Текст книги "Агент зарубежного центра"

Автор книги: Иван Папуловский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

5

Приближался новогодний вечер. В доме Гуннара переливалась разноцветными огнями красавица-елка, украшенная руками Хельми. Однако настроение было далеко не праздничное. Хельми, переломив себя, хотела пригласить гостей, но Гуннар сказал, что поздравит молодежь на открытии новогоднего вечера в колхозном клубе, а дома они будут встречать Новый год втроем.

– Ты и я, – сосчитала Хельми, – но кто же еще?

– Еще полковник Купер.

Хельми поморщилась.

Она уважала отставного полковника и мужскую дружбу, начало которой теряется в далеких военных временах, пахнет снежной уральской зимой с леденящим душу и тело морозом. Но старый чекист ей, общительной и веселой женщине, казался и в добрые времена слишком суровым да и скучным гостем для праздника. Он уже совершил все, что ему надлежало в жизни совершить, ей же были по сердцу люди с будущим. А внезапный арест Освальда, арест, как она думала, несправедливый, резко настроил Хельми против Купера. Пожалуй, это было решающим.

Сейчас Хельми заново изучала каждую черточку на высохшем, будто дубленом, лице Гендрика Петровича, оценивала его точно рассчитанные движения. Чем больше она присматривалась к полковнику, тем явственнее чувствовала, что не в штатский темный пиджак, а в китель, стянутый скрипучими ремнями портупеи, должен был быть одет этот хмурый человек.

Тень Освальда Сиреля стояла между ним и ею. Новогоднего веселья не получилось. Прослушав бой кремлевских курантов, мужчины молча чокнулись друг с другом и залпом выпили. Хельми только коснулась бокала губами.

Были тосты, но не те, какие обычно произносил Освальд – не веселые, не смешные, будто встретились не у елки в теплом доме, а на перекрестке фронтовых дорог, и раздумывали о судьбах родины, а то и всего человечества.

Ссора произошла под утро, когда уже пора было расходиться. Хельми проскучала новогоднюю ночь и едва сдерживала раздражение. Искала только повода, чтобы сорваться.

– Спасибо вам за все, – сказал Гендрик Петрович. – Мне было хорошо. Хотелось бы, чтобы весь новый год был таким же хорошим.

Женщина внимательно посмотрела на него и вдруг выпалила:

– Вам-то хорошо, а каково бедному Освальду в тюрьме?

– Жалеете его?

– Жалею. А вам, что, это чувство незнакомо?

Полковник вздохнул.

– Знакомо, дорогая. Да ведь жалеют друзей. Жалеют порой и тех, добрых людей, которые совершают тяжкие ошибки. Но жалеть убийц, фашистов жалеть – этого я не понимаю и не принимаю.

Хельми прикусила губу. Бросила вызывающе:

– Но какое отношение имеет это к нашему доброму Освальду?

Гуннар молчал, и Хельми приняла молчание за сочувствие.

– Разве мало двойников на свете? Какой-то выжившей из ума старухе Освальд показался похожим на одного негодяя! И этого, по-вашему, достаточно, чтобы посадить человека в каталажку?

Гендрик Петрович не спеша встал, прошелся по комнате. Остановился перед Хельми.

– Как вы думаете: если б вы встретили человека, которого запомнили двадцать лет назад, показался бы он вам незнакомым? Вряд ли. Ну, ладно, есть люди с невыразительными, незапоминающимися лицами, но Освальд такой, что его не забыть, не спутать. Я сам отлично помню его.

– Отлично помните, – с горечью повторила Хельми. – А потом выяснится, что память подвела. И как тогда исправить ошибку? Нет, надо верить живым людям больше, чем памяти.

На том и разошлись, недовольные друг другом, каждый со своим камнем на сердце.

О том, что главный агроном арестован и по его делу ведется следствие, колхозники «Партизана» проведали лишь после Нового года. О сути обвинения никто, кроме председателя, его жены, парторга и доярки Эрны Латтик, в колхозе не знал. Следователь просил молчать, пока истина не будет установлена окончательно.

На одном из заседаний правления Аксель Рауд высказал от имени своей бригады требование: объяснить, за что арестован нужный колхозу отличный работник, хороший человек.

Гуннар ответил коротко:

– Точно не знаю. Но связано это со временем оккупации. Что-то там неясно.

