Текст книги "Никола Шугай"

Автор книги: Иван Ольбрахт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

Слова эти ободрили Абрама Бера, но все же… А вдруг Иегова допустит! Ой! Ой! Ой! До чего тяжела жизнь!

Перед лавчонкой шумят, рассуждают, спорят евреи… Абрам Бер молчит, нервно ерошит бороду, не слушает разговоров. Нет, не привезли Николу застреленным. Какой после этого смысл болтать обо всем остальном?

В нескольких сотнях шагов от лавки Бера Василь Дербак-Дербачек и его сын Адам Хрепта нервно ходят из конца в конец огорода. Они молчат, говорить не о чем, как и Абрам Бер, они с замирающими сердцами ждали возвращения жандармов, и, когда на улице появилась группа с носилками, сердце у них словно совсем остановилось. Вытягивая шеи, они перегнулись через забор. Скорей бы, скорей увидеть лицо мертвого или раненого. Скорей бы узнать, того ли принесли, кош они ждут.

Разочарование было как удар в лицо. Ждали опять. Провели связанную Эржику. Отец и сын все ждали и ждали. Кровь напряженно билась в висках, время словно остановилось.

Наконец угрюмыми рядами прошли жандармы. И больше ничего, это конец, все надежды Василя и Адама погибли, растаяли, исчезли без следа.

Молча шагают они по тропинке, и в головах у них тяжелым камнем вопрос: такая возможность упущена, – что же теперь?

Высоко в горах, где уже не растут деревья, на траве сидят Никола и Юрай. Опасность миновала, возбуждение улеглось. Над ними ясное без тучки небо – огромный синий купол, с которого льется белый солнечный свет.

Там внизу, в долине, наверное, знойный день. А здесь безостановочно дует ветер, пригибая низкую траву и раздувая рубахи братьев.

Юрай нарвал цветов и разукрасил ими шапку.

Никола полон приятного сознания безопасности. Ружья лежат в стороне. Они не нужны здесь, на орлиной высоте, с которой все видно, как с огромной башни. Здесь их никто не достанет.

Радость разливается в сердце Николы, он точно пьет ее большими глотками, впитывает всем телом, чувствует себя птицей в поднебесье.

Глубоко внизу, в долине, в чуть заметных домиках живут люди. Они боятся господ, лгут им, выбиваются из сил, работают… На лицах у них появляются морщины, на ладонях – мозоли. Трудовая жизнь – это жизнь собаки, которую кормят и держат на цепи. В труде нет радости. Радость – сидеть на горячих от солнца каменистых берегах Тереблы и глядеть в синее небо и на зеленый лес, слушая, как бежит по порогам вода. Радость – ощущать замечательное чувство безопасности здесь на горе, в поднебесье. Под ногами у тебя весь мир, над головой ясное солнце, кругом ветер.

Счастье – любить Эржику, радость – быть главарем шайки товарищей, таких же, как и ты, черномазых и отчаянных ребят, веселых и дружных. Радость – раздавать деньги беднякам и наслаждаться чужой радостью. Радость – прожить такую жизнь, чтоб не остаться незаметным и безразличным для людей, а иметь друзей и ненавистников. Радость – когда рядом брат Юрай, у которого преданные глаза и букетик на шапке. Радость – быть Николой Шугаем.

Кругом лежат горы, покрытые зеленью лесов. На них льется серебряный солнечный свет. Река Колочавка бежит по зеленой долине мимо изб и деревень, а над ней – свод небес и жгучее белое солнце. Люблю вас, горы и дремучий бор, вы всегда скроете беглеца! Не предадут горы и не погубят, ибо Никола Шугай плотью и кровью принадлежит им.

Радость струится к нему по земле, прилетает с ветром, греет его вместе с солнечными лучами.

Юра, брат мой Юра!

Юра лежит рядом, как большой, тихий, поджарый щенок. Преданные глаза его обращены на Николу. Как бы не обеспокоить хозяина!..

– Юра, Эржика-то не виновата. Эржика – верная жена.

