъ… холодно…
И они стали спускаться къ деревнѣ.
Это было послѣднее восхожденiе на родной холмикъ. Въ концѣ iюня, когда въ „Хворовку“ прибыли на своихъ крѣпкихъ лошадяхъ землекопы-волынцы, дѣдъ Савелiй умеръ: онъ не пережилъ своего холмика.
Съ тоской глядѣлъ Сеня, какъ срывали дѣдовъ откосъ, какъ строили насыпь, рыли канавы. Осенью отецъ повезъ его въ Москву, къ знакомому слесарю. Послѣднiй разъ, съ замиранiемъ сердца, оглянулся Сеня на родную деревню, истово перекрестился на колоколенку сельца Иванкова. Можетъ быть, онъ не вернется сюда никогда; можетъ быть, не поведетъ больше соху по родимой полоскѣ, не выйдетъ съ косой на луга.
Кто знаетъ?
Глава V. Въ новый мiръ
Верстъ пятьдесятъ шли до уѣзднаго городка. Прошли городокъ ночью.
Попадались фонарики на столбахъ, ночные сторожа посвистывали на перекресткахъ, подъ ногами лежали камни. Отецъ торопился, боясь опоздать на машину. Пили чай въ большой комнатѣ, ѣли баранки. Мимо проходили запасные люди съ мѣдными ярлыками. Потомъ гукнуло что-то, загромыхало и зашипѣло. Ударили въ колоколъ, всѣ заспѣшили, забѣгали.
Сеня съ отцомъ попали въ вагонъ „лучше избы“ и забрались спать на верхнюю лавочку. Трясло и постукивало, и Сеня не могъ заснуть. Была темная ночь, и ничего не было видно. И казалась Сенѣ машина громаднымъ желѣзнымъ конемъ на колесахъ, страшной силой, которая можетъ умчать все и всѣхъ. И рядомъ съ этой „машиной“ онъ ставилъ „Сѣраго“, – какъ онъ лѣниво тащилъ тлѣгу, помахивая тощимъ хвостомъ. Съ грохотомъ и свистомъ мелькалъ встрѣчный поѣздъ, и Сеня думалъ: “это къ намъ, въ „Хворовку“.
Утромъ поѣздъ выбросилъ на каменную площадку вокзала сотни людей, и Сеня, наконецъ, увидалъ “машину“: невысокiй паровозъ сопѣлъ, точно хотѣлъ отдышаться, и грязный человѣкъ съ тряпкой ходилъ вокругъ, протирая части. И сенѣ было жаль уходить отъ этой доброй „машины“, домчавшей такую массу людей, и такой смирной теперь.
Круглые камни увидалъ Сеня подъ ногами, и вездѣ пугливый взглядъ его встрѣчалъ камни. Уходя въ небо, хмуро глядѣли большiе дома сотнями оконъ; гремѣли вагоны конки, неслись экипажи, шумѣли ряды извозчиковъ.
– Иди, иди… привыкнешь, – сказалъ отецъ. – Вотъ тебѣ и Москва.
Сеня смотрѣлъ подъ ноги, отыскивая землю, – но земли не было. Ни травы, ни дали, ни свободы полей: желѣзо и камни.
– Голубокъ, тятя!.. и тутъ голубокъ! – крикнулъ Сеня. Ходившiй по камнямъ голубокъ обрадовалъ его, напомнилъ родную сторонку.
Долго шли по улицамъ и переулкамъ и, наконецъ, вышли на большую площадь съ высокой башней. Какъ разъ ударили часы на башнѣ и напомнили колоколъ сельца Иванкова.
– Нитокъ-то што намотано… Зачѣмъ нитки-то, а? – спрашивалъх Сеня, указывая на телеграфныя проволоки, густой сѣткой тянувшiяся надъ головами.
– Телеграфъ это… извѣстiя по нимъ даютъ на тыщи верстъ… Тутъ все машина… И самъ ты по машинной части пойдешь. Старайся, и въ люди выйдешь. Ну, вотъ и пришли.
Они вошли подъ сводчатыя ворота высокаго каменнаго дома.
Спертымъ, гнилымъ запахомъ пахнуло имъ навстрѣчу; склизкая грязь липла къ ногамъ. Полутемный дворикъ былъ охваченъ съ четырехъ сторонъ облѣзлыми каменными гигантами, по которымъ, отъ земли и до чердаковъ, извивались тонкiя желѣзныя лѣстницы съ площадками, съ развѣшеннымъ на перилахъ тряпьемъ и грязными тюфяками. Надъ лѣсенкой въ подвальный этажъ, въ углу двора, висѣла вывѣска съ изображегiями самовара, кастрюль и подноса, – съ надписью: „мѣдная и самоварная мастерская Ивана Максимова. Принимаетъ заказы и въ починку“.
