Текст книги "Спаситель (СИ)"

Автор книги: Иван Прохоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 32 страниц)

Глава 6

К мужичкам прибавились новые охотники, подхватили и потащили через толстенные сдвоенные ворота, оттуда по мосту через какую-то вонючую речку вдоль рва. Завадский не помнил, чтобы тут была река и засомневался поначалу, что угадал место, но вскоре сообразил, что это Неглинная. Новые охотники вели себя даже агрессивнее мужичков. Ухали, грозились и все норовили пнуть, а выскочивший вперед безбородый парень с почти идеально круглой головой и острым, как у птицы носом обвинил Завадского в «шептании заклинательных ересей» и зарядил ему между глаз чем-то вроде осколка кирпича, отправив в нокаут с неминуемой потерей сознания.

Очнулся он уже на внушительной площади, напоминавшей заброшенный полигон. Солнце стояло в зените. Пахло горелым мясом, и сточными водами, в воздухе – гарь и дым, много пыли. Участок у реки – пустырь, по сути, за ним перед крутым золистым склоном пара грубо сколоченных часовенок из мелких бревен с куполами, увенчанными крестами. Между ними вдали скрипела тяжелыми механизмами диковинная конструкция – одна из кремлевских башен поглощала при помощи манежного привода из реки громады воды, которая в свою очередь поднималась как-то в самой башне и разбегалась оттуда по многочисленным свинцовым трубам.

На другой стороне площади на небольшом взгорье равноудаленно размещались три крохотные избушки, похожие на игрушечные домики на детских площадках. Избушки недостроенные – без крыш и верхних частей стен, так что человеку они были по пояс. У каждой стояли вооруженные бердышами широкоплечие мужики в тонких красных кафтанах по щиколотку и плоских шапках с меховой окаемкой – стрельцы, видимо. Промеж них ходил толстый какой-то боярин в разукрашенном узорами серебристом кафтане, сияющем не хуже костюма Филиппа Киркорова. В руке он сжимал копье с диковинной пикой – не то протазан, не то алебарду. А кругом – в сером и темном народ, охочий до всяких зрелищ.

Перед центральной избушкой бойкий человек с подвижным лицом, что-то важно читал с рулона бумаги. По обе стороны от него стояли двое священнослужителей – один высокий с посохом и недобрым лицом. Другой – короткий, полноватый, улыбчивый. Несколько посадских мужичков бросились к ним определять судьбу пойманных «колдунов», но тут у ближайшей избушки случилось оживление – из толпы стрельцы вывели какого-то старика с растрепанной бородой, а с ним парня. Оба еле передвигались из-за кандалов. Старичка схватил мускулистый палач в красной рубахе и легко, словно кошку, посадил в сруб, а следом забросил туда и парня, который рыдал и просил кого-то о заступничестве. Где-то истошно заголосила женщина. Палач тем временем что-то плеснул в избенку, где сидели старик с парнем, она моментально задалась пламенем. Завадский увидел, как огонь мгновенно охватил тела посаженных туда, словно соломенных кукол. Борода старика вспыхнула пухом. Горящий старик молча пошатнулся и осел, а парень еще долго метался, оглушая Москву воплями – его горящего, били батогами, не давая выпрыгнуть. И даже когда казалось, что он сгорел уже дотла и должен был помереть, Завадский все еще слышал его ужасающие стоны.

Лихие посадские мужички тем временем вернулись в ярости – от подьячего остальным пришла нехорошая новость – «кукуйцев поганых» велено было передать в Посольский приказ. Особенно их раздражало, что именно в Посольский. Почему не в Разбойный? Да и в Разбойном затянут! – заводились они. Надобно прямо тут передать палачам, «ибо деяние есть злолютейшее и очевидное». Чего тут дознаваться? Мужички боялись, что в Посольском приказе «немчуре» дадут волю – вместо дыбы и раскаленных углей с последующем четвертованием, напоят сбитнем да угостят пирогами с рыбой и грибами, а то и вина дадут рейнского – боярин Голицын охоч иноземцев потчевать, даже наиподлейших, а «выродок нарышкинский» и вовсе повадился на Кукуе пьянствовать.