– Даже те, кто служил в немецкой армии, давно Советским государством амнистированы, – сказал Рауд. – Почему агронома арестовали теперь? Может быть, ты, уважаемый парторг, объяснишь? – обратился он к Видрику Осила.

Видрик только что вошел в помещение. Крепыш в больших роговых очках на широком носу с горбинкой, он известен был своей прямотой и откровенностью резких суждений. Но на этот раз и Видрик уклонился от прямого ответа.

– Следствие пока не закончено. А раз так, всякая болтовня во вред, – отрезал он.

И Видрик, и Гуннар еще надеялись, что невиновность Освальда будет доказана.

Вскоре Гуннара пригласили для дачи свидетельских показаний.

– Какую фамилию носил Освальд Сирель в вашей части? – спросил его следователь по особо важным делам.

Гуннар задумался. Но припомнить не смог. Может быть, и не слышал никогда.

– Кучерявый его все звали. Кучерявый! И все, – сказал Гуннар.

– Кучерявый не фамилия, – недовольно сказал следователь.

Гуннар только развел руками.

– Недолго мы были вместе.

– Попробуем по-другому, – предложил следователь. – Я буду называть фамилии, А вы, если какая-нибудь из них окажется знакомой с тех давних времен, остановите меня. Эрм? Элк? Инт? Отс? Мяэ? – Все короткие, как выстрелы.

– Нет, нет, нет!

– Урб? Уус? Укк?

– Укк? – переспросил Гуннар. – Похоже, Укк, помню. Укк был. Слышал на перекличке.

– Так может быть, Кучерявый и Укк – одно лицо? Одно?

– Не знаю, – признался Гуннар. – Не помню Укка.

Сейчас ему уже казалось, что Укк действительно фамилия Освальда. Сирелей ведь в отряде не было. Однако логика такая была слишком зыбкой. Больше походила на самовнушение.

– А все-таки. Ну, о чем вы сейчас думаете? – спросил следователь.

– Хочу вспомнить Укка и не могу, – ответил Гуннар.

– Ладно, вы свободны. Спасибо, до свидания, – сказал следователь.

Пять человек из деревни Катри опознали в Освальде убийцу учительницы.

– Ошибка. Страшная ошибка, – твердил Освальд.

Его спросили, что он знает о расстреле эшелона с женщинами и детьми.

– Да ничего не знаю. И не слыхал даже, – чуть не плакал Освальд.

Не нашлось людей, кроме Гуннара, из тех, кто служил вместе с ним в истребительном батальоне в первые дни войны, – иные погибли, иных развеяло по всей стране. Никакими документами и никем из живущих людей не подтверждались его пребывание в госпитале и служба в Советской Армии – на Украине и в Белоруссии.

Однако кое-что говорило и в пользу Освальда. Он утверждал, что в 1944-м осенью, после контузии, был демобилизован и отправлен на родину в освобожденную Эстонию. Больше года работал на железной дороге – восстанавливал пути, сооружал склады, строил жилье. Нашлись и люди и документы в архивах, подтверждающие справедливость его слов.

Подняли дело расстрелянного Михкеля Укка. Прочли его показания. Родился он и жил до 1940 года в Латвии. У отца хозяйство было крепкое, батраков, конечно, держал, но и сам от зари до зари гнул спину. Михкель поступил в военное училище – не кончил. Все советская власть поломала. Все отобрала. И землю, и власть. А для чего человек живет, как не для богатства и власти? Отец хотел не чужой, а свой дом сжечь, не чужой, а свой скот порезать, чтобы врагам не достались; только поджег, а его свой же батрак топором. Мать – хворая – в дыму задохнулась. Сам Михкель едва в Эстонию ушел – а то б в Сибирь. Одинок, как волк. Как волк и горло перегрызал. «Ни о чем не жалею. Пощады не прошу!»

Трудно было не доверять таким показаниям. Не вело от них никакой ниточки к Освальду. На том, казалось, и конец.

Но следователь-чекист, начинавший самостоятельную службу еще в отделе Гендрика Петровича и веривший свято в интуицию своего учителя, не прекратил дела. Не прекратил, хоть и вопреки здравому смыслу. Искал Укков по всей Прибалтике. Нашел двух честных работяг. А в латышской деревне, где жил раньше Михкель Укк, вдруг услышал историю, которая осветила все по-новому.