Они спустились по каменной, разбитой лѣсенкѣ въ подвальный этажъ, точно на дно колодца.
– Жить тутъ будешь… у Ивана Максимыча. Землякъ нашъ, Иванковскiй… Шапку-то сыми да поклонись, – торопливо говорилъ Николай, отворяя ободранную дверь.
Лязгъ, грохотъ и стукъ ударили въ уши. Тяжкiй запахъ азотной кислоты и гари защипалъ глаза, защекоталъ въ горлѣ. Подъ окнами стояло человѣкъ шесть рабочихъ, черныхъ и грязныхъ, стучали молоточками, точили и скребли по металлу, производя невыразимый скрежетъ и дрязгъ.
У горна стоялъ мальчикъ, покрытый копотью, и ногой приводилъ въ двивженiе большiе раздувательные мѣхи; огонь вспыхивалъ синими языками, и сотни искръ сыпались на кирпичный полъ, оставляя тяжелый запахъ каменнаго угля.
Никто не слыхалъ, какъ вошелъ Николай съ Сеней.
Этотъ ужасный стукъ! Онъ забирался въ мозгъ и вертѣлся тамъ, какъ сотни мухъ въ пустомъ стаканѣ.
Вышелъ изъ боковой комнаты тощй и рыжiй хозяинъ, Иванъ Максимычъ, поговорилъ съ Николаемъ, хмуро взглянулъ на Сеню и сказалъ:
– Дѣла-то нынче тово… куда мнѣ его брать?..
Николай долго просилъ и кланялся, хвалилъ сына и крестился на потолокъ.
– На васъ да на Бога, Иванъ Максимычъ, вся надежда.
Потомъ отецъ съ хозяиномъ куда-то ушли, а Сеня сидѣлъ въ углу, у лохани, оглушенный лязгомъ и визгомъ металла. Мальчикъ бросилъ раздувать горнъ и уже вертѣлъ громадное колесо, насмѣшливо поглядывая на „новичка“.
Уже къ вечеру возвратился отецъ, далъ Сенѣ пятакъ и сайку, покрестилъ, похлопалъ по спинѣ и сказалъ не совсѣмъ твердымъ голосомъ:
– Изъ милости Иванъ-то Максимычъ ужъ взялъ… Ты это самое понимай… изъ милости… Кому ты нуженъ? Чувствуй и потрафляй…
Прибьетъ ежли, – смолчи. Такъ ужъ вы, Иванъ Максимычъ, обучите ужъ… замѣсто отца, стало быть… Ну, прощай!
Онъ еще разъ потрепалъ Сеню по спинѣ, хотѣлъ что-то сказать еще, постоялъ, подумалъ и ушелъ совсѣмъ. Хозяинъ велѣлъ Сенѣ снять сапоги и далъ опорки, отобралъ зипунъ и шапку и выдалъ пальтишко, фартукъ и старый, безъ козырька, картузъ.
– Приглядывайся пока что… Вотъ тащи съ Васькой лохань.
Вертѣвшiй колесо мальчикъ взялъ изъ угла палку и показалъ, какъ надо дѣйствовать. Въ заднемъ углу двора они вылили помои въ яму, и мальчикъ сказалъ:
– Здоровый ты… Какъ тебя звать?.. Сенька?…. А меня Васька. А хозяина „Рыжимъ“ зовутъ, только ты не фискаль… Объ стѣнку умѣешь играть? Ужли не умѣешь?!.. Плевое дѣло. Тебѣ отецъ денегъ далъ?
– Да, пятачокъ…
– Ну, вотъ въ воскресенье сыграемъ. Я тебѣ и въ три листика покажу. Ты деревенскiй?
– Да. У насъ земля есть въ „Хворовкѣ“…
– А я изъ шпитательнаго… Отецъ тебя бьетъ?..
– А за что?..
– Ну, вотъ… такъ… мало ли…
– Нѣтъ. Такъ потаскаетъ разокъ, а то ничего…
– Ужли не билъ? ишь ты… А Рыжiй нашъ злющiй… Каждый день выволочка. Сгребетъ за волосы… такой чертъ…
Сеня слушалъ Ваську и думалъ: зачѣмъ отдалъ его отецъ къ хозяину?
