Текст книги "Атланты и кариатиды"

Автор книги: Иван Шамякин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 41 страниц)

– Ты наделяешь меня качествами, за которые бьют. Почитай современные романы.

– Да, неглубокий литератор, послушав Макоеда и даже меня сегодня, написал бы с тебя отрицательный тип. Можно выставить все те качества, которыми я восхищаюсь, так, что ты окажешься отрицательным. Но если б тот же литератор посмотрел на тебя моими глазами, то он увидел бы организатора, которых нам так недостает... – Опрокинув рюмку, которую налила Поля, один, без тоста, без обычного «поехали» или «будь», Шугачев снова вспыхнул: – Черт с ним, с литератором! У меня, как у каждого зодчего, есть славолюбие и самолюбие – желание увидеть свою смелую фантазию осуществленной в натуре полностью, прости, без обрезания. Одна Поля знает, как меня мучает то, что мои дома стареют скорее, чем я. Стареют задолго до технической амортизации. И в этом повинны не проекты. Дом на Привокзальной так не постареет. Только благодаря тебе мне удалось раза два перенести с бумаги на землю, осуществить в камне, бетоне, стекле свой замысел. Теперь загорелся маяк – Заречный район. Ты представляешь, что это значит и для меня и для людей – построить его таким, каким задумали мы с тобой? Вот почему я не хочу твоего падения. Я эгоист. Думаю о себе.

– Да откуда я могу упасть? – разозлился наконец Максим. – А упаду – невысоко падать, не разобьюсь. Подумаешь, главный архитектор. Кроме умения пробивать, как ты говоришь, которое мне надоело до черта, у меня есть еще что-то за душой – я тоже умею создавать кое-что. И хочу творить, а не пробивать! А я набрался разных должностей и званий, как собака репья, с утра до ночи заседаю.

– Обиделся? – опять успокоившись, спросил Шугачев и, прожевав и проглотив колбасу, добродушно заключил: – Черт с тобой. Обижайся.

– Витя! По-моему, ты пьян! – упрекнула жена, чувствуя неловкость перед гостем и желая как-нибудь незаметно перевести разговор на другое, хотя понемногу и начинала понимать, почему ее Виктор так взволнован. А Шугачев вскинулся опять:

– Нет, ты мне объясни, что случилось. Что это? Отрыжка прежнего пижонства? Так не в том же ты возрасте! Голова закружилась? Отчего?

– Сам думаю, отчего.

– Не прикидывайся дурачком. Ты можешь выйти из многих комиссий, советов, комитетов, где ты иной раз заседаешь без всякой пользы. Но есть такое представительство и такие звания, которые нужны нам не для удовлетворения мелкого тщеславия, не для того, чтоб покрасоваться перед бабами на курорте. Нет, членство в таких комитетах может помочь делать дело, нужное народу. Неужто тебе это надо объяснять?

Нет, это объяснять ему не надо. Откровенность, с которой говорил Шугачев, – свидетельство высшего дружеского доверия. А он, Максим, всегда высоко ценил верность в дружбе. Но слушал он Шугачева неровно – то внимательно и цепко, то с провалами, уходя во что-то другое. В мысли не о себе, о них – Шугачевых. Он думал о Вере. Ее до банальности обыкновенная девичья беда заслонила, отодвинула его собственную драму, кстати, не менее банальную.

«А может, сказать Шугачевым о причине моего самоотвода?» – несколько раз приходило ему на ум, да сдерживала неуверенность: вдруг он сам не до конца понял, что причина именно в этом.

Как-то слабо вязалось одно с другим. Может случиться, что посторонние, даже Шугачев, не поймут и посмеются над ним. Поймет разве что Поля, тут он не сомневался. Если б не Виктор, возбужденный, взбудораженный его поступком и собственными словами, Поле можно было бы все рассказать. Кстати, ей не понадобилась бы длинная исповедь, достаточно было бы нескольких слов: «Худо у нас, Поля», – и она обо всем догадалась бы, поверила и приняла бы к сердцу с душевностью близкого человека. А Виктор может ответить на его признание: «Идиот! Из-за бабы губишь дело».