– Приезжал в 1941-м, как же, ходил тут – форма у него новенькая была, вроде офицерская, и собака еще. Землю отцовскую ногами мерил, а слова ни с кем не вымолвил, – рассказывал старый дед Янис, про которого говорили, что только горб его спас от солдатчины и смерти в минувшее лихолетье. – Вон и дед Лаурис со своей старухой тоже видели его тогда. Да вот беда – может, это был Михкель, а может, и не он.

У следователя брови полезли на лоб:

– То есть как это – не он?

– Так ведь их, сынок, два брата было, близнецы. Михкель и Ивар. Только Михкель-то грубиян был, а Ивар вроде ласковый и хитрун. По голосам, ну, по словам еще только отличали их. А так мать-покойница и то, бывало, путала. Ушли из деревни оба, в сороковом, значит, когда Советскую власть у нас восстановили.

Теперь кое-что прояснилось. Но только кое-что.

Следователь выложил Освальду все, что узнал. Ждал, как же подследственный станет теперь оправдываться, изворачиваться. Но Освальд изворачиваться не стал. Опустил голову, задумался. Потом заговорил глухо:

– Надоела ложь. Записывайте. Чистую правду. Да, отец – кулак, кровопийца. Михкель – брат, проклятый людьми бандит. Однако мы с ним хоть и были близнецы, а разные люди. Враги. Меня в семье изгоем считали. Я только с батраками дружил. Да, со страху, от растерянности уехал с Михкелем вместе в Эстонию, на землю предков. Только сразу мы рассорились. Я сказал: буду честно новой власти служить. Справедливая власть. А он грозился: пристрелю. Сбежал я от него. Больше не виделись. Работал я в Таллиннском порту грузчиком. Началась война – добровольно в истребительный батальон записался.

Освальд-Ивар, так он рассказывал теперь, после осколочного ранения потерял сознание, очнулся – никого вокруг, одни мертвецы. К счастью, рана оказалась неопасной. Да что делать? Как найти своих? Ушли далеко. Долго он скрывался в лесах Эстонии и на Псковщине, пытался перейти линию фронта или попасть к партизанам, но не удавалось. Спасибо, кое-где на хуторах подкармливали, но прятать боялись. Однажды, уже весной 1943 года, немцы захватили его спящим в старом стоге соломы и под страхом смерти мобилизовали в фашистскую часть. Но он не участвовал ни в каких боях – не доверяли ему оружия. Когда началось освобождение Советской Эстонии, он сбежал. Да. Не хватило мужества во всем открыться, боялся, что его станут преследовать за службу у немцев, поэтому и сменил фамилию Укк на Сирель, заодно сменил и имя. Работал честно, сил не жалел. О судьбе брата Михкеля не знал и не знает ничего. Теперь ясно, что все обвинения, которые предъявляются ему, Освальду-Ивару, относятся к его брату Михкелю.

Чем дальше говорил Сирель, тем становился спокойней. Голос его звучал все уверенней.

В общем он, Освальд-Ивар, никаких преступлений против своего народа не совершал. Что делать, не повезло ему – ранение в бою под Сидекюла спутало все карты, помешало его патриотическим намерениям. Виноват только в том, что некоторое время состоял в фашистской части, но там он исполнял чисто хозяйственные работы. После войны старался своим честным трудом искупить и эту вину. Что касается жителей деревни Катри, которые признали в нем убийцу учительницы, так причина тому – несомненно, сходство с ненавистным ему братом.

Сверка фотографий Освальда и его брата сходство целиком подтверждала. Не было оснований сомневаться в искренности признания Сиреля-Укка. Точнее, не было прямых оснований. А интуиция подсказывала: возможно это признание – заранее заготовленный на всякий случай вариант. Подсказывать-то подсказывала, а следствие зашло в тупик. Стало ясно, если дело дойдет до суда, Освальда оправдают за отсутствием улик. Интуиция следователя, как известно, уликой не является.

К началу сева главный агроном колхоза «Партизан» Освальд-Ивар Сирель-Укк предстал перед светлыми очами своего председателя. Держался так, как и положено без вины виноватому, ждал сочувствия товарищей по работе.

6

Весенним вечером к Гуннару в правление заглянул Видрик Осила. Тянулись на огонек и другие – Аксель Рауд, Эрна Латтик, по пути из школы зашла за мужем Хельми. На почетном месте в кресле у председательского стола сидел главный агроном. Он не выглядел прежним холеным красавцем, резче выступали скулы, явственнее обозначилась двойная складка на лбу. Однако, держался самоуверенно. Рассказывал о своих злоключениях в полуюмористических тонах. И давняя ложь его, и смена фамилии, и служба у фашистов выглядели маленькой, вполне простительной по тем временам ошибкой.