Нет радости, в которой не отзывалось бы это имя. Никола улыбается. Он счастлив, что может сейчас вспомнить старый спор с братом. Ему хочется говорить об Эржике – о верной, самоотверженной, ласковой, самой дорогой на свете женщине, которая сегодня ради него рисковала жизнью. Ему хочется, чтобы и брат любил Эржику. Но Юрай не двигается, он лишь глядит на Николу широко открытыми собачьими глазами и вдруг говорит кратко:

– Пойдем спалим Дербачка.

Ибо Юрай не поддается беспечности. У него в памяти сегодняшнее утро, бегство из оборога, свист жандармских пуль над головой.

Их предали и могли убить. Убить Николу. И все это из-за того, что на свете есть какой-то Василь Дербак-Дербачек и Адам Хрепта, которые хотят их гибели. А ведь Никола делал им только добро. Его убьют, если не убить тех двоих.

Вчера приходил Адам, принес урду и мешок кукурузной муки и побрил Николу. Просил денег – долю за проданные ткани. Теперь Юраю ясно, почему он так спешил. Никола и Юрай, конечно, соблюдали закон леса и не были так доверчивы, чтобы при нем устроиться на ночлег. Расстались с Адамом в двух километрах от оборога и, чтобы обмануть его, пошли в другую сторону. Но, видно, обманул их он: притворился, что идет в деревню, а сам проследил и видел, как Шугаи улеглись в оборог. Ночь была ясная, и Адам смог добраться до караулки раньше, чем пал туман.

«Дербак-Дербачек?.. – думает Никола. – Что ж, Юрай прав. Но что ему дался Дербачек? Почему не поговорить об Эржике?»

– Дербачек и Хрепта продали нас. Их надо убить, – упрямо повторяет Юрай.

Никола глядит на него и опять переводит взгляд на расстилающийся перед ними пейзаж. Внизу лежит Колочава. Домики – точно рассыпанные хлебные крошки. Что, если сгрести их руками и собрать в пригоршню? А потом дунуть и развеять по ветру? Ничего бы не случилось! Ровно ничего. Никто бы и не вспомнил, что была там какая-то Колочава. А ведь в этой Колочаве притулились и Адам и Василь Дербачек, маленькие, незаметные. Жандармы отдыхают на сеновалах… Что они могут сделать ему, Шугаю, если вокруг него горы, и солнце, и дремучий лес – и все это одно целое с ним, и он кровь от их крови, плоть от их плоти.

Никола улыбается и смотрит на брата.

– Ничего они нам не могут сделать, Юра.

– Разве ты когда-нибудь обидел Дербачка и Адама? – хмурится Юрай.

Никола смеется. Да, он сметет Дербачка и Хрепту, как хлебные крошки. Не потому, что боится, а потому, что никто не смеет безнаказанно предавать Николу.

– Эржика – добрая жена, Юра.

– Здорово есть хочется, Никола.

И верно! Парень со вчерашнего дня не ел. Никола встает, закидывает ружье за спину. Последний раз смотрит на панораму горных вершин, глубоко вдыхает воздух и силу гор.

– Идем на Сухар.

Они начинают спускаться. Солнце палит, ветер треплет ворот рубахи.

– Вечером возьмем побольше патронов и пойдем в Колочаву, Юрай.

Юрай смутно понимает, в чем дело, но он спокоен. Все в порядке. Что делает Никола – все хорошо.

В эту ночь сгорела изба Дербачка. Точно охапка хвороста вспыхнула она, и сухой без дыма огонь взвился к звездному небу. Было около полуночи. Марийка, жена Дербачка, проснулась от яркого света на дворе и от треска горящего дерева. Она ахнула и кинулась будить детей. Все выскочки из кроватей и бросились к дверям.

Двери были заклинены снаружи.

Люди бились о них телами… Напрасно.

«Никола», – мелькнуло у Василя и Адама. Ослепительный свет и рев скотины в хлеву придавали этому имени жуткую отчетливость.

– Топор! Где топор? – металась старуха мать.

Окна слишком малы – в них не вылезть.

Огонь бушевал все сильнее. Топор, наконец, нашелся в сенях. Семья выбралась из избы в самую последнюю минуту.

Хлев и изба охвачены пламенем. Дербачек бежит отвязать скотину. Двери хлева тоже заклинены стволами молодых березок, вогнанными крест-накрест.

По земле вдруг начинают щелкать пули. Кто-то стреляет издалека. Слышны выстрелы. Семья в ужасе прячется. У матери на руках младенец, другого она тянет за собой.