А может, Поля знает больше, чем он? Не зря же она остановила Катю.

«С кем это она раскатывала в машине, уважаемая тетя Даша? Выходит, мне еще небезразлично. Шевелится еще что-то. Нет, это уже не ревность. Просто не хочется еще и эту пошлость переносить. Между прочим, следовало бы сказать Поле про Веру, хоть он и дал Вере слово. Мать... такая мать, как она, должна знать. Но опять-таки если б без Шугачева. А то этот крикун, чего доброго, тут же наделает шуму. Тогда для Веры это и в самом деле обернется трагедией».

– Ты меня не слушаешь!

– Прости, задумался.

– О чем?

– О чем? – Максим лукаво посмотрел на хозяйку. – Сказать ему, Поля?

Она подхватила шутку, между прочим, уже не новую у них.

– Не надо. Пускай наша тайна помучает Шугачева. Он любит разгадывать чужие тайны, потому что своих у него нет. Чуть появится и тут же вылетит.

– Держите свои тайны под семью замками. Вам же хуже, – вдруг остыл Шугачев и занялся картошкой с капустой.

«И в самом деле хуже», – подумал Максим.

В это время в другом доме два человека тоже обсуждали самоотвод Карнача – Бронислав Макоед и его жена, Нина Ивановна. Все было рассказано и обговорено во время обеда. Но и у телевизора, в затемненной комнате, полулежа в низком мягком кресле, Макоед не столько вникал в сюжет и детали постановки венгерской семейной комедии, сколько думал о Карначе, которому не однажды клялся в дружбе, однако в душе считал врагом, слишком часто стоявшим у него на пути.

Нина принесла кофе. Поставила на столик кофейник и чашки. Макоед любил жить красиво и модно, убежденный: тем, что архитектора окружает, на чем он спит, из чего и как ест и пьет, определяется его художественный вкус. Ему пришлось немало потратить сил, чтоб приучить к комфорту Нину, женщину энергичную, умеющую приспособиться к любой жизни, но стихийную, неэкономную – сколько у нее продуктов пропадало, небрежную – раньше ни одна вещь не лежала, не стояла у нее на месте. Теперь знакомые восхищались вкусом, с каким обставлена их квартира. Интерьер – его область, поддержание порядка – дело женщины. Но, в конце концов, и в этом его заслуга. Если бы кто-нибудь знал, каких усилий ему стоило «укротить эту дикую кобылку». Хотя вряд ли и укротил. Черт с ней сладит, с этой настырной бабой, из которой не вышел архитектор, но у которой хватило настойчивости написать и защитить диссертацию и занять место заведующей кафедрой. Зарплата у нее больше, чем у него, и поэтому она держит себя независимо. Где же справедливость? Все получила, всему научилась от него, а теперь задирает хвост, даже пытается командовать!

Нина примостилась в таком же кресле по другую сторону столика.

– Они развелись?

– Кто?

– Герои.

– Черт их знает.

– Ты смотришь или спишь?

– Я думаю.

– О Карначе?

– Я дорого дал бы, чтоб знать, что это: проявление его силы или слабости?

– Считай, силы. Карнач – настоящий мужчина.

– Ты знаешь, какой он мужчина?

– К сожалению, нет.

– К сожалению! Не буди во мне зверя, Нина!

– Ах, какой там в тебе зверь! Заяц. Изредка пьяный.

– Ты меня доведешь своими дурацкими шуточками.

– Мне так хочется тебя довести хоть разок! Но до чего? До чего тебя можно довести? Вот что мне хотелось бы разгадать,

– Ты плохо меня знаешь.

– За двенадцать лет жизни? Не смеши. Притворяйся перед своими коллегами, но не передо мной. Уметь играть – вовсе не значит быть ярким характером.

– Ты себя считаешь ярким характером?

– Не ярким, но бабой с характером, как говорит наш ректор. Про тебя кто-нибудь так сказал?

– Баба с характером, – хмыкнул Макоед.

– Не хмыкай. Когда про меня говорят «баба» – это не укор, не осуждение, а вот когда про тебя так говорят, не думаю, что у тебя есть причина радоваться.