Гуннар слушал с непроницаемым видом, Хельми и Аксель Рауд – с явным сочувствием к рассказчику, однако на тонком, усталом лице Эрны все больше и больше проступала плохо скрытая брезгливость.

Видрик Осила протирал свои роговые очки, выслушивая исповедь главного агронома. Потом обыденным деловым тоном сказал:

– Да, бывает всякое. Ну, что ж, откладывать не станем, давайте в понедельник проведем партийное собрание. Обсудим персональное дело коммуниста Сиреля или Укка – как нам теперь величать его?

Сирель-Укк вздохнул.

– В чем виноват, за то отвечу по совести.

Хельми кивнула головой. Одобряюще поглядела на Освальда (узнала его Освальдом и никем другим считать не хотела). Сказала:

– Дело давнее. И обстоятельства давние.

Рауд добавил:

– Гуманисты мы, советские люди. И по сегодняшнему труду человека ценим, а не по старым ошибкам.

– Гуманизм наш, товарищ Рауд, не всеядный. Фальшь и ложь партия не прощает. Признался агроном во лжи только тогда, когда его приперли к стенке. Как и это не учесть.

– А вы бы сразу признались на его месте? – спросила Хельми.

Видрик тем же спокойным, убийственно будничным тоном ответил:

– А я на его месте не мог оказаться. Мое место было по другую сторону фронта, товарищ Хельми Суйтс.

Гуннар оборвал спор.

– Ну, достаточно. Здесь еще не партийное собрание.

По дороге домой он неласково выговаривал жене:

– Ты могла бы язык придержать. Партийное собрание повыше бабьих симпатий.

– Выгонишь его?

– Не знаю. Ничего пока не знаю!

Да, председатель «Партизана» теперь действительно не знал, что ему делать с главным агрономом.

Гуннар был зол на всех и на вся. Конечно, прежде всего на Освальда. Ловко надул его, бывшего разведчика, бессовестно использовал его доверие, его имя. Гнать его! Гнать из партии, снимать с работы! Казалось бы, это ясно. Но перед глазами возникало живое, доброе лицо Освальда, припоминалось, с каким завидным рвением брался он за труднейшие дела, умело распоряжался, ладил с людьми. Что же, это не в счет? Не перекрывает вины? Но вся ли его вина открылась?

Словно угадав его мысли, Хельми сказала:

– Не ищи ты больше того, что известно. Не надо. Хоть и струсил Освальд, а убийцей стать не мог. Еще подумай: если бы он признался во всем тогда? Что было бы? Может, как-то и прав, что скрыл, чтобы честно работать? У каждого своя судьба – ее надо понять.

«Ну и ну, – думал Гуннар. – Прав ли был Освальд, скрывая прошлое? Что за глупый вопрос! Откуда в Хельми это всепрощение? К чему сегодня эти рассуждения о гуманном отношении к людям, которые волею судьбы оказались не там, где должны бы быть? И вообще, при чем тут судьба. Разве человек не сам определяет свою судьбу?»

Сегодняшний разговор в правлении был прелюдией к тому, что должно было произойти в понедельник на партийном собрании. Гуннар пожалел, что жена состоит на учете в парторганизации колхоза. Как-то она поведет себя? И как должен держаться он сам? Какова его собственная позиция? Считать ли виной Освальда только доказанную вину? Судить за нее строго, но вернуть доверие, или рассудить по-другому: кто солгал однажды, может солгать и ныне? Однако нельзя бить человека подозрениями, не по-советски, не по-ленински это. Но как работать с тем, кому не веришь в самом главном, в самом святом?

Трудно было Гуннару. Непривычно, неслыханно трудно.

А Видрика Осила серьезно беспокоило настроение многих колхозников. Особенно тех, кто не видел войны, знал ее только по книгам и кинофильмам. Для них прошлое жило в каком-то ином измерении, было только историей, памятью отцов, а не сегодняшней болью. Человек, солгавший четверть века назад под страхом смерти, охотно прощался ими, а убийцы и палачи, казалось им, если и живут еще, то где-то далеко, не в нашей стране, и во всяком случае не рядом, да и выглядят совсем иначе.