Нет, неладно дело, продолжали заводиться мужички – слободу пожгли, а им вина рейнского? Сколько еще нехристи крови будут пить православной? Распалились и по соседству – часть народца от казней отошла, заинтересовалась: кто такие? Что за волшебники злые? Геденос запротестовал было, заоправдывался, но только раззадорил своим малопонятным лепетанием.

Спорили недолго, вспомнили о сгоревших избах. Потащили за деревянную часовенку. Сначала набросились на Геденоса, стали рвать и топтать. Толпа сомкнулась вокруг, закрывая его от Завадского. Он видел только взмахи рук с камнями и палками. Крики черного риэлтора становились все более нечленораздельными. Завадский видел, что и топоры взлетают, видел брызги крови, а Геденос все кричал и кричал. Один рыжий мужик поднял отрубленную ногу в кроссовке, от этой картины у Завадского потемнело в глазах, он начал падать на сторону, но руки державшие его стали каменными. Геденос еще матерился и стоявший за державшими Завадского мужичок сказал задумчиво: «сумнительно, еже немчура такие слова ведает», а Завадский подумал, что едва ли даже погибшие от самодельной гарроты Геденоса желали бы ему такого страшного второго конца.

Расправившись с черным риэлтором, опьяненная кровью толпа обернулась к Завадскому, тот стоял в оцепенении и надеялся только, что все закончится быстро.

В этот момент за рекой пронзительно и по-хозяйски засвистели на все лады, загремели какие-то помпезные гонги, и за ними послышался топот множества копыт и громкие деревянные стуки, будто кто-то опрокидывал шкафы и диваны.

За рекой показались десятки всадников, за которыми двигалась запряженная шестеркой белых лошадей золоченая карета, украшенная четырьмя львиными головами, за нею еще карета с серебряными звездами, а за ним уже восьмерка черных лошадей везла массивную золотую карету, отяжеленную рельефными композициями в виде волн, столпов огней и Георгием Победоносцем на задке. Слуги в платьях вели дюжину больших лошадей, накрытых шелковыми попонами, за ним нога в ногу шли барабанщики, беспрерывно и торжественно бившие в литавры, потом какие-то воины, вельможи в колясках. Процессию замыкала растянувшаяся от Водовзводной башни вереница повозок. От этого странного обоза двое всадников распугивая толпу скакали по мосту на Болотную площадь.

Очевидно, мчались они к месту казни, по какому-то делу, но заприметив подозрительно возбужденную толпу за часовенкой, один из всадников с брутальным лицом бородача, сошедшего с рекламного плаката барбершопа, натянул поводья, поднял коня на дыбы.

– Еже творите, холопы?! – грозно громыхнул он зычным голосом, повернув в толпу.

Синие глаза его из-под нахмуренных бровей взирали на изуродованный труп Геденоса, от которого мало осталось человеческого.

– Татей сымали, боярин! Поджигателей!

– Посады супостаты жгли!

Всадник поднял руку, на мизинце блеснул рубиновый перстень.

Мужички стреляли исподлобья недобрыми взглядами, водили желваками, но лишь самые ненасытные – толпа все же незаметно редела, растекалась. Боярин подъехал к трупу хмуро оглядел его уже вблизи, с топчущегося коня.

– Тать говоришь?! Ведаешь ли ты, собака, о чем толкуешь?! О самосудстве без государева изволения!

Подъехал второй всадник, что-то шепнул, указав на площадь. Первый сердито кивнул и вместе с товарищем стал поворачивать коней, но тут его взгляд зацепился за что-то, прищурился.

– А еже за платье на нем? – спросил он строго.

– Ворованное, боярин.

– Ворованное?! Ах ты сукин сын! – боярин выхватил плеть. – Погань! Истцов сюда живее! Скорохода посольского уязвили?

Кто-то засвистел.

Тут Завадский, которого спинами укрывали мужички понял, что у него появился шанс. По отдельным репликам и деталям он примерно представлял, где очутился: «нарышкинский выродок» на Кукуе, «Водная» башня, казни раскольников на Болотной площади – вероятно закат правления царевны Софьи и бурлящая бунтами Москва. В этот период немного посольств было в Москве, но самые значительные государства Европы, вероятно уже представлены и, разумеется находятся под защитой царской милости, обусловленной взаимным уважением влиятельных европейских монархов. Какие же значительные государства тех лет были ему известны? Швеция? Речь Посполитая? Пожалуй, только с языками проблема. И тут Завадского осенило – ну, конечно!