Из костела раздается медленный набат. От этого звука в ужасе сжимаются сердца жителей деревянной Колочавы.

В дверях изб появляются бабы в длинных белых рубашках, сонные мужья, торопливо подтягивающие брюки. Жандармы быстрым маршем проходят к пожару. Что случилось? С косогора над деревьями кто-то стреляет. Десятками пуль, целыми очередями. Все взоры обращаются в ту сторону. Где горит? У Василя Дербачка? Стрелять, значит, может только один человек – Никола.

В кругу у пылающей избы светло, как днем. На четыреста шагов виден каждый камушек, яркозеленые грядки в огороде и два соседних строения, бросающие длинные тени.

Ясный день граничит с темной ночью, резкие тени падают на головы людей, глядящих на этот странный, точно ненастоящий пожар, где никто не тушит, никто не бегает, не выносит вещи, не причитает, не взывает к богу и святым…

Тихо до жути, прямые языки пламени рвутся, к звездам. В светлый круг из мрака летят пули, они взрывают землю, не подпускают никого к пожару.

Заунывные удары церковного колокола придают всему этому оттенок сверхъестественности. Над пожаром царит страшное имя – Никола Шугай. Оно точно парит над ним, как огромный хищник с распростертыми крыльями.

Дербак-Дербачек предал. Никто не смеет безнаказанно предавать Николу.

К утру от избы Дербачка остались две дымящиеся дверные балки. В пепле на месте бывшего хлева лежат обугленные туши двух коров, от них поднимается белый пар. Набат давно умолк, стрельба прекратилась. В предрассветной тишине слышатся лишь глухие удары мельничного жернова.

Еврейские торговцы посмеиваются сердито и презрительно:

– Ах, дурни, идиоты, пустые головы. Выпустили Эржику.

Эржика не долго пробыла в спокойной белой камере тюрьмы при краевом суде в Хусте. Она съела кукурузный хлеб, что принес ей отец, несколько раз подмела пол, выслушала биографии своих товарок по камере, сочувствуя им, но не отвечая откровенностью. Несколько раз ее водили на допрос в светлую красивую комнату, где сидел чисто выбритый господин в пенсне и барышня за пишущей машинкой. Эржика садилась в кресло, спрятав руки под передник, в упор глядела на следователя и врала, нисколько не заботясь, чтобы ей верили.

На третий или четвертый раз следователь сказал ей:

– Слушайте, арестованная, ваши слова «Никола, беги» слышали минимум десять человек, а что кричали именно вы – могут подтвердить еще больше. Вы же уверяете, что совсем не кричали и бежали только потому, что испугались жандармов. Мы выяснили, что там, где вы перегнали цепь жандармов, – глухое место, где никто не ходит и поблизости нет ни одного пастбища. А вы говорите, что в такой ранний час шли на пастбище. Ваш собственный брат Юрай показал, что старался не допускать ваших встреч с Шугаем, который навещал вас даже дома и был однажды замечен им поздней ночью. А вы твердите, что не видели Шугая почти год. Как вы объясняете все эти противоречия? Говорю вам по-хорошему, арестованная: не лгите, для вас же будет лучше.

Но Эржика молчала. Следователь допытывался снова и снова, арестованная упрямо стояла на своем. Она шла на пастбище, не кричала, жандармы на нее наговаривают, брат на нее сердит, пастбище там есть.

– Дело ваше, арестованная, запишем так. Но если вы думаете, что эта ложь пойдет вам на пользу, глубоко ошибаетесь.

Следователь продиктовал барышне показания арестованной, барышня простучала по клавишам, бумага была готова, и Эржика поставила на ней три креста.

Из тюрьмы ее вызволил колочавский капитан. Капитан был в совершенном расстройстве. Когда Эржика сорвала облаву на Шугая, он впал в уныние. А когда отряд, посланный за Шугаем во время ночного пожара, не привел никого, капитан бушевал в гневе. Ах, трусы! Наверняка не хотели найти злодеев! Наверняка в душе были рады, что бандиты все время меняют места и не перестают стрелять. Видно, и они, жандармы, начинают понемногу верить россказням о неуязвимости Шугая!