– Надо смотреть на все философски, – говорил парторгу, растягивая слова, словно прислушиваясь к ним и любуясь своим красноречием, зоотехник Кадастик – вчерашний студент-отличник. – Война, конечно, была временем суровых испытаний и лакмусовой бумажкой, обнаруживающей порой пятна на совести. Так ведь и на солнце тоже есть пятна!

– Это что же, философия оправдания подлости?

– Это диалектика единичного и общего, личности и обстоятельства, – отвечал Кадастик туманно. – Надо учитывать равно то и другое. В нынешних обстоятельствах Освальд Сирель величина со знаком «плюс».

– Если совесть человека зависит от обстоятельств, значит, он приспособленец. Это еще в лучшем случае! – отрубил Видрик.

Да ведь отрубить – не убедить!

Не убедить и Акселя Рауда, который при немцах был мальчиком на побегушках у богатого дяди, не испытал на своей шкуре всех прелестей «нового порядка».

А жена председателя? Кажется, умная женщина, безусловно честная, наша до мозга костей. Но и она не хочет думать о том, что настоящее определяется и прошлым, что будущее на всепрощении не построишь.

Видрика с военных лет мучали сны. Да в сущности один повторяющийся сон: разрывы бомб, вой включившего сирену пикирующего бомбардировщика в чистом голубом небе, прямо над головой. Траншея мелка, земля с бруствера осыпается под ноги. Он, Видрик, пытается открыть полузаваленную дверь в блиндаж, ему удается оторвать несколько изрубленных осколками толстых кусков доски, но ржавые железные перекладины держат крайние доски. А немцы уже тут, в траншее, они хватают упирающегося Видрика и ведут на расстрел. «Не скажу ни слова, смерть – это один миг», – думает Видрик и молча отводит рукой мешок, который хотят набросить ему на голову.

– А-а… парторг колхоза «Партизан»! – услышал он вдруг знакомый голос. Это уж было новым во сне. От опушки леса шел улыбающийся Освальд Сирель, в черной эсэсовской форме, подтянутый, с плетью в руке. – Оч-чень приятная встреча, оч-чень приятная.

Что было потом, он не помнил – видимо, тут и проснулся. В комнате было светло, через открытую дверь он увидел на кухне жену и одетого по-дорожному председателя.

– Гуннар? – удивился он.

Не сказал Гуннар Суйтс, что сегодня привело его к Видрику в столь ранний час. Да понял сразу парторг, какая забота гложет председателя. Сказал прямо:

– Чем бы ни кончилось, Гуннар, главного агронома надо искать нового.

Гуннар смотрел в окно. В саду распускались первые нежно-зеленые листики черемухи, до горизонта чернело свежевспаханное поле. От дальнего перелеска к дому парторга двигался трактор, с широкой сеялкой на прицепе.

– Все-таки дождемся партсобрания, – сказал Гуннар.

Эрна пришла на собрание в подчеркнуто строгом черном, почти траурном платье – не улыбалась, не отвечала на шутки. После информации парторга первой взяла слово.

Она отыскала глазами Сиреля. Смотрела на него в упор. Но и он не отвел взгляда. Сказал тихо, однако отчетливо:

– Понимаю ваше волнение, но был не я. Брат, а не я.

Эрна покачала головой. Не верила она ему. И прямому взгляду не поверила.

– Будем опираться на факты, Эрна, – сказал Видрик, – на доказанные факты.

Эрна кивнула. Взяла себя в руки.

– Факты: служил у гитлеровцев. Скрыл. Сменил фамилию, обманул партию. Факты и логика фактов, куда она ведет? Место такому типу в нашей партии? Место сидеть рядом с коммунистами и решать наши партийные дела человеку с чужой фамилией и грязным прошлым, которого, кстати, мы еще не знаем до конца?

Стояла глубокая тишина. Казалось, люди перестали дышать. И Эрна закончила:

– Я предлагаю: за обман партии, скрытие своего прошлого фашистского прислужника Освальда Сиреля из рядов КПСС исключить. У меня все.

Она села на свое место в первом ряду. А Сирель, поднявшись из третьего, сказал:

– Был слабым человеком, но фашистов всегда ненавидел. Всю жизнь. Прошу судить за действительные ошибки, как учит партия.

– Иные ошибки равны преступлению, – бросил Видрик.

– Прошу слова, – поднялся Аксель Рауд. Его маленькие глазки, глубоко всаженные в такую же маленькую головку, торчавшую из высокого воротника где-то под самым потолком, часто замигали.