– Тебе поссориться захотелось?

– Нет. С тобой и ссориться неинтересно.

– Не считай мою доброту и мягкость слабостью. Я люблю тебя. А на что не пойдешь, когда любишь.

– Я требую от тебя так мало жертв.

– Нина, не иронизируй, когда я говорю серьезно. Налей коньяка.

– Во-первых, ты уже пил. Во-вторых, я сварила кофе. Сегодня моя очередь, и я честно выполнила свою обязанность, оторвавшись от фильма. Не забывай, что у нас разделение труда. Я не Поля Шугачева.

Макоед не любил Шугачева, но жену его, как и многие другие, ставил в пример. Нина терпеть не могла Полю. За что? Ни разу не объяснила. Но когда однажды Бронислав Адамович стал доказывать, что Поля – идеальная жена, мать, хозяйка, разговор закончился скандалом: Нина разбила дорогую хрустальную вазу, опрокинула торшер.

Его даже испугала ненависть жены к человеку, с которым она не так уж была связана, – обыкновенное знакомство, праздничные визиты. Он потом удивлялся, что Нина не отказывается ходить в гости к Шугачевым и при встречах целуется с Полей.

Макоед вздохнул на слова жены «я не Поля Шугачева». Но даже его сдержанный вздох вызвал у Нины раздражение.

– Грустишь по такой жене?

Он смолчал, потому что чувствовал, что ей все-таки хочется поссориться. Поднялся, достал из серванта бутылку с коньяком.

– Налей и мне.

– А сердце?

– Аллах с ним, с сердцем. Кому оно нужно, мое сердце!

– То, что оно нужно мне, в расчет не принимается?

– Ха! Тебе нужно вовсе не сердце.

– Нина! Ты становишься циничной.

– Тебе просто жалко коньяка. Ты скупердяй, гарпагон. Ты вылизывал коньяк, пролитый на кухонном столе.

– Ну, знаешь! При тебе нельзя и пошутить.

Назло налил ей большой винный бокал: на, мол, пей, чтоб тебя. Себе – «наперсток». Но и это обернулось против него.

– Теперь я вижу, как ты бережешь мое сердце.

В такой ситуации лучше молчать. Но странно, из-за чего, по какому поводу она завелась? За их поздним обедом, час тому назад, была внимательная, ласковая, веселая.

Бронислав Адамович сел в кресло, глотнул из «ампулы» свой коньяк, отхлебнул кофе. Чтоб перевести разговор, в свою очередь, спросил:

– Развелись?

– Нет. Этот тип похож на тебя.

– Нина!

– Скажи, за что ты так не любишь Карнача?

– Я? Мы с ним друзья и коллеги. Случается, спорим...

– Врешь ты. Ты его ненавидишь. Тебе хочется занять его место?

Терпеть дольше, играть в спокойствие не хватило сил. Он взорвался.

– Хочется! Так же, как тебе хотелось получить кафедру! Сколько человек ты съела?

Нина ответила не сразу. Сказала сдержанно и как бы про себя:

– Это я запомню.

Бронислав Адамович подождал, что еще она выкинет, поглядывал с опаской. Жена молчала, ни слова больше. Он встал и налил себе большую рюмку. Торжествовал победу. Иной раз ненароком бывает прямое попадание. А главное, теперь он знал ее больное место. Настроение сразу поднялось. Кинокомедия, поначалу казавшаяся скучной, захватила внимание, хотя он и отвлекся от сюжета, пока наливал коньяк и парировал удары жены.

II

Максим вышел от Шугачевых поздно. Пошел пешком, чтоб прогуляться. Распогодилось. Высыпали звезды. Ветер утих. Подмораживало. Асфальт подсох. Шаги редких прохожих щелкали, как выстрелы, особенно женские каблучки. Днем они никогда не щелкают, только ночью, на сухом асфальте и к морозу.