– Хистория эст магистра вита! – закричал он что было сил.

Мужички забеспокоились, задвигали тощими спинами перед ним, кое-кто даже отошел. Боярин повел очами.

– Омниа меа мекум порто!

Наконец, боярин увидел его в поредевшей толпе. Уставил на него синие глаза, с изумлением оглядел с головы до ног.

– Пер аспера ад астра. – Сказал ему Завадский.

Знание латинских фраз на этом заканчивалось, Завадский надеялся только, что этот вооруженный боярин латыни не знает. Не худо бы еще вспомнить кто был императором в то время. Леопольд что ли? А может Иосиф? Видя, однако, по озадаченному взгляду боярина, что догадка верна – латынь для него что китайская грамота, Завадский попробовал продолжить «общение», посредством придания «латинского» акцента строчкам из песни Челентано:

– Эль нутиле сонаре кви нон ви апририа нессуно… – Протянул он, а когда уже удивление боярина достигло апогея, Завадский решился на риск и копируя рыкающий надрыв известного немецкого деятеля первой половины двадцатого века воскликнул с той же экспрессией: – Священная Римская империя германской нации!

При этих словах боярин вздрогнул, затем подобрался, бросил взгляды по сторонам.

– Кличи стрельцов! – сказал он напарнику.

Но несколько самых буйных мужичков вдруг обступили его, схватили за поводья гнедого коня.

– А ну! Холопы!

– Полно, боярин! Много крови попили мужицкой! Теперь и ты побудь мужиком, а мы покамест боярами побудем!

Боярин схватился за саблю, но его резво сдернули с коня. Опрокинули, разоружили, стали наседать. Мужички бросились было и ко второму, но тот вздыбил лошадь и с лихим свистом поскакал на толпу в отдалении, где клубились от избушек три дымка.

Проклятый бунташный век, подумал Завадский, и обнаружив, что его никто не удерживает, а кругом бегают люди, – сам бросился наутек. Бежать было нелегко – он как оказалось подвернул ногу, а правой руки и вовсе не чувствовал. Споткнувшись обо что-то, налетел на выскочившую лошадь, она заржала толкнула его грудью в канаву, где бултыхалась толстая свинья. Завадский увидел в полусотне метрах за часовней несколько лабазов и амбаров, а среди них какой-то двор, на который как раз въезжала телега с лошадью. Филипп бросился туда, припадая на ногу. Ворота закрывал подросток в кафтане. Вымазанный в болотной грязи Завадский ощерился на него, напугав и бросился за телегу.

– Степан! – заорал подросток.

С телеги слезал мужик.

– Болото гудит опять… Ох, беспокойство с гостями да без головы, – говорил он, но увидев Завадского застыл. Бывший преподаватель, пробежал по двору, запрыгнул на бочку, перемахнул через частокол, сильно оцарапав живот о навершие, побежал уже вдоль реки, затем по мосту, чувствуя на себе множество взглядов. Бежал сам не зная куда и однажды ощутил жгучий удар по спине – кто-то осек его кнутом. Его пытались хватать, но безуспешно. Завадский понимал – видок, конечно, у него тот еще – измазанный в грязи костюм, окровавленное лицо. Он пугает их, а ему надо укрыться в толпе, слиться с нею. Увидев нетрезвого мужика у телеги в просторной рубахе, Завадский бросился к нему на ходу снимая пиджак.

– Меняю! – крикнул он, едва сдерживая дыхание.

Мужик перекрестился и попытался уползти под телегу. Лицо его, несмотря на фингал выглядело добродушным.

Завадский еще обратил внимание, что одна нога его была босой, а на второй – черный лапоть из кожаных ремешков.

– Английский! – Филипп потряс скомканным пиджаком, озираясь на любопытных прохожих.

– Ча-вооо? – протянул мужичонка.

– На рубаху твою меняю! Французский пиджак!

Мужик глядел испуганно-непонимающе.

– Итальянский?

Мужик хмыкнул и снова попытался уползти, но Завадский схватил его рубашку дернул на себя.