– Все вроде правильно говорила товарищ Эрнестина Латтик, – начал он и простуженно закашлялся.

– Что значит «вроде»? – бросили из дальнего угла реплику.

– Вроде – это вроде и есть. Это когда одни факты на стол, а другие под стол. Я так думаю, а может, и не один я. Освальд Сирель на протяжении многих лет показал себя замечательным советским работником. Разве не искупил он этим свою вину? Да мне и не кажется его вина такой большой. Ну, мобилизовали, ну, послужил где-то на хозяйственных работах. Так что же он мог поделать против грубой фашистской силы? В общем, я предлагаю ограничиться строгим выговором за сокрытие прошлого.

Тут собрание загудело. Посыпались вопросы:

– А ты уверен, что Сирель и сейчас ничего не скрывает?

– А ты веришь, что два братца у немцев так и не встретились, не сговорились?

– Послушайте, мы ведь опять уходим от фактов в область предположений, – помог Рауду зоотехник Кадастик. – Есть такая штука, называется презумпция невиновности – никто не повинен в том, что не доказано.

– Во всем, в чем ошибся, признался до конца, ничего не скрывая, – снова тихо и отчетливо сказал Сирель.

У жены Гуннара сердце сжалось от жалости.

– Мы разбираем личное дело коммуниста Освальда Сиреля, всем нам известного по работе и дружбе, а не допрашиваем преступника, – сказала она. – А коммунисту, товарищу должны верить, как бы тяжко он ни ошибался в прошлом.

– А я все-таки не верю. – Тракторист Уно Корп, известный своей вдумчивостью и рассудительностью, пока чал головой. – Вы говорите, «коммунист Сирель», да ведь в партию вступал немецкий холуй Ивар Укк. Вот и выходит, что нет и не было партийца Сиреля. А есть только ошибочно выданный партбилет, который и надо отобрать у Ивара Укка.

Пожалуй, это выступление произвело наибольшее впечатление. И не было уже споров о том, кем мог быть в годы войны Сирель-Укк, хотя и веры лжецу тоже не было. Презрение к обману, к людям, у которых вместо лиц – маски, звучало в выступлениях.

Ждали слова Гуннара. Он сказал:

– Трудно мне сегодня. Хочу начисто выжечь из сердца человека с двойным дном. Хочу, а до конца еще не могу. Почему? Думаю, а может, он уже все пережил, очистился. Что ж, вправе ли мы лишить его будущего?

Тут Эрна не выдержала, выкрикнула с места:

– Не крути, председатель! Нет места подлецу в партии!

И Видрик Осила сказал в заключение:

– Будущего мы никому не закрываем. Что там, в будущем, время покажет. А сегодня, когда не по своей воле, не по своей, – подчеркнул Видрик, – Сирель-Укк вынужден был открыть обман, нет ему доверия и в партии места нет.

При голосовании только четыре коммуниста из тридцати шести поддержали предложение Рауда ограничиться строгим выговором. В числе этих четырех была и Хельми. Сам Гуннар, вздохнув, проголосовал за исключение, сделал это через силу, видно было, как нерешительно поднималась его рука.

– Нехорошо получилось, председатель, – устало сказал ему Видрик Осила, оставшись после собрания. – Коммунисты ждали от тебя другого слова. Да и супруга твоя.

– Что – супруга? – неожиданно гаркнул Гуннар, хватив кулаком по столу. – Это ее личное дело, за какое решение голосовать.

– Конечно, конечно! – ничуть не смутившись, сказал парторг. – Ну, ладно, ее еще могу понять. Молода, не разумом, а чувством живет. Обмануло ее чувство. А ты? Ты, видно, забыл, что и теперь линия фронта через умы и сердца проходит. Линия фронта – это не шутки, дорогой товарищ, бывший боец…

В тот же вечер, после собрания, на своей сверкающей бежевой «Волге» в районный центр выехал Освальд Сирель – Ивар Укк. Он знал, что на очередном заседании бюро райкома у него отнимут партийный билет. Предполагал, что его снимут с должности главного агронома. Однако считал, что отделался легко, насвистывал мелодию «Лили Марлен» и с благодарностью вспоминал брата, который хоть и родился с ним в один день, но был решительнее и дальновиднее. Это брат, уже в то время признанный вожак большой банды, ждавшей своего часа, в первые же дни войны приказал Ивару вступить в истребительный батальон красных и, разведав что удастся – численность, вооружение, путь следования – тихонько исчезнуть. «Смотри вовремя смойся, – предупредил тогда Михкель, – а то еще мобилизуют в регулярную армию, отправят в советский тыл – и будешь воевать против меня». Ивар наказ брата выполнил точно и в первом же бою.