Он думал о Вере. Не о самой Вере – о том, как завтра он поговорит с этим каштановым спортсменом. С Вадимом-то разговор будет короткий и простой – он же не против. А вот с его родителями... Смоделировал несколько вариантов разговора с ними – в зависимости от места и от того, как они поведут себя. Если они начнут рассуждать как обыватели... Обосновывая свои удары и контрудары, он воодушевился, начал вслух на безлюдной улице подавать реплики в этом диалоге втроем... Нет, вчетвером. Вадим будет на его стороне, вместе поведут наступление на его родителей.

«Ничего, Верочка, пробьем, спи спокойно. Не таких твердолобых пробивали. Нашлись домостроевцы! Старосветские помещики. Наследства лишите сынка, что ли? От всех ваших аргументов только пух полетит...».

Занятый Верой, Максим уже не думал о собственном гордиевом узле, который вряд ли удастся развязать, придется рубить. Первую подготовку к этому решительному шагу он сделал сегодня. Меньше будет упреков, и не столь высокая партийная инстанция займется его персональным делом, если оно все-таки возникнет.

По ту сторону улицы ярко светились окна его квартиры. Подумал зло, раздраженно: «Устроила иллюминацию среди ночи». И тут увидел Дашу. Фигура ее вырисовывалась в окне спальни. Она стояла перед зеркалом, подняв руки, поправляя бигуди на голове.

Раздражение росло. Только что мысленно боролся с мещанством, пока еще с воображаемыми носителями его. А сам должен опять окунуться в такое же обывательское болото, внешне красивое, стилизованное, но от этого еще более опасное. Чувствовал, что, заведенный сегодняшними событиями, подогретый коньяком, снова не сдержится, скажет что-нибудь, и опять будет ссора. А к чему это теперь, после почти год длящейся отчужденности, холодности, взаимной вежливости, как между субквартирантами, которым волей обстоятельств приходится терпеть друг друга? Показалось: идти сейчас домой – все равно что в такую осеннюю ночь лезть в трясину, где, кроме сырости и холода, тебя может поджидать и беда. Хотя какая беда угрожает ему? Он уже ко всему готов. А вот она... Он может сказать о своем решении. Интересно посмотреть, что отразится на ее раскрашенной физиономии.

Нет, не сегодня. И не из мести, не из желания полюбоваться ее растерянностью, горем или гневом надо это сделать. Нужно сдержанно, рассудительно, достойно.

Поправив бигуди, Даша стала накладывать крем, старательно массируя лицо, с таким видом, будто от этого зависела судьба человечества. Кто-кто, а Карнач умел распознавать и принимать новое – в архитектуре, в искусстве, в одежде. Не боялся слова «мода». Случалось, ошибался, но никогда не был ханжой. Любил женщин хорошо одетых, с умело наложенной косметикой, с красивой прической. Но Дашино внимание к своей особе перешло все границы. Ее размалевывание перед зеркалом давно уже возмущало, хотя в начале их совместной жизни он сам приучил бывшую деревенскую девушку следовать моде.

Прошел какой-то тип, хмыкнул:

– Подглядываешь за голыми бабами?

Максим сорвался с места, зашагал дальше. Когда миновал свой дом, почувствовал, что вернуться не может. Не может подняться в собственную квартиру, которую когда-то так любил, куда знакомые приходили, как в музей. А теперь все опротивело. До горечи. До сердечной боли. Когда в доме нелюбимый человек, все становится нелюбимым, даже то, что сделано твоими руками, по твоему замыслу.

Вышел на площадь. Город засыпает, а на стоянке такси очередь больше, чем днем. Стоять пришлось долго. Пустые машины проходили мимо, должно быть, шоферы знали, что тут не самые выгодные пассажиры, на вокзале народ более денежный.

Наконец Максим дождался своей очереди. Назвал адрес:

– Волчий Лог.

Шофер посмотрел на него как на пьяного.

– Деревня Волчий Лог. За Рудней. По шоссе на...

– Знаю. Только я туда не поеду.

– Боитесь? – нарочито язвительно спросил Карнач, чтоб задеть самолюбие шофера.

– Не боюсь, товарищ архитектор, – дал понять, что знает, с кем говорит. – Но кто мне оплатит обратный пробег?

– Я. Хорошо заплачу. Не пожалеете.