– Голландский пиджак. Настоящий вот! – Филипп вывернул подкладку

– Хала-а-анский? – просиял вдруг мужичонка и с видом эксперта воззрился на демонстрируемую бирку «MADE IN BANGLADESH».

После этого он без лишних слов скинул с себя льняную вонючую рубаху, бросил ее перед Филиппом, затем скинул лапоть бросил туда же и выхватил пиджак.

Брюки и так оборву, думал Завадский, на ходу натягивая рубаху. С удивлением он отметил, что в рубахе народ на него не так уже пялился. На ногах, конечно, еще ботинки не совсем аутентичные, но без них он далеко не уйдет – благо на обувь мало кто обращал внимание даже в семнадцатом веке… Миновав торговый ряд с бусами из сушеных рыбин и разнокалиберных баранок, Завадский вдруг почувствовал, что едва стоит на ногах. Опустив голову, он увидел кровь на животе и коленях. Ноющая боль обострилась, он только теперь понял, что ранен и вероятно много потерял крови. Еще немного и повторная смерть замаячит на горизонте. Пугала ли она его? Как ни странно, пугала пуще прежней. Видимо опыт здесь плохой помощник – скорее горькое подтверждение догмы о вечных муках. Может быть таков он, истинный ад? Или все же… В глазах потемнело, Завадский ухватился за оконный наличник какой-то казенной избы…

В вонючей речушке неподалеку, где поили коров, он умыл лицо, потом забрел в ближайший двор – богатый видимо по местным меркам, впрочем, иных поблизости от Кремля не могло быть даже в те годы. Во дворе его обступили несколько мужиков. Пошарив по карманам, он нашел десятирублевую монету и со словами «холанская деньга» протянул самому высокому, после чего попросил воды. На удивление один старик дал ему ковш с ледяной водой.

Напившись, Филипп вышел на деревянный тротуар и тут же увидел вдали своих старых знакомых – разгоряченных мужичков.

– Вон нехристь! – закричал круглоголовый парень.

Завадский побежал по улочкам и переулкам, без оглядки, по дворам, конюшням, мимо кабаков, церквушек, лабазов и цирюлен, пока не выбежал к дороге, по которой друг за другом медленно тянулись обозы. Здесь, лавируя между телегами, пешеходами и скотиной, он вышел через башенные ворота из неприветливого города и долго брел, игнорируя все взгляды и слова, обращенные к себе. Его уже никто не трогал, но силы оставляли его. Дворов становилось все меньше и вскоре дорога пошла вдоль лесов и лугов.

Когда Филипп очнулся в который раз уже после обморока – кругом царила густая тьма, и только луна скудно серебрила кусты и деревья. Едва различимый просвет – видимо дорога. Завадский с трудом вспоминал, как брел по ней. Слышался перестук, отчетливый скрип. В его сторону двигались тени. Как будто крались. Наверное, разбойники или те мужички нашли его и отведут наконец на нем душу. Боль и холод оттеснили чувство страха. Ему уже было плевать – пускай делают что хотят, возможно очередная смерть перенесет его в более благоприятное место, хотя он готов был и к тому варианту, в который всегда верил.

– Битый али пьяный? – послышался настороженный голос.

– Невелика разница.

– Убойся Бога. Вишь шевелится.

– Не покинет ево Христос, до утра не доживет. За рубаху и лапти голову кистенем разобьют, а то и в ясыри уволокут.

– Э, да он убо подраненный.

Чьи-то руки ощупали Завадского, пошли вниз до обуви.

– И лапти на нем добрые, не мужицкие.

– А на руках кандалы. Чудные. Беглый?

– Яко и мы горемыки, возьмем несчастного.

Несколько рук подхватили бывшего преподавателя, посадили на телегу, зачерпнули из бочонка воды, дали ковш. Завадский пил, содрогаясь от холода, а потом упал на сено и провалился в небытие. Кто-то накрыл его рогожей.

Глава 7

2 июня 7197 года. Сибирь.