Но капитан рьяно держался своего плана. Эржика – вот первая, а теперь и последняя надежда. От нее зависит удача или провал его миссии, его честь и карьера.

Капитан навестил председателя краевого суда.

– Поверьте, господин судья, жена Шугая мне просто необходима в Колочаве. Это не помешает вам продолжать следствие. Есть только два человека, знающих местопребывание Шугая, – она и Дербак-Дербачек. Дербачек теперь бессилен… Страшная деревня, господин судья, страшный край!

И Эржика снова начала по утрам выгонять гусей на речку, копать грядки, доить корову и два раза в неделю ходить на пастбище. Разумеется, на каждом километре ее пути прятался жандарм и наблюдал – не свернет ли Эржика с дороги. Эржика знала по опыту, что ускользнуть от жандармов нетрудно, но она не делала этого. Она шла спокойно, неся свои ведра и не подавая вида, что замечает что-нибудь. «Вот тут кто-нибудь прячется», – думала она. И еще через четверть часа: «А из тех кустов на меня глядит жандарм».

Обманывать жандармов сейчас не имело смысла: никто ничего не знал о Николе, даже Игнат Сопко и Данила Ясинко. Братья Шугаи, наверно, были далеко, – может быть, и правда, что их видели на румынской границе. Дома было невесело. Брат с нею не разговаривал. Ночью он тихо приоткрывал дверь ее каморки и заглядывал внутрь. В сенях у него всегда стояло заряженное ружье.

Сержант Свозил изредка видел Эржику. Вероятно, чаще, чем другие жандармы, так как изба Драчей была ему по пути.

Несколько раз, встретив ее на дворе или в огороде, Свозил готовился молча, не здороваясь, пройти мимо с обиженным и сердитым видом. Но Эржика, склоняясь над грядкой или неся ведро, не замечала его или делала вид, что не замечает. Это было невыносимо. За что? Вопрос этот постоянно терзал Свозила. Дни были полны для него стыдом, унижением, укорами совести. Он, честный солдат, который привык драться по-настоящему, лицом к лицу, должен был присутствовать теперь на допросах Герша Вольфа, Калмана Лейбовича и всех их домочадцев.

Кто предупредил Эржику?! Капитан вне себя от ярости потрясал кулаками, орал на заплаканных женщин.

Свозил вынужден был сохранять невозмутимость, когда в караулке избивали тринадцатилетнего мальчишку, которого кто-то видел входившим к Драчам в то роковое утро. Приходилось выслушивать догадки товарищей о предательстве и на вопросы, обращенные в упор, молча пожимать плечами. А в ужгородском госпитале умирал раненый жандарм Бочек… Как мечтал этот Бочек жениться, вернувшись домой…

Сержант Свозил наедине чуть не плакал от стыда. Слово «государственная измена» за время войны стало почти смешным, но самое понятие измены угнетало солдата. Измена товарищам, измена общим интересам отряда. Это слово пахло могилой и смертельным позором. Сержант Свозил задумал измену женщине. В служебном усердии, мечтая помочь себе и товарищам поскорей развязаться с этим проклятым краем, он переоценил свои силы. Льстя себе воспоминаниями о неких любовных подвигах в дни мировой войны, Свозил сблизился с Эржикой, но его натура не вынесла обмана, роли переменились, она сумела обмануть. Та, которая так вкрадчиво склоняла голову, так сладко закрывала глаза, неожиданно укусила – и укусила глубоко.

За что? Этот вопрос Свозил бесконечно задавал себе на долгих лесных обходах и во время привалов, лежа с папиросой на траве и глядя в небо. Этот вопрос и облик Эржики не давали ему спать по ночам. Возможно ли, чтобы после всего, что было между ними, она продолжала любить разбойника? Верно, это темные силы гор заставили ее против волн бежать на помощь к человеку одной с ней крови. Кто ответит Свозилу на этот вопрос?

Свозил был уверен, что уже никогда в жизни не заговорит с Эржикой, что все кончено навеки, но часто ловил себя на том, что мыслит длинными горькими фразами, обращенными к ней, представлял себе, как задает ей настойчивые вопросы, сжимает ее плечи, обращается к ней любовно и нежно…

Кто может ответить ему – за что? Никто. Может быть, кошка, которая, как и Эржика, ничего не говорит, и в глазах у нее тоже не прочтешь ничего.

