Текст книги "Агент зарубежного центра"

Автор книги: Иван Папуловский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)

– Ты уже был у Освальда? Это его машина? – спросил Купер.

– Был у своего главного агронома Освальда Сиреля, – лукаво улыбаясь, объявил председатель колхоза «Партизан». – Вырвал-таки я его! Но машина, между прочим, своя, колхозная.

Вскоре под окном затормозила и вторая «Волга» – теперь действительно та, вчерашняя. Освальд Сирель явился лично.

– Но что же вы хотите от меня? – недоуменно пожал плечами полковник.

– Ты, Гендрик, мой самый близкий друг. Ведь не откажешься, надо думать, принять участие в товарищеском обеде? Имеется и повод: бюро райкома только что утвердило Освальда в новой должности.

Куперу ехать не хотелось. Но Сирель оставался для него неразгаданной загадкой. И он согласился. Поехали опять, той же лесной накатанной дорогой, которой возвращались с Освальдом минувшей ночью.

Этот день не принес Гендрику Петровичу ничего нового, кроме, пожалуй, некоторых фактических уточнений: он узнал, что Освальд и Гуннар в 1941 году, сразу после нападения фашистской Германии, хотя и встретились в одном истребительном батальоне, но вскоре расстались – в бою под Сидекюла Освальда ранило осколком мины, и Гуннар потерял его из виду. Освальд Сирель попал в госпиталь, был эвакуирован, позднее участвовал в боях на Днепре и в Белоруссии, осенью 1944 года демобилизовался.

В схеме этой все казалось естественным. Да и вел себя Освальд так уверенно и просто, что подозрения должны были развеяться, как дым.

В вопросах хозяйственных Освальд придерживался самых передовых взглядов. Делился далеко идущими планами интенсификации и индустриализации сельскохозяйственных работ, внедрения современнейшей технологии во все отрасли производства на селе. Был убежден, что все его задумки найдут поддержку и в «Партизане», и в районе.

Как и минувшей ночью, он, не чинясь, довез полковника из колхоза до города, ехали на этот раз вдвоем. Беседу вели серьезную и обстоятельную, как добрые товарищи.

Все же сходство Освальда с бандитом «Цыганом», как ни высмеивал свою подозрительность Гендрик Петрович, не давало ему покоя. И он решил на другой же день отправиться в Таллинн. «Узнаю у наших ребят, – думал он, – есть ли отметка об исполнении приговора по делу «Цыгана». Ну, а если есть, значит, с души тяжелый камень долой».

«Не от старости ли эта моя подозрительность? – размышлял Гендрик Петрович, сидя в удобном кресле «Икаруса». – Не покажусь ли я людям смешным?»

Семь лет возглавлял Освальд агрономию в крупном совхозе, член партии, был на руководящей работе в солидной районной организации. Да и боевое братство с Гуннаром Суйтсом в истребительном батальоне в самом начале войны. «Ну что, по сравнению с этим, значит сходство? Да, может, и чудится мне это сходство?».

Но двойная складка меж сдвинутыми бровями у офицера при свете костра и точно такая же складка у Сиреля стояли перед глазами.

Автобус проезжал недалеко от хутора, где жили родители покойной жены Купера. Старый деревянный дом покосился, говорят, в нем одно время был устроен птичник. Гендрик Петрович давно не заглядывал сюда, хотя часто вспоминал и о ласковой жене, и о старшем ее брате, Ильмаре Куузике, которого «кайтселийтчики» зверски изуродовали тут же, во дворе родительского дома, и повесили на суку столетней ели. За то, что не вступил в их банду. За то, что гордился своим зятем, Гендриком Купером, коммунистом.

Возвратился Купер из Таллинна поздно вечером. Сведения, полученные им, не оставляли сомнений. Бандит «Цыган» носил имя Михкеля Укка, был изобличен не только в убийстве семьи парторга, но и во многих других тяжких преступлениях и расстрелян здесь, на территории республики. Вот, пожалуйста, приговор суда, а вот и отметка об его исполнении. Все настолько точно и убедительно, что спорить не о чем. На приложенной к делу фотографии – он, старый знакомый, «Цыган», сходство с Освальдом Сирелем поразительное, но встречаются же на свете двойники!