Из подлеска на изломанное балкой раздолье в свежий пасмурный полдень выбралась небольшая телега. На передке полулежал безбородый парень с пугливым лицом – помыкал крепкой лошаденкой. Чуть поотстав, перескакивая с кочки на кочку за телегой спешила троица. Лица у всех невеселы: у двоих хмуры, а у третьего, шедшего последним – чернобородого с длинными черными волосами – отрешенное, как у иностранца или немого. Впрочем, немым он и был. С немых спрос не велик.

– Савка, заблудился ты, говорю, – ухнул самый крепкий из троицы – жизнелюбивый в другое время Данила.

Пугливый с передка что-то ответил и совсем разлегся, скрывшись за плотно уложенными мехами.

– А?

Из-за мехов выглянуло Савкино лицо – словно кошачья морда.

– Дымки, – тихо сказал он, будто извиняясь. И впрямь – невеселые мысли. Вдали над перелеском нитью вился дымок, а за ним теперь хорошо проглядывались и другие.

Мужички посмурнели еще больше, только немой глядел вдаль спокойно, не мигая.

– Не тяготись, братишки, сказывают кобылка зде онамо хлеб поела, авось слободским живо обменяем.

– Ты охотник, Антон, а не хлебопашец. Кобылка тебе да морозы… Хлеба нет, стало быть при острожке голытьба одна, да ясачные рабы на казенных сухарях.

– Во-то набеги же.

– Тьфу на тебя, прости Господи.

– Ну прячь сапоги, Данила, коли так.

– Сапоги-то спрячу – себя яко спрятать?

– Трусишь?

– А пожить неохота? От рабства бежали и сызнова поимали.

– Побойся Бога.

– Не греми, Антон. Ведаешь, еже мне того стоило.

Помолчали.

– Во-ся токмо в толк не возьму, почто Вассиан на верную смертушку нас посылает.

– Молчи, Данила.

– Нешто на проповедях не бываешь?

– Молчи, говорю!

– Нет-нет, да об огне старец толкует.

– Врешь! – рассердился Антон. – Не о том проповеди его! Денно и нощно молится Вассиан, прося Гооспода о вознесении нашем за все испытания!

– Сам разумеешь все, чай не дурак вдосталь…

– С немого бери пример, браты, – разрядил напряжение Савка, – ни слуха, ни разуменья, зато на душе тишина, яко у сытой собаки.

– Воистину блаженный.

Немой проигнорировал уколы своих попутчиков, обогнал их и спокойно пошел вровень с телегой.

Спустя час выбрались на узкую вспученную ливнями дорогу, вскоре показались первые лачуги. Их бедный вид усилил отчаяние путников. За ними выступили черные тыны острога, выросшие будто до небес, дозорная башня над воротами взирала хищным оком.

– Больно тихо тут, – прошептал Савка, выводя лошаденку на дорогу.

Подгородная слободка – едва ли больше пары десятков дворов. Да и дворами-то не назвать – черные скособоченные избушки, колья вразнобой вместо ограды.

Вдобавок над башней в небе свернула молния и покатилась с запозданием громовая канонада.

– Да ужо наторгуем тут, – настороженно вращал головой Данила.

Путники предположили было, что жителей похитили набежавшие степняки – уволокли в ясыри киргизы, но во втором от края дворе у разбитого курятника в золе стоял чумазый ребенок лет шести и глядел на них, будто на диковинных зверей.

Раздавшееся неподалеку хрюканье приободрило Савку.

– Что малой, тятька твой где? Хлеб привезли.

Прозвучало это жалко в таком бедном дворе – ни скотины, ни лабазов, ни огородов. Черная изба – будто мертвый сруб гаревый.

Ребенок молчал, продолжая беззастенчиво пялиться на путников.

Мужики посмотрели хмуро на безмолвную стену острога.

– Уж лучше свисты разбойные, чем тишь такая, – озвучил всеобщий страх Антон и нарвался на проклятия.

– Воротиться надобно. Большо повезет – тунгусов сыщем, обменяем на ножи, Макар выплавит в топоры.

– Твоя правда, – повеселели все.

– Дойдем уж вровень по слободке, и взад. Вассиан и сам не велел в острожек ходить, скверной мараться.

– Так и быть.