Шофер засмеялся. Машина сорвалась с места.

– А вы напрасно бросили со смешком: «Боитесь?» Скажу вам, что и храбриться нечего. Слышали, в Минске таксиста убили? А у меня летом была история...

Максим слушал шофера краем уха, а сам думал о своем.

Когда все началось? С чего?

Была ведь любовь. И было счастье. Как он влюбился когда-то в застенчивую беленькую девушку – студентку университета! Познакомил их Игнатович, Даша – сестра его жены. Игнатович еще учился на последнем курсе механического, но уже два года был женат, Карнач считал себя убежденным холостяком, ему шел двадцать седьмой год. Участник войны, офицер, он только что окончил архитектурный факультет. Почти весь выпуск оставили в столице – строить новый Минск. Тогда уже был утвержден первый генеральный план. Романтически настроенный, горячий, полный энергии и сил, он с утра до вечера, а часто и ночью, часов до трех (тогда это было в моде), торчал в мастерской. Иногда встречался с девушками. Но о женитьбе не думал.

И вдруг она, Даша, Дашенька, солнце, песня, радость. На некоторое время он даже забыл о своем первом самостоятельном проекте. С нетерпением ждал конца рабочего дня (коллеги видели, как он ежеминутно поглядывал на часы, и подсмеивались), чтоб поскорее встретиться с ней. Водил ее по городу, реже – по застроенной уже и освещенной части проспекта, чаще – по боковым улицам, где так много еще оставалось следов войны, развалин, и рассказывал о будущем города, в котором им жить да жить. Это и вправду была песня, черт возьми, те встречи и его рассказы. Такого города, какой он представлял себе, не построили, хотя совершили, можно сказать, подвиг. Самое удивительное, что тот город, о котором он тогда, два десятилетия назад, рассказывал ей, живет и теперь в его воображении, не постарел от смены стилей, направлений, мод, материалов. Если бы ему предоставили возможность построить совсем новый город, на новом месте, как Светлогорск или Новополоцк, он построил бы тот город – ее город, который он тогда подарил ей. Да, он подарил ей город.

Мелькали новые дома микрорайона, из-за которого он немало попортил крови.

«А Шугачев дарил Поле города?»

С чего же началось?

Первые пять лет их жизни действительно были песней. Он, Карнач, жил, был счастлив любовью, работой, верил в свое призвание и в свои возможности. И Даша верила. Она не очень увлекалась своим преподаванием, она жила его архитектурой. Он покорил ее, заразил своей профессией. Скоро Даша научилась рассуждать о зодчестве так, что даже старые архитектурные зубры не сразу угадывали в ней дилетантку; московский академик весь долгий вечер, проведенный у них в гостях, считал ее коллегой, расточал комплименты. Очень может быть, на какой-то стадии она сама поверила, что стала знатоком архитектуры и искусства. Должно быть, здесь была его основная ошибка. Надо было научить жену любить ее собственную профессию, любить детей, которых она учила. Надо было воспротивиться ее переходу из школы в мастерские художественного фонда. Но когда это случилось? В конце второго пятилетия, пятилетия нормальной, установившейся жизни, когда окончилась песня и началась рассудительная, чуть скучноватая проза. Даша все свое время отдавала воспитанию дочки. Кстати, первая запомнившаяся ему стычка произошла как раз из-за дочки. Он хотел назвать дочку Татьяной, дать имя своей матери. Даша решительно запротестовала: только Виолетта. В конце концов, это ерунда. Виолетта так Виолетта. Он не стал долго спорить, согласился. Однако поразила недоброжелательность по отношению к имени, которое он предложил, показалось тогда, что даже не к имени – к человеку, к его матери. Но и это он простил: после нелегких родов у женщины могут быть самые неожиданные фантазии, капризы и просто беспричинная раздражительность. Из-за имени она разозлилась еще раз вскоре после того, как девочку записали уже в загсе. Даша услышала, что отец называет дочку не Вилей, как она, а Ветой, и это ей почему-то очень не понравилось. Но тут впервые – странно, что это было в расцвете их счастья – он заупрямился и продолжал называть дочку по-своему. Так она и росла: Виля – для матери, Вета – для отца. Пока была маленькая, во дворе и в детском саду, – Виля, в средних классах школы – Вета, сама так выбрала. Выходит, он победил. Но к этому привыкли и даже в шутку никогда не упоминали, кто тут победил, а кто потерпел поражение. Нет, с Веты не могло начаться, Вета – их счастье. Правда, спорили из-за нее нередко. Сперва спорили, потом ссорились. Девочка не хотела учиться музыке. Мать упорно и настойчиво заставляла ее «развивать музыкальные способности», даже сама научилась читать ноты и – для любителя – очень недурно играть. К ориентированности в вопросах архитектуры прибавились некоторые сведения в области музыки, что дало ей возможность проникнуть и в музыкальный мир. Максиму поначалу до слез жалко было глядеть, как мучилась за роялем маленькая болезненная Ветка. Казалось, Даша не по-матерински жестоко терзает дочку. Разговоры их на эту тему подчас напоминали ссору. Но, в конце концов, это была обыкновенная семейная жизнь – во втором пятилетии. Даша добилась своего. Во всяком случае, считает, что тут одержала полную победу – Виолетта поступила в консерваторию. Даша хвастает результатами своего воспитания. Гордится. Однажды он имел неосторожность сказать: поступление еще ничего не доказывает, он по-прежнему не очень уверен, что Ветино призвание – музыка. О, что тут поднялось! Какими эпитетами он был награжден! Волосы краснели за нее, женщину, считающую себя всесторонне образованной и интеллигентной. Но это произошло два года назад, когда было уже немало трещин.

Нет, все-таки началось не из-за Веты. Из-за чего же?

Пожалуй, из-за того ребенка, который не появился на свет.

Он очень хотел второго ребенка. Уговаривал Дашу. Обычно разговор этот происходил в постели, в моменты нежности, и Даша смеялась, целовала его и отговаривалась по-своему: «Почему тебе хочется поскорее закабалить меня? Я хочу еще немножко пожить так. Когда же и жить, если не сейчас – Виля подросла, мы устроились, живем в достатке?» О беременности, неожиданной для нее, сообщила ему с гневом, с обвинениями: «Ты это нарочно. Но знай, его не будет», – и решительно объявила о своем намерении сделать аборт. Максим ужаснулся. Просил, умолял Дашу сохранить дитя. «А вдруг это будет сын? Наш сын! Мы возьмем няню. Хочешь, я привезу свою мать?» Нет, никакие уговоры не действовали. Слушать не хотела. Без его согласия, даже не предупредив, пошла в больницу.

Ее поступок перевернул ему всю душу. Он, правда, ходил в больницу (ее не сразу выписали), радовался, когда она выглядывала из окна, побледневшая, виновато улыбающаяся.

Когда забирал ее, Даша по дороге к машине с благодарностью сжала ему руку, шепнула: «Прости меня». Она стала добрая-добрая и тихая, покорная, прямо как в первый год после замужества. Но доброта ее была какая-то другая, не такая, как раньше. Она на сближала, наоборот, отчуждала как-то. Во всяком случае, Максим почувствовал это в первый же миг, когда в вестибюле больницы почему-то смущенно и неловко поцеловал ее в белую напудренную щеку. Это был совсем иной поцелуй, не тот, каким восемь лет назад он тут же, только с другого, более парадного, торжественного, подъезда встретил ее с дочкой – маленьким свертком, перевязанным розовой лентой, который протягивала ему сестра. В том поцелуе была теплота его любви, нежности, признательности. В этом – обязательная учтивость.

Очевидно, Даша почувствовала его вежливую, тихую отчужденность и ответила на нее неожиданно и довольно странно: удвоенным, утроенным вниманием к своей внешности, нарядам и таким же непомерным, почти оскорбительным требованием его внимания к себе.

Раньше все покупалось как-то само собой, без особых расчетов. Чаще всего он сам делал покупки, особенно когда ездил в Москву, в Вильнюс, в заграничные командировки. Было приятно привозить подарки ей, Бете. Знал женскую психологию и не осуждал ее. Их радость – его радость.

Вскоре после аборта Даша начала требовать у него деньги на обновки, тратя как бы между прочим весь свой заработок. И тогда ему расхотелось привозить ей из командировок подарки. Он явно становился скупее. Одно вело за собой другое. Возникала некая цепная реакция отчужденности.

Начала раздражать ее косметика. Столько времени тратится на ерунду. Налепив на лицо идиотскую маску из смеси сметаны, яиц, кремов и еще черт знает чего, она может час и два сидеть перед зеркалом. Но он, верно, тоже виноват: у него не хватало прежнего такта, деликатности, мягкости. Он стел разговаривать с ней другим языком.

«Тебе не противно смотреть на себя в таком виде?»

«А тебе противно?»

«Более того».

Ссора.

«Послушай. Для кого ты так мажешься? Если для меня, то говорю тебе совершенно серьезно: мне это не нужно! Ты мне нужна настоящая, а не выпотрошенная и размалеванная».

По-видимому, он ударил по больному месту. Не надо было говорить этих безжалостных слов! Впервые сна рыдала до истерики. И он искренне просил прощения. Простила. Целовались. Взаимное тяготение и та короткая радость, которую давала физическая близость, – единственное, пожалуй, на чем держалось их супружество. Тогда они еще могли запылать страстью через час после ссоры. Существовали какие-то не открытые и не объясненные наукой душевные токи, биотоки, импульсы, которые связывали их. Потом, очевидно, и они оборвались...

...Шофер мешал думать – все время разговаривал. Хорошо еще, что он не вынуждал говорить собеседника, задавал вопросы и сам на них отвечал, видно, был из той категории людей, которые с наибольшим удовольствием слушают самих себя.

– Когда мы перестанем строить конурки? Разве это квартира? Я не говорю уже, что гроб нельзя вынести...

– Сейчас габариты увеличены.

– Да, с гробом уже можно развернуться. Но ведь строим мы для живых... А мне дай простор. Я простор люблю. Чтоб пригласить гостей, потанцевать у себя дома...

– Танцевальный зал для каждого – дорогая роскошь. Сколько ваших товарищей не имеют квартиры?

– Да у меня самого нет квартиры. Четыре души на восемнадцати метрах. Потому и говорю. Стою в очереди на улучшение. А что мне дадут? Две комнаты, двадцать шесть метров? Нет, если я столько ждал, то дайте мне пожить просторно. Я простор люблю...

...Да, дальше начало рваться самое главное. Почему? Кто виноват? Были бы причины, как у других. Измена, например. В семье только измену нельзя простить. Но ему и в голову никогда не приходило, что Даша может изменить. У нее же, правда, и раньше, в безоблачные дни, прорывалась иногда беспочвенная ревность. Но она не раздражала, наоборот, может быть, даже тешила его, забавляла! В конце концов, это одно из проявлений ее любви. Жена, которая не ревнует, – скучная жена, будничная. Но, оказывается, это проявление любви начинает перерастать в нечто болезненное, уродливое, оскорбительное, что разъедает лучшие чувства, как коррозия металл.

Так случилось у них.

При явной душевной отчужденности Даша каждый раз находила повод, чтоб устроить сцену ревности. По любому случаю. Задержался на работе. Вышел из автобуса вместе с женщиной и разговаривал с ней, хотя она могла быть совершенно незнакомой. Звонил по телефону – она подходила и бесцеремонно прислушивалась, чтобы разобрать слова в трубке. Упаси боже, если женский голос был так слаб, что Даша не слышала его, стоя рядом с ним.

«Почему она шептала? Зачем так прижимал трубку к уху?»

Нет, ревность была более поздней стадией этой невидимой и опасной коррозии. Ревность, пожалуй, была тем последним, что оборвало нити их душевной и физической близости. Более ранняя стадия сразу после непомерного увлечения косметикой – требование чрезвычайного внимания к себе.

Однажды в гардеробе оперного театра он заговорился со знакомым и забыл помочь ей надеть шубку.

Не застегнув пуговицы, с пуховым платком в руках она бежала по лестнице, расталкивая людей. Он не сразу сообразил, что случилось, и догнал ее уже в сквере на безлюдной, слабо протоптанной в снегу дорожке. Попробовал пошутить:

«Дашок, идешь не в тот бок».

«Пошел прочь! Ты хам! Хам! Хам!»

О, сколько злобы и презрения было в этом слове!

Он набрал в туфли снегу и, однако, должен был часа два ходить по скверу, чтобы утихомирить ее. Ему не хотелось ссориться, более того, казалось низким и оскорбительным поднимать шум из-за такой мелочи. Скажи, пожалуйста, трагедия – не помог одеться! Но в ту ночь его поразило другое. Даша высказала ему все обиды, которые он якобы причинил ей за десять лет жизни. Обид было сотни. Он не помнил и десятой доли, а если что и помнил, то не придавал им такого значения – чего не бывает в семейной жизни! Она помнила все до мелочей, смеху подобных. Она словно регистрировала свои обиды, вела им бухгалтерский учет.

Слушая длинный перечень своих недостатков, какой он эгоист, мерзавец, хамло, Максим впервые тогда подумал, что женщина эта никогда не любила его так же самоотверженно и самозабвенно, как любил он, она играла в любовь, потому и сохранила в памяти всю житейскую шелуху, пену, мусор, потому и занималась бухгалтерией его проступков и семейных неурядиц.

Даша создавала проблемы там, где ни одна жена, не только такая, как Поля Шугачева, но самая обыкновенная, молодая, глупенькая, не вздумала бы становиться на дыбы.

Так было с его назначением сюда на должность главного архитектора. Пригласил его Игнатович, выбранный здесь председателем исполкома горсовета. В архитектурных кругах должность главного архитектора города и до сих пор иногда невысоко ценится, потому что сидят на этом месте чаще всего нетворческие люди. Он решил доказать, что дело не в должности. Кроме того, он почему-то любил этот город, видел в нем больше, чем где-либо, возможностей для интересных архитектурных решений и в центре, и в новых районах. Он верил в Игнатовича: с таким руководителем можно что-то сделать. А Даша вдруг уперлась: не уеду из Минска. Причина – Вета в музыкальной школе. Не помогали и уговоры ее сестры, жены Игнатовича. Он возмутился и впервые не уступил – уехал один. Как она проклинала его в письмах, угрожала разводом. Он перестал отвечать. Не выдержала, приехала, Но очень похоже, что стала мстить за свое поражение. А он тоже заупрямился и все реже и реже шел первым на примирение. Во всяком случае, не через час после ссоры. Она же подхватила эту тактику и довела ее до абсурда: ах, ты молчишь день – я буду молчать неделю. И молчала. Сначала по неделе, потом по две и по три. У него не укладывалось в голове, как можно, живя вместе, столько времени не разговаривать с близким человеком. Сила воли, черт возьми! Однако на что направлена эта сила воли? Для него, горячего, но отходчивого, ее молчанке было мукой. Читая книгу, ломая голову над новой композицией, он имел обыкновение в паузах высказывать свои мысли, делиться своими замыслами, сомнениями. Так он и делал сначала. Но Даша надувала накрашенные губы и выходила из комнаты.

Особенно его возмутил один случай. По какому-то поводу Игнатовичи собирали гостей. Зван был Сосновский. А у них как раз шла долгая молчанка. Максим думал, что Даша не пойдет. Но, к его удивлению, как только позвонила сестра, она сразу согласилась. В такую компанию она не могла не пойти. И в гостях она проявляла такое внимание к мужу, такую заботу, что, наверное, не один мужчина позавидовал: везет же архитектору! Красотой, нарядом – есть же у чертовой куклы вкус! – Даша, безусловно, затмила всех присутствовавших женщин. Максим сам невольно залюбовался ею и был рад, что неожиданный случай помирил их. Он танцевал с нею, нарочно – пускай завидуют! – целовал руку. За столом они так нежно ухаживали друг за другом, что, наверное, потом многие жены советовали своим мужьям поучиться у главного архитектора, а мужья, в свою очередь, указывали своим половинам на Дашу: вот идеальная жена!