Кажется, делу конец. А на сердце не было спокойствия. И во сне явился Освальд Сирель – кривлялся, хохотал: «Жил тогда – живу теперь!»

Сон так подействовал на Гендрика Петровича, что он решил: заболел, надо лечиться. И долго не выходил никуда из дому.

3

А в колхозе «Партизан» уже приступил к работе новый агроном. Встретили его здесь отлично. Не сговариваясь, будто авансом за будущие успехи, колхозники одарили Освальда Сиреля дружбой и уважением.

Конечно, секрет такого отношения – в председателе, в Гуннаре Суйтсе. Это он переманил опытного специалиста из районного центра, он, не скупясь на похвалы, представил его вначале правлению, а потом и общему колхозному собранию. Уж на что осторожным и строгим в подборе людей считался Видрик Осила, в третий раз избранный секретарем партийного бюро, но и он снял свои большие роговые очки, зачем-то тщательно протер их платком и дружелюбно улыбнулся Освальду.

А бригадир первой полеводческой бригады Аксель Рауд, человек с маленькой птичьей головкой, небрежно посаженной на верхний конец длинного худущего туловища, похлопал Гуннара по плечу:

– Молодец, председатель, толкового человека выискал. Как со дна морского жемчужину достал!

У Гуннара была мысль съездить в город, навестить старого друга Купера, да захлестнули дела. А вырвется свободный часок – отдавал его жене.

Долго, очень долго оставался Гуннар завзятым холостяком: первая его любовь не дождалась фронтовика, вышла за другого. Думал, станет женоненавистником. Но вот приехала в колхоз новая учительница младших классов да так увлекла его, что забыл о всех прежних обидах. Семейная жизнь протекала счастливо – бывший разведчик любил жену самозабвенно, гордился ею, беспрекословно исполнял все просьбы сельской школы, в которой его Хельми работала.

Тринадцатый год председательствовал Гуннар Суйтс в полюбившемся ему «Партизане». Колхоз давно перешел на гарантированную оплату труда, разбогател и прославился высокими урожаями пшеницы, картофеля, гибридной брюквы. Да только тяжело заболел и вышел из строя чудотворец здешних урожаев старый Пеэтер Янус, отпросился на пенсию. Прямо-таки счастье, что удалось заполучить Освальда Сиреля!

Шел Гуннар однажды из правления домой вечером. Шел быстро и посвистывал весело.

– Гуннар! – остановил его вдруг знакомый голос.

– Эрна, ты? – узнал он в темноте по белой кофточке да тонкой фигурке проживавшую по соседству доярку Эрнестину Латтик. – Что так поздно?

– Задержалась на ферме. Ну, да не в этом дело… Поговорить надо.

– Говори.

Зашагали рядом – теперь медленно, не торопясь. Ждал Гуннар разговора о хозяйственных делах.

– Ты его хорошо… давно знаешь – нового агронома? – вдруг ошарашила его вопросом Эрна.

– А как же! – удивился Гуннар, уловив в голосе и взгляде доярки какое-то беспокойство, почти тревогу. – С войны. Вместе были в одном батальоне. А что случилось?

– Странно.

– Почему странно?

– Да так, наверное, показалось. – Эрна недоуменно пожала плечами, замолчала. Но перед самым домом председателя, прощаясь, переспросила:

– А батальон-то чей был? Красной Армии?

– Да ты что, рехнулась! – вспылил Гуннар. – Не фашистский же, надо думать!

Он стоял, широко расставив ноги, большой и сильный.

– Не обижайся, – тихо сказала Эрна, взяв его за руку. – В тебе-то я не сомневаюсь. Слава богу, в здравом уме. А вот новый наш агроном больно похож на одного карателя, которого я видела осенью сорок первого.

– Да сколько же тебе лет было?

– Двенадцать.

Эрна на минуту умолкла, потом заговорила снова. От волнения ее грубоватый грудной голос зазвучал на низкой, будто надтреснутой ноте.

– Нет, ты не думай, что я была слишком мала. Я все, все отлично помню – этого нельзя забыть, никак нельзя забыть. Он пришел в нашу школу утром – тот, который похож на агронома, и его приятели. Схватили нашу учительницу и давай над ней измываться. «Комсомолка? Пионервожатая? Поганая большевичка?!» Орут да плетью – по лицу, по лицу. А она действительно была у нас комсомолка, первая наша пионервожатая в деревне Катри.

Эрна всхлипнула, и Гуннар ласково обнял ее за плечи.

– Да что ты? Что ты? Ну, было и быльем поросло.

– Нет, ты послушай. Бандиты, значит, хлещут ее, ножами покалывают, а начальник ихний, тот, что с Сирелем схож, отвернулся, вроде ему скучно или противно. Дети в голос ревут. Учительницу кровью заливает. Тогда тот начальничек и говорит так сочувственно: «Пожалеть надо. Детишки очень уж за учительницу свою тревожатся. Дайте ей отдохнуть. – И улыбнулся, гад. – В землице отдохнуть».

Страшные картины пытки, о которых рассказывала Эрна, вставали перед глазами Гуннара, словно он сам был очевидцем. Словно он, связанный по рукам и ногам, с кляпом во рту, рвался из пут и ничего поделать не мог. А ребята, школьники, под дулами автоматов копали яму-могилу в школьном дворе. И столкнул в эту могилу вожак еще живую учительницу. А бандиты его, пошучивая да посмеиваясь, засыпали ее землей.

Эрна уже не рассказывала, она плакала, уткнув голову в плечо председателя, и почти беззвучно шептала:

– Ох, как страшно было, Гуннар! Ох, не забыть мне того. Как погляжу на нашего агронома, как улыбнется он, так и рвется из самого сердца: он! он! – Эрна дрожала, как в лихорадке.

Гуннар почувствовал, что его самого трясет озноб. Однако взял себя в руки. Нельзя же было поддаваться внушению – мало ли что рисует пережившей тяжкую беду женщине больное воображение.

– Ну, успокойся. Похожих-то людей много, Эрна. Я сам сколько встречал. – Хотелось припомнить что-то простое, будничное, далекое от трагедии. Припомнил. Заставил себя даже улыбнуться, – Вот послушай.

Вижу как-то – идет знакомый, наш деревенский дядя Оскар, а на меня и внимания не обращает. Забыл, что ли, думаю. Кричу вслед: «Дядя Оскар, ты что, не узнаешь меня?» А «дядя» тот оборачивается и этаким басом: «Сам, друг, что-то путаешь – Юло меня зовут, а не Оскар». Вот ведь как бывает. Ну, врезалось тебе что-то в память, теперь чудится.

– Может, и так, – все-таки с сомнением отозвалась Эрна.

– Не «может», а точно. И выбрось это из головы! До завтра! – отрезал Гуннар и свернул к своему дому. Понимал: продолжать разговор – только без толку бередить старые раны.

– Ну, заходи, заходи, герой. Я его жду – не дождусь, а он, оказывается… – Голос жены прозвучал в темноте, как музыка.

Гуннар шагнул к ней, у порога подхватил на руки. Стал всматриваться в ее лицо, сейчас, в неярком луче света, казавшееся совсем девчоночьим.

– Ну что ты, что там увидел, Гуннар? – удивилась Хельми.

Гуннар все еще был под впечатлением разговора с Эрной. «А ведь та катриская учительница была тогда, в 1941-м, такой же юной, как ты сейчас, любимая», – подумал он. И мысль эта затуманила его глаза.

– Да что с тобой? – встревожилась Хельми.

Гуннар бережно опустил жену. Войдя в комнату, вдруг спросил:

– Тебе нравится, Хельми, наш новый агроном?

– Освальд Сирель? Конечно, нравится. Уж не ревнуешь ли ты?

– Не ревную.

– Так что же? – Она чувствовала – произошло неладное. – Да говори же, говори!

И он рассказал жене об истории, случившейся в деревне Катри, о подозрениях доярки Эрны. Рассказал о том, как познакомился с Освальдом еще в начале войны. В первые дни июля. Перед боем познакомился, сигаретами поделился. «Кучерявый» – так его и звали все: «Кучерявый» – и все. Покурили, поговорили и в бой.

Тяжелый был бой. Неудачный. Отступали, рассыпавшись по лесу, на месте сбора сошлись не все. «Кучерявого» не было.

Гуннар встретился с Освальдом только после войны, лет десять назад, на большом республиканском совещании в Таллинне, помнится, в концертном зале «Эстония». Они сразу узнали друг друга: «Кучерявый?» – «Я! Привет, дружище!» Обнялись, вспомнили тот давний разговор перед боем, и Освальд пропел вполголоса: «Давай закурим, товарищ, по одной».

Тогда и рассказал Освальд, как был ранен в начале того боя, как ползком добрался до дороги, где его подхватил «газик» с эвакуирующимися женщинами, доставил в госпиталь. Выздоровел – воевал снова. Хорошо били фрицев. Жаль только, что не рядом.

– Ну, вот видишь, – сказала Хельми. – Разве так мог бы встретить тебя враг? Мало ли что показалось Эрне. У людей, переживших трагедию, всегда есть свои привидения.

– А привидения – дым. – Гуннар вздохнул, потом добавил: – Дунь – рассеются, – и улыбнулся. – Ты у меня умница.

Хельми недавно познакомилась с Освальдом, но давно знала его жену. Не близкая подруга, однако добрая приятельница. Звезд с неба не хватает, чуточку мещаночка, но ведь сердечная, милая, чистая.

– Никогда Вальве не вышла бы замуж за жестокого подлеца, – сказала Хельми. – И нет такого мужчины, который сумел бы обмануть чутье любящей женщины. Не бывает, так, чтобы истинный характер человека ни в чем не открылся.

Гуннар кивнул головой.

– Но знаешь, Хельми, – сказал он, подумав, – у меня такое чувство, что и Гендрик Купер почему-то сомневается в Освальде.

– Ну, это вовсе ерунда, – отозвалась Хельми. – Просто мрачный тип твой Гендрик. А если сомневается, значит, помешан на бдительности. Наверное, ему видятся свои привидения.

Гуннар Суйтс с женой спорить не стал. Однако следующем вечером заехал к Гендрику Петровичу. Хотелось окончательно рассеять смутную тревогу. Может, только показалось, что в чем-то подозревает Освальда старый чекист.

Разговор между двумя друзьями на сей раз не клеился. Купер чувствовал себя худо, побаливали старые раны, мучил радикулит. Гуннар говорил о каких-то пустяках, не решался взять быка за рога, боялся он неосторожным словом бросить тень на Освальда. Начнут еще потом расспрашивать-допрашивать безвинного человека, нервы ему потреплют попусту, от работы отвлекут.

– Ты так, проведать приехал, или дело есть? – спросил наконец Гендрик Петрович.

– Так, дела нет, – поколебавшись, ответил Гуннар. – Слушай, а почему тебе наш Освальд Сирель не по душе?

– Заметил?

– Заметил.

– Ну что ж, бывают ведь и симпатии и антипатии, которых не объяснишь, – ответил Гендрик Петрович.

– И все?

– И все.

А что он мог еще сказать? «Цыган» расстрелян. С того света люди не возвращаются. А если кому-нибудь кажется, что возвратились… Так, значит, кто-то не в своем уме.

– Выходит, твоя антипатия – без причин? – спросил Гуннар.

– Выходит, – согласился Гендрик Петрович. – А почему тебя это беспокоит?

Гуннар помолчал. Потом решил, что негоже ему все-таки хитрить со старым другом.

– В общем-то ерунда, но доярка одна наша, Эрна… Показалось ей, что Освальд на кого-то похож. Да мало ли кто на кого похож.

– На карателя, на фашиста похож Освальд? – резко спросил Гендрик Петрович.

– Да. Но откуда ты знаешь? И тебе Эрна говорила?

– Тот каратель, мы «Цыганом» его звали, расстрелян. Точно – расстрелян, – сказал Гендрик Петрович.

Гуннар уехал успокоенный. Жаль, конечно, что Освальд не по душе Гендрику Петровичу. Да ведь это дело личное.

Что же касается полковника в отставке Купера, то для него рассказ о подозрениях доярки не прошел бесследно. Он как бы возродил и усилил его сомнения. Пусть вопреки логике, но, уступая интуиции своей, которой привык доверять, он решил не ставить креста на «деле «Цыгана».

…Время шло, и оно играло на Освальда Сиреля. Он оказался распорядительным и мудрым хозяином, не ломал традиций своего предшественника, советовался со стариком Пеэтером Янусом, продолжал его дело, внося и свое новое, то, что открывала наука. Работал не за страх, а за совесть. Рано утром и поздно вечером, коли надо, мчался на своей «Волге» из бригады в бригаду, сам вымерял земли, проверял готовность семян, каждому трактористу и комбайнеру показывал, на какую глубину пахать, на какой высоте держать хедер.

Одним словом, очень ко двору пришелся в «Партизане» Освальд Сирель.

4

Перед самым Новым годом Гендрик Петрович заехал в правление колхоза «Партизан». Накануне выпал обильный снег, ударил мороз, крепкий и свежий. Мохнатым инеем красил брови и ресницы. Обстучав снег с сапог, полковник вошел в жарко натопленную комнату.

Гуннар расхаживал из угла в угол, взволнованный и чем-то раздраженный. В креслах, у его стола, сидела маленькая сгорбленная старушка и знакомая Гендрику Петровичу доярка Эрна Латтик.

– Не помешаю?

– Наоборот, поможешь! – сказал Гуннар.

Старушка, нервничая, расстегивала и вновь застегивала пуговицы пальто, потом сбросила с волос тяжелую шаль, обнажив совсем седую голову и, казалось, шире раскрыв такие же седые неулыбчивые глаза. Эрна время от времени поглаживала то руки ее, то колени.

Гуннар остановился перед Гендриком Петровичем.

– Вот ты, бывший чекист, полковник, – сказал он, – можешь объяснить им, что бандитские главари военных лет давно переловлены и расстреляны и что вообще в нашей маленькой республике немыслимо карателю и убийце, кто бы он ни был, открыто ходить двадцать лет среди людей и не быть опознанным. Можешь ты это сделать, а?

– Нет, вообще не могу.

Гендрик Петрович сказал это тихо, но эффект произвел такой, что Гуннар мгновенно осекся, удивленно взглянул на друга.

– Не могу, потому что надо знать конкретные обстоятельства, чтобы судить, что возможно и что невозможно.

Яростно щелкнув суставами пальцев, председатель «Партизана» снова прошелся по кабинету. Седая старушка благодарно посмотрела на бывшего чекиста. Но глаза ее остались печальными. Столько невысказанной боли стояло в них.

– Рассказывайте! – попросил Купер.

– Я мать катриской учительницы, той, что живьем закопали, – сказала старушка и добавила: – Лучше бы уж меня.

В общем, она узнала в Освальде карателя и убийцу. Да-да, старушка хорошо запомнила лицо бандита, его голубые глаза, жесткие завитушки черных густых волос. А то, что поседел, так сединой материнское сердце не обманешь.

– Знакомый портрет «Цыгана»! – тихо, словно про себя, произнес Купер.

Старушка все-таки расслышала.

– Ага, похож на цыгана. Похож, – повторила она, и медленно, словно через силу, стала рассказывать вновь о пережитом.

В Катри «Цыган» появлялся несколько раз – и все в сорок первом году. Из местных «кайтселийтчиков», входивших в его банду, ни один не вернулся домой. Но если Освальда Сиреля сейчас привезти в Катри, там найдутся люди, которые вспомнят и узнают его – в этом старенькая Хелене Паю была уверена. И Гендрик Петрович уже почти не сомневался в том, что она права.

Но кто же тогда казнен был в сорок шестом – за убийство семьи парторга Иннувере? Могла ли произойти ошибка? И как могла? Невероятно!

Нет, чекист и теперь не хотел поддаваться чувству.

– Не будем торопиться, – сказал он. – Не вправе мы обвинять человека только потому, что он похож на бандита, тем более, если официально известно, что тот бандит мертв.

– Он жив, он здесь! – выкрикнула с болью седая старушка. – Да поверьте мне – здесь он! Здесь!

Дверь открылась, и в кабинет вошел Освальд Сирель. Холеное, раскрасневшееся от мороза лицо его сияло отменным здоровьем, одет он был по-рабочему, в ватнике и валенках – только что ездил на фермы.

– Мир народу! – весело приветствовал он всех.

А старушка, увидев Освальда, откинулась на спинку кресла, закатила глаза, теряя сознание.

– Что с ней? Воды, нашатырного спирту! – крикнул Освальд.

Он сбросил с плеч ватник, налил в стакан воды и передал его Эрне, а сам полез в аптечку, висевшую в приемной за дверью председателя.

Нашатырный спирт и вода помогли Хелене Паю прийти в себя, она глубоко вздохнула и медленным взглядом обвела присутствующих.

Гендрик Петрович внимательно следил за лицом агронома. Следили за ним и Гуннар, и Эрна.

– Арестуйте его сейчас же, арестуйте! – выкрикнула старушка. – Это ты убил мою дочь, мою единственную. Ты!.. – бросила она в лицо Освальду. Поднялась и пошла на него.

Освальд невольно отступил на шаг, взглянул на председателя и чекиста. От внимания Гендрика Петровича не ускользнуло, как преобразилось лицо Освальда. Сдвинулись брови, обозначилась жесткая складка. Но все это только на миг.

– Что? Что такое? – недоуменно пожал он плечами. Глаза его теперь уже искали поддержку у Гуннара и Гендрика Петровича. – Кто эта бабушка?

Он уже вполне овладел собой.

– Что с вами, милая? – спросил он ласково. – Вы за кого-то меня приняли, не правда ли? За кого же?

Старушка, обессилев, вновь опустилась в кресло. Молчала.

– За убийцу ее дочери, – хмурясь, сказал Гуннар. – Она мать пионервожатой из деревни Катри. «Кайтселийтчики» убили ее дочь в сорок первом.

Лицо Освальда стало мучнисто-синеватым. На лбу выступил пот. «Помнит, знает, о ком речь! – пронеслось в голове Гендрика Петровича. Но тут же он остановил себя. – Да от такого обвинения и чистый человек ошалеет».

Агроном обессиленно плюхнулся на ближайший стул, широко разбросав обутые в валенки ноги.

– Бывает же такое, – сказал он наконец. – Ну и ну. Так что это за деревня Катри? Какие там люди были – свидетели страшного дела? Где они?

«Сказал: «свидетели», – отметил про себя Гендрик Петрович. И это слово стало для него еще одним доказательством вины Сиреля.

– Я думаю, нам не следует начинать самим следствие, главный агроном, – прервал Освальда Гендрик Петрович. – А чтобы разобраться и отвести от вас подозрения, предлагаю вызвать прямо сюда оперативных работников. Не возражаете?

– Какие могут быть возражения! – поспешно ответил Освальд. – Наоборот, я заинтересован.

Гендрик Петрович снял телефонную трубку. Набрал знакомый помер. Освальд был уже спокоен и холоден. Только брови совсем сошлись над переносицей и двойная складка врезалась глубже.

– Предлагают приехать в райцентр. Поедем, – сказал Гендрик Петрович, закончив разговор. – Поехали, – почти приказным тоном добавил полковник, обращаясь к Освальду и жестом приглашая Эрну и старушку Паю.

Председатель колхоза «Партизан» весь день был не в себе. Дома не ел, не пил, отвечал жене невпопад.

– Да что с тобой сегодня? – рассердилась Хельми.

Гуннар рассеянно погладил ее волосы и опять весь ушел в свои думы. Он все еще верил Освальду. Не хотел допускать сомнений. И откуда только выкопала Эрна эту древнюю старушку? Да не перепуталось ли у нее от горя и старости все в голове?

Нелепый случай может надолго выбить из колеи его агронома – вот этого Гуннар боялся пуще всего. И с нетерпением ждал знакомого пофыркивания машины Освальда за окном: приедет сразу – так они условились при расставании.

Только поздно ночью в доме председателя резко зазвонил телефон. Гуннар торопливо схватил трубку. На другом конце провода говорил районный прокурор. И по тому, как суровело, наливалось кровью лицо Гуннара, как опять внезапная, так не свойственная ему растерянность прозвучала в его охрипшем голосе, Хельми поняла, что произошла катастрофа. Какая же?

Голос прокурора зазвучал громче. Слышен был в комнате:

– Вашего главного агронома придется до выяснения задержать, улики оказались достаточно вескими.

– Арестовали Освальда? – изумилась Хельми.

– Задержали, а не арестовали, – сердито буркнул муж.

– Объясни. Расскажи. Я же тебе не чужая!

Гуннар рассказывал. Хельми слушала и не верила ушам своим. Освальд – и вдруг преступник? Ну, нет! Освальд так тактичен, внимателен, добр – разве преступники бывают такие? Абсурд!

Хельми родилась в семье сельского школьного учителя – человека добропорядочного, считавшего свою профессию самой благородной на свете. Учить детей первым основам знаний, открывать перед ними сложный мир всего сущего было его жизненной потребностью, и он даже в годы оккупации продолжал работу в школе. В «политику», по его словам, никогда не вмешивался, но не стал отговаривать своего единственного сына, когда тот впопыхах забежал домой сообщить родителям, что немцы близко и он с ребятами должен уйти в лес. Старый учитель отлично понял, с какими ребятами и в какой лес уходил его любимец и надежда. Достал из жилетного кармашка золотые часы – самую дорогую вещь в доме – и передал сыну. Сдерживая слезы, поцеловал горячий лоб сына, сказал: «Иди… И будь здоров!»

Брата Хельми теперь знает только по фотографиям – пропал без вести. Ходили слухи, что он погиб при отступлении, но где и как – никто не знает. Немцы и «омакайтчики» не раз допрашивали старого учителя и его жену, но репутация самого учителя, «не признающего политики», спасла семью от серьезных потрясений.

Теперь уже никого, кроме Гуннара, не осталось из родных у Хельми. Но отец успел благословить ее вступление в комсомол, завещал единственной дочери свою профессию, подчеркнув при этом, что надо в первую очередь учить детей деревенских, потому что в городе учителей предостаточно.

С Гуннаром Хельми нередко ездила в Таллинн и в Тарту, побывали они в Москве и Ленинграде, но привычно и естественно жить казалось ей в милой сердцу деревне. Где рядом шумит дремучий лес, ветер раскачивает тяжелые колосья в поле. Где нет чужих – каждого знаешь от рождения до смерти.

Полным счастливого очарования был последний год. Хельми передала в старшие классы своих малышей, которых учила четыре года. Сколько людской благодарности было высказано молодой учительнице, сколько шуток и тостов было произнесено по этому поводу Гуннаром и, конечно, Освальдом! Как нежно Освальд говорил о детях, какие высокие слова находил для них, учителей!

А сейчас Освальд в тюрьме? Его обвиняют в страшных преступлениях? Да нет же, тысячу раз нет!