Дивясь нищете подострожной деревушки, путники все-таки встречали признаки жизни – то петух кукарекнет, то закричит кто-то пьяно в избе, то лошадь взоржит. У шестого двора послышались крики и даже смех. Добрались, ближе к стене у ручья неожиданно обнаружили вероятно всех жителей – на дворе теснилось мужиков восемь все тощие, с дикими глазами, босые почти все, кроме двоих в лаптях, рубахи – перелатанные, рваные. Окружали они избитого тунгуса, привязанного за шею к тыну. Тунгус казался уже неживой – глаза заплыли на окровавленном лице.

Дикие лица мужиков обернулись на четверку путников.

– Доброго дня, христиане! – поприветствовал их Савка.

Никто не ответил и не кивнул даже. Мужички в ответ смотрели молча, недобро. Один крестьянин с щучьим лицом, лишь задрал острый подбородок и прищурил глаз.

– Вы кто такие будете-то? – спросил он нахально.

– Пашенные мы с Урюпа, хлеба на продажу привезли.

Половина мужиков при этих словах усмехнулась, переглянулась, а остальные поглядели на ноги путников – у всех, включая немого на ногах были пусть и старые, но сапоги.

Все сверлили взглядами путников, телегу – неприятно, люди вроде и русские, а холодком веет.

– Опоздали мы на ярмарку? – с улыбкой пробасил Данила, незаметно отступая к телеге, где припрятана под мехой была дубинка.

– Да уж опоздали! – засмеялись мужики. – Да ничаво, у нас ярмарка вишь от пасхи до пасхи. Хошь степняка на хлеб обменяем? Добрый раб, а? Токмо чур сапоги впридачу. И лошадку! На ней теперь же не доедете в свой Урюп – киргизы по дорогам рыщут, а вы к запощению привычны али как… раскольщички?

– Сице сталось, православный православных у вас привечает? – Данила с трудом гасил ярость улыбкой.

– Кому православный, кому – веры изменщик.

– Хороши разговоры на краю земли. А повеселей песен у вас нет?

– Воротимся, – шепнул ему Антон, тронув за плечо.

– Амо же вы, православные? – закричал щучьелицый видя, как путники поворачивают вместе с телегой. – Обождите! Обменяем твой хлеб на вареную крапиву да на жареную саранчу!

– Молчите! – яростно шептал Антон сутулясь и напряженно двигая лопатками. – Пущай смеются, лишь бы уйти.

Смех и шутки, летевшие в спину вскоре действительно утихли, путники дошли уже до конца деревушки. Надвигался вечер. На душе немного полегчало – вроде бы страшное позади, но все же указание Вассиана осталось неисполненным.

– Что Вассиану скажем?

– Да так и скажем – едва ноги унесли.

– А бо можа испытывал нас Вассиан, а? А мы не дошли-то?

– Убо испытание – на плахи под топоры казацкие угодить?

– А большо и то!

– Скоморошничаешь да не весело!

– А я честно скажу, братья, – серьезно хмыкнул Савка, гладя лошадь, – ежель меня на угольях жечь начнут казаки, не верю еже хозяином своему языку останусь.

– Не болтай, Савка! Честно скажем Вассиану – в посаде мены нет. Народ о топорах и косах не ведает, травой-бурякой питается, на лягушек ватагами ходит. Да у них даже копалок нет! Сами видели.

Все повеселели.

– Дело говоришь!

– Поди сами живут грабежами. А с такими грешно дела ведать.

– Воистину прав Вассиан – сатанеет мир.

Тут из-за последнего дома на четверку выскочил низкорослый полуголый мужичонка с подбитым глазом.

– Куда же вы, люди добрые?

– Чего тебе? – строго спросил Антон.

– Да вы не обижайтесь на этих босяков бездельных! Хлеб нам надобен – обменяем на что хотите.

Путники остановились.

– Ты почем знаешь? Ты кто такой?

– Я Васька, сын Бармошки. Тута из переселенцев.

– Да не бреши, Васька, нешто есть у вас топоры да косы?

– И топоры и косы есть, новехонькие. И гвозди есть даже и лодки, если надобно.

– Откуда же тут?

– Да вы окраю слободу обошли. Вона там избы добрые, – мужичонка махнул рукой на запад, Климов двор, хочь бы, у него хозяйство большое, все есть. А хлеба нет. Мы казенного ждем, горемыки, да пожаров боимся.

И все же мужичонка не внушал доверия – оборванец какой-то.

– А тебе какой интерес, али ты с того двора?

– Не с того, – захихикал мужичок, – мне за добрый совет много не надо – ложки, али пирога кусок. А может хлебного имеете, ась?

– Не грешим.

– Вижу-вижу, – заулыбался мужичок, – да хочь полкопейки сыщется?

Путники призадумались – странно, в самом деле, что хоть пускай и в нищей деревне при остроге на казенном содержании да не нашлось хотя бы худой косы в обмен на сверхценный хлеб. У страха глаза велики – тоже ведь недостойно ярому приверженцу веры православной. Посовещались, решили, сходить все же на указанный Климов двор. Благо недалеко, и к острожку неблизко. А ежели ничего, то уже тогда точно совесть будет чиста – пошли.

Пока шли – на этот раз обойдя по краю вышли на улицу пошире первой, мужичонка все балагурил, шутил, лебезил, но доверия не внушал. Тем не менее, шли недолго. Климов двор богатым не выглядел, но околица имелась, двор хоть и грязный, но немаленький с двумя ладными избами и баней. По неубранному двору ходили куры, гуси. Кто-то приглушенно смеялся.

– Обождите, – сказал мужичонка и юркнул в избу.

Путники напряженно ждали, поглядывая на острог, который с этого ракурса зрил на них угловой башней. Частокол обсидиановых тынов разрывал белый свет.

Дверь распахнулась, из избы один за другим стали резво выходить казаки, со звериным любопытством оглядывая ошеломленных путников. На поясах – кривые сабли, на плечах пищали и потертые карабины с ржавыми накладками. Неслышно, словно волки, обступили они телегу. Вышедший первым – рослый, в расстегнутом до волосатой груди бешмете, черноусый нетрезво улыбнулся, подошел к немому, который был самым высоким из четверки и видимо поэтому был принят за старшего.

– Стало быть раскольщики у нас теперь купцами заделались? Видали, хлопцы?! – сказал он весело.

Кто-то из казаков засмеялся, а некоторые веселья ради стали толкать путников. Антон едва устоял, а Савка упал, затрясся и стал заикаясь читать молитву.

– А ты чего, иконостас, не осеняешься? Давай, пока руку не отсекли.

– Немой он, боярин. – Тихо сказал Данила.

– Немой? – черноусый еще раз оглядел немого и шагнул к Даниле. – А ты стало быть старшой?

– Нету среди нас старших.

Черноусый посмотрел нахально – из глаз выплеснулась пьяная ярость, и ударил Данилу кулаком в лицо. Остальных тоже принялись бить, но недолго. Из избы вышел страшный казак, похожий на турка, держа в руке пику. Кто-то в избе за его спиной протяжно выл.

– Овчина, отставить! – гаркнул он на ходу, надевая бархатный полукафтан. – Под караул и в приказ! Живо! Барсуков, лошадь за тобою!

Повели избитых путников в острог. Савка плакал как дитя. Остальные шептали молитвы, только немой шел прямо и спокойно – по всему видно и впрямь разуменья в нем не было, как заметил Савка. Счастливый человек.

Миновали земляной вал и через ворота центральной башни вошли в острожек. Внутри – голо, бедно. Крохотная наскоро сколоченная часовня, у стены – лабазы, с лестницами на крыши и на мосты – проходам к бойницам. Всего не более десяти изб. Почти в центре сдвоенная изба на манер предуральской России. Проходя мимо нее, путники увидели упитанную женщину в сарафане и мальчика с девчонкой. Они смотрели на окровавленных пленников с любопытством, пока женщина спешно не увела детей.

Тянули под насмешки немногочисленных острожан – в основном служилых, казаков к северной стене, там в уголке под башней чернела страшная полуобугленная изба.

– Овчинников, доложи про чернецов Мартемьяну Захарычу! – громко без натужности распорядился большой казак и мощным толчком опрокинул в черную избу замешкавшегося у входа немого.

Приказная изба изнутри еще страшнее – у стены печь с железной заслонкой, там же разные жуткого виды кривые щипцы с ясным назначением. В стенах – крючья. Крохотные оконца под потолком, так что света почти нет. На полу – толстое бревно, дочерна пропитавшееся потом, кровью и испражнениями пытаемых.

Савка, увидав это совсем разнылся, упал на колени, стал уже всех подряд казаков молить, кланяясь в пол окровавленной мордой. Те только потешались его страхом, пинали в лицо и в бока.

Одноглазый выгнал лишних набившихся, гомону и пьяного смеха стало меньше, а затем и вовсе все разом стихло: в избу вошел широкий человек лет сорока в богатой бархатной ферязи клюквенного цвета, распахнув которую он упер крепкие руки в бока. На квадратном лице в короткой смоляной бороде – полуулыбка, глаза – живые, умные, жестокие, чуть раскосые – под выдвинутыми дугами бровей.

Величественно расхаживая в золоченых сафьяновых сапожках в абсолютной тишине – так что малейший скрип половиц слышался во всех углах, важный человек внимательно осмотрел раскольников, каждого из которых заставили встать.

Заинтересовал его немой, который выделялся и ростом, и своим спокойным видом.

– Ну что, «купцы», сами виноваты чи нет? – сказал важный человек весело как бы в лицо немому и обращаясь при этом ко всем. – Уж кольми Бог ума дал ноги унести, да не дал тихо сидеть на своих болотах кого винить будете коли не дурную голову? Уповайте на ересь теперь свою. Света белого отныне вам не видать. Из этой избы лишь один вышел, да и тот язык в ней оставил. Честно расскажете, где скиты позапрятали и покаетесь в подлой вере своей – умрете несложно. Не отречетесь – дело ваше. Казаки в таких испытаниях большие умельцы. Готовь дыбу, Степанов, разжигай печь. Сегодня будешь заплечником.

Человек развернулся, но замер на мгновение вполоборота, сказал с прищуром:

– А немой-то у них больно покоен. Видать баламошка ходит за блаженного. Что ж, с дурачка спросу мало, ему отсеките башку за избой да скормите свиньям. Остальных на крючья.

Тут ко всеобщему изумлению немой неожиданно заговорил. Причем заговорил складно, уверенно и довольно странно – не как блаженный, конечно, но все же чудно:

– Вассиан говорил, что приказчик Причулымского острога человек умный и дальновидный. Большая честь вести дела с таким человеком, не оскорбляя достоинства его несерьезными предложениями. Потому и спокоен я, Мартемьян Захарович, что склонен верить отцу моему.

Особенно ошеломлены были раскольники – Антон и Данила пооткрывали окровавленные рты, а Савка запричитал: «чудо, святый боже, немой заговорил, чудо, святый боже…» и ударил лбом в дощатый пол, оставив на нем кровавое пятно.

Тут же прогремел оглушительный гром и дождь забарабанил по крыше.

Искреннее изумление раскольников ясно указывало, что это не какая-то заготовка, поэтому остальные тоже пришли в удивление.

Важный человек развернулся к немому, с жадным интересом впился в него умными глазами.

– Еже ты сказал, пресноплюй?

«Немой» спокойно поглядел на своих битых товарищей и продолжил:

– Всю дорогу до Ачинского острога держат разбойники. Их там так много, что один обоз грабят сразу три-четыре шайки и потом дерутся промеж собой за добычу. Давно ли твои люди, Мартемьян Захарович, доставляли ясак в разрядную столицу и давно ли ты сам получал казенный овес и хлеб? А с юга киргизы вот-вот набегут снова, сожгут и разорят ваши посады. Ты еще может устоишь, но как долго удержишь без хлеба ты своих людей?

– Во-ся чудо большо! – протянул черноусый казак, но человек, которого немой называл Мартемьяном Захаровичем, резко поднял крепкую руку.

– Складно «немой» ваш блазнит. – Произнес он негромко в абсолютной тишине. – Ин токмо не уразумею есть ли умысел в словах твоих али надеешься лихой ересью оттянуть свой конец?

– А ты сам посуди, Мартемьян Захарович, гонимые добрались до края мира, взрастили хлеб на мертвой земле. Без казенного жалования, в угнетении, но не голодают в своих болотах, на их ногах погляди – сапоги, а не лапти, на телах рубахи, а не лохмотья. И ты вдруг отказываешь им в уме, считая готовыми разменять свои жизни на пять пудов муки?