Однажды, стоя в засаде, он увидел Эржику. Она прошла так близко, что можно было достать до нее рукой. Сержант оперся головой о ствол дерева, за которым прятался, и горько вздохнул. Эржика!

Во второй раз он не выдержал. Вышел из-за дерева и стал на дороге.

Эржика сразу узнала его, но не сбавила шагу. Шла прямо на Свозила, глядя на него в упор.

– Куда идете, госпожа Шугай? – произнес он строгим официальным тоном, с трудом справляясь с собой, преодолевая дрожь в голосе, но не в силах преодолеть дрожь сердца.

– На выгон, – ответила она безразличным тоном, не удивляясь его неожиданному появлению. Хотела обойти его, но Свозил преградил ей путь. Они остановились друг против друга на зеленой лесной тропинке. Рослый жандарм и девятнадцатилетняя женщина с пестрыми бусами на шее, в простой холщовой рубашке, скрывающей формы тела.

«Как она красива!» – думал Свозил.

– Эржика!

Они глядели в глаза друг другу. Что-то вдруг чуть дрогнуло в ее глазах. Что это было? Воспоминание? Насмешка? Жалость? Детская душа Свозила плакала. Голос его дрожал.

– Что ты со мной сделала, Эржика?

Он подошел к ней, протянул руки. Она вложила в них свои так просто, точно иначе и быть не могло.

– Что ты со мной сделала, девочка?

Он схватил ее на руки, и Эржика вся потерялась в его могучих объятиях.

– Сердце мое! Самая сладкая на свете!

Сам не зная, дрожит ли от радости, или от горя, он исступленно целовал Эржику.

– Куплю тебе бусы, шелковый платок куплю, женюсь на тебе, уйду со службы – и уедем ко мне домой, в Чехию.

Эржика не противилась. Совсем, как тогда, когда он впервые схватил ее в свои медвежьи объятия. Минута была слишком коротка, чтобы занимать ее разговорами или упреками. После урагана поцелуев в губы, руки, колени, – ах, как были они смешны ей и сладки в то же время! – Свозил сказал:

– Ты замешкалась, Эржика, надо поспешить, не то мой сосед придет узнать, прошла ли ты мимо меня и почему не дошла до него.

Эржика не удивилась. Молча повязала платок, поправила передник и пошла. Свозил смотрел ей вслед. Ну, обернись, родная! Нет, не обернулась.

Опять он выдал ей служебную тайну. Но сознание этого не в силах было удручить Свозила, всему его существу сейчас была чужда грусть. «Я люблю ее больше товарищей! Я женюсь на ней». И, утвердившись в этой мысли, которая прекращала обман и ложь, так долго угнетавшие его, немного выбитый из колеи собственным решением, вновь обретенной любовью и обязательством, которое он на себя брал, Свозил в смутной тревоге шагал по лесной тропинке, затягиваясь папиросой, иногда вдруг останавливаясь и говоря себе: «Да!»

С этой минуты Никола Шугай – его личный враг. Нет на свете более заклятых врагов, чем разбойник Никола Шугай и жандармский сержант Свозил. Никола будет пойман! Пусть это не удается целому отряду, он, Свозил, поймает Шугая сам! Где угодно, хоть в пекле, захватит его, но мертвым.

Жандармский капитан писал донесение в управу. Писалось плохо. Капитан шагал из угла в угол, злобно лягал все, что попадалось под ноги, грыз ногти… Он единым духом осушил стакан коньяку, сел к столу, снова встал, кинулся на койку.

Капитану не по себе. Надо лечиться. Нервы совсем никуда, голова ничего не соображает. Такое состояние не только у него, – он видит, что то же самое делается с командой. Если они еще с полгода поохотятся за Шугаем в этих проклятых горах – все окончательно спятят или сопьются. А вернее, то и другое вместе.

При поверке громовой голос вахмистра бьет капитану по нервам. Некоторых жандармов он терпеть не может. Всякая мелочь раздражает его и буквально приводит в ярость. Ей-богу, он, наверно, скоро начнет идиотски хихикать или петь детские песенки. А как он ненавидит евреев. О, если бы получить здесь диктаторскую власть! Он бы четвертовал и повесил всех евреев. Никто из них не смеет подойти к капитану. Когда капитан встречает Абрама Бера, Герша-Лейбу Вольфа или кого-нибудь еще из патриархов еврейской общины, он с нервной злостью растопыривает пальцы и дразнится, как мальчишка: «Э-э!»

Евреи мстят ему: пишут анонимки в управу и в полицей-президиум, посылают статьи в газету о том, что капитан никуда не годен, что он не смог даже уберечь служебную тайну от жены разбойника, что о дурацкой слежке за ней известно каждому мальчишке в деревне, что все колочавцы назубок знают, где по ночам расставлены жандармские караулы, что Эржика подкупила жандарма Власека тридцатью тысячами крон (пусть-ка справятся, не продавала ли Эржика в день бегства Шугая своих коров и что взяла за них), он, капитан, за все время не уличил ни одного из шугаевых сообщников, ибо озлобил против себя всю деревню, он никуда не показывается и только хлещет дома коньяк.

Но если капитана еще не свели с ума евреи, то это определенно сделает, жандармское управление. Вот как раз один из их дурацких приказов – мол, разбой в краю продолжается. Почему вы не обнаружили хотя бы сообщников Шугая?

Капитан готов смеяться. Сообщники! Если бы ему велели найти людей, которые не являются сообщниками Шугая, пожалуй, при большом старании удалось бы отыскать двоих-троих. Сообщники! Арестуйте в таком случае половину округи, начиная с младенцев и кончая старухами, которые стоят одной ногой в гробу.

Да вот хоть этот случай три дня назад. Капитану донесли, что в последнее время Шугай ночует в деревне Нижняя Быстра. У кого – неизвестно. Эти дурни лесничие и обходчики наболтают бог весть чего, а толком ничего не знают. Пришлось отправиться в Нижнюю Быстру. Извольте-ка отмахать туда пешком сорок километров. Идите все лесом, да так, чтобы вас и тридцать жандармов не видела ни одна живая душа. В деревню попадете уже в сумерки. Да не забудьте перед отходом заказать молебен о хорошей погоде! Когда они пришли в Нижнюю Быстру, дождь лил как из ведра, жандармы и капитан промокли до нитки. Ну, пришли. Что дальше? Разместил команду по избам, сам с шестью жандармами явился к старосте. Тот уступил капитану с вахмистром свою супружескую кровать, остальным жандармам постелил на полу вонючего сена. Чудный ночлег в этой паршивой блохатой деревенской лавчонке!

Утром, когда перестал дождь, они не солоно хлебавши двинулись обратно. Встретился лесник. Говорит, что слышал от дровосеков о Шугае. Он, мол, сегодня ночевал у старосты. Что-о-о? Ну да, у старосты.

Капитан назад, старосту за глотку. «Бестия, сволочь, скотина, говори!»

Так и оказалось. Едва они заснули, пришел Шугай.

– Пусти переночевать.

– Что ты, Никола, беги без оглядки, у меня семеро жандармов.

– Куда бежать в такое ненастье! Высплюсь на чердаке.

И выспался, видимо, роскошно. Жандармы внизу, а он наверху.

Капитан думал, что вытрясет из старосты душу. Схватил его за горло. Голова у старосты болтается.

– Почему не донес?! – ревет капитан.

А староста? Ухватил капитана за рукав и твердит добродушно, с ясными глазами:

– Господин офицер! Да разве можно было? У вас, верно, есть маменька, господин вахмистр женат, остальные господа жандармы тоже. Он бы перестрелял вас, ружье-то ведь при нем.

По приказу капитана, старосту отвели в кутузку.

Вы подумайте! Их семеро, а Шугай один, и он перестрелял бы их всех. Эта деревенщина с ума сошла. И капитан скоро сойдет с ума, – как пить дать, сойдет! Все сойдут с ума.

Капитан нервно бегает по комнате. Его душат ярость и смех.

– Нет! – взвизгивает он и ударом ногой отшвыривает неповинный стул. Потом выпивает две рюмки коньяку и садится писать, стараясь соблюдать деловой слог.

«…Едва достигнув леса, который начинается здесь за каждым гумном, преступник в полной безопасности, ибо, при расчлененности и малой населенности края, планомерная облава невозможна. Подчиненный мне отряд вынужден рассчитывать главным образом на благоприятный случай. В сговоре с Шугаем находится в большей или меньшей степени все местное население, каковое под влиянием систематического, упорного и организованного подстрекательства со стороны еврейских элементов крайне недружелюбно относится к представителям власти.

При таком положении вещей я полагаю, что первоначальный план – захватить бандита живым и таким путем выловить всю шайку – является нереальным. Целесообразнее будет пока что удовлетвориться устранением Шугая, что я считаю возможным осуществить единственно объявлением его вне закона и назначением елико возможно высокой награды за голову преступника.

Что касается полученного Краевым управлением анонимного письма, в коем младший жандарм Георгий Власек обвиняется в принятии 19/VII взятки в сумме тридцати тысяч крон, за каковую он якобы допустил побег арестованного Шугая, то данное обвинение при расследовании не подтвердилось. Допрошенная Эржика Шугай, ее отец Иван Драч и брат Юрай Драч заявили, что скота на означенную сумму они в то время не продавали, и в деревне никому об этом ничего не известно. Допросить семейство Петра Шугая не представляется возможным, так как все они скрылись. Рассматриваю этот анонимный донос как очередную антигосударственную инсинуацию, коими местные венгрофильские элементы стремятся подорвать авторитет республиканских властей. Личность сочинителей анонимных писем выясняю на месте. Младший жандарм Георгий Власек служит образцово и проявляет большое усердие в розысках разбойников. Ввиду того, что он является одним из самых толковых в отряде людей и, кроме того, превосходно знаком с местными условиями, прошу не изымать его из моего отряда до полного окончания расследования».

Капитан встал из-за стола, выпил рюмку коньяку и снова завалился на кровать.

«Страшно! – думал он. – Я приехал сюда вполне приличным человеком, а сейчас сущий пьяница. Старым евреям показываю на улице язык. Чорт знает что такое! О, проклятое племя! Поубивать бы их всех до единого!»

К мысли о предпочтительности смерти Шугая, впервые высказанной Абрамом Бером, приходило все больше и больше людей: Абрам Бер, Дербак-Дербачек, Адам Хрепта, сержант Свозил, а теперь и сам жандармский капитан. Все они были людьми не слова, а дела. От смерти Николы зависело сейчас слишком многое: безопасность и богатство, честь и карьера, любовь и самая жизнь. Если удастся убедить власти, что голова Шугая должна быть оценена, многое будет спасено.

Данила Ясинко и Игнат Сопко, единственные односельчане и сообщники Шугая, которые по милости Дербака-Дербачка еще не попали в кутузку, мрачны, подавлены. Их гнетет сознание того, что вокруг их атамана с неодолимой силой стягивается кольцо. Пока что только вокруг атамана. Дербаку-Дербачку и Эржике еще выгодно молчание, а Игнат Сопко и Данила Ясинко еще осторожны, они не швыряют денег, никто не догадывается об их роли. Абрам Бер напрасно старается поддеть их коварными вопросами.

Но на что надеется Никола? Сколько раз твердили они ему: «Никола, уезжай! Уезжай в Галицию, в Румынию, в Россию или в Америку. Денег у тебя хватает, заживешь наславу, а Эржика приедет за тобой вслед». Не хочет Никола. Засмеется или сверкнет глазами: «Избавиться хотите от меня?»

Зря испытывает Никола судьбу: ходит в деревню, к жене в гости, суется в трактиры послушать, что болтают о нем люди, гарцует на коне, показывает горы заезжим туристам. Точно он слеп и не видит, какая сила его окружила, точно это только его дело, а не общее, не всех товарищей, чьи жизни зависят от его безопасности. Нейдет Никола далеко от Колочавы. Известно почему: боится за Эржику. Пропадет Никола! Если сам себя не погубит, приведет его к гибели этот волчонок Юрай.

Неужто пропадать вместе с ним? Было время, когда такие мысли не лезли в голову товарищам Шугая. Это было время, когда все они только что вернулись с войны и смерть во всех ее многоликих формах была обыденна и привычна. Никто не знал тогда, что будет завтра, и каждому было все равно – сдохнуть ли с голода, или умереть от пули. Эти времена безвозвратно прошли, мир с тех пор изменился. А Никола не хочет этого видеть. Неужели они должны вверять ему свою жизнь? Их положение иное. Для Николы уже нет возврата, для них… для них, может быть, есть. Как разойтись с ним? Сказать ему напрямик: «Не гневись, Никола, только уж не придем мы тебя побрить, не принесем тебе кукурузной муки, не пойдем с тобой завтра подстерегать почту. Не для нас теперь это дело».

О, они прекрасно знают, что бы из этого вышло: Никола еще никому не прощал. Одно его слово – и они пропали. Действовать, как Дербак-Дербачек, они не могут. Слишком уж много черных дел у них за плечами. Неужто и для них нет возврата? Точно попали они в заколдованный лес, где тщетно блуждает человек и зверь, и нет им выхода…

Данила Ясинко и Игнат Сопко шагают в горы. На плечах у них топоры. В этих краях никогда не ходят в лес без топора. Топор нужен, чтобы, с размаху загнав его в ствол, подтянуться на обрывистом склоне; топором вы проложите себе дорогу в буреломе и нарубите веток на костер или на легкий шалаш от дождя и утренней росы. Топор – это инструмент и оружие, топор – это все.

Данила и Игнат идут на выгон, где пасется колочавский табун. Лесничество снова развертывает работы, нанимает возчиков, и Данила идет за своими конями, а Игнат провожает его. Полуденное солнце печет, приятели идут молча. Каждому из них кажется, что надо поговорить, ведь дело идет об их жизнях. Они немало пережили вместе, каждый знает о товарище всю подноготную. Значит, можно доверять друг другу?

Они прошли узкую долину Колочавки и теперь поднимаются в гору, вдоль порожистого Заподринского ручья.

Лес не шелохнется. В душном безмолвии только слышно, как шумят струйки воды. Даниле и Игнату кажется, что надо остановиться, поглядеть друг на друга. «Так что же, Данила?» – «Так что же, Игнат?» Но каждый боится, что у них обоих не найдется мужества ответить. В глубине души они уже давно пришли к одинаковому выводу, и каждый дал понять это другому озабоченным выражением лица, хмурой репликой или жестом и ругательством по адресу Юрая. «Но нет, что, если я ошибаюсь и у него на уме другое? – думает каждый. – Ведь это не шутка. Дело идет о жизни и смерти».

Размашистой ровной походкой шагают Данила и Игнат по крутому склону. Топоры у них за плечами. Шагают молча, не глядя один на другого. Можно доверять, а?

Вот и пастбище. Но приятелям не хочется выходить из прохладного леса на солнцепек. Они не спешат. Времени хватит, до дому три часа ходьбы. Отбросив топоры, они ложатся в тени на опушке.

На выгоне пасутся кони со всей деревни. Они тоже спрятались от солнца поближе к лесу и стоят по-двое, обмахивая друг друга хвостами.

Ясинко и Сопко лежат, поглядывая один на другого.

«Ну, начни, – точно говорят эти упорные взгляды, – скажи хоть словечко, мы с тобой думаем одно, ты можешь довериться мне, я тебе. Или нет?»

Жара. Крепко пахнет хвоей.

«Так или нет?» – щурясь, думает Данила и, наконец, набирается храбрости.

– Так что же, Игнат?

– Так что же, Данила?

– Плохи дела, Игнат.

– Плохи, Данила.

И здесь, на пастбище, в жаркий полдень, ободренные этими согласными репликами, они, наконец, объяснились. Не только словами и даже меньше всего ими. Они просто убедились, что мыслят одинаково, и почувствовали, что сейчас между ними возник сговор, заложен новый, особый союз не на жизнь, а на смерть. Конечно, они любят Николу, или, вернее, любили его раньше и были готовы итти с ним в огонь и в воду. Немало пережили они вместе с Николой, и больше хорошего, чем плохого. Немалым они обязаны его разбойничьей удаче. Данила Ясинко сейчас состоятельный человек. Когда уйдут жандармы и шум вокруг дела Шугая поутихнет (ах, когда же это будет?!), Игнат Сопко, раньше безземельный бедняк, не вылезавший из долгов, сможет выстроить себе избу и жениться на Аяче Гречина.