Михкель по-своему любил брата, берег его. Да и был крайне самолюбив: не желал, чтобы в банде козыряли двоим, поэтому держал его больше на запасной базе в лесу. Впрочем, Ивар и не обижался, он тоже умел использовать выгоды своего особого положения: ходил только на безопасные дела во главе десятка верных людей. Лихо это у них получалось. Бывало, чуть ли не в один и тот же час появлялись сразу на двух хуторах. Прослыл Михкель вездесущим. Михкель или Ивар – не все ли равно? Михкель попроще – пулей, или петлей, или ножом, – ему ненависть глаза слепила, не до тонкостей, главное – своими руками. Ивар – с выдумкой, этот – чужими руками, как с этой учительницей из Катри. А конец один. Хорошо погуляли…

И когда жила Эстония по немецкому времени, по оккупационному, находилось для них привычное дело – умели вылавливать бывших советских активистов, где бы они ни хоронились. Играли с ними, как коты с мышами. Никого не оставляли в живых. Ну, а стало ясно, что игра проиграна, Михкель приказал брату в советское время врасти. Добыл для него подходящие документы. Верные документы убитого новоземельца – бобыля с глухого хутора, без жены, без детей, без родственников. Шрам от осколка партизанской гранаты, заработанный в 1943-м, был у Ивара на плече. Ну вот, он и навел на мысль сказать, что был ранен, когда находился в истребительном батальоне.

В последний раз Ивар встретился с Михкелем на хуторе неподалеку от Тарту.

– Может, и ты со мной? – спросил Ивар.

– Я командир. Мне назад пути нет, – ответил Михкель. – Вдвоем пропадем оба. А так, если кто узнает, в крайности, все вали на меня. Мне до конца драться. Потом – на Запад. Может, на новой войне встретимся.

Надвинув на глаза кепку, он молча пожал руку Ивару, оставшемуся в бункере, вырытом под конюшней, и дважды стукнул по потолку стволом автомата.

– Через час проводите брата, – приказал он кому-то наверху.

Ивар благополучно добрался до города и сел в поезд. Через неделю ему принесли пустой конверт с еле заметным карандашным крестиком, нарисованным внутри: Михкель взят чекистами.

Теперь-то Ивар знает, кто виноват в гибели брата. Жаль, что не удалось уничтожить тогда, в сорок первом. Когда еще новая война. В тот первый вечер, на дне рождения жены Гуннара, Ивар заметил, что полковник присматривается к нему. Присматривается, что-то вспоминает. Был бы случай пристукнуть без риска – пристукнул бы. Но рисковать очертя голову – нет! Что ж, финал не так уж плох. Теперь таиться нечего, закон оберегает от новых бед. А расчет – расчет впереди.

Жаль, конечно, налаженной жизни. Жаль расставаться и с женой. Хороша была Вальве. И так удобна: что ее интересовало – развлечения, тряпки, кино. Спокойно можно было жить.

Кто бы подумал, что и она заговорит, как все эти коммунисты: «Как ты мог так лгать? Как я могу теперь с тобой жить?!»

Да ну ее ко всем дьяволам! Не нужен мне в доме соглядатай. Мало ли других баб на свете!..

Все-таки на душе было скверно. Так удачно он, Ивар-Освальд, приспособился к обстоятельствам, так вошел в роль, что порой и забывал о своем тайном, заветном.

Много лет ждал посланцев «оттуда», должен же был уцелеть, добраться на Запад кто-то из прежних соратников. Но не было пока никого. Не нашли его, не дошли. Ничего, рано или поздно дойдут. Это не главное!

А работы в Советском Союзе долго искать не придется. Найдется работа, вернется и почет.

Темнота густо накрыла притихшую землю, и огни одинокой машины, мягко скользившей по накатанной грунтовой дороге, то ныряли в перелесок, то вдруг вырывались из-за пригорка, осветив полнеба. По ровному ходу «Волги» можно было судить, насколько тверда рука ее хозяина, спокоен его дух. Кошмары никогда не преследовали этого